Качели

Чье-то сердце тосковало по этой земле, по облакам, по шумным ливням    и сверкающим росам, по великанам, бродящих среди высоких холмов… Он вспомнил, – птица пела об этом: Аэлита, Аэлита… Но была ли она? Или только пригрезилась?
(А.Н. Толстой, Аэлита)

   Встреча была случайной. В общежитии, куда меня переселили на следующий учебный год, мне с Андрюшей П. председатель студсовета Света (не помню фамилию) дала номер комнаты, откуда две девочки-студентки должны были летом съехать. Им дали другую комнату. Ключей вот только нам не дали, сказали, что, наверное, девчонки их забыли сдать на вахту. Мы поступили по-хулигански. Поддели ножом щеколду и вскрыли дверь сами. А вечером приехали хозяйки.
 
   Криков и ругани было море. Девочек было две. Вещи их были хоть и собранные на лето в сумки, но переезжать девчонки планировали через несколько дней. Хозяек звали Галя и Света. Вообще разные девчонки. И по форме и по содержанию.
 
   Красота – понятие субъективное. В жизни никогда не искал самую красивую девочку, девушку или женщину. Красивых много. Я их вообще не искал. Знал наверняка, что когда-то встречу единственную. В ней будет все сразу. И красота, и доброта, и кротость и нежность. Этот образ был навеян подростковой Аэлитой А.Н. Толстого. После этой книги у меня навсегда в памяти осталось какое-то тревожно-нежное чувство. Я его не боялся, оно манило и притягивало. Оно начиналось где-то очень глубоко, потом горячими сладкими неизведанными волнами полностью накрывало с головой и уносило в какой-то другой мир. Я был уверен, что оно навсегда осталось в моем детстве

   А сейчас Андрей осыпал прибаутками улыбающуюся Светку, а я смотрел на Галю. Галя не улыбалась. Черненькая такая, высокая (так мне показалось), строгая. Уж кротостью тут точно не пахло. Брови черные, глаза – как небо, губки тонкие, руки изящные, пальчики длинные. Галя была симпатичной, необычной и интересной. Других слов я про нее сказать не мог. Тогда. Девочка не простая во всех отношениях. Как к ней подступиться-то? Слова мои висли в воздухе, шуткам своим улыбался я сам. Она была лучше меня, и я видел это.

   Почему она снизошла до разговора со мной? Я совсем не знаю. Ее взгляд я понять не мог. Одобрения моих примирительных слов не было. Он ничего не обещал. Я понял, что наша первая встреча, такая нелепая, она же и последняя. Кто бы мне тогда сказал, чем она для меня обернется.

   Потом девчонки переехали в 714 комнату на седьмой этаж, а мы с Андреем остались в 523. К Свете и Гале ходили в гости на чай. Потом в гости стал ходить я один.
 
   А дальше случилось то, что я тщетно пытаюсь объяснить себе всю жизнь. Пытаюсь, сбиваюсь, начинаю снова, путаюсь в словах. Даже говоря сам с собой. Передо мной стена. Каменная. Я бью в нее кулаками, головой, бросаюсь на нее всем телом. Я хочу разбить ее или отодвинуть хоть немного, чтобы еще раз если не проникнуть, то хоть просто в узкую щель заглянуть туда снова и у себя тогдашнего спросить: «Как это могло случиться?». Как могло случиться то, что уже прошло почти тридцать лет, а я остался там. Мир не остановился вокруг, меняются люди, происходят какие-то события, а я, к моему глубокому страху, совсем не лечусь временем. Я, избитый, с разбитыми в лохмотья кулаками, без сил, сижу у этой стены и с ужасом понимаю, что не могу ее подвинуть. Липкий кошмар окутывает меня с ног до головы. Я просыпаюсь. Под утро. Мокрая холодная подушка. И пустота. Зловещая и громко звенящая на одной высокой ноте. Этот сон, я убежден, первый раз я увидел в ту ночь, когда Галя вышла замуж.

   Чувство к любимому человеку. Каждый его понимает по-своему. Попробуйте спросить об этом у разных людей, и вы получите такие же разные ответы. А я думаю так. Чувство это на самом деле и есть у всех людей разное. Одинаковых не бывает. В одних людей оно проникает остро. Может накрыть как одеялом, три дня – и пробки в потолок: предложение, согласие, заявление, свадьба, дальше – варианты.
 
