Заигравшийся ураган

       Ветры бывают разными   — пассаты, муссоны, ураганные и следом штормовые, сносящие на своём пути всё живое, превращая его в осколки мёртвого, становящегося сходу неодушевлённым. А ещё ветряные порывы   порою бушуют в человеческих душах, но почему-то при этом   даже не трогают струны их внутренних мембран, не заставляют хоть в чём-то засомневаться. Такая бесконечная  уверенность абсолютно во всём, а, главное, в своей правоте,  напоминает  колосса на глиняных ногах,  напрочь пригвождённого  к земле, мимо которого пролетающие  шторма,  не поколышут даже его,   изваянной  каким-нибудь скульптором,  шевелюры из того же материала, что и его огромные массивные ступни,  больше напоминающие громоздкую  каменную платформу, с которой не в состоянии сойти даже такой гигант,  как этот глиняный  исполин.

Но даже веками, стоящие в одном и том же месте, скалы, с остроконечными пиками, из мраморных и гранитных пород, наполненных слюдой, словно спаянные в бесконечность, однажды под действием природных сил, таких же разразившихся ураганов, рушатся и даже иногда,  в одночасье.
 
Что же тогда говорить о тонких  струнах чьей-то неразборчивой души и просто,  о жизнеустойчивости, когда объявленное уже две недели назад штормовое предупреждение, в полной мере воплотившееся в  ураганный ветер, бегущий   сначала по земле, вихрасто завывающий при этом,  и перескакивающий на крыши домов, а там,  перебегая с  одного дома на другой, гремя рубероидом, словно ухающее ночное  привидение, вносило смуту в привычный ритм жителей города, над которым  так плотно сгустились краски обещанного шторма.

Казалось, колышутся вместе с ветками деревьев   и наклоняющимися прямо к самой земле, не радующие  глаз грязно-серыми стволами, пошарпанные дома, крыши которых давно уже  почти,  что висели в воздухе,  разорванными  жестяными пластами, словно крыльями птица, угрожающе размахивая,  откуда – то сверху.
 
А прилепившиеся  к блочным  и кирпичным  стенам малюсенькие   балкончики  и  огромные лоджии, звенели затёкшими от дождя стёклами,    всегда надёжно защищавшими   от непогоды, но только не сейчас, и грозили вот-вот,    оторваться от своего привычного места, накрениться, словно алюминиевое  крыло самолёта,  и тут же с грохотом и визгом  в унисон завывающему  ветру упасть вниз.  А там, вонзившись глубоко в  ставшую рыхлой от проливных  дождей землю, так и  остаться в  ней  навсегда, став  вечным пристанищем для тех, кто по неосторожности,  не оглядевшись, сходу ступил на зыбкую почву несуществующего уже под ним балкона или лоджии.

 
                ***

               Сильвестр Иванович, мужчина преклонных лет, крупного телосложения, всю жизнь прожил в этом городе. Собственно, он здесь и родился, а значит, и вырос. Это его родители, прожившие почти всю свою жизнь в далёкой сибирской деревне, там  же  и обзаведшись четырьмя  детьми, однажды собрали свои немудрёные пожитки, уместившиеся в пару чемоданов и узлов, взяв за руки своих маленьких детей, сели в поезд и покинули родные места, сменив  навсегда привычный образ жизни  на городской.

Так что Селиверст и его два старших брата уже являлись полноценными горожанами. Трём же сёстрам   — Евдокии,  Марье и  Насте и самому теперь уже возрастному Петру, пришлось подстраиваться под новый стиль проживания в городе, отвыкая постепенно от привычного   деревенского уклада, выработанного всё же в их родной деревне Засечено. Даже климат был здесь совсем другой. Им казалось, что они прямо  с края земли, из их  далёкой холодной и заснеженной  Сибири,  вдруг попали куда-то  в райское воплощение  бытия, что не отменяло и таких  же морозов в зимнее время года, с застывшими  и скованными, словно  намертво,  льдами прудов в городских парках,  и разукрашенных   сине-белым инеем окон, только теперь не в их деревянной низенькой избушке, а в доме в три этажа, где они поначалу поселились всем своим многочисленным  семейством.

Это уже  позже  подросшие  братья и сёстры разъехались кто, куда,   по своим квартирам, уже со своими родившимися малолетними  детьми.

Селиверст  был самым младшим в своей семье, родился последним, когда    отец с матерью были  уже совсем не молоды. Но природа не спросила  об их желании обзавестись ещё одним ребёнком почти,  что   на старости лет, и вот мальчик  волею судьбы  увидел этот мир.

