повесть о Героях

У Маши совсем нет друзей, и она думает, что это норма для современного мира. У нее много знакомых, товарищей, и, по правде говоря, записная книжка очень скоро закончится, но никого действительно друга в ее жизни нет. Потому что это что-то слишком интимное и теплое, разве нет? И она совсем не нуждается в разговорах по душам, потому что в ее жизни есть человек, которому она рассказывает все безо всякого стеснения. Дедушка Миша, которому в марте исполнилось восемьдесят девять. Он парализован, и вот уже больше года совсем-не-двигается, но Маша все равно ходит к нему каждый день после уроков.

- Конец учебного года уже близко.

Час проходит в молчании, и нелепая фраза, случайно произнесенная вслух, режет сознание. Маша все еще надеется, что когда-нибудь самый дорогой человек в ее жизни перестанет смотреть в потолок и, наконец, расскажет ей очередную забавную историю.

Нет, не друг. Великий Человек, который дал ей жизнь.

- Недавно я ходила к бабе Шуре. Знаешь, она совсем не изменилась, - девочка кутается в свитер, делает вид, что не замечает собственных слез и обнимает (обнимает-обнимает-обнимает) собственные ноги, сильнее прижимая колени к груди, заодно заталкивая боль куда-нибудь очень глубоко, чтобы никто не видел, - Только совсем седая стала. Как ты за два года на Кавказе. Но она ждет тебя в гости. И чай у нее такой же вкусный, как и раньше. Если не лучше.

Маша приходит каждый день в двадцать первую палату. И сидеть в этом кресле, которое совсем не является уютным и красивым, неудобно, не по себе и, вообще, больно. Она во снах уже видит этот предмет мебели, обитый красным дешевым материалом.

- Скоро парад, ты в курсе? - слезы сдавливают горло, но важно делать вид, что ты не замечаешь. Важно, - Я на него, конечно, не пойду. И телевизор не включу. И даже к компьютеру не подойду. Ведь они снова начнут, дед! Как и каждый год. Мне это уже по горло, понимаешь?

Маша встает с насиженного места, перебирает край свитера руками и ходит-ходит-ходит по комнате, кусая губы. Почему вкус крови такой металлический? Неужели снаряды, попавшие в наших родных когда-то, въелись и засели так глубоко? Можно ли от этого избавиться?

- У нас в школе все снова нацепили георгиевские ленты. Они помнят, дед. Помнят, - девочка спотыкается слишком часто, падает к койке, где лежит человек, - А я неблагодарная и очень плохая, наверное, по сравнению с ними. Хожу к бабе Шуре, навещаю Аркадия Петровича и даже, блин, цветы ношу на могилу бабушки. К тебе вот постоянно заглядываю, - на секунду Маша думает, что рука Героя (ее Героя) дергается, и хотелось бы верить, но это лишь галлюцинация. Очередная. Многотысячная. Галлюцинация. - Я не патриот, дед. Вон та девочка, которая плакала на линейке и разрисовывала ночью стены домов вместе со своими друзьями - прекрасный пример здорового патриотизма. И Саша, мой одноклассник, который год назад достал из кармана какого-то старика кошелек, теперь выносящий венок к школьному мемориалу - вот какие патриоты нам нужны, дед. Вот!

Наверное, рука Михаила Алексеевича уже пропиталась девичьими слезами. Потому что Маша хоть и плачет редко, но остановиться не может очень долго. Потому что в жизни ее есть лишь один близкий Человек. И он (не один, конечно) подарил ей жизнь.

- Я устала, дед. Вот честно. Жуть как устала. И к черту этот парад. Никуда не пойду.

Когда Маша, наконец, отправляется домой, солнце светит уже кому-то другому, где-то на другом конце света, и ей можно не скрывать слезы. В принципе, никто не заметит и днем - в большом городе (мире) никому нет дела до тебя. Но все равно как-то стыдно показывать свое истинное лицо. Даже если тебе всего четырнадцать.

В квартире пахнет куревом, дешевым алкоголем и неблагополучием. У него такой терпкий, неприятный запах, который не выветривается целые десятилетия. Маша не идет на кухню, где собралась вся (не)счастливая семья, закрывает уши, когда слышит привычно-непривычно-громкий смех взрослых и мечтает убежать куда-нибудь с этой планеты. Но она пока маленькая.

- Ох, знаешь, дед мне такую историю рассказывал про своего боевого товарища!

Девочка кутается сразу в несколько одеял, старается не слушать того, что говорит ее сестра где-то за стеной, больше не плачет и, вообще, почти не дышит. Она живет не здесь. Не в этой квартире. Не в этом подъезде. Ее место - у койки дедушки, который вряд ли когда-нибудь сможет ей рассказать, как жил до, во время и после. И Маша боится - до мурашек по коже - произносить то страшное слово, о котором в мае будут говорить все.

И апрель уже на исходе.

Девочка в одеялах вспоминает голос своего Героя, думает о том, что не обязательно иметь какие-то невероятные способности, чтобы спасти мир. На мгновение (даже!) улыбается, а потом снова готова биться в истерике, потому что люди-за-стеной начинают петь Катюшу. И хочется кожу на себе драть.

Больно.

- Больно, дед.