   В меня привязанность к Гале капала как капли воды из плохо закрученного крана на губку в ванной. Капала так медленно, что я эти капли совсем не замечал. Не замечал, когда мы бесконечно долго рассказывали друг другу какие-то не очень интересные институтские истории, больше балдея от того, что чувствуем дыхание друг друга, а наши губы очень близко. Не замечал, когда мы с голыми спинами сидели вдвоем на подоконнике седьмого этажа – загорали под не очень ярким Тюменским солнцем. Не замечал, когда отталкивая друг друга локтями, пускали с этого самого окна бумажные самолетики на грязные крыши гаражей и загадывали, чей пролетит дальше и дольше.

   Я не старался казаться лучше, чем я был на самом деле. Это правда. Я не умею хитрить. Я был самым отвратительным ухажером. Да и был ли им вообще? Конечно, Галя мне нравилась. Но, если бы я серьезно задумывался о нас в те минуты – сейчас бы все было не так. А я ее обижал. И часто. Не по злобе. Так, по легкомыслию. Однажды, по-моему, в Новый год, мы напились в гостях шампанского, я что-то зло брякнул, не подумав. Галечка расплакалась, а потом, когда я ее проводил в комнату и уложил спать, она с обидой сквозь запах шампанского засыпая, ляпнула: «Женька, мой Женька». А я пропустил это мимо ушей. По легкомыслию. А губочка-то уже набухла критически. За месяцы, которые можно пересчитать по пальцам. Я этого не понимал, по тому, что Галя была рядом.

   Лечебный факультет в Тюмени я бросил. По стране бродила развратная перестройка. Доживая учебный год в общажке, прикидывал свое будущее. Как-то к Гале в гости заглянул ее знакомый, а может далекий родственник, зубной техник, и рассказал про свою профессию. Я загорелся. Только он мне сказал, что учиться нужно не на техника, а на врача. Эх-ма! Стомфак есть в Омске. Омск – город мне очень даже хорошо известный. Как я мог оставить Галю одну? Этот вопрос я кричу в глухую стену, а он безответной тишиной возвращается ко мне обратно. Еще Галя как то сказала, что родители хотят ее скоро выдать замуж. За кого замуж? За Женю из армии? Я в армии переписывался, наверное, с десятком девочек, все они ждали моей демобилизации. Я даже не помню, как их зовут.

   Я столько тысяч раз в душе переживал тот момент, когда я уехал сдавать экзамены в Омск, что реальное развитие событий у меня в памяти смазано. Остались только растерянные Галины глаза. Она не знала что делать. Плача Ярославны не было. Галя была подавлена, а я плохо представлял себе что делаю, и что может быть дальше.

   Сами экзамены были не долгими. О том, что Гали нет рядом, я пока не понял. Воспринимал это так, как будто она на Новогодние каникулы уехала к родителям в Курган. Такое уже было. Соскучиться я тогда не успел – все быстро закончилась.

   А потом было зачисление и радость от поступления на стомфак. Правда, сразу же появилось ощущение, что меня вдруг стало меньше. Этот отсутствующий кусок меня никак не хотел возвращаться назад. А потом он стал расти изо дня в день. Потом из часа в час. Потом из минуты в минуту. И в один из дней я все понял. Потеря встала передо мной так ясно и отчетливо, что я стал заикаться от непоправимости случившегося. Передо мной была пустота. Черная, бесконечно глубокая. Я ничего не видел.  Как будто мне вырвали глаза. Я кричал в эту пустоту и не слышал своего голоса. Ледяной змеей в душу заполз ужас.
 

   Прошло больше месяца после моего отъезда из Тюмени. В институте начались занятия. До них ли мне было. Я панически боялся вечеров и выходных. А однажды неожиданно вдруг занял у кого-то денег и в субботу уехал в Тюмень. Приехал туда глубокой ночью. На каких-то перекладных добрался до нашей общажки и просидел там всю ночь до утра перед гаражами под окном 714 комнаты, где мы совсем недавно пускали бумажных голубей. Под дождем. То ли дождь по лицу, то ли слезы. Больше ничего не помню. Окон не было видно. Я просто тупо смотрел в ту сторону, где они по моему предположению должны были быть. Как вернулся в Омск – тоже не помню. Очнулся в поезде. Было светло, по радио играла песня А. Глызина «Которую неделю метут метели». С тех пор, как ее услышу – у меня истерика.

   Такой вояж повторялся несколько раз в первые полгода. В какое-то мгновение от воспоминаний становилось физически невыносимо, у меня сносило голову и несло на вокзал. О чем я думал, когда ехал туда или обратно? Мыслей словами было немного. Было оглушение. Была большая беда. Непоправимая и страшная. Я был уверен, что она в таком страшном виде коснулась только меня одного. Такой вот эгоист. Я не был уверен, что у Гали ко мне остались такие же чувства. «Добрые» люди (бывшие однокурсники) донесли, что Галчонок ходит с вернувшимся из армии любимым человеком. Заплаканной ее никто не видел. Все нормально у нее, в общем. Вот дурак то, почему не спросил об этом у нее сам?
 
