По-черному

     Кельи «дожителей» Дома ветеранов почти всегда приоткрыты, чтобы не застаивались основные запахи бытия человеческого –  к старости еще более «выразительные». А они и не застаивались. Это чувствовалось прямо от входной двери, где у вахтёра был свой маленький, ну почти никакой по нынешним меркам, бизнес. Вахтёр продавал –  наверняка, тайно от налоговой – посетителям «юдоли» бахилы, по 5-ти рублей за пару, и имел –  страшно подумать –  по 1-му рублю прибыли с клиента.
     Таким образом, посещая заведение безысходности по воскресеньям, племянник бабы Мани из комнаты 412  делал вахтёра богаче на 4-ре рубля в месяц. Его уже не записывали в журнале посетителей, так как был он тем редким «случаем» неблизких родственников, которые навещали своих «кормильцев» не только в день пенсии. Да и остатки пенсии бабы Мани он «спускал» нетрадиционно: на памперсы, салфетки, фрукты и маленькие субсидии нянечкам, банщице, и парикмахеру. Действительно, редкий случай…
     - Салют караулу! – племянник привычно сунул «дежурный» пятачок в окошечко вахтёра.
     - Сегодня можешь без бахил, в качестве бонуса, - улыбнулась молодая вахтенная.
     - Нет, лапуль, я «по-чёрному» не хожу.
     - Как, как? Лапуля? Спасибо родной, меня с детства так не называли.
«Как мало женщинам надо. Одно слово, и опять невеста… Не набалованы жизнью нашей, сердешные…» - подумал он.
     «Упаковав» бабку в тёплый халат, платок с мотивами хохломы и короткие «чёсанки» 42-го размера, племянник осторожно скатил кресло- коляску с широкого пандуса на мокрый асфальт прогулочной площадки. Сегодня после дождя было по-осеннему ядрёно, и  с ожиданием свободной коляски проблем не возникло.
В коридоре второго блока оказалось целых три невостребованных.  Отчасти потому, что обитатели Дома ветеранов в основном были из бывших городских «продвинутых» и к остаткам здоровья в такую погоду особенно бережливы.
     А вот тут у бабы Мани была огромная «фора» - 83 года деревенской закалки «по-чёрному». Восемьдесят три прокопченных, промороженных, погрязших в земле, поте и навозной жиже «сквозных» года. Они пролетели без отдыха, отпуска, выходных, праздников, без проку, без толку одним единым Великим Трудоднём!
   «Этот годок-то, похож, последний, - подумала она, посмотрев на непослушные ноги в казённых чёсанках. – Прожила без толку, и отдохну чуток без проку...ещё чуток…» - она устало улыбнулась.
     - Чему обрадовалась, Мамань? – участливо спросил племянник, поправляя накинутый на нее «общественный» платок.
 Одежды здесь было в достатке. Умирающие и вновь прибывающие всегда «на потоке». Одни оставляли бренный скарб, а вновь прибывающие приносили с собой.
      - Так… Не знаю, – незатейливо уклонилась она от ответа.
     Как человек одинокий, проживший всю жизнь с домашней скотиной, она вообще не любила общаться с «себе подобными», считая это излишним, ненужным лукавством. Даже родственников не особо жаловала, да собственно, редко и видела их…
      - Ты «Денискины рассказы» читаешь? Те, что я на той неделе принёс?
      - Не галди! На кой они мне.
      - На «той», чтоб без скотины своей тут совсем не рехнуться. С соседками по палате не общаешься, санитарок тоже вниманием не жалуешь. Даже телевизор не смотришь. Хотя бы рассказы читала, в детстве-то не довелось…

    «Денискины рассказы» были отпечатаны наикрупнейшим шрифтом, и очки для прочтения не требовались. Требовалось только желание, а его давно не было…
И когда она читала то в последний раз… Ну да, перед войной, весной 41-го, по окончании третьего класса. Она была самой способной из пятерых детей, а в
в семье были четыре сестры и брат. Не только самой способной, но и самой старшей -  последнее обстоятельство и определило всю её дальнейшую судьбу…
       Там, в сорок первом, осталась последняя счастливая весна её так внезапно рухнувшего детства. Счастливая, несмотря на вечные хлопоты в помощь больной матери, ранние - не по возрасту - колхозные трудодни и вечные субботники. С началом войны этот яркий свет трудового детства превратился в сумерки, а немного позже в темноту, сплошную темноту на всю такую долгую и такую беспросветную жизнь. Как окна, как иконы, как всё пространство её прокопченной пятистенки, что в последние годы огульной «свободы» топилась «по-чёрному» по воле пьяного печника, бестолкового царя, и собственного бессилия что-то изменить в этом непонятном мире.

    - Ну не молчи, Мамань. Расскажи хоть как кормят, может, чем из еды побаловать?
   - Да не колготися, оглашенный. На дню, почитай, четыре разу кормют. Токмо ананасов не мают.
   - Так может ими и порадовать?
  - Годков двадцать назад може и порадовал, а ныне чем радоваться? – она осклабилась совершенно беззубым ртом. Говорю ж не колгатися..

   О «плотном» режиме питания в заведении племянник знал от нянечек, которых регулярно «благодарил» за услуги и которым передавал памперсы, чтобы тётка не докучала с постельным бельём. Знал и то, что аппетит у Мамани был как у солдата срочника, и что ей постоянно давали добавку. Нянечек это удивляло. Но как им было объяснить, что этот «блокадный» синдром у тётки от пожизненного недоедания по пожизненно разным причинам..Сначала, потому что было нечего есть в большой колхозной семье времён «подъёма» сельского хозяйства и индустриализации. А потом… потом тоже было и нечего, и некогда.
Отец сгинул в мясорубке Курской Дуги, мать постоянно болела и умерла вскоре после войны. Зато сёстры и брат, благодаря её недоеданию и недосыпанию, окончили школу и разъехались в города строить свою жизнь по-современному, трудиться и учиться, благодаря её  беспросветным стараниям. И всё у них дальше было «по белому», а у неё, как и раньше, «по-чёрному»…

   - Вон посмотри, – племянник развернул каталку в сторону палисадника, - какой красивый котяра вышагивает!
   Огромный, откормленный обитателями приюта, воронёный с белым воротником «Баюн» сыто щурился на отражение заката в окнах 3-го этажа.
«Ну, у этого точно всё по-белому» - с горькой усмешкой отметил про себя племянник.
   -  Красивый Васька, – уважительно прошептала бабка.
   -  А у тебя сколько кошек было? – ухватился он за возможную нить общения, так необходимого в её вынужденном безделии.
    - Так…много
    - А звали их как?
    - А той помню…разно кликала.
    - Ну а коровок-то своих как величала? – он настойчиво старался поддержать редкий интерес к разговору с ее стороны.
  И тут действительно «попал». Заслышав о своих единственных по жизни бескорыстных и верных «подругах», она оживилась, заёрзала на каталке. Лицо слегка напряглось и просветлело, словно всматриваясь в кого-то родного и далёкого, того, кто когда-то «с горочки спустился»…
    - Сама перва..Красавка, посля её Белянка, потой Зорька. Резвуха была малясь, убёгла посля, да на Гатях, дура, потопла. А потой Паня, шибко бодуча была, да телилася справно. Да Зинка...продать случилось, доилась мало…А там..и не помню…

     Вот и все подруги по жизни, после самой главной, самой чёрной и закадычной – Работы.

    - А свиньям тоже имена давала? – настойчиво не отпускал он её «в себя».
 Она с минуту что-то обдумала, подняла голову и посмотрела на него с укором, как бы давая понять, что знает, что он её «разводит» на разговор.
   - Да на кой ляд свиньям имя?  – тетка сделала вид, что хочет задремать.
«Ладно, – решил он, – И так сегодня плотно побеседовали. Пусть передохнёт»

   В детстве он звал её просто тётя Маня, но лет в двенадцать стал замечать,  что такое обращение её как-то напрягает. Спросил почему. Она не стала объяснять, а перед отъездом в деревню попросила, если можно, называть её Маманей.
И это, действительно, было как-то оправдано по жизни. Ведь своих детей, как и мужа, у неё не было по причине вечной «родственной перезагрузки». А последние лет двенадцать сестра Верка привозила к ней сына на всё лето – подхарчиться.
Да и с молодых глаз долой. И, всё таки, Маманей он стал звать её позже.
Когда же это было? Да, точно, в первое и единственное полугодие её вынужденного «безделия» в стационаре неухоженной районной  больницы.
Это после того как её бык «закатал». Спасло то, что рядом канавка оказалась. Каким-то чудом, по природной сметливости своей, Маманя в неё занырнула с пятью поломанными рёбрами.
     Колхозное стадо, тогда, пасли по дворовой очерёдности. А, по неимению во дворе мужика, пасти раз в полтора месяца приходилось самой тетке. Ниже неё ростом в стаде были только телята. И что тогда быку в ней не глянулось?
Может платок красный, может запах керосина, пролитого вчера на фуфайку, а может и кнут не «по масти»? Кто его, быка, знает…
   И вот, тогда, в палате, она во второй раз шепотом напомнила ему свою давнюю просьбу - звать её при всех Маманей. Так ей было «уютней». Особенно в окружении болезных соседок и медперсонала, присутствие которого вызывало в ней трепетное уважение, как к «белым» представителям умственной профессии. Маманя…Так и прижилось тогда это имя, как-то скрашивая и немного освещая её жизнь «по-чёрному»…
    А лет через двадцать непосильного и ежедневного труда выпал Мамане очередной «заслуженный» отдых - аж на целых девять месяцев. Везла она  в тот день в своём «непреклонном», преклонном,  лет 70-ти,  возрасте, дрова с вырубки на зимовку себе и скотине. Везла, да и задремала в дровенках с устатку. Оно бы ничего, лошадь дорогу знала не хуже хозяйки, да вот хозяйка заснула в позе неустойчивого равновесия. И такого неустойчивого, что слетела на очередной ухабине и приложилась о родимую мёрзлую так, что треснули два трудовых позвонка в грудном отделе. Половину её «скотского» поголовья соседи тогда продали, другую по себе разобрали. Ну, думали, поживёт, наконец-то, Маня по человечески. На пенсии по возрасту да вынужденной ущербности в город съедет. Сёстры уже и малосемейку ей присмотрели и с деньгами подсуетились. Да, вот фиг угадали!  Маманя молча оклемалась, заковала в очередной раз кости в стальные сухожилия, собрала остатки своего «войска скотского» по соседям и опять «по-чёрному» с лопатой и вилами и граблями наперевес.
         Тогда, в её отсутствие,   сёстры провели в избу свет, радио, купили на её кровные телевизор, холодильник, плиту, машинку стиральную. Поживи Маня хоть здесь по человечески, раз в город не затащишь.
          Да опять не получилось по-«белому». Не могла уже иначе, чем могла. А может и не хотела. От пользования по-«чёрному» скончался телевизор, немного позже почил холодильник, не выдержала изготовления браги (деревенской валюты) стиральная машинка, да и новости радиоточки не долго скрашивали бессонные ночи. А когда от сырости стен замкнуло электроплиту, Маманя выдрала проводку, обесточив всю эту «пиротехнику», легко вздохнула и перекрестилась: «А ну её..туда совсем»..И всё пошло у неё по старому, пахучему и годами «утоптанному»…

        - Ну ты не дреми, всю неделю ещё «клопов давить». Смотри, какие у вас тут на клумбе пионы красивые.
        - Шпиёны..красивые, – зевнула она, приоткрыв правый глаз.
        - Пионы, без «Ш», –  поправил племянник.
        - Всё одно шпиёны, глядь как подзыркивають.
        - Да откуда тебе знать, возле избы всю жизнь одна крапива росла.
        - А неча баловство маить, и крапива на дворе гожа.

     «Гожа» последние годы была и скотина в самом доме, и комбикорм, и навоз от неё там же. А когда силёнок ещё поубавилось, то в избе остались пяток овец да четыре приблудных собаки, спасённых от пуль «супостата» участкового. Собаки тоже питались комбикормом, который она иногда разбавляла водой. А кошки и куры приходили и уходили, когда им заблагорассудится. 
       Пенсию приносили к дому, автолавка подъезжала к порогу, а в дом она никого не пускала. Даже фельдшера, заходившего раз в полгода. Показывала ему больные ноги прямо у входа в сени. Из дома выходила весной и осенью сажать и убирать картошку, недоеденную колорадским жуком. Картошку собирала, стоя на коