О фронтовиках

    Я принадлежу к не избалованному послевоенному поколению. У нас были отцы, но редко у кого были деды. Ленинград еще носил следы блокадных обстрелов и бомбежек. Наскоро подремонтированный центр. На городских окраинах - посеченные осколками фасады зданий, и пустые фундаменты разобранных руин. Уже накормленный, но все еще живущий блокадой город.

    Петроградская сторона, угол Чкаловского и Подрезова. Двор моего детства. Коммуналка на девять семей. Восемь вдов. Из мужчин - только мой отец - бравый военный моряк, прошедший Отечественную на тральщиках и в морской пехоте, с простреленной грудью и посеченной осколками рукой. Но об этом мало кто знал. Он почти ничего не говорил о войне. Как и его друзья, и те немногочисленные мужчины из нашего двора.

    Они изредка, когда позволяла наша северная погода, собирались у гаражной пристройки, прикрытой редкими кустами. Там стояли стол и пара скамеек, сколоченных из неструганных досок. Выпивали. Иногда сильно. В складчину. Разговаривали в полголоса. Замокали, когда подходили посторонние. Изредка матерились, но при детях - никогда.

    Фронтовики. Не "участники войны", как говорят сейчас. Для послевоенного Ленинграда "участник войны" - это ни о чём. Именно фронтовики. Это была отдельная, если хотите, каста. Закрытая каста не идеальных людей со своей до безжалостности простой системой ценностей, где воинские звания не имели никакого значения, нашивки за ранения ценились выше орденов, а фраза "я бы с тобой в разведку не пошел" звучала как самый страшный приговор.

Они и к жизни относились по-другому, не как все. Чужую ценили, свою не берегли. Как там, "на передке". Их даже блатные побаивались, и, говорят было у них негласное правило: с фронтовиками не связываться и не обижать. Я помню рассказ старших ребят о том, как дядя Толя "пошел на финки" блатных, защищая женщину, а те позорно бежали от однорукого инвалида. Я этому верю. Потому, что несколько лет спустя, когда дядю Толю хоронили, нам, пацанам дали, нести его награды: орден Славы, четыре медали "За отвагу" и шесть нашивок за ранения. Мы его очень любили. Он был добрым, тихим и приветливым. Только всегда очень грустным и много пил. Жил один в полуподвале. Работал там же. Сапожником. Умер от ран. Добрая ему память!

    Их уважали, жалели и побаивались. Уважали за то, что они вынесли. А побаивались их резких, категоричных суждений. Отчаянная смелость в сочетании с расшатанной психикой - штука опасная. Жалости они не любили. Слюней, пафоса и славословия тоже. Я помню скромное застолье на нашей коммунальной кухне. День Победы. Девять женщин и один мужчина - мой отец. Кто-то из соседок предложил тост: -"Давайте выпьем за наших мужчин! Мы-то, женщины, ладно... Голод, бомбежки... Выжили. А мужикам-то нашим как досталось... побило-то сколько...!!!" Восемь вдов не сдерживали слез. Кто-то заревел в голос. Отец встал и ушел в нашу комнату. Он там тоже плакал. Я знаю.

    И еще одно накрепко осталось в моей памяти. Сегодня это особенно важно. Они не были остервенело озлоблены на врага, как можно было бы этого ожидать. Более того, в их немногословных оценках звучали нотки сдержанного уважения. "Немец воевал грамотно. Зря не рисковал. Берег солдата. Без разведки шагу не делал. Немец, он тоже разный..." А вот по отношению к нашему командованию и руководству... Вот здесь они себя не сдерживали. Мат был короткий и исчерпывающе емкий.

    К чему я все это? Близится 9 мая. И подготовка к этому празднику все больше напоминает пропаганду будущей войны. Опять будут помпезные речи, бравурная музыка, торжественный лязг гусениц по Красной площади, стройные колонны задроченных парадной подготовкой солдат и офицеров отдадут честь трибуне, на которой уже нет фронтовиков, а только распираемые от сознания собственной важности чиновники и депутаты. Я хочу, чтобы этот день перестал быть праздником. Это должен быть День памяти и скорби.

    Мой друг Владимир 9-го мая не будет смотреть телевизор. Он с раннего утра вместе с семьей, уедет в глухой лес под Синявино, где много лет назад они с женой нашли заброшенную могилу советского солдата и ухаживают за ней. Но об этом мало кто знает.

    Я поеду к отцу. Ему скоро 90. К обеду соберутся все дети, внуки и правнуки. А с утра, пока никого нет, мы сядем с отцом друг напротив друга и помолчим. Мы вспомним все: наш двор, отцовских друзей-фронтовиков, дядю Толю, вдов-соседок... Мы оба воевали. Нам есть о чем помолчать, что вспомнить и кого помянуть. Может, и поплачем. Но этого никто не увидит.

    P.S.
    Отца не столо когда ему было 92 года. Он уже не вставал и не разговаривал. Уходил он мужественно и с достоинством. С трудом двигал только правой рукой. Отец встречал и провожал меня отданием воинской чести. Как и в тот... последний раз. Вечный покой и добрая память тебе, мой дорогой фронтовик!


    Март 2015
    Петергоф