   Один раз мы все-таки виделись. Недолго. Днем на улице. Я был растерян, слов подобрать не смог. Меня переполняло настолько, что все сказанное мною было пустым и не тем, что я хотел сказать на самом деле. Перед каждым словом мне приходилось глотать какой-то тяжелый комок в горле и я не мог все связать в одно целое. Гале было тоже непросто, я это видел. Ноги сами привели нас в церковь, нас окрестил батюшка (можно креститься сколько угодно раз – так нам объяснил священник: каждое крещение – это как начать жить заново). Мы поменялись нательными крестиками, и я срезал у нее черный локон волос, который потом долгие  годы носил в маленьком церковном окладе с собой.

   После этого случая я в Тюмени больше ни разу в жизни не был. Я понял, что Галю я потерял безвозвратно. Она была Ангелом. Ангел и Аэлита оба на букву «А». Когда я вспоминаю этого Ангела, у меня как в детстве после Аэлиты где-то в животе зарождается горячая сладострастная волна, я реально ощущаю это сладкое чувство, которое, не успев появиться, вдруг превращается в зияющую открытую рану, в которой кровоточит и безумно сильно саднит каждая клеточка. Вся эта боль объединяется, нарастает и становится шквалом, который рушит вокруг весь мир, все теряет смысл и становится бесконечно жалко, что я в этом мире – песчинка, и не могу ничего изменить. Галя была Аэлитой.

   А потом ко мне подошел Черт. Или я к нему. Я все потерял. Зачем мне эта жизнь? Что начинает делать мужчина, если то, что он хочет больше всего на свете – невозможно? Правильно! Надо поменять приоритеты.

   Пил я не литрами. Я пил декалитрами. Пил жестко, без веселья, друзей цыган и медведей. Пил один. В хлам, в сопли. Топил эту память беспощадно, ждал, что она захлебнется. Меня вдрызг пьяного снимали с поезда на другом конце страны, меня находили без памяти, без документов в чужой одежде в другом городе, я дважды просыпался в реанимации. Память оказалась сильнее, я проиграл.
 
   Тогда я решил эту память задавить. Тяжелая атлетика – вид спорта для настоящих мужиков. Сколько я вешал на гриф – ребята шалели. По причине этих весов сам бесконечно ломался, рвался и тянулся. Не сдавался. Память тоже не сдавалась. Она закалялась вместе со мной. У меня банка за пятьдесят – и у нее тоже.

   Я не мог жить без этой памяти как Ихтиандр не мог жить без воды. Ему потом повезло больше меня. Меня же бросало по жизни во все стороны. Бросало куда попало: в безработицу, в нищету, в неудачный брак. Я везде вылазил. Память вылазила вместе со мной. И тогда я сдался.
 
   Я подписал публичную капитуляцию и покаялся. Я поделил свою жизнь на две: ночью я принадлежал себе, днем – всему остальному окружающему миру. Я не знаю, умеет ли кто ни будь еще заказать себе любимый сон. Это очень просто. Перед сном надо сильно мысленно напрячься, думая о том, что бы ты хотел увидеть во сне. Потом просто не пропустить момент, когда ты проваливаешься в сам сон. Этот переход очень тонкий, но я его всегда чувствовал. Сон про Галю я смотрю всю жизнь. Почти три десятка лет один и тот же сон. Она совсем не меняется. Такая же милая, красивая и безумно желанная. А в ее хитреньких глазах, которые всю ночь смотрят на меня, под самое утро появляется упрек. Теперь я знаю, что это за упрек, но не могу ничего поделать. Передо мною стена. Утром кружится голова, как будто я всю ночь качался на больших качелях.

   Эти качели – вся моя жизнь. Я ни перед кем, ни в чем не виноват: я никого не убил, ни у кого ничего не украл, я не стал причиной ничьей разлуки. Меня Бог наградил (или наказал) этой любовью, которая терзает меня треть века и не хочет отпускать. Самое главное, я сам ее никому и никогда не отдам. Так и взлетаю всю жизнь: с одной стороны ночь, а с другой – день.

   
   P.S. Много лет спустя меня накроет с головой другая встреча. Которая больнее – я не знаю. В первой виноват я сам, во второй от меня мало что зависело. Если с Галей рана затянулась и болит, только если ее тронуть, то вторая сейчас сводит меня с ума.