Наша гордость 4

Начало http://www.proza.ru/2015/03/15/1066

Предыдущая часть http://www.proza.ru/2015/03/23/2144

Николай проснулся также внезапно, как и заснул. Дверь в будку была закрыта, но соседняя кровать была пуста: то ли Палыч так и не ложился спать, то ли проснулся раньше него, заправил кровать и осторожно вышел. Часы показывали половину двенадцатого дня. Расслабился! Хорошо в деревне спится. И что самое интересное, всегда высыпаешься, кажется, что сама родная земля снимает усталость и придет силу, врачует душу.

Дедовский дом, ещё довоенной постройки обветшал, его латать-чинить нет смысла: ну, к примеру, поставить новую крышу или перебрать сенцы – это, все равно, что столетней старухе вставить зубы из металлокерамики – пустая трата денег и времени. Он бы уже давно, поставил бы на этом месте уютный терем – не мрачный надменный особняк, в стиле «дорвалась до денег быдло», а что-нибудь этакое легкое, воздушное, чтобы вписалось в местный пейзаж, гармонировало бы с ним, но мать не велит трогать родные стены. Хорошая у него мать – святая! Жалуется:
– Памятник у отца на могиле покосился, да и у деда с бабкой тоже…
Этим памятникам-то из мраморной крошки цена три копейки.
– Мам, давай я им новые памятники закажу – гранитные, с хорошими портретами, с цветочницами.
– Нет, сынок, не надо – они и при жизни-то никогда не выпячивались, скромные были люди, что ж ты их после смерти-то из народа выделить хочешь? Перед кем им на кладбище красоваться?

Тогда погрузили они с братьями в его джип мешки с песком и цементом, канистры с водой, ломы и лопаты и поехали на деревенское кладбище. Мать! Целый день тогда, помнится, провозились, и она с ними. Траву голыми руками между оград рвала. Свои могилы обработала, за бесхозные взялась. А ведь мог бы он свистнуть, гикнуть, открыть портмоне и нанять бригаду – и даже ни одну – и всё бы за него сделали, а он бы с братьями в стороне стоял да наблюдал бы за процессом работы. Нет, нельзя! Это нужно самому сделать, лично. Отдать дань памяти родным.

Права была мать. Вспомнилась покойница бабка с её неизменной привычкой смахивать со стола после обеда за собой хлебные крошки и оправлять их в беззубый рот – дань уважения хлебу. А он ей гранитный памятник, по братковской моде? Дурак!

Позднее он встретил на ваганьковском кладбище могилу великого русского актера Георгия Вицина и увидел, наверное, самый скромный памятник на этом престижном кладбище, где только одно место стоит, как московская квартира – серую, сомнительного качества мраморную плиту, в непонятных белых разводах и надпись на ней: «Георгий Вицин. 1917-2001», ни званий, ни регалий, ни эпитафий – ничего больше. А больше ничего и не надо – имя само за себя говорит!

В тот день он был на похоронах крупного московского чиновника – вора, взяточника, перевёртыша, казнокрада, и так ему могила Вицина по душе резанула, что просто не было сил видеть эти, изображающие скорбь, свиные рыла. Даже на поминки в ресторан не поехал – пусть хоть расстреляют. Невмоготу ему было видеть эту светскую тусовку денежных воротил и проституточных «деятелей искусств», популярных певцов и актеров, которые, как гиены, почувствовав запах поживы, мчатся наперегонки на любое мероприятие, им что свадьба, что похороны – без разницы.

Братья и ещё несколько мужиков завтракали, опохмеляясь, а по хозяйству, помогая Матрене Филипповне, суетилась Егоза. Отлегло на душе, просветлело. Он даже взгляда упрёка на братьев не бросил. Золотая Зинка баба – душа человек! Николай взял из дома полотенце и ведро с водой, а Егоза ковш и мыло, пошла ему поливать. Отошли подальше от народа.
– Коль, ты меня прости за вчерашнее – каюсь, глупая баба! Напридумывала себе всяких романтических фантазий. Наверное, у меня, наступил климакс головного мозга и вчера был последний гормональный всплеск, – Егоза улыбалась, и у него на душе от её улыбки вдруг стало светло и радостно, – Или предпоследний. Всё! Ухожу из большого секса!
– На тренерскую работу? – Николай расхохотался и как был весь мокрый, так и обнял её. Зинка покорно прильнула к его груди: мир, дружба, жвачка!

Он завтракал настоящим деревенским молоком, принесенным Егозой, с чёрным хлебом – вкуснее ничего и придумать нельзя. Язвенник Палыч, который за всю ночь, так и не расстался с его ноутбуком, тоже угощался молоком:
– Коль, я сегодня всю ночь твои схемы и картинки разглядывал, сметы считал с калькулятором – не сходятся цифры. Пару нулей можно смело списывать.
– Это ты просто, Палыч, сноску внизу не смотрел! Земля-то вся вокруг продана и раздарена – её же выкупать придется. Продавали-то её за копейки, а обратно возвращать-то придется по рыночной стоимости, так ещё нужно владельцев найти.
– Тогда ясно. Мне твой проект с конезаводом понравился.
– На сегодняшний день – это самый реальный и окупаемый проект. Самый дорогой в мире конь – Шариф Дансер стоит 40 миллионов долларов. Если поскромнее, то средняя цена чистокровной лошади – это мерседес представительского класса. Только мерседес не может произвести на свет второй мерседес, а лошадь может. Это на сегодняшний день модное, но очень дорогое хобби. Под эту «авантюру» люди деньги дадут, только деревне с этого особой пользы не будет. Может, возьмут человек десять на работу: навоз убирать, сено косить, овес заготавливать, а остальных специалистов придется со стороны завозить: шорников, кузнецов, ветеринаров. Но все хоть как-то оживёт деревня: но, опять же, всё упирается в дороги, природный газ, водопровод… Нужно ещё богатых дураков найти. Зачем ставить конезавод у чёрта на куличках, когда в Подмосковье для этого есть все условия?

Для восстановления русской деревни есть несколько вариантов: первый – к власти придет новый Сталин и силовым решением повыметет из мегаполисов «белые воротнички» в деревню. Когда станет дилемма: сажать или сеять. Все выберут, что лучше все-таки сеять. И сеять лучше в центральной полосе, нежели за Полярным кругом. Это будет и дешево и сердито. Второй – на освободившиеся площади хлынут китайцы. Но это уже будет – китайская деревня.  Не зря же мы с ними «задружились». Эти и денег найдут, и работать будут от зари и до зари. Они же и укоротят коррупцию. С 2000 года в Китае были расстреляны за коррупцию около 10 тысяч чиновников. Третий – это война. Сейчас международная обстановка хуже, чем в 41 году, а экономическая – просто ужасающая. Мы даже сковородки производить не можем. Зайди в любой хозяйственный магазин – отечественной стамески не найдешь. Вот когда жареный петух клюнет в вылизанные языками подхалимов кремлевские задницы, возможно, тогда их осенит мысль, что армия без тыла, без промышленности – это машина без бензина. И эту «машину» ни Индия, ни Аргентина, ни Китай, ни Израиль заправлять не станут. Есть и ещё варианты…

К дому подъехал один из двух отсутствующих джипов. Один из охранников и, видимо, по совместительству и зам. по хозяйственным делам начал докладывать Николаю о проделанной работе. Они отошли в сторону, до народа лишь долетали обрывки фраз:
– …вопрос решили… справка есть – культурной ценности не представляет…утвердили... проект опалубки на «майл» скинули … реквизиты взяли… безналичкой… памятник – четыре тонны… песок есть… сварщика найдем… так и договорились – под ключ.

Непонятно почему при советской власти, когда нашелся миллион рублей на строительство животноводческого комплекса, да и вообще страна не бедствовала – обелиск погибшим солдатам деревни сварили в виде нелепой конструкции из листовой стали. Мода что ли в те годы такая была на трапециевидные многогранные конуса? За годы обелиск насквозь проржавел, и как нищая деревенская администрация не пыталась его закрасить ко Дню Победы – ничего не выходило. Рыжие пятна ржавчины проступали сквозь многочисленные слои краски. Да и сам обелиск осел и накренился набок. Бордюры ушли в землю, от бывших клумб остались лишь вывороченные какой-то техникой камни. И всюду горы бытового мусора: банки, бутылки, целлофановые пакеты. За парком у клуба уже давно никто не следил и в стройные ряды лип и сосен вмешалось полчище нахлынувшего сюда сорного леса: орешника, черёмухи, берез, осинок, диких слив и вишен. Тут уже нужен был дизайнер, ибо не ясно было, как и от чего мерить. Щёлкал фотоаппарат, фиксируя для потомков образцы оставленного после себя живущим поколением «культурного слоя», с целью показать, как жить нельзя.

Народу к их «делегации» всё прибавлялось и прибавлялось, приходили люди из нового коттеджного поселка. Пошли смотреть церковь. Охрана вновь принялась фотографировать, замерять. К Николаю подошли три незнакомых ему мужика:
– Здравствуйте, Николай Егорыч! Мы, поселковые, слышали, вы церковь восстановить решили.

Вот деревня! Он ведь только про себя вчера подумал об этом, а они уже знают. Николай замялся, не зная, что сказать.
– Хорошее дело! – продолжал один из мужиков, – Благородное! Опаскудились мы, оскотинились без Бога: пьянство, разврат, ненависть. Она, ведь вся мерзость на земле от душевного запустения происходит. Нам бы сюда батюшку хорошего, совестливого, чтобы глядя на него, стыдно стало за свое окаянство.
– Как тебя зовут-то, земляк?
– Коля!
– Тёзка, стало быть! Ты вот, что, Коля, вечером ко мне приходи, и мы это дело обмозгуем.
– А нам местные сказали, что у вас только свои собираются!
– Это какой же дурак тебе такое сказал? А вы чьи, разве не никольские?
– Никольские!
– Значит и вопрос отпал сам собой. «Приходите в мой дом, мои двери открыты – буду песни вам петь и вином угощать». Слышали такую песню?
– Так мы-то пришли, Егорыч, не за халявным же угощением. Ты нам скажи, что делать и как тебе помочь? Мы ж так, по совести, за это денег не берут, – почувствовав в московском богаче своего человека, мужик перешел на «ты».
– Для начала, мужики, деревья, что в самом храме растут, попилите и эти надписи похабные на стенах закрасьте чем-нибудь. Будет возможность, окосите траву вокруг. Это дело долгое! Сюда ещё ни одна комиссия приедет. Это ломать быстро, уродовать, что-нибудь, а созидать всегда было тяжело. Вот дом – он ведь сам по себе не вырастет, а сгинуть сам по себе может. Истлеть от невнимательности людской, от обиды. Так и деревня – тысячи лет понадобились, чтобы её дух, культуру создать, а чтобы истребить и столетия с лихвой хватило. Чтобы Российская империя выросла – века на алтарь истории брошены были и миллионы солдатских жизней, а чтобы все похерить потребовалось всего десяток лет и несколько ничтожных царьков-иуд-идиотов.

До Матрёны Филипповной слух о том, что Николай решил церковь восстанавливать, дошёл раньше, чем он со своей «делегацией» домой вернулся. Она села на лавку возле дома и заплакала: бабка её, мать в этой церкви венчались, её саму в ней крестили, а потом на сцене, которую сделали из бывшего алтаря, она, в пионерском возрасте, лихо пела частушки про кулаков-мироедов. Услышав о решении своего сына, она была и рада и не рада: больно широко шагает, как бы штаны не порвал. Ещё неизвестно, как на это дело жена глянет. Так-то она баба вежливая и услужливая, но уж слишком широкий Колька ломоть от семейного пирога отрезает. Не каждая жена это одобрит. Как бы не нашла коса на камень! Боязно за него, он из всей округи один не от мира сего.

Из амбара вышел баянист, сонно потягиваясь.
– Как, батюшка, спалось?
– Как в раю, Матрёна Филипповна, сколько себя помню – ещё никогда до этих пор не спал. И главное, слышу, что народ-то на улице ожил, проснулся – пора вставать, а глаза чуть прикрою и опять заснул. И так раз десять, наверное.
– У нас тут благодать – воздух целебный. Да и ты наморился вчера, сколько же, сынок, песен знаешь?
– А кто их считал! У меня и дед был песенник и отец с матерью. А где народ-то?
– Пошли обелиск и церковь смотреть. Решил, Николай Егорыч, и церковь восстановить. Господи, святой Николай Угодник, пособи ему!

Прошла неделя. Старый обелиск убрали, парк расчистили, залили фундамент под памятник, сделали планировку территории под тротуарную плитку, да и сама плитка, уже привезенная, лежала на деревянных поддонах до поры до времени. Баянист уехал, разъехались по своим домам и братья Николая – Дмитрий с Григорием. Они хоть и пенсионеры, а все равно работают, и так на несколько дней отпросились с братом повидаться. Четырехтонный мемориал – ангел-воин с книгой памяти – должны были привезти со дня на день, но дело затянулось в связи с тем, что мастерскую скульптора, в том числе и этот памятник, за долги арестовали судебные приставы. Долг был погашен, но арест с имущества нерасторопная российская Фемида снимать не торопилась.

Вот уже и сам скульптор приехал – Андрей. Молоденький паренек – лет, может, двадцать пять от силы. Скульптор приехал с отцом – Евгением Викторовичем – художником, поэтом, гитаристом. Интересный мужик, стильный. Деревенские бабы его сразу ковбоем окрестили: высокий, стройный, длинноногий, в джинсах, седые вьющиеся волосы по плечи, бородка эспаньолка и главное, широкополая шляпа. Первое время отец и сын целыми днями пропадали на речке – оба заядлые рыбаки.

Егоза переписывала имена односельчан – всех, кто воевал в Великую Отечественную войну, ездила в военкомат, поднимала какие-то архивы, обзванивала родственников. Ходила важная, контролировала рабочих. Правда, и сама, не сидела, сложа руки: убирала мусор в парке, подстригала у клуба декоративный шиповник. Нравилась ей новая должность. Первый раз в жизни Зинка была на руководящей должности. Зла на Николая она и впрямь не держала, и никакой обиды на него в её душе не было. Воистину, что Бог не делает, всё к лучшему. Зато теперь тому, кто скажет, что она эту должность «одним местом» себе добыла, можно смело плюнуть в морду. Зинка баба отчаянная, с неё станется.

Митрохин в деревне ожил, на его жёлтых, точно восковых, щеках – нет-нет да станет проглядываться подобие румянца. Освоил скутер «Кавасаки», который лет пять уже, как пылился в сарае, и ездил на нём в райцентр за хлебом. По ночам они с Николаем занимались «маниловщиной»: сидели в шалаше и думали, как обустроить Россию – хотя бы не всю Россию, а отдельно взятую русскую деревню – но это было всё равно, что решить уравнение с одними только неизвестными. Проблема накладывалась на проблему.

– Почему в округе загажены все леса и овраги? А кто-нибудь когда-нибудь видел в деревне мусорный контейнер? Никто и никогда! Испокон века всегда у каждого дома своя помойка! Но что в неё раньше бросали? Самое страшное – это консервную банку, которая через несколько лет сама по себе превращается в труху. А теперь? Пластиковые бутылки, способные пролежать в земле ни одну сотню лет, стеклянную посуду не принимают – а куда их девать? Хорошо мы тут напили-наели, твоя «пехота» весь мусор в джип погрузила и в городе попутно на помойку выбросила. А у кого нет джипа?
– Ну тогда ещё плюсуй сюда мусороперерабатывающий завод, как на «диком Западе». Будем учить наших охламонов сортировать мусор: пищевые отходы в одно ведро, бытовые в другое, цветмет в третье. Палыч, не смеши меня! Я скорее поверю, что в Упу на нерест заплыл лосось.

Митрохин полюбил эту деревню. Он не ожидал, что его, тридцать лет назад приехавшего сюда агронома-мальчишку, здесь до сих пор помнят. Никольское встретила его, как родного. Сейчас он вынашивал идею, как бы совсем перебраться жить в деревню – денег от продажи его коммунальной квартиры в Туле с лихвой бы хватило и на покупку дома, и на его ремонт, и ещё бы осталось на мебель. Пенсия по инвалидности у него была.
Николай как-то настороженно отнесся к этой идее:
– Палыч, тут зимой так всё снегом заметет, что ни «скорая», ни «труповозка» не проедет. В деревне, друг мой, чтобы жить нужно молоток с топором из рук не выпускать, а я у тебя иных способностей, кроме как читать книжки да на гитаре тренькать, не наблюдал.
– Ничего, проживу, как-нибудь. Бабки столетние живут: и печки топят и дрова рубят, а что случится – к одному концу. Коля, для меня эта коммуналка хуже тюрьмы. Из тюрьмы хоть надежда есть когда-нибудь на волю выйти, а из коммуналки только в могилу. Ничего меня там не держит. Нет у меня ни друзей, ни родных, своих детей не завел, а чужие добра не помнят.