Ещё в роддоме врачи и акушерка очень удивлялись  размерам рождённого младенца, ибо пожилая роженица была женщиной хрупкой, маленького росточка и до того худа, что очень  странно выглядел огромный живот, выглядывающий  из-под выпирающих ребёр.  Медики, вообще, опасались, не надеясь на лучший исход этого мероприятия, когда   карета «скорой помощи», сигналя на весь город, на всей скорости  доставила будущую мать в больницу, а санитары,  несшие на носилках женщину, даже удивлённо  пересмеивались, не понимая, есть ли какой груз или нет, который им  надо доставить вовремя. Да, ещё и этот возраст роженицы, так смутивший даже закалённых  и видавших  виды врачей.

Но, когда Селиверст громко заявил о своём присутствии здесь, облегчённо вздохнули и  теперь всё  поражались размерам  этого гиганта,  с такой лёгкостью произведённого на свет этой хрупкой немолодой  женщиной.
 
А Анна Никифоровна, воспитанная в строгих правилах деревенской жизни, вовсе и не собиралась баловать своего последнего отпрыска. Это было привычным делом, когда в их глухих сибирских краях женщина  рожала  и в пятьдесят и даже старше, если организм позволял. Поэтому, не считая это  чем-то сверх естественным, не отнеслась к появлению сына, как к игрушке,   или как к  дару Божьему на старости лет, с которым теперь следует носиться,  как с писаной торбой.

И воспитывала  младшенького,  как и всех остальных своих детей, если даже не в большей строгости, учитывая, что сил всё же у неё поубавилось, не девочка чай,  шестнадцатилетняя уже, как когда-то была, когда  первенца своего  на свет произвела. И потому требовала от Селиверста больше, чем с остальных, и по  дому помогать – готовить,   убирать, и  отцу  в гараже и на даче,  когда подростом тот стал, в общем,  спуску не давала ни в чём. И времени у мальчика не оставалось ни на общение со сверстниками,  которые жили по соседству, ни  с девочками позже не имел он  возможности не то, чтобы познакомиться, а узнать, по  - настоящему,  что это такое  — противоположный женский пол, который так и остался для него загадкой, словно таинственная, так и не расшифрованная никем улыбка Моно Лизы.
 
         Но тем временем видел он  рядом с собой свою мать, которая казалась ему весьма деспотичной. Не только по отношению к нему, но и к отцу, который всю  свою жизнь,  до самой смерти исполнял  роль банального подкаблучника, не смотря на не плохие,  в   понимании жены,  достижения на служебном поприще. Ибо был он  военным  и дослужился до чина генерал-майора, что не мешало его  хрупкой маленькой жене полностью управлять им  и руководить, отдавая приказы,  не только дома,  но и на его  работе, как  ни странно  это могло бы  показаться. Но так было. Разумеется, она не могла вмешиваться в какие-то дела на государственном уровне, но,   тем не менее, привыкший к постоянному подчинению ещё со  времён их проживания в Сибири  Иван, когда он, прибыл  для прохождения военной службы в часть,  из соседнего села под названием Кобылкино,   в располагающуюся  недалеко от места проживания молоденькой тогда Анечки, и когда, сражённый её красотой,  сделал ей предложение,  а  она, понимая, что здесь её планам никогда не сбыться, с готовностью его  приняла  и тут же   подарила первенца, не смотря на свой ещё совсем юный возраст, скрепив,  таким образом,  узы брака, уверенная  в том, что родившийся ребёнок послужит ей  пожизненной гарантией, уповая в тот момент на будущую карьеру мужа.

А молодой отец,  как и его  поздний  сын,  так случилось, тоже не имел до того, никакого  опыта общения с женщинами, потому   его Анечка, Анна Никифоровна и стала для него единственным зажёгшимся лучиком в  его  не очень удачно складывающейся  до того жизни, и так и освещала  весь его путь уже до самого конца.

На тот момент, когда они со своими уже  четырьмя детьми, покидали родные края, оставляя позади поезда,  мчащегося на всех скоростях   и покосившиеся родные заборы   деревни  Кобылкино с  Засечено, и  белые заснеженные поля, и  пробегающие за окнами деревья с покрытыми густым снегом макушками, застывшими   в   своей вековой  красоте, будто вечная мерзлота,  глава семейства  находился  в чине капитана, а все свои остальные звёздочки он  заработал уже на службе в городе, где и закончился его послужной список, а потом и  непростая, но достойная, наполненная не только военными почестями,  жизнь.

