Страус

 Теперь уже и не вспомнить, кто первый крикнул в ее сторону «Страус», но прозвище прицепилось сразу и навсегда. Первого сентября в выпускном классе появилась новенькая, высокая смуглая девушка в длинной юбке и вычурном пиджаке, Катя Харламова. Глаза карие, нос тонкий с горбинкой, копна черных вьющихся волос.  В классе все жили группами и кланами, приближать новенькую никто желания не изъявлял. На уроке физкультуры выяснилось, что Катя самая высокая девочка, а еще сутулая. Так же очевидной стала любовь к макси юбкам, у нее длинные тонкие ноги и руки, тело укороченное, круглое как бочонок. Именно тогда кто-то из недобрых мальчишек и крикнул «Страус», все дружно засмеялись, попадание в десятку, Катя сильнее сутулилась, от этого сходство с птицей становилось более явным. Так и пошло – Страус или Страус Харламова.
Страус училась хорошо, была остроумной, за словом в карман не лезла, и вскоре прибилась к компании отличников, но не ботаников, где не было зубрилок, где уже пробовали вино после уроков и даже пытались закурить. Родители  разводились, мать вернула девичью фамилию Бирман и хлопотала над документами дочери, так мы узнали, что Страус еврейка. Страус влюбилась в красавца Сербина, невозможно не заметить, как она неотрывно смотрит в его сторону, все разговоры лишь о нем, все шпильки и колкости тоже ему доставались.

В каждом городе есть свой Бродвей, где никому  не тесно, но не любят чужаков, где все общаются и улыбаются друг другу, но не знают имен. На Бродвей на исходе дня выходили студенты,  из портативных магнитол разливалась пьянящая музыка Пинк Флойд, лавочки плотно заселялись курящей публикой. В тот год мы поступили в высшие учебные заведения и стали завсегдатаями Бродвея. Страус в длинной цветастой юбке и бардовом пиджачке мелькала то тут, то там, но никогда подолгу ни с кем не засиживалась, а общества бывших одноклассников принципиально избегала, подходила, если Сербин присутствовал. Она завалила экзамены в медицинский институт, устроилась в морг и шокировала рассказами о том, как шипят окурки в препарированных трупах.

Осенью Страус вышла замуж за грузина, мистическим ураганом, занесенным на Бродвей.  Важа Гугурия был военным летчиком, поженили молодых в один день, отпуск заканчивался, и мужчина отвез жену в отчий край под надзор матери.  Поселок находился в горах, мать была недовольна выбором сына. Страус прихватила с собой в дорогу смену белья и два блока сигарет. Важа купил жене в местной лавке темное невнятное платье, велел во всем слушать мать и отбыл в часть. Страус курила и пила нескончаемый кофе, изредка покидая келью утолить голод и пообщаться с угрюмой свекровью. Когда запас сигарет иссяк, Страус на рассвете сбежала, не попрощавшись, на попутках добралась до города,  а там, на самолет и «Прощайте, мглистые холмы Грузии!»,  «Здравствуй, Бродвей». Ни Важу, ни свекрови она больше не видела, развели их так же быстро, как и поженили, от брака осталась фамилия,  Гугурия.

После скоротечного замужества отношения с собственной матерью стали более теплыми, мать перестала задавать некорректные вопросы, а Страус прислушалась к мудрому совету, поступила на заочное отделение в экономический институт и начала работать в госучреждении делопроизводителем, именно в том подразделении, где руководителем была Бирман. Мать обучала дочь премудростям надзорной системы, приходилось согласовывать серьезные документы, на подпись приходили солидные люди. Страус схватывала на лету, Бирман готовила на свое место молодого перспективного специалиста Гугурия. Мы вели разгульный образ жизни беззаботного студенчества, а Страус уже  имела статус штатного чиновника. Сербин вызывал живой интерес, даже когда женился на жертвенной однокурснице, боготворящей мужа.

Доходили слухи, что Страус ни одной бумажки не подписывает без мзды, а вскоре невольно, а может и расчетливо продемонстрировала нам свой материальный уровень. Юбилейную встречу одноклассников решили отметить в ресторане, а не у фонтана, были заказаны столики. Страус опоздала, вернее,  явилась, когда все уже собрались, подъехала за рулем  новенькой иномарки, в длиннополой норковой шубе. Все замерли, а Толик Шилов разрядил атмосферу, - О, лягушонка в коробченке приехала. Привет, Страус!

Она подскочила к Шилову, водителю троллейбуса с неразвитой мускулатурой, схватила за грудки и зашипела, - Слышь, быдло, еще раз меня так назовешь – умоешься кровавыми соплями. Земельки с кладбища подсыплю, не узнаешь, от чего сгниешь.

Все услышали и отвели глаза от платья в блестках, веселье поутихло. Страус по-хозяйски уселась рядом с Сербиным, но он не поддерживал беседы. Страус выложила на стол два сотовых телефона, в то время это было диковинкой. Всем было интересно, но никто не подошел запросто «Дай глянуть». Страус громко говорила по мобильникам, демонстрируя свою занятость, через час уехала, никто не вышел проводить машину и помахать вслед. Разгульное пиршество набирало обороты.

Иногда Страус звонила, - У Сербина новая любовница, знаешь что-нибудь? У самого седина пробивается, а девочка молодая совсем.
- Ты Сербина с дочкой видела, она собирается к чужеземному жениху в Америку лететь, а папаша запретил даже думать о замужестве, пасет теперь, чуть ли не за руку водит. Как дела у самой, власть поменялась, ваши все вылетели, а ты все держишься?
- Пусть только попробуют тронуть, я такой шум подниму, мало не покажется, а то компромат вздумали на меня собирать, меня оттуда только вперед ногами вынесут.

Время шло и расставляло все по своим местам.

Сербин сам купил дочке билет и посадил в самолет, когда у девочки однозначно начал округляться животик.

Прошлой осенью  я опаздывала на встречу, неслась по проспекту, не глядя по сторонам, меня окликнули, в истонченной болезнью женщине с трудом можно было узнать Страуса.  Лицо одутловатое, такое бывает только после химиотерапии, ни с чем не спутаешь. Вместо шикарных волос  нелепый старушечий парик набекрень, - Представляешь, они мне несоответствие хотели пришить, а сами все разворовали, все развалили, да они замучаются бодаться со мной, не на ту напали.

Мне не захотелось поддерживать беседу, извинилась и откланялась, сославшись на занятость. Чувство жалости к  тонконогой трогательной девочке не покидало.  Девочке, так и не познавшей любви, не родившей ребеночка, сгоревшей в борьбе  за кресло.

Так никто и не вспомнил ее имени, все знали ее как Страус.

31.03.15