Матрёна Филипповна же идею Митрохина с переселением одобрила:
– Пока суд да дело – живи у меня, как квартирант. Человек ты культурный, тихий, не хулиган, не пьяница, не бабник. Картошки, Бог даст, накопаем, капусты наквасим – с голоду не погибнем. И мне веселей будет.

Как-то в одну из таких «маниловщин» Митрохин поведал Николаю, что на новом посёлке целых четыре точки, где торгуют «палёной водкой», и мрут от неё мужики, как мухи.

– Знаю я эту проблему. У меня в Москве есть знакомый – бывший полковник МВД, теперь у него своё охранное агентство. Кстати, мои ребята из его фирмы, а сам он родом с Брянщины! В его деревне тоже завелась какая-то «бабка Маня» и начала народ «незамерзайкой» морить. Так вот, чтобы это «шинок» закрыть, он по своим каналам и по старой дружбе на начальника УВД вышел. Начальника РОВД сменили, участкового уволили, а «бабка Маня» как торговала, так и торгует – никто ей не указ. Представляешь, начальник УВД – генерал-майор ничего не смог, с этой проклятой старухой сделать. Оставалось только на президента выйти. Потом от её «водки» умер племянник этого полковника. И парень-то не алкаш, в институте учился, спортом занимался – попал на деревенскую вечеринку, и местные его угостили чарочкой. Они-то к этой отраве уже адаптировались, а он пришел домой и умер. Экспертиза установила, что угостили его метиловым, слабой концентрации, спиртом с примесями метанола и феназепама.

Прошло некоторое время, и постучали в окно ночью к «бабке Мане» «подвыпившие рыбаки» мокрые, уставшие, денег хороших посулили, та и повелась на барыш, открыла им дверь. А «рыбачки» положили старушку на кровать, вставили ей в рот бензиновую с широким стоком лейку и залили в неё пятилитровую канистру спирта, что нашли в её чулане. Деньги, которые были в кармане её фартука – замызганные стольники и рваные червонцы алкашей свернули в трубочку и засунули в рот на закуску. После этого случая, все притоны в округе сразу закрылись. Теперь, говорят, там даже бутылку магазинной водки никто с рук ни за какие деньги не продаст.
Митрохина передернуло от этого рассказа. Он долго молчал, представляя эту ужасную картину, и как-то неохотно согласился:
– Жестоко, но справедливо.

Быстро летит время в деревне. Евгений Викторович (тот самый Ковбой) к рыбалке как-то охладел. У него иная страсть появилась – Егоза. Он ей даже стихи сочинил, переиначив Есенина:

«Я смотрю в голубые глаза
И в них вижу морское раздолье,
Оттого, что я с Балтики что ли
Егоза, ты моя, Егоза.

И пусть ночи течёт бирюза,
Сад шумит, плывёт месяц над бором,
Не смотри на меня ты с укором,
Егоза, ты моя, Егоза…»


А потом и вовсе взял и на коршуновском сарае её портрет нарисовал мелом. Как живая Зинка вышла, вся в движении: бежит, волосы на ветру развиваются, грудь вздымается, сарафан ноги стройные огибает, а за спиной у неё крылья бабочки.
– Сынок, кто же тебя так рисовать-то учил? – удивилась Матрёна Филипповна.
– Жизнь, Матрёна Филипповна, жизнь!
– Так что ж ты на сарае-то нарисовал, пойдёт дождь и смоет твою работу, жалко такую красоту.
– Смоет, ещё нарисую.
 – Сынок, ты и церковь, поди, расписать можешь?
 – Нет, Матрена Филипповна, церковь расписать не могу. Для этого нужно посты соблюдать, молиться денно-и-нощно, а я грешен, аки аспид. Не сподобит меня на это Всевышний. Я только могу расписать деревенские сараи.

– Ох, Зинка, вертихвостка ты! – по-матерински выговаривала она Егозе, – И этому мужику голову закружила, а у него ж, чай, жена есть.
– Нет у него никого, тетка Матрён, вдовец он.
– Это он тебе сам сказал?
– Нет, у Николая допыталась. Сам-то он соврёт не дорого возьмет, сразу видно, бабник ещё тот.

От Николая тоже не ускользнуло это увлечение его друга и ответная симпатия к нему Егозы. Викторыч, что тут срывать, всегда умел за дамами красиво ухаживать: стихи, портреты, вечером романсы под гитару.
– Зина, ты же мне говорила, что ты ушла из большого секса.
– Нет, решила повременить! Есть ещё порох в пороховницах.
– Ага! И ягоды в ягодицах, – рассмеялся Николай, вспомнив каламбур одного своего товарища.
– Коль, ты бы хоть поревновал меня немножко, а то, прям, даже как-то неинтересно.
– Теперь тебя пусть Викторыч ревнует – он вольный художник, времени свободного у него завались, на все хватит: и на большой секс, и на ревность, и на хирургическую операцию по удалению рогов, а мы – бизнесмены и ничего кроме долларов не видим, даже прогуливая девушку, прикидываем, окупятся ли вложения в неё.
– Коль, не наговаривай на себя, да и на меня тоже. Викторыч – матерый волк, я – матерая волчица. В бой идут одни старики!
– Они сошлись – два камикадзе. Хорошо хоть какая-то движуха в этой деревне появилась.

На следующий день Николай должен был уехать в Москву – дела компании требовали его лично присутствия. Матрёна Филипповна ещё с вечера начала собирать его в дорогу, да и собирать-то особенно нечего было – не сезон. Набрала огурцов, луку зеленого надергала, опята прошлогодние в подвале остались – достала трехлитровую банку. Егоза с Викторычем за грибами ходили – принесли, наверное, с ведро лисичек. Благородные грибы: белые, подберезовики, маслята – все были червивые. Лето, жара.

Ночью, стоя на коленях перед почерневшими от времени и лампадной копоти иконами, она долго молилась, искренне и усердно, крестясь и ударяясь в поклонах лбом о крашеный холодный пол. Грустно и внимательно на неё смотрел Спаситель, в глазах Богородицы чувствовались застывшие слёзы, а Николай Чудотворец, словно по-отечески, утешал её добрым и светлым взглядом. Иконы, казалось, что-то знали… но что?! Святые образа были, как живые. Они будто что-то пытались ей сказать: то ли предостеречь, то ли успокоить – но по какой-то причине не могли этого сделать. Матрёна Филипповна молилась не столько за себя, сколько за детей, внуков, за весь православный народ, за всех людей, живущих на этой земле. А ведь на земле так много хороших людей! Их, не в пример, больше, чем плохих! Казалось бы, живи, трудись, радуйся этой жизни и всем всего хватит и неба, и солнца, и воды и хлеба. Зачем эта вражда, зависть, гордыня, алчность? Когда же мы жить-то научимся и людьми станем, Господи?! Ничего, сынок, одна ласточка, хоть весны и не делает, но добрый знак подает. Нет на земле крепче помощи, чем материнской молитвы за сына…

Ночь выдалась душная, без единого дуновения ветерка, на открытых настежь окнах даже занавеска не колыхнется – всё замерло, как перед страшной бурей.

Николай прощался впопыхах – надвигалась гроза. Всё небо на востоке со стороны Тулы затянули тяжёлые чёрные тучи, приближались раскаты грома, синие плети молний пока ещё где-то вдалеке хлестали землю. Медлить было нельзя – дорога предстояла дальняя. Он улыбался, шутил, подтрунивал над Егозой, подбадривал Палыча. Молодого скульптора не было – тот прописался на речке. Викторыча подбадривать не нужно было – он в любой компании чувствовал себя, как рыба в воде. Есть такая категория людей.
Все было как всегда, только почему-то со вчерашнего вечера в его голове стали крутиться есенинские строчки:


«Здравствуй ты, моя верная гибель,
Я навстречу тебе выхожу…»

Блажь всё это! Он попрощался со всеми, Матрёна Филипповна обняла сына, перекрестила, заплакала. Кортеж машин медленно пополз по выгону в сторону большака, а лозинки уже зашумели, испуганно затрепетали под порывами ветра, и первые крупные тяжелые капли упали в серую деревенскую пыль. Одна из машин остановилась на автобусной остановке – кого-то решили подвести. 
– Вот и уехала наша гордость, – грустно сказала Зинка, – Будем надеяться, что ненадолго.

Порывистый ветер рвал с Матрёны Филипповны платок и она, придерживая его за концы, осенила крестным знамением дорогу и долго смотрела вслед удаляющимся из вида машинам…

29. 03. 15

Вместо эпилога http://my.mail.ru/mail/yana151967/video/116/342.html