В темном лесу или День дурака

Нежный летний ветерок весело ерошил буйные кудри высокого широкоплечего парня, бодро шагающего по узкой тропинке краем колосящегося зрелой пшеницей широкого поля. Жаркое солнце уже опустилось за высокий ельник, отбрасывая густую тень, дарящую вечернюю прохладу разморенной дневной духотой опушке. В бескрайнем голубом просторе над головой носились стрижи, высматривая добычу в густой траве, из которой доносился стрекот цикад. Где-то позади в дрожащем мареве скрылись крыши родной деревеньки. Ванька уже предвкушал, как окунется в живительные струи медленно петляющей между ближайших пригорков речушки, и, задрав голову, весело насвистывал знакомую с детства песню про 33 коровы.

Обогнув развесистый куст, он чуть не столкнулся с шедшей навстречу темноволосой девушкой. Одного взгляда на нее юноше оказалось достаточно, чтобы остаться стоять  с разинутым ртом, потому что ее красота была совершенно не похожа на щедрые, но привычные прелести деревенских девчат. На смуглом лице с полуопущенными ресницами таинственно блеснули бездонной глубины раскосые глаза. Узкий стан прикрывала расписная шаль, а стройные загорелые ножки были обуты в невиданные в здешних местах сапожки с узорами прорезными. Обернувшись вслед, Ваня успел заметить, как незнакомка лишь слегка повела в его сторону соболиной бровью, загадочно улыбнулась и вдруг свернула куда-то в глубь леса.

Только тогда, будто очнувшись, парень перевел дух и, забыв про речку, припустил за ней вдогонку, пытаясь  не отстать от мелькающей в далеких зарослях яркой шали. Не обращая внимания на больно жалящие босые ноги сучки и колючки, он уже бежал, но догнать прелестницу почему-то не мог. А она все не приближалась и не удалялась, словно увлекая его за собой в самую чащобу. Ванек уже почти выбился из сил, когда впереди забрезжил свет, и тропинка вывела на заросшую цветами просторную поляну. В центре возвышался багровеющий в закатных лучах шатер из какой-то блестящей ткани. На его пороге стояла, подбоченясь, давешняя красавица и строго смотрела на незваного пришельца, запыхавшегося и розового от смущения.

– И чего же тебе надобно, добрый молодец? – нахмурилась она и скрестила руки на груди. Затрепыхалось, забилось сердце у парня, да и замерло на миг.
– Не вели казнить, прикажи слово молвить, моя королевна, – вдруг прорвало не отличавшегося ранее красноречием Ваню. Та милостиво кивнула.
– Люба мне твоя краса ненаглядная, сроду такой не видывал. Хочу быть псом цепным у тебя, только прочь не гони. Буду служить тебе верно, от ворогов стеречь, живота не пощажу, а ночами ножки твои облизывать стану, – понесло его как по писанному.
– Ну что ж…Будь тогда по-твоему, кобель ты эдакий, – сверкнув белозубой улыбкой, громко расхохоталась странная дева и провела по его шее рукой нежной.

И тут померкло все в глазах несчастного, а когда очнулся, то увидел под носом две огромные куриные ноги, на них избушку ветхую, а себя самого – на цепи у конуры собачьей. Из оконца вылетела в ступе старуха крючконосая, расхохоталась вновь смехом до жути знакомым, да и скрылась в ночном небе. С той поры и повелось, что днем Ванек языком начищал фундамент бабкиной жилплощади да покой ее сна оберегал, а по ночам выл на луну от тоски, холода да голода, потому как улетала карга  ежевечерне, а кормила – еженедельно, тем, что выбросить было не жалко. Зато по зубам и по ребрам лупила помелом пса своего верного без всякой жалости так, что он потом еще неделю есть ничего не мог. Да он и не просил уже ничего у нее…
Скоро ли, долго ли, а как-то раз, когда улетела вновь Яга к другу своему закадычному Кащею Бессмертному, опустилась с неба перед Ванькой птичка-невеличка. Хотел тот облаять ее, как полагается сторожу, да видит, что бедолага сама еле дышит, крылышки по земле за собой тащит. Подтолкнул тогда пес носом миску свою к гостье, поклевала та крошки засохшие, повеселела да и говорит:

– Вижу я беду твою горькую. Бежать тебе надо, к людям воротиться, пока обманщица старая тебя в могилу не свела.
– Да как же мне вырваться-то, если я на цепь привязан, а ключ от замка в доме спрятан?
– Не печалься, Ваня, помогу я тебе, – сказала птичка и, взлетев, заметила ставню приоткрытую. Огляделась внутри по полкам и лавкам, но в сундук лезть не пришлось. Ключик тот на гвозде ржавом у двери висел. Ухватила клювом маленьким, да крепким за веревочку тонкую и в оконце обратно выпорхнула. Села псу на плечо, отомкнула замок на ошейнике, тут цепь и свалилась.
– А теперь беги скорее за мной, – чирикнула она и взмыла к блистающей на звездном небе луне. Обронила на прощанье перышко и растаяла за темной стеной леса.

Ветер подхватил перо и понес его прочь от ведьминой избушки, а Ванька вслед поскакал. Вертит-кружит далеко вверху невесомую пушинку, ну как ее во тьме разглядишь? А тут еще на пути пенек вдруг возник, ну так горемыка в него со всей дури-то головой и вписался. Когда очухался, уже перышко пропало, куда сквозь чащу идти – непонятно. Холодно и  страшно одному в лесу, хотел уж он по привычке на луну завыть, да только охнул по-человечьи. Глядит, а собачьи шерсть и хвост тоже с него пропали, как и не было. Обрадовался парень, вскочил на ноги, огляделся, тут и увидел просвет в чащобе на фоне розовеющего неба. Прикрыл он срам лопухом и припустился по росе вприпрыжку солнцу навстречу из леса страшного.

Вот только выскочил он опять на полянку новую и видит – стоит на ней за высоким тыном хатка маленькая, в три оконца, а из ворот навстречу выходит девка справная, гладкая, да вся из себя рыжая. Как увидела она к ней бегущего мужика голого, мокрого и синего, так не испугалась, не заорала, а зарделась вся, потупилась и, лишнего не спрося, в дом пригласила. Заходит Иванушка в горницу, а там детишек семеро по лавкам сидят да по плошкам расписным ложками деревянными стучат. Все как на подбор такие же рыжие, веселые, чистые и смешливые. Усадила его хозяйка на лавку, дала шубу овчинную прикрыться и согреться, щей налила кислых. Дождалась, когда парень насытится, дрожать перестанет, в себя придет, тогда и спрашивает:

– И куда ж ты, гость дорогой, путь держишь, чего тебе у нас понадобилось?
Разомлел Ванюшка, от такого обращения и харчей горячих отвыкший, ложку облизал, хозяйке в пояс поклонился и говорит:
– Ох, не спрашивай, люба моя, про то, где раньше был, вспомнить страшно, а только с такой, как ты, красавицей мечтал я уже незнамо сколько лет встретиться да  семейство завести большое и дружное. Коли примешь меня, буду на вас день и ночь горб гнуть, только чтоб ваш смех счастливый слышать.
– Раз так, будь по-твоему, козлик мой серенький, – улыбнулась ему в ответ хозяйка ласково и шлепнула по заду ладошкой пухлой.

Очнулся Ванятка уже в хлеву грязном, а вокруг козлят семеро с рыжей козою скачут и ржут не по-детски. Опустил глаза, вместо ног и рук – копыта. Хотел по-русски выругаться, да только проблеял что-то непонятное сквозь бороду вонючую. Понял он, что опять сплоховал, дурачком оказался. Начал он с тех пор огородом заведовать, капусту полоть, окучивать да рубить не разгибаясь. А коза только знай квасит да бугаев каких-то водит. Зато детишек все прибавляется, а рога растут не по дням, а по часам. Только кто ж их тут наблюдает? При такой жизни каждый год за три идет. Зато все вокруг счастливы, жрут-пьют да над своим козлом только смеются, а он и сбежать не может: вокруг забор с воротами запертыми.

Умаялся за день, сидит один посреди грядок, пригорюнившись и голову свесив, а в дом не пойдешь, там всю ночь веселятся и песни поют голосами дурными. О нем никто и  не вспомнит, лоханки помойной не вынесет. Вдруг внизу пищит кто-то, да так жалобно! Пригляделся Ивашка, а там мышка-норушка дрожит от холода, серенькая и  маленькая. Чуть было ее не растоптал недотепа от неожиданности, да пожалел, накрыл бородой своей длинной и давай на нее дышать пожарче. Поморщилась гостья деликатно от духа крепкого, но не сбежала, а, угревшись, заснула. Как рассвет забрезжил, а в доме стихла гулянка, разбудила она козла прикорнувшего.

– Вставай, друг мой. Вижу – несладко тут тебе приходится, бежать надо, да ворота заперты. Но не беда это, знаю я, как твоему горю помочь.
Быстро-быстро забралась она на тын, перегрызла зубками мелкими, да острыми веревку, которой хворостина была привязана. А когда повалилась та наземь, открылся лаз, как раз впору для козла. Прыгнула она Ванюхе на загривок, и помчались они быстрее к лесу, пока никто не заметил, только пыль из-под копыт. Скачет козел, дороги не разбирая, а мышка от страха на спине попискивает, в шерсть вцепившись. Долго они так сквозь чащу продирались, пока в лужу большую не уперлись. Остановился тогда скиталец, запыхавшись, отдышался, попил водицы студеной и… смотрит – а рога с копытами и отвалились, только борода осталась. Мышка его в морду обросшую чмокнула и в траву юркнула, только хвостиком махнула.

Потопал дальше Иван уже один, не впервой. Уже рассвело, когда выбрался он на новую пустошь. Видит, стоит посреди нее терем высокий, весь в резьбе деревянной, со ставнями расписными, на медной крыше флюгер крутится. На крыльце высоком узорчатом – девица-краса, золотая коса до пояса, в расшитом серебром сарафане до сапожек яловых. Сама статная, ухоженная, поклонилась Ивану в ноги и говорит добро так и ласково:

– Знаю я все про то, что тебе пережить пришлось, мил человек. Рада я, что ты ко мне живой добрался. Горю твоему сочувствую и помочь, чем смогу, готова, но скажи сначала, что твоей душеньке сейчас угодно?
Обрадовался горемыка, разволновался. Наконец уж повезло – так повезло! Бухнулся он перед ней на колени, бородой прикрылся и взмолился:
– Пожалей бродягу несчастного, научи уму-разуму, а то как был Иван-дурак, так и остался. Буду век тебя слушать, последнюю шкуру сниму, только преврати из барана тупого в человека толкового.
Улыбнулась хозяйка тогда светло и нежно, поворошила пальцами длинными с ноготками острыми его кудри буйные и молвила всего лишь:
– Хорошо, пусть будет по-твоему, раз ничему еще не научился, только не взыщи, если что.

Не успел парень удивиться, как заметил, что покрылся весь шерстью густой и только проблеял тихо и грустно. Хоть и обратился в барана, а понял, что попал снова как кур в ощип.  Но никто его на щи не пустил. Вместо этого каждый день теперь стригла с него умница-красавица шерсть, а наутро та вновь отрастала. Зато читала дева премудрая вслух книжки поваренные, с рецептами заморскими, да травки заветные на приправы хитрые сушила. Так и жили они, пока не приехал в гости к хозяюшке друг закадычный Змей Горыныч и не затеял во дворе мангал жечь. Как жареным запахло, Иван даром что баран бараном, а докумекал сам, без намеков лишних, что пора отсюда валить скорее.

Скакнул изо всех сил через забор, да только зацепился брюхом мохнатым за верх острый. Повис бы на нем, но выскочил голышом из шкуры бараньей. И был таков, а Змей не успел и обернуться. Понесся Иван через лес, только пятки сверкали, но долго ему еще мерещился вдали звонкий смех лесной девы. Мчался он снова незнамо куда, дороги не разбирая, через бурелом, буераки и овраги, пока не выскочил в чисто поле, к дороге проселочной, незнакомой. Глядь – а навстречу ему идет девушка в платочке скромном, с узелком за плечами, и песенку поет знакомую негромко. Хотел он уж ее окликнуть, а она и сама ему улыбается, на бороду его ниже пупа поглядывая:

– Здравствуйте, дедушка! Чем вам я помочь могла бы?
Ничего не ответил ей седой старик, только под босы ноги сплюнул и побрел себе по пыли тихо к виднеющимся вдали незнакомым крышам. Тут и накрыл его косой июльский дождик, мимолетный и теплый.