 
                ***

           А пока что, время  шло дальше, оставляя за собой не только почти забытые сибирские равнины, и суровый образ той  жизни,  но  и годы молодости,  давно, промелькнувшие за окнами уносящего  когда-то  в  неизвестность поезда семейство  капитана с его детьми. И ребятня,  что сидела вместе с отцом и матерью в грохочущем купе, и, плотно  прилипнув  детскими личиками с курносыми носами к замёрзшим стёклам, прощаясь навсегда с родным домом, и те   братья и сёстры,  что  появились позже, уже  полноценными горожанами, давно  выросли и повзрослели,  и даже покинули  уютное родительское  гнездо,  послужившее им пристанищем  и оплотом их взрослеющего детства и юности.

         Последним оказался Селиверст, не задержавшийся в родительском доме  дольше остальных. Но почему-то позже, никогда не упоминающий о  своих многочисленных братьях и сёстрах, если  только мельком, не называя их  имён,  когда знакомил кого-то с историей своей семьи и,  рассказывая, как же он оказался в одиночестве   в этом  доме с  лоджией,  обдуваемой сейчас со всех сторон ураганными ветрами, обещанными по  прогнозу.


                ***


           Ведя повествование о своём житье-бытье,  по обычаю  Сильвестр Иванович для начала основательно усаживался куда-нибудь в кресло или на диван, что оказывалось   под рукой  в доме, куда  его   в очередной раз  пригласили,  вернее,  располагал свои немалые габариты,  тщательно пытаясь втиснуть их между твёрдыми  подлокотниками, потом выдвигал вперёд свои  коротенькие ножки, по обычаю обутые в тапочки, напоминающие охотничьи  унты, с вышитыми на них оленями, единственным  напоминанием,  откуда всё же родом было  его семейство, следом  складывал пухленькие ручки на ставшем просто  неимоверно огромном животе, который с  трудом поддерживали резиновые подтяжки, больше впивающиеся в жировые складки, выпирающие даже из-под пижамной атласной  кофты бордового цвета, и приступал к рассказу.

Из разговоров   немолодого  уже человека  становилось понятно, как он умудрился достичь таких размеров, когда весь роддом вместе с заведующей во главе  удивлялся не только хрупкости роженицы,  но и весу младенца, произведённого ею на свет, позже, превратившегося  в милого пухлечка, которого  незнакомые дамы, подруги Анны Никифоровны  каждый раз очень хотели ущипнуть за круглую,  цвета спелого яблока щёчку. Но уже подростком,   только что  очаровательный маленький мальчик больше походил на развалившийся на сковороде блин, в который переложили соду,  и он  не только поднялся, пузырясь и пенясь,  пытаясь вылезти за края посуды, но и рыхло растёкся по всему дну, вылившись в нездоровую полноту теперь уже взрослого  мужчины.  Просто он всю жизнь, помогая матери по дому, научился сам ловко управляться с ложками и поварёшками, и более того, настолько  пристрастился к этому делу, готовке всего-чего, что уже больше не  мог отказать себе в желании попробовать и съесть до конца приготовленное своими же руками, изобретая всё новые и новые рецепты.

        Не смотря на такое своё пристрастие  к  кулинарному искусству,  профессиональным поваром Селиверст   не стал, а женился на  девушке, с которой он познакомился  в институте, которая не то, чтобы заменила ему его мать, а наоборот,  родив ему двух сыновей-близнецов,  с ними же  на руках  и оставила.
 
А родители ещё с самого начала их  любовной истории, были сильно против. Не потому что, неожиданный выбор их последнего  отпрыска  не пришёлся им по душе характером или ещё чем. А потому что  девушка оказалась приезжей, чуть ли не из их  родных краёв. Крыши над головой не имела. Проживала в общежитии. И мать, решив, что она покушается на статус её сына, ничего,  не объясняя, а,  только категорически сказав,  «нет»,  указала ему вместе с молодой женой  на дверь.
Молодожёны вынуждены были  какое-то время скитаться по съёмным квартирам и комнатам в общежитии, но, когда родилось сразу два внука, отец сжалился. И, используя свои погоны генерал-майора, улучшил им жилищные условия, обеспечив однокомнатной квартирой в пятиэтажном кирпичном  доме с  лоджией.

Но Анна Никифоровна оставалась непререкаемо жёсткой. Позвонила сыну только,  когда его детям  исполнилось  уже по четырнадцать, почти перед самой своей смертью. Не для того, чтобы извиниться или  с  желанием  посмотреть всё же на внуков, а чтобы объявить, свою последнюю волю, что в наследство ему она ничего не оставляет, потому что он  позволил себе пойти  против её желания.

Но,  как же она оказалась тогда права, правда,  ничего не пояснив Селиверсту, а только категорически  запретив жениться, а потом,  выгнав того  из отцовского дома, действуя в своём обычном тоталитарном стиле, потому что, когда раздался её  последний  звонок сыну, он уже сидел дома один на один со своими близнецами, так любезно оставленными навсегда его любимой молодой  женой. Которую он по - прежнему продолжал любить и оправдывать во всём, даже в том, что бросила  его с    трёх  - летними детьми, он ведь не сумел обеспечить достойную жизнь женщине, которая  возлагала на него  такие надежды, а ограничился только полученной с лёгкой руки отца квартирой.  Но разве,  о таком она мечтала, выходя замуж за сильно  располневшего молодого человека, который ей совсем не нравился, с которым она  с огромным   чувством брезгливости ложилась в постель, она даже порою ненавидела  приготовленные им специально для неё   блюда, которые он подавал ей прямо в кровать.  Больше всего девушке, почти,   что его односельчанке, нравился дом его родителей, с большими резными дверями в подъезде, мебель в пятикомнатной квартире со скрипучими, пахнущими натёртой  мастикой дорогими  паркетными полами, устланными сверху чуть не трофейными  коврами, красивой антикварной  мебелью. Она представляла себе,  как  будет по утрам в накинутом шёлковом халатике  лежать в огромной ещё не прибранной  постели, а её муж будет приносить ей утренний кофе и не на импровизированном подносе, больше напоминающем столовский вариант, а на деревянном с выдвигающимися ножками.   И  вот,  тогда она могла бы в  полной  мере оценить  его кулинарное искусство – горячие булочки с маком, политые белой и шоколадной  глазурью, творожники с изюмом и  грецкими орехами, всё то, что Селиверст  и так ей готовил,  но не было желаемой  дорогой  фарфоровой посуды, ни  той квартиры в высотном доме. Не было всего  того, на что так надеялась бросившая его жена, оставив    после себя память в виде маленьких  трёх -  летних детей.

      Но мать Селиверста   всё равно не захотела простить ошибки, совершённой её  самым младшим  сыном,  отписав всё  своё имущество на ещё  имеющихся и живых  детей,   и на том распрощалась, тоже навсегда.


                ***
              Отец-одиночка же  посвятил всю свою жизнь воспитанию  своих тогда ещё малолетних сыновей. Теперь пёк он свои фирменные  пироги  с картошкой и капустой и делал  свои запеканки  только им, не чая в близнецах  души, но тайно продолжая вздыхать  по  той своей жизни,  в которой была у него единственная любовь к женщине. Но которая так и не стала взаимной.

         Тем временем Сильвестр Иванович всё больше толстел  и расплывался. Здоровья  от этого не прибавлялось, а даже  наоборот.  Врачи  запретили ему употреблять  жирную пищу, которая плохо действовала на его поджелудочную железу  и печень. Ходить ему тоже становилось всё труднее. Свои  распухшие  ноги, напоминающие теперь всё  больше,  слоновьи ступни, он  с трудом  переносил даже  через порог лоджии.

Давно уже его подросшие близнецы жили отдельно от него. Редко звонили отцу, почти не навещали того. К нему приходил работник соц. службы, приносил необходимые продукты питания и  лекарства…

Единственное, что  Сильвестр Иванович ещё с удовольствием продолжал делать, так  это готовить свои любимые блюда. И даже выдумывать новые. Это его хобби,  так и не ставшее профессией,  было для него отдушиной, тем более, что потом он всё это поглощал, получая не меньшее наслаждение,  чем при  процессе приготовления.


                ***

        И это была его жизнь, наступившее одиночество, которого он совсем не ждал. Выдворившая сначала его мать. Потом бросившая жена, а теперь его собственные дети, которых он как мог,  воспитывал, холил и лелеял, наведывались   к  нему  только тогда,  когда им самим нужна была какая - то помощь – то  с появившимися внуками посидеть, то просто поохранять пустую квартиру, когда они уезжали на отдых к морю.

И в его душе, как и за окном,  бушевали такие же ураганы, чувство состоявшейся несправедливости, не давало ему покоя почти постоянно.

Но он, воспринял это очень по - своему, собственно, как и любой человек, оказавшийся бы,   на его месте, но с другими качествами  натуры. Нет,  Сильвестр Иванович  не стал никому мстить, да и мстить некому уже было. Родителей, которые поступили с ним, не так, как ему хотелось,  в общем-то,  и впрямь, не подобающим образом,  не было  давно в живых,  своих родных братьев и сестёр он сам не вспоминал, возможно,  по причине, что им досталась, а не ему   и та квартира в доме с резной дверью в подъезде, и дача, и машина их  отца, его собственные сыновья  тоже не часто жаловали к нему в гости. Но их - то он сам воспитывал, учил уму разуму.

       Разумеется, несправедливость имела место быть в его жизни, но люди, посторонние люди, которые его по -  прежнему окружали, те же соседи, знакомые  и даже какие-то друзья, они не имели никакого отношения  к той,  его жизни,о которой он часто рассказывал, бывая у них в гостях. Правда,  Сильвестру Ивановичу, где – то в глубинах своей  души,   очень хотелось  всем помогать. Делать то, что не делали его родные для него. И потому он каждый раз, даже когда его никто не просил, давал  разного рода обещания  —  то устроить  кого-то на  работу, ссылаясь на  прежние связи  своего отца генерал-м айора,  то помочь с жильём,  ему казалось, что такое правильно,  так надо и справедливо,  а не так как с ним поступали.

       Но не было давно  в живых  его отца, как и  не было тех знакомых, военных, которые когда-то служили в одном  штабе   с ним. Они тоже, кто когда, приказали долго жить. Ведь так много времени прошло с тех пор, как капитан с семьёй покидал родные просторы.

А люди не всегда были в курсе  жизни Сильвестра Ивановича. И потому всё же надеялись на его помощь, которую он им сулил.  Когда   у его соседки по дому,  забрали в армию внука, и мужчина,  как всегда, пообещал с кем-то там переговорить, чтобы его,  Егора перевели служить поближе к дому,   пожилая женщина,  которая уже знала такую особенность своего давнего соседа, всё равно, даже понадеялась, а вдруг,  вдруг получится,    и  её Егорка будет совсем  близко. Так удобнее будет  возить ему передачи. Ведь человеческая надежда…  она умирает не последней, как принято считать,  а вместе с человеком, который до конца верит во что-то лучшее. И это свойство человеческой натуры. Лучшее качество, чем жалкое уныние от чего-то несостоявшегося  в жизни, которое может спровоцировать и на такие  даваемые обещания всем и каждому.

        Сильвестр Иванович,  по-прежнему изощряясь в кулинарном искусстве,  щедро угощал своих друзей и знакомых, а потом следом предлагал свои услуги, приготовить им то же самое, но  вот, только пусть продукты нужные ему купят, а он уж, как профессионал своего дела,   всё сделает.

Но на том словесном обещании всё и заканчивалось. Давно уже купленная кем-то  сметана с сыром и болгарским перцем   перекочевала  из холодильника в мусорное ведро, а кто-то сам испёк и пожарил   обещанное Сильвестром Ивановичем,   так и не  дождавшись его прихода к ним  домой.

      Зато обещанный метеорологами шторм,  как ни странно, начавшись две недели назад,  всё  не хотел заканчиваться, бушуя за окнами кирпичных и блочных построек, пиная  летящий мусор,  переворачивал на ходу  сорванные с домов водосточные трубы, буйствовал и  становился всё неистовее в своём желании  напроказничать ещё больше.
 
      В это время одиноко сидящий у себя в квартире Сильвестр Иванович,  которому не могли позвонить даже его близнецы,  потому что,  проносясь мимо,  ветряной водоворот оборвал заодно  и  все телефонные провода,  глядел  в  разгневанное небо с чёрными  тучами вместо светлых  облаков и  яркого солнца, и  никак не хотел верить      в  штормовое предупреждение, ведь он свои обещания практически никогда  не выполнял, считая,  что нельзя быть до конца справедливым. Поэтому, открыв балконную дверь,  будучи совершенно   уверенным, что его опять,  в очередной раз обманули, кинули с двумя детьми, он неосмотрительно сделал шаг вперёд… Но там его  ждала  только зияющая пустота…

        Уже два дня назад, сначала  раскачиваясь взад и вперёд  металлическими перилами, потом оторвавшейся,  кем-то недобросовестно приваренной  арматурой, грохоча и ёрзая по кирпичной стене, лоджия повисла где-то сбоку от выхода, куда и шагнул только что пожилой человек, всё же надеющийся,  как и многие,  на лучшее в своей жизни, но опять  несправедливо обманувшийся в своих ожиданиях…