Когда весна...

Шумит весенний гам, и мир творится снова.
И снег сползает с крыш, как старое тряпье.
А все-таки печаль — на дне всего земного.
И никуда, поверь, не деться от нее.

Живешь ли целый век скучнее пса цепного
Иль верстами дорог судьба твоя пылит —
А все-таки печаль на дне всего земного.
И тихий ее свет в глазах твоих разлит.

Будь вошь ты или вождь, аскет иль Казанова,
Паши или пиши, молись иль зубоскаль, —
А все-таки печаль на дне всего земного —
Прозрачная, как лед не тающий, печаль.

И в этом бытия оскома и основа.
И да пребудет так в белесой мгле веков —
Да светится печаль на дне всего земного,
Всех песен и легенд, и сказок, и стихов!
(Лев Болдов)

Когда весна, непрестанно сверяясь с календарём и народными приметами, неуверенно, но неумолимо, внедряется в окружающую среду, окоченевшие за долгую зиму чувства трудящихся (особенно тех, кто трудится с помощью мозга) пробуждаются и устремляются навстречу новым надеждам и радостям, иллюзорно прекрасным и недолговечным, как подснежники на первых проталинах.
Накопившаяся за зиму жажда_перемен и всяческого_обновления становится нестерпимой и возбуждает желание приступить к ним немедленно.
Ринуться, так сказать, из тихой заводи на стремнину жизни, обретя в бесшабашной решимости уверенность, что всё обязательно кончится хорошо, даже если и не для всех.
Воздержаться от опрометчивой спешки в такие моменты весеннего затмения чистого разума мне помогает безотказный приём, бесспорный лидер среди универсальных средств восстановления нормального уровня личного благоразумия и душевного равновесия -- добрые старые воспоминания.

Одна из самых устойчивых житейских закономерностей заключается в неоднократном повторении выбивающих нас из привычной колеи событий и самых неблагоприятных в связи с этим, леденящих, прогнозов на будущее.
-- Пришла беда -- отворяй ворота.
-- Повадился кувшин по воду ходить - там ему и голову сломить.
-- etc, etc.
Убедиться в этом мне пришлось в довольно нежном возрасте. В тот год я переменила место жительства (республику, город, дом, семью), четыре школы и климат. Череда событий того периода, безусловно, сформировала мой характер и подорвала здоровье, навсегда лишив тяги к однозначности оценок -- несгибаемо упрямый характер явился для меня источником постоянного печального сокрушения и разочарования, тогда, как подорванное здоровье, напротив -- стало источником оптимизма и нестандартных решений.

Человеку, не любящему разочарований, не следует слишком уж явно стремиться к переменам, даже, если, на первый взгляд, они, очевидно, к лучшему. Я жила в семье деда и бабушки в большой коммунальной квартире на Петроградке с самого своего рождения, когда на одиннадцатом году моего там пребывания дом поставили на капремонт и стали расселять жильцов согласно закону, социальному статусу и наличию связей среди власть имущих. У моего принципиального деда выбора, практически, не было, а даже, если бы и был, семья не стала бы включать в критерии такого поворотного события наличие школы для меня в шаговой доступности от дома по причине моей крайней степени самостоятельности к тому времени. Мы переехали в только начавший застраиваться новый район Питера с полным отсутствием метро во всех перспективах, кроме самой отдалённой и светлой. Но зато -- с наличием электрички в пятнадцати минутах хода лёгкой рысью. На этой электричке каждое утро я начинала свой автопробег до родной школы через весь город, сменяя по пути всего два троллейбуса. Стояла чудесная солнечная питерская осень, которую Мироздание посылает иногда в этот обычно зыбко туманный город в качестве поощрения за непонятное ему (Мирозданию) упорное смирение горожан перед нечеловеческим климатом этих мест. Поэтому я не спешила домой сразу после уроков, чаще всего отправляясь на Крестовский остров на тренировки в бассейн или встречаясь со своей тётушкой на Васильевском острове, чтобы провести вечер в гостях у одной из многочисленных её подруг. Собственные мои подруги как-то вдруг сильно уменьшились количеством и доступностью для внешкольного времяпровождения, кроме одной. Вера жила на том же Крестовском рядом с яхт-клубом, имела взрослого брата -- активного члена этого самого клуба, и писала стихи, которые я даже по малолетству идентифицировала исключительно как прекрасные и слегка её дару завидовала. Всё это определяло наши совместные занятия, когда мы шли изредка к ней после уроков. Заскочив ненадолго домой к Вере, чтобы дать её родителям возможность убедиться, что с ней по-прежнему всё в порядке, мы бежали к причалу с яхтами в надежде, что уж в этот-то раз нас обязательно кто-нибудь прокатит по заливу под парусом. В ожидании чуда Вера рассказывала мне о литературном кружке, где повышала свой профессионализм как поэт, и каждый раз настойчиво звала меня сходить с ней туда хотя бы на одно занятие.

В начале декабря, как по команде сверху, грянул мороз, выпал снег, и зима пришла в город всерьёз и надолго. Затеянный в нашей новой квартире ремонт с лёгкой перепланировкой и циклёвкой паркета неожиданно окончился, и семья поняла, что чего-то не хватает. Оказалось, не хватало меня. Перевод в новую школу произошёл так молниеносно и необратимо, что я даже не успела попрощаться с подругами. Зато в первый же день успела узнать, что времени на дорогу до новой школы уходит почти столько же, сколько до старой. Только не на транспорте, а пешком по морозу. Дед сказал -- Безобразие! -- и быстро добился организации доставки всех детей из нашего дома в школу и обратно специально выделенным школьным автобусом. Я проучилась в этой школе всего три месяца, но, надеюсь, что никогда не забуду это время. Позже, став несколько искушеннее в теме эволюционной теории Дарвина, я предположила, что результатом возникновения этой удивительной школы в той реальности был некий метафизический выброс величины скорости наследственной изменчивости у целого ряда разночинных индивидуумов или и вовсе искусственный отбор. Отобранными (я бы даже не побоялась слова -- отборными) были все: директор -- умный интеллигентный породистый образованный Педагог; мои одноклассники, учителя, включая физрука, методики преподавания, отсутствие домашних заданий, школьная мебель, процедуры школьных обедов и все те мелочи, из которых вырастает понимание, что это то место, где вам всегда будет хорошо и свободно.
Прогресс немало сделал для укрощения природной женской импульсивности. Некоторые особы даже научились контролировать себя. К сожалению, только не моя матушка. Она приехала из Казани в конце февраля, чтобы произвести рокировку детей -- забрать меня в Казань, а моего младшего брата оставить у деда с бабушкой в качестве пусть и не равноценной, но замены.

Выехали втроём с дедом в Москву в последний, ветреный, день февраля. В Москве наши пути с ним должны были разойтись: он -- в Трускавец, мы с мамой -- в Казань.
Досада и, тем более, раздражение не лучшие спутники в поездке, но других эмоций у меня не находилось, и я молча терпела внезапную перемену своей участи в надежде, что это ненадолго. -- Ну месяца на три, может -- думала я, опираясь на свой свежий опыт перемен. В Москве дед пошёл провожать нас на Казанский вокзал, где и почувствовал себя плохо. Моя мать, сама врач, определила, что это диабетическая кома и вызвала Скорую. Объявили посадку на наш поезд. Сквозь плотную чемоданно людскую массу потенциальных пассажиров дальнего следования, густо заполнивших зал ожидания вокзала, к нам пробирался наряд транспортной милиции на предмет оказания или пресечения. В зависимости.
Трудно сказать, как в подобных обстоятельствах надлежит вести себя человеку адекватному. И что в той ситуации следовало считать адекватным. Во всяком случае, я сказала своей семье, что, если других идей нет, то мне, видимо, следует занять своё место в купе скорого поезда Москва-Казань до его отправления.
Я высматривала матушку в окно пустого купе до тех пор, пока состав не тронулся. Потом, призвав всю свою самостоятельность и бесстрашие, переключилась на обдумывание вариантов действий в случае, если мой отец не сможет встретить меня в Казани. Дверь купе распахнулась. На пороге стояла мама, и жизнь немного наладилась.

Увидев встречавшего нас на казанском перроне отца, я почему-то подумала -- возможно я задержусь в этой их Казани немного дольше, чем на три месяца.
Мы мчались на такси по зимнему городу. Матушка рассказывала отцу о последних событиях -- её мучило беспокойство, правильно ли она поступила, оставив деда, хоть и с бригадой Скорой, но, всё же, одного в чужом городе. А я вертела головой и с лёгким налётом искреннего наивного снобизма время от времени спрашивала -- А что тут даже трамваи есть? И ЦПКиО? Мы едем так долго, это что -- такой большой город?

Предчувствие не обмануло меня -- я задержалась в Казани больше, чем на три месяца. Только через восемнадцать лет долгая казанская дорога привела меня обратно в родные пенаты.