Кузькина мать

                1.Тарас Шевченко.

   19 декабря  прошлого года в отделение банка «Открытие» (Лесной пр. 61, корп1) вошел человек.    Пенсионного вида и возраста. Среднего роста и комплекции. Средней затасканности  гардероба.  Ничем особенным не примечательный, разве что седыми острыми усами, делающими его анекдотически похожим на Чапаева  или - что еще смешнее    - на Гурджиева. Были  у нас когда-то такие деятели.   Сходство с названными историческими персонажами усиливал темный,  напористый взгляд пришедшего, бросаемый им из-под надвинутого на брови головного убора в виде папахи.
Также к подобным, украшающим вступление деталям можно отнести следующее. Время посещения банка «Открытие» было самым благоприятным – где-то половина  двенадцатого утра. Поэтому в зале, кроме сидящих за своими столами служащих, стоящей за стойкой информации девицы и переминающегося у окна охранника с кобурой и дубинкой, был всего один посетитель. Точнее, посетительница: полная, обмотанная разноцветными шарфами дама. Служащие, вопреки  наружной зиме  щеголяли белыми рубашками с короткими рукавами. У  сосредоточенного на борьбе с дремотою охранника иронично блестели ботинки. Тетя-посетительница (первый от двери стол) торопливо листала и подписывала бумаги, как будто скорость выгодно для нее влияла на совершаемую  с банком сделку.
- Здравствуйте, - как родному  улыбнулась Чапаеву  девушка-информатор, - Что вы хотите?
- Я хочу взять в кредит деньги. Наличными. К кому обратиться по этому вопросу? – голос был тонок, но с металлической волевой прожилкой.  Буква «гэ» в слове «деньги» прозвучала размазанным  южным  манером.
- Вам за четвертый стол! – и обрадованная девушка показала, куда  направлять стопы.
Усатый дедок снял папаху, показав еще  густой волосяной покров серебряного цвета, стряхнул на пол снежные капли и двинулся к нужному столу.
Через три минуты публично выяснилось, что фамилия Чапаева - Венько. Вень-ко.  И звать его Николай  Михайлович, и  лет ему шестьдесят девять. А живет он в трех кварталах от банка по адресу ул. Харченко, д.1, кв.73...
На четвертом этаже сталинского дома с высокими потолками, паркетом и балконом в каждой комнате.  Занимая в этом престижном доме  двухкомнатную квартиру на обе стороны фасада. Один на 56 квадратных метрах...
Сложно... Потому что, нет ничего сложнее, чем брать в качестве предмета творческого рассмотрения «маленького» человека и его ничтожные проблемки.  Тем более, если ему через три месяца семьдесят, а значит, скоро естественным биологическим образом в отсутствие. Вроде, как его и вовсе не было... Что можно рассказать о пожилом человечке, если единственной приметой, выделяющей его из остальной биомассы,  являются седые остроконечные   усы? Это ж почти таракан! Что у него внутри кроме маразма и ревматизма?   
Но, как учил основатель  литературного реализма - в жизни всегда есть место подвигу! С ракурса этого обнадеживающего девиза и понаблюдаем за сидящим у четвертого банковского столика старичком...
Фамилия с открытым на конце ртом (для метафоры возьмем рот, а не иное отверстие) и  лишенное четкости речевое «he» не исключают  предположения, что Венько Николай Михайлович имеет  некоторое отношение к украинской   национальности.
Да!
И не «некоторое», а самое прямое - Венько был чистокровным  породистым хохлом! Поскольку родился в цветущем грушами и сливами селе Задонецьке (40 км  от Харькiва),  а в пращурах по материнской линии имея  самого Пилипа Орлика!
А между тем, пять, десять... да что десять, Сорок! Какие сорок?! Шестьдесят сознательных лет  для Венько это не имело абсолютно никакого значения.  Ну, Харьков, ну Орлик... Кто такой Орлик? Ну, гетман... И дальше?  Ну,  украинец... Ну и что?
А теперь нет! Теперь не «ну и что»! Теперь не дальше, а ближе! И чем ближе, тем больней.  И с каждым днем все больше. С каждым выпуском новостей! Это он заново и всесторонне осознал, и это жжет его серце скорбью и гордостью. И генетической обидой.  Особенно после Крыма. Особенно после Луганска. Особенно после того, как...   Стиснув зубы и без единого дрогнувшего мускула!  Внешне спокойно и повседневно, даже с улыбкой... Невероятно, что мир может так измениться...  И в одно прекрасное утро, лопнув от злости, начать  разлетаться на тысячи вонючих шматков... Невероятно! Был, и нет его...  Не был и стал...
Стал. Опомнился. Возобновился. 
Последнюю триаду можно развернуть таким списком:
Ярослав Мудрый
Григорий Сковорода
Богдан Хмельницкий
Петр Могила
Филипп Орлик
Иван Мазепа
Симон Петлюра
Иван Кожедуб
Нестор Махно
Степан Бандера
Николай Венько
В союзе с малыми: Княгиней Ольгой, Лесей Украинкой, Клавдией Шульженко, Людмилой Гурченко и, может быть, Валькой Матвиенко.
Посыл, надеемся, понятный. Хотя, за годы  проживания в  нашей Северной столице (они с Соболевой как-то подсчитали – сорок восемь полных лет)  Венько забыл, что он украинец. Потому что циклиться на своей национальности было не актуально. Некоторые ее даже скрывали, прячась, например, за жену.   А смена паспортов, подтвердившая смену эпох,   и вовсе узаконила третьестепенность родового качества: в «Двуглавом», в отличие от «Серпастого», национальная принадлежность бесследно растворилась в принадлежности общегосударственной. Хохол, монгол, киргиз, сионист, чучмек... По большому счету, какая разница?  Лишь бы налоги платили - социальное лицо лишено расовых черт. Очень разумно.
Но именно та же Соболева по иронии судьбы Николаю Михайловичу о его национальности и напомнила. Не к месту и грубо. Издевательским тоном, насквозь пропитанным  чувством превосходства.   С гримасой, отобразившей всю поганую кацапскую суть. Весь набор, состоящий из врожденного  русского хамства, кондового русского чванства и неистребимой, как плесень в погребе, русской глупости. И все это горячим  ушатом мгновенного прозрения! После  которого в Николае Михайловиче и начался процесс сжатия пружины:  отрезвление, переоценка,  зарождение идеи и  практическое  ее осуществление. 
 В тот злосчастный день  Соболева позволила себе...
Нет, перед нею лучше два слова о жене.  А перед женой разумней   пару  слов относительно всей  ретроспекции. Не в плане биографии (на биографию  по мелкости и банальности «прожитого»  жизнь его не тянет), а для ориентировки в сложившийся  конечной ситуации.
Очень бегло.
 В Ленинград Венько приехал давным-давно, когда деревья были большими.  Нагрянул он сюда  после, как тогда говорили, «срочной» -  дембельнулся, гульнул  и к нам.  С легкостью оставив в  родном Задонецьке отца, матерь, старшего брата и остальное окружение. В  Ленинград он отправился из юношеского любопытства. Город очень образно ассоциировался у него со Сфинксом. Был у Коли в детстве набор открыток, и самой поэтичной в нем была со сфинксом в тумане.  До армии  он побывал в Киеве, Севастополе, Минске, Воронеже, Москве и даже в Вильнюсе.  А  у нас не был. И вот решил посмотреть. Тем более, что его радушно пригласил к себе  некто Паша Кузнецов, с которым они вместе служили.
 Город Колю поразил. Не мог не поразить: Эрмитаж, статуи Летнего сада, Смольный, ленинский броневик, гигантский Исакий,  толкучее метро, Гостинка, Аврора... И чайки, стаи крикливых  чаек, кружащихся над теми самыми сфинксами возле Академии художеств. Правда, в натуре они оказались мельче  и тусклее,  чем-то вроде уменьшенных, недобросовестных  копий тех, что на открытке.  Но, в целом  Ленинград   провинциального  Венько  загипнотизировал и примагнитил.   Да  так, что Коля  решил в нем остаться! Без сожаления  променяв Харьковский Политехнический институт на Ленинградский Машиностроительный техникум!
Все, конечно, не так судьбоносно – «променяв»...  Просто, еще в армии, изнывая в ночных караулах у склада ГСМ, Венько начал мысленно целиться в сторону Харьковского Политехнического, чтобы выучиться на инженера-конструктора.  Николай Михайлович имел врожденную тягу к технике и металлу. А о Машиностроительном техникуме он узнал,  проходя случайно мимо.
Простой советский студент...
Простой советский рабочий...
 Простой советский мастер смены...  Все советское «просто».  Какие украинцы и кацапы? «Мы» и капиталисты! Вот и вся дихотомия.  Даже его наждачное для нормального слуха «he» воспринималось окружающими не как национальная примета, а как небрежность и неграмотность произношения, вполне позволительная   пролетарию.
Зато жена Венько относилась к интеллигенции. Тоже технической, так как работала с ним на одном предприятии по имени «Техномаш». Но не в цехах, а в Химической лаборатории, сподобившись  стать ее начальницей. На «Техномаше» Венько отработал умопомрачительный срок – двадцать семь лет. Вначале руками и смекалкой, позже командным голосом и накопленным опытом. Тысячи утренних и вечерних смен, десятки тысяч раз через вертушку проходной, миллионы раз замок на шкафчик в раздевалке, миллиарды костяшек домино во время обеденного перерыва.  И металл, металл, металл...
А свою Тамару Николай подцепил в колхозе на картошке, бессознательно пользуясь «принципом комплементарности»  и прекрасными внешними данными. Усов у него тогда еще не было. Зато были широкие плечи, мускулистые руки, крепкая шея  и прочие  достоинства,  демонстрирующие мужскую силу, здоровье и надежность.
Днем мешки с картошкой, вечером волейбол,  танцы, поцелуи... Ночью обоюдная  сладкая бессонница, надежно  разделенная перегородками барака.
Через полгода Николай и Тамара поженились.
Через год у них  родилась дочка. 
Потом от завода им дали квартиру.
Потом дочка выросла и пошла учиться на детского врача.
Здесь небольшая сюжетная амплитуда:  на последнем  курсе дочка Венько вышла замуж за... ливанца. Тощего, смуглого, курчавого,  с плоской  золотой цепочкой на волосатом запястье. Говорящего понятно, но с акцентом. И, по словам дочки, удивительно доброго и умного. Так это или нет, Николай Михайлович не проверил, поскольку будущего зятя видел единожды во время дипломатического чаепития, приуроченного к знакомству. Предполагаемое «сроднение» не удалось - Венько даже не слышал, о чем ведется трехсторонняя неловкая беседа, будучи занятым борьбой.  Он пытался и никак не мог отвести  взгляда от  расплющенной звеньями, толстой золотой цепи, постоянно съезжающей на темную  арабскую кисть. Это несуразное украшение воспринималось Николаем Михайловичем   ценой, за которую продалась ливанскому басурманину его сошедшая с ума дочурка.
 Вот тогда, в эти тяжелые моменты первый раз в Николае Михайловиче взыграла  кровь. Колыхнулось   в нем светлое славянское начало далеких предков: нет!!! Свобода воли тоже имеет границы. Как и государства. Нет! Ни по-хорошему, ни по-плохому! Или – или! Или я – или твой Анвар Садат! Без компромиссов! Без меня!
Венько просил, ругал, взывал, умолял, уговаривал, урезонивал, проклял...
 Так у него не стало дочери.  Вырвал с мясом! Тяжело, больно, но поступить  по-другому  не позволяла совесть. Иногда, лишенный сентиментальной слизи, Николай Михайлович, украдкой глотал слезы. Но большей частью, анализируя разрыв, он  чувствовал босыми ногами страдающей души холодное твердое основание миропорядка – правильно! Варенье из чеснока не варят.
Жена  Николая Михайловича  по-женски все упростила, оправдала и приняла. Она много раз летала в Триполи  к внукам, которых  у нее народилось целых четыре штуки. И все темноволосые, курчавые, белозубые, на одно восточное лицо - дочка  регулярно с детьми  фотографировалась... Но Венько рассматривал снимки вскользь, никогда  не беря их в свои руки:
- Не внуки они мне. Табор какой-то. А по-русски они говорят?
- Только старший, Давид. И то с акцентом. Зачем им в Ливане русский?
- Тем более, табор...
Семь  лет назад Николай Михайлович остался один – его Тамара, простудившись, умерла.  И если бы не язва желудка, то Венько спился бы. От горя, одиночества и безделья, лишивших его существование иллюзии смысла и нужности.  Оно и так-то никогда не отличалось особой  яркостью и разнообразием опыта, а теперь и вовсе сплющилось до тонкого скользящего слоя: хочешь не хочешь, а завтра все равно наступит. А зачем?
Внезапная смерь жены на какое-то время Николая Михайловича полностью парализовала.   Во всех направлениях его нерастраченной активности, в частности,  по маршрутам «Рыбацкое – Каменка» и «Кушелевка - Ладожское озеро». 
В Каменке у них с Тамарой была дача (наследство тестя и тещи). И там на участке Венько начал капитальные  преобразования. Когда же всерьез заниматься дачей, если не на пенсии? Во что еще воткнуться? Ответ не нужен: крыжовник, яблони, парники, мансарда. Он даже затеял строительство баньки, с большим удовольствием залив собственноручно  бетонный фундамент...  А зачем?
На Ладогу Венько ездил зимой ловить рыбу. За рыбой и чтобы, ни о чем не думая, посидеть в тишине на снежном просторе, забравшись в него так, что берег становился серой полоской... А зачем такие сложности? В квартире также тихо и серо, как во льдах. Также холодно и  стыло. Чем согреться? Известно, чем...
Так вот,  язва до летального исхода спиться Николаю Михайловичу не дала.
(Ремарка. Обозначилась она еще в начале нулевых, что можно объяснить, как соматическую реакцию на установившийся капиталистический беспредел. Чем может ответить «маленький человек» лукавому року?  Да только язвой желудка, неврастенией, бессонницей и импотенцией. У Венько открылась язва)
Вместе с первым же глотком любого алкогольного изделия в Николая Михайловича  проникала страшная изжога, сопровождаемая крупной икотой. От этой икоты  скручивался пищевод, и Венько тошнило кровью...
Поэтому первый год вдовства он стоически пережил. Оброс грязью, пылью, еще больше посадил глаза телевизором, захламил прихожую газетами  и рекламными листками из почтового ящика, развел в шкафу моль, но, тем не менее, оставил суровую годину за спиной. Ни разу за лето не побывав на даче, ни разу за зиму не собравшись за окуньками.
Как-то незаметно, прячась за унылую будничную монотонность, удушливое кольцо скорби, теснящее грудь овдовевшего Венько, разжалось.   Ничего нового – «время лечит».  Тем более, что лечить  оно начало загодя, еще при жизни супруги. Брак естественным порядком «увядал» и, превращаясь в гербарий, менял атрофирующиеся чувства Николая Михайловича на устоявшиеся привычки и рефлексы.
Образ жены эмоционально выдохся и  переместился в хранилище памяти.  И занял в ней почетное место на центральной полке, приняв  фотографическую безжизненность лишенной возраста женщины. Ни полная (после 55 жена Венько до безобразия располнела), ни худая. Ни веселая, ни грустная. Ни живая, ни мертвая. Никакая...
Это психологическое обстоятельство позволило Николаю Михайловичу сблизиться с Соболевой Натальей Феликсовной. Обычное дело – «свято место пусто не бывает». Соболева была подругой жены, типичный стандарт:  тоже вдова, на десять лет Венько моложе,  соленья, варенья,  внуки,  собака породы такса.  После похорон, как прошедшая «через подобный ад»,  Наталья Феликсовна не оставила своим вниманьем Николая Михайловича, звоня ему, иногда приезжая и что-то готовя. В общем, получилось у них...
Вернемся в банк.
- Так я не совсем понял, - перебил Венько девушку, объясняющую ему, на что он может рассчитывать сразу, чего от «Открытия»  никогда не дождется, а на что  теоретически имеет право, - сколько денег я могу взять  у вас без волокиты?
- Максимальная сумма кредита без обеспечения, так называемого «пенсионного», составляет сто тысяч рублей. По льготной процентной ставке. У нас она составляет   тринадцать с половиной  процентов.
- А с обеспечением?
- Это зависит от предоставленных  гарантий, данных поручителями. Если таковые имеются, то в таком случае сумма  выданных вам денежных средств может составить четыреста пятьдесят тысяч рублей.  При составлении договора присутствие поручителей и их подписи обязательны.
- Поручителей?
- Да. Так именуются лица, обеспечивающие своими доходами ваш залог - жена, дети, ближайшие родственники. Вы же не можете взять кредит, превышающий ваши возможности его погашения? Согласны?
- Не знаю. – Венько покраснел, помял папаху и вздохнул, - Тогда давайте без поручителей на сто тысяч.
- Хорошо. Вот список необходимых для этого документов...
Через десять минут он был на улице.  Прекратившийся колючий снегопад Венько воспринял, как добрый знак. Дождавшись автобуса, Николай Михайлович отправился в районное управление  пенсионного фонда.   
Вечером того же дня, проведя его «на ногах», Венько посетил  жилищную контору, где сорок минут отстоял в очереди за нужной справкой. Темный насупленный взгляд его хранил  напор и непреклонность – признак деятельной решимости. 
Через день, приблизительно в тот же полуденный час, Венько снова появился в банке, и через полтора часа волокиты вышел из его приветливых стен. Прижатая к животу дорожная сумка,  содержала в себе  100 тысяч рублей, которые он обязался вернуть через восемь месяцев с тринадцати- процентной прибавкой.
После банка Николай Михайлович посетил бронированный подъезд в одном из домов у станции метро «Лесная», где базировалась ростовщическая контора «Деньга».  «Деньга» по паспорту ссудила Венько 30 тысяч.
Таким образом, Николай Михайлович получил в свое распоряжение некоторое количество живых посторонних денег. Значительно меньше, чем ему бы хотелось, но с этим он  смирился – важен был  соблюденный принцип затеи.
Зайдя ненадолго домой, Венько, стараясь не разбудить Игорька  (интрига – главный двигатель сюжета), попил чайку, вынул из особого ящичка свою недавно полученную пенсию,    и  снова вышел на морозный воздух.
Следующим пунктом  плана была поездка на Фурштатскую улицу. Там, в красивом старинном здании, обосновалось еще одно финансовое учреждение. 
Бывает так, что  жизнь сгущается и поворачивается боком. И начинает вертеться, навязчиво мелькая выведенной на нем какой-нибудь надписью-символом. Для  Венько на несколько дней таким ключевым  словом стало слово «банк».  Николай Михайлович до того, как  лично столкнулся  с этими  организациями, даже не предполагал, что в городе их «столько много». Гораздо больше, чем кондитерских, молочных и рыбных магазинов.   Раньше он банки  не замечал, проходя равнодушно мимо и воспринимая их рядовым элементом  специфического городского пейзажа, не стоящим пристального внимания. А теперь: банк, банк, банк. «Сбер...», «Открытие» и десятки иных, имеющих замысловатые названия и свои отличительные свойства. «Приватбанк» на Фурштатской был банком украинским. И именно по этой причине в него направился  Венько для завершения предпоследнего  этапа  общего замысла. В отношении замысла, можно поспорить, но с украинским «Приватом» ход верный – подкармливать, так своих. На все принесенные деньги (а вместе с пенсией Николая Михайловича сумма составляла уже сто шестьдесят три тысячи) он купил валюту «евро» и сразу перевел ее в Харькiв. Адресат: родной племянник Венько. 

                2. Скажи мне, кто твой друг.

Беда... Никакого напряжения. Трудно быть писателем. Во всяком случае, труднее, чем быть кинорежиссером. Да и  книга – это не кино. А бытовая проза – не любовный детектив. Скука и рутина. Нет ничего скучнее  пыльной жизни одинокого пенсионера мужского пола. Поел, поспал, сходил в магазин за кефиром. Или просто погулял. Или не погулял, а посмотрел телевизор. Или замочил в тазу носки, трусы и майку. А то можно перебрать ящик с инструментом и проводами. Что еще придумать? Можно понаблюдать за жизнью из окна. Можно попить какао с вафлями. Или занять себя чем-нибудь другим, а потом лечь отдохнуть...
Способен ли человек жить один? Современный способен, если у него есть интернет.  Николай Михайлович  современным человеком, безусловно, не являлся. И интернетом пользоваться не умел (представьте себе старика за компом – бред!). Поэтому в чистой социальной изоляции Венько не пребывал. Кроме Соболевой он   общался с  двумя-тремя «ребятами» с завода,  знакомыми  по двору, знакомыми по даче, с  парой  хмырей-рыболовов и, конечно, родственниками.
(Ремарка. Дочь к ним не относилась.  Прилетев на похороны матери, она показалась   Николаю Михайловичу совсем чужой и чуждой и не вызвала в нем никакого желания возобновить отношения.) 
Категорию родственников Николая Михайловича составляли:  по «линии» жены – свояченица Надежда, с веньковской стороны - харьковский племянник. Далекий, но кровный... «Веньковский»...
Да, Венько было с кем поговорить по телефону и к кому съездить в гости. Но порой, особенно в тяжелый год потери, ему  казалось, что он один в пустыне.  Или в иной безразличной и даже  враждебной  к нему среде.
Ощущение враждебности у Николая Михайловича начало формироваться в еще тот период, когда их дом стал предметом хищного риэлтерского внимания. Когда начались массовые жилищные и иные пертурбации, усугубившие расползающийся во все стороны хаос.
Периодически, с назойливостью мух в квартиру Венько лезли агенты по расселению, предлагающие различные  варианты выгодного переезда.
- Нам  и здесь хорошо, - с плохо скрываемой злобой  отвечал он   незваным гостам.
Но, видимо, «хорошо»  было только ему и жене, потому что очень быстро  состав жильцов (по крайней мере,  по его лестнице) сменился. В сталинский, высокопотолочный дом Венько понаехали новоиспеченные «буржуи».  Так этих людей называл внутри себя Николай Михайлович. Со всех сторон затрещали перфораторы, завизжали дрели, и систематически  отключалась вода.  Хрустели оконные рамы, вставлялись  стеклопакеты, остекленялись балконы, на квартиры навешивались бронированные двери.  В парадной тоже сменили дверь,  перекрасили стены лестничных маршей и на каждый подоконник поставили горшки с цветами. 
Это бы не плохо. Плохо стало тем, что Венько  почувствовал себя в этом уюте, сменившем совковую коммунальную убогость, лишним и неуместным. Что иногда  подчеркивалось бросаемыми на него холодными враждебными взглядами, пахнущих одеколонами новых  жильцов.
Особенно Николаю Михайловичу не нравился  обосновавшийся под ним невзрачный тип. Лысоватый, белесый, чем-то похожий на лису и еще, на что-то очень знакомое, но никак Николаем Михайловичем не вспоминающееся. Был он не молод, но еще крепок и весьма трудоспособен. Чем занимался, можно было только гадать, но на работу или службу отправлялся в костюме и галстуке.  Около восьми утра (иногда из-за занавески   Венько за ним  наблюдал) положив плоский чемоданчик на заднее сиденье своей блестящей высокой машины, дядька  куда-то  уезжал.   А вернувшись, ставил ее почти вплотную к дому, точно под линией их балконов, застолбив это место вмонтированной в асфальт петлей.
Может быть, Николай Михайлович так и не выделил среди новоселов шуструю персональность соседа снизу, если бы не имели места два направленных на Венько эпизода.   Первый случился, когда еще пребывающая в здравии жена Венько  отмечала свое шестидесятилетие. Веселое, многолюдное, под замечательные старые пластинки. Проводимое в узких  рамках социалистического общежития: громкость бесед и  музыкального сопровождения иногда отслеживалась хозяйкой. Во всяком случае, никто не мял паркет в буйном  танце и никто на весь дом не горланил, подпевая Алле Пугачевой. 
Около десяти вечера в дверь позвонили. На пороге стоял он, «нижний».
- Простите, - тонкогубая улыбка смягчила недовольную и брезгливую гримасу его лисьего лица, - Вы не могли бы сделать музыку  потише. Ваше застолье, по иронии судьбы, организовано как раз над моим спальным местом. А мне, извините, завтра очень рано вставать.
- У нас день рожденья, юбилей, - ответил смущенный Венько,  удивляясь вторжению и тому, что их музыка и разговоры в такое время кому-то помешали.
- Поздравляю вас, но советую не забывать об окружении. А после двадцати трех – будьте любезны, снизьте производимый вами шум до уровня  ночной тишины. Иначе я буду вынужден принять меры. Прошу простить за беспокойство.
Второй раз обида, нанесенная соседом снизу,  оказалась сильней, и след от нее остался в Николае Михайловиче до сих пор. Произошло это через месяц после похорон, в самый разгар траура. Они столкнулись у подъезда.
- Примите мои соболезнования, - скороговоркой начал тот, - Если надумаете продавать квартиру, то я по-соседски первый.
- Да я не собираюсь, - убитого горем Николая Михайловича ошарашила подобная  неуместная  меркантильность, - не собираюсь.
- Ну, если надумаете... Одному на такой площади... А я смогу заплатить вам хорошую цену и без посредников. Взяв на себя все расходы по оформлению документов.  И даже смогу вам помочь в подборе однокомнатных вариантов. Подумайте. Я понимаю, - его глаза оставались прозрачно-безжизненными, - сейчас подобные разговоры не совсем уместны. Но уместность и своевременность, согласитесь, разные вещи. Поразмышляйте над этим...
И еще несколько раз впоследствии, как бы невзначай и мимоходом при встречах с Венько этот человек любопытствовал:
- Ну, как?
- Что?
- Не надумали?
- Что не надумал? – в это мгновенье  Венько страдал от человеческой  наглости.
- Да это я так, по инерции... Простите...
Но, как говорится, в огороде бузина, а в Киеве дядька...  А в Харькiве племянник.
Николай Михайлович очень быстро стал горожанином. В родной Задонецьк он частил лишь первые  годы   проживания в наших северных краях, пока учился в  техникуме.  Экзамены, каникулы и в родное гнездо! К батьке, мамке и старшему брату-агроному, живущему своей семьей через бахчу.   Тем более, что сделать это было проще простого – купил билет, сел на поезд и там! Ни тебе гривен, ни тебе границ и таможенного досмотра. Только сутки радостной солнечной  дороги. 
Когда у самого Венько родилось потомство, поездки «домой» сократились до раза в несколько лет. А  ощущение «дома» вызывало в нем  место непосредственного проживания. Арбузы, сливы, пчелы и свекольные поля стали картинкой из детской книжки. Что прошло, то миновало...  А когда в лучший мир ушли батька, мамка и в качестве союзной республики сама Украина, в Задонецьк Венько больше не ездил. Нет, была одна вылазка в 2003-м на похороны брата. Последняя.
Зато к Венько оттуда гости наведывались. Без утилитарных и корыстных целей, а просто так и на несколько дней.  Приезжал к Николаю Михайловичу его племянник Миша. Привозя с собой традиционное сало (куда без него настоящему хохлу?), бутыль сливянки и  забытый украинский дух. Миша «he»кал, сыпал частыми «ы», окал и излучал ностальгические, как казалось Венько пронизанные запахами, вибрации. Миша приезжал один, Миша приезжал с сынишкой. Сынишку звали Богдан. А когда Богдан позапрошлым летом окончил школу, то приехал к двоюродному деду сам. Он так и обращался к  Николаю Михайловичу «дiдусь». И Венько это очень нравилось. Венько Богдана полюбил. За молодость, веселость, за то, что кровный, за то, что очень напоминал «тогдашнего» себя, за ассоциацию. С Богданом у Николая Михайловича стойко ассоциировалась Украина, существующая в воспоминаниях Венько...
Неохваченным остался Игорек, которого Венько не разбудил, когда забегал домой попить чайку и взять из тайника пенсию.
Игорек – это история. Это урод не без семьи. Это «сорок лет – ума нет, и не будет». Это типичный городской обормот. Это бич. В прямом и переносном смыслах. Это... Для Игорька достаточно и этого.
Он также приходился Николаю Михайловичу племянником. С жениной (Тамариной) стороны. Он был сынком свояченицы Венько Надежды. Кстати, именно Надежда по просьбе Венько нашла ему  адрес украинского банка.  У нее интернет имелся.
Чем Игорек занимался, почему стал тем, кем стал к исследованию отношения не имеет. Важно лишь одно обстоятельство - четыре года назад, будучи пьяным, Игорек грабанул квартиру. И эти же четыре года за содеянное благополучно схлопотав.  А теперь, к ужасу мамаши и остальных «домочадцев», не менее благополучно освободившись. И вот здесь на помощь пришел Венько. Начав плетение своей паутины...

                3. Железный Феликс.

Информация в пролетарский стареющий интеллект Николая Михайловича поступала прямым официальным путем – посредством телевидения. Каждый вечер, утро и день «Новости», «Время», «Вести». Исчерпывающе, многосторонне, объективно.
Майданские события вызвали у Венько недоумение. Их развитие тревогу. Их трактовка негодование. В нем еще не произошло расщепление, он был еще интернационален, видя в катаклизме столкновение личных амбиций и неудавшийся  спектакль проворовавшихся марионеточных политиканов.  «Киев»... Отдельно взятый и отдельно страдающий. Просто город. Каким мог быть Париж, Берлин, Бейрут или Сан-Франциско. Пошумели... покричали... Чем черт не шутит, постреляли, а потом сложили палатки и разошлись. Унося в себе горький исторический урок. Но...
 Соболева родилась в апреле. И выделила в нем специальный день, отведенный празднованию этого события в обществе, состоящем только из одного Николая Михайловича.  Наталья Феликсовна специально для Венько испекла ватрушку и сделала салат из крабовых палочек. И даже купила бутылку дорого крепленого вина, по рюмочке которого оба с удовольствием выпили. Пренебрегши спящей язвой.
И вот в разгар трапезы, перебрав  актуальные  темы завязавшейся беседы (теплый апрель, цены на яйца, и состояние огуречной рассады Соболевой), Наталья Феликсовна возьми да и брякни:
- Ну, слава богу, Крым теперь наш. Давно пора было его у хохлов отобрать.
Вместо поддержки и  одобрительной улыбки она увидела побледневшее, погасшее лицо Николая Михайловича. В этот момент он был пугающе похож на раненого Василия Ивановича, каким его изображали в кино.
- Коля, что с тобой? Тебе плохо? Язва?!
Венько молчал и учащенно дышал.
- Язва?! – побледнела вслед Наталья Феликсовна, - Дать альмагелю?
- А я, по-твоему, кто? – тихо и с хрипом спросил Венько, откладывая вилку.
- Как, кто? – Наталья Феликсовна не поняла.
- Ты сказала «Крым наш». И хорошо, что мы его от поганых хохлов отобрали. Так вот ты мне ответь, кто это «мы»? И кто, по-твоему,  я?
- Я не так  сказала.
- Но смысл был тот. А ты знаешь, что моя фамилия Венько? И что я, - он захлебнулся воздухом, - я родился на Украине. И отец мой умер на Украине. И выращивал всю свою жизнь для «вас» (Венько педалировал «вас») фрукты и сахарную свеклу. Не разделяя людей на хохлов и  москалей.
- Коля, извини, я не так...
- Именно так! – вскрикнул Николай Михайлович, - Как может быть земля чьей-то, кроме тех, кто на ней живет и работает? «Крым наш!»... Ах, ты сволочь! А кто такие "вы"? И что вы будете с Крымом делать? По карманам рассуете? Америке, как Аляску продадите? Так и Аляска ваша! Надо и ее вернуть! Что Крым? Аляску бери!
Теперь лицо Венько был красным. Он дрожал и не мог остановиться.
- Моментом воспользовались? «Крым теперь наш!». А зачем он вам? У вас, что земли мало? Ты посмотри кругом – поля вокруг города зарастают, строят какие-то склады - коробки, бензозаправки, ашаны, мать их ети! «Наш», - в глазах Николая Михайловича мелькнули слезы, - наш... Разбойники вы с большой дороги. «Наш»... А ты, Феликсовна, кто? Жидовка? Полячка? Или русская? Что-то я в этом сомневаюсь.  А чем отличается хохол от русского? Поставь их рядом. Отличишь? А эти таджики и остальные узкоглазые, заполнившие город, они кто? Тоже «мы»? Вы для них у хохлов Крым отобрали? Куда ни пойди, куда ни плюнь, везде их узкоглазые рожи. «Мы»... Да, это вы. Но Крым не ваш! Не ваш...
Николай Михайлович встал, опрокинув стул, и пошел одеваться.
- Бог правду видит. Вот погоди...
И он, отпихнув ногой виляющую хвостом длинноносую собаку, хлопнул дверью.
А вечером жалел о своей горячности.
Жалел он или нет, не имело значения. В груди его разгоралось патриотическое пламя, в котором сгорала присущая ему толерантность: кругом не просто люди, с их характерами и особенностями, а  национальности, нацисты...
Потом началась война. Там, но из-за «здесь». Там начали друг друга убивать ракетами и танками. Там, но не «здесь». «Силовики», «ополченцы», «добровольцы», «армия», «наемники»... Там...
А здесь запрыгали цены. Здесь  «кризис». Здесь «затягиваем ремни». Здесь радуемся от приобретения. «Крым наш!»... Ваш, ваш, все ваше...
Злорадствовал Венько не долго. В августе убили Богдана...
За что?
Несколько дней проплакав, Николай Михайлович поехал на дачу.  Там он сломал сортир и  разбросал его скудное содержимое по заборному  периметру своих шести соток. Поступок совершенно нелепый...
А в ноябре освободился Игорек.
- Так пусть живет у меня, - предложил Надежде Николай Михайлович, услышав от нее эту новость, - Мы с ним сживемся. Я один, и он один. Вместе нам веселее будет.
- Ты серьезно, Николай?
- А что? У вас и так там народу хватает.
- Ты же знаешь, какой он у меня.
- Ничего. Там, откуда он приехал, его дисциплине научили. Пусть заедет ко мне, я с ним потолкую. Но только скажи, чтобы трезвым был.
- Конечно... Что ты, Коля. Игорек сейчас тихий. Ходит на цыпочках. Отвык от города.
- Вот видишь? Пусть приезжает к дядьке...

                4. Перчик.

Так Игорек поселился у Николая Ивановича. И был им по своему адресу зарегистрирован. В награду  за это Венько с удовольствием порвал положенные в ящик квитанции на квартиру, телефон и свет.
Игорьку была отведена комната, где он мог делать, что захочет: смотреть телевизор (телевизор Венько больше не смотрел), слушать приемник и пластинки. В любое время суток. Кроме курения и выпивки. Вначале Игорек курил на лестнице, но его быстро оттуда шуганули. Видя, что «племянничку» без табака не обойтись и десяти минут, Венько разрешил ему курить в прихожей, приоткрыв квартирную дверь.
Игорек пока не пил. Но Николай Михайлович чувствовал временность такого явления. Целыми днями  Игорек «искал работу» - то есть, уходил куда-то на целый день, а вечером возвращался. И половину ночи, скрипя половицами, ходил по квартире: на кухню, где  цокал кастрюлями,  в прихожую, где щелкал замком и хлопал дверью, в комнату, где играла музыка.
- Ты уж сам, - договорились они, - и готовь, и покупай себе,  и все остальное. 
Чтобы не мешать «дяде», Игорек готовил и ел на излете дня...
...Круг замкнулся. На следующий день, после того, как  Игорька зарегистрировали, Венько направился в «Открытие»  за кредитом. Почему именно в него? Да, ни почему. «Открытие»  привлекло его  тем, что в отличие от, скажем,  излюбленного старичьем  «Сбербанка»,   было пустым.  А с украинским «Приватбанком» и так понятно...
Выйдя оттуда, Николай Михайлович облегченно и радостно вздохнул, крутанул левый ус, и поехал домой. Ему повезло – Игорек еще был дома, но уже собирался выходить.
- Ты, вот что, Игорь... - строго сказал ему Венько, - по-мужски... У каждого бывают обстоятельства... Я тебя, конечно, не гоню, но...
- Это ясно, дядя Коля, - хрипло поддержал Игорек, и забегал глазами.
- Дай договорить.   Словом, сегодня я хочу побыть один. Понимаешь? К тебе у меня претензий нет, но сегодня ты заночуй у мамы. Сможешь?
- Ну! А я подумал...
- Нет! Только сегодня. А завтра приезжай и живи, сколько хочешь. У меня сегодня свидание. Вот так!
- Понял! Не баба. Понял, дядя Коля. Значит, завтра.
- Да, Игорь завтра. А сегодня я ... Ну, в общем, так...
Когда Игорек ушел, Николай Михайлович целый час запихивал в рюкзак бумаги. Семейные фотографии, хвалебные грамоты,  дипломы, письма, телеграммы,  и прочую макулатуру,  в быту называемую «личное». 
Прихватив с собой банку фиолетовых чернил, обнаруженную при ликвидации архива, он спустился на помойку.
Там, залив чернилами содержимое рюкзака, Венько бросил его в контейнер...
Темнело. Сыпал снег, и от этого небо казалось черным. Часы показывали  16-42. Такую скрупулезность   можно считать лишенной смысловой  нагрузки стилистическим завитком. Просто виньеткой.
В начале шестого Николай Михайлович отряхивал ноги о коврик магазина «Норман». Сюда он  заглядывал и раньше, приглядываясь к ассортименту и предвкушая этот, именно этот  вечер.  Все сложилось, все соединилось в нужную цепь событий.  Осталось только купить...
- «Немирнова» - прочел про себя Венько, - «Украинской, медовой с перцем»...
То, что надо – медовая, но (внутри бутылки, в янтарном растворе плавал настоящий красный стручок)  с перцем!
... Без четверти двенадцать Николай Михайлович переоделся, придав себе строгости темно-синим костюмом, розовой рубашкой и полосатым галстуком. Ноги его стянулись крепкой кожей полуботинок.
Ровно в полночь бутылка медовой перцовки была откупорена и до краев налит граненый ретро-стакан.  Торжественное распитие происходило в комнате.
- Ну.... с Новым годом! – пожелал себе Николай Михайлович и, стоя, выпил. А выпив, символически закусил кусочком хлеба, - С Наступающим...
Перцовая медовуха подействовала мгновенно, взяв тело Венько в пламень, а в голову ударив экстазом.  Да таким, что все вокруг бесшумно поплыло, с каждым мгновением меняя угол наклона условной оси вращения.
Желудок не реагировал, находясь в обваренном состоянии.
Пока Николая Михайловича разбирало, в опьяненный его мозг пришла мысль написать записку: «Во всем  прошу винить Путина...». Но Венько соблазн поборол, решив оставить сценарий без изменений.
- Как намети... случай... несча.... – остановил он себя вслух.
И снова налил себе до краев. Перчик выскользнул из бутылки и плюхнулся в стакан, расплескав по столу пахнущие медом  капли.
- Ну..... – Венько поморщился, - за Украину...
 И давясь, выпил...
После, чувствуя, что в животе у него зажглась газовая горелка, он, шатаясь, подошел к окну. Ничего не разглядев (мешал заснеженный балкон), Николай Михайлович хватаясь за стены, выбрался на кухню и увидел то,  что хотел.
И пока его не остановила тошнота, пробивающаяся сквозь невыносимое жжение, он вернулся в комнату и начал возиться с балконной дверью. Если бы верхние шпингалеты не были заранее опущены, дверь бы он не открыл. Но он продумал все. И шпингалеты в том числе...
 Из открытой балконной  пасти хлынула свежесть. Вместе с ветром и снегом, давшим Венько секундное незначительное отрезвление. Опустив щиколотки в снег и сделав лишенный равновесия шаг, Николай Михайлович уцепился за мерзлую решетку и через нее перегнулся. А свесившись, икнул и хмыкнул, убедившись в наличии черного пятна цели.
Цели, потому что цель имелась. Потому что Николай Михайлович вспомнил, кого напоминал ему белесый, лысоватый, как будто прополощенный в уксусе сосед, со своими лисьими повадками и прозрачными водянистыми глазами... Вспомнил...
И сейчас он это вспомнил:
- Хутинпуй... - промычал он, кряхтя и икая, перекинул через  перила ногу, толкнулся, порвал о них пиджак и тихо полетел вниз...
Но громко и веско шмякнулся о лобовое стекло и крышу черного  «Ленд Ровера». Замигало, загорелось в окнах.
Но Николай Михайлович это уже не фиксировал. Его треснувшая и разбитая о стекло голова спешила закончить  мыслительный процесс и без того ослабленный бешеной порцией спирта.
...Стадо баранов, блея и стукаясь рогами, пробежало мимо него.... батька, одетый в шитую косоворотку протянул ему  руку и улыбнулся... что-то неразборчивое сказал Богдан... жена ухва...
Потом все исчезло.  Все.... все.... все...
Поглотившись радостью исполненного долга...