Михаил Алексеевич не слышит. Хотя, это спорно, потому что утром его находят абсолютно холодным (мертвым), а рука его слишком крепко сжимает простынь, которая даже к утру все еще чуть влажная.

Маша выходит из дома раньше шести утра, пять раз спотыкается на ступенях лестницы, почти врезается в дверь подъезда и долго сидит у стены какого-то дома. Она разбивает телефон, который сообщает, что сегодня уже первое - слишком близко к многолюдному лицемерию - мая. И хочет убежать, но бросать дедушку нельзя. Как он без нее? А еще баба Шура, у которой умер сын. Аркадий Петрович, который слишком любит кактусы. Сбежать от них было бы подло. И слово слишком тут просто не подойдет.

Девочка, которая весной все еще не снимает с себя свитера, привычно прогуливает школу, потому что началась подготовка к самому масштабному празднику, идет куда-то очень далеко, заходит в привычный (по-особенному уютный) подъезд и поднимается на второй этаж.

- Я думала, что ты сегодня не придешь.

На лице бабушки (правильнее будет баб Шуры, потому что больше подходит) непривычно грустная улыбка, вокруг головы повязан черный платок. И Машу это немного пугает, потому что она никогда не носит платки. Не носила.

- Почему?

Маша не понимает. Того взгляда, наполненного огромной болью, которая поселяется где-то в сердце. Того страдания, которым наполняется воздух в комнате. Она ничего не понимает.

Она не знает.

- Миша, - Женщина запинается, хватается за юбку и, - умер.

Маша не понимает, о каком Мише идет речь. Миша. Ми-ша.

Понимание слишком болезненно сдавливает легкие (и все внутри) в объятиях. Хочется кричать, ломать все вокруг и просто забыть о том, что ты был. Но вместо этого Маша просто ложится на диван и смотрит куда-то вперед (там ничего нет). Баба Шура пытается скрыть свои рыдания за шумом стекающей в кран воды. Получается плохо.

- Умер.

Умер.
Умер.
Умер.
Это слово эхом отдается в душе, растворяя все самое хорошее, что копилось годы. Воспоминания, словно стеклышки в калейдоскопе, мелькают перед глазами. Слишком добрые улыбки. Слишком счастливые лица. Слишком хорошие слова. Так (уже) не бывает.

- Настоящая любовь к Родине не в ленточках, - Маша старается не плакать. Старается. Не выходит от слова абсолютно, - и не в словах, - не в словах, - а в добрых поступках.

Понимаешь?

Маша понимает. Слишком хорошо понимает. Потому что она буквально живет своими Героями. Теми людьми, что когда-то с ружьем наперевес шли на защиту своей страны. Теми людьми, что подарили ей жизнь. И, кажется, очень скоро она забудет имя матери (потому что никакая она не Любовь, по правде говоря). Потому что это все не так важно. Самые важные люди любят кактусы, сериалы про любовь и сморят в одно и то же место, не вставая с больничной койки. Может, это и плохо, но Маша хотя бы не лжет, когда говорит, что благодарна. Хотя, она не говорит.

- Ну, успокойся, милая. Мы справимся.

Баба Шура очень улыбчивая. Она была сестрой милосердия в годы... в те страшные годы. И за свою жизнь она потеряла людей слишком много. Слишком. И Маша не хочет даже думать о том, что когда-нибудь ее самой - этой светлой женщины, которая смотрит мелодрамы по телеканалу "Россия" - не станет. Просто не может допустить подобную мысль.

И Маша хочет кричать, что она не справится. Не сможет справиться. Потому что где он, ее Герой, теперь? Неужели придется ходить на кладбище, а не в больницу?

- Он подарил мне жизнь. И вы. И каждый из тех, о ком я слышала и не слышала. Они все. Вы все.

Маша плачет. Без остановки. Потому что ее разрывает изнутри от того количества лицемерия, которое она видит каждый день. Все, может, и не так плохо, как видит она, но больно. Это как маленькое сражение внутри себя, которое приходится проигрывать каждый день.

- Самый лучший в мире подарок.

Девочка, которая даже летом не снимет свитер, потому что его связала бабушка, хочет начать жить по-настоящему. Просто ходить в школу. Просто улыбаться новому дню. Просто быть обычным четырнадцатилетним подростком. Найти себе, наконец, друга, а не Героя. Но не может. Потому что вся жизнь состоит из поливания кактусов, рассказов о прошлом, белых простыней в столь же белой палате и уборке в доме по четвергам. Состояла. Раньше. И нужно искать другие пути. Другие занятия. Другая жизнь совсем не обязательна, наверное.

Маша приходит впервые на могилу дедушки в день, когда по всей стране гремят салюты.
И каждый залп отдается тупой болью в груди.

Нужно начинать жить. Верить во что-то. Но Маше четырнадцать, и она абсолютно не знает, как это, не приходить в палату, где изучила каждый сантиметр.

- Я люблю тебя, де.

И, вроде бы, разговор все столь же горький, пустой и совершенно неполный. Но приходится прикладывать слишком много усилий, чтобы произнести даже одно слово. Потому что надежды больше нет отчаянно совсем.



Пора бы признать, что война была, Маш.
Война. Была. И никто каждый день о ней помнить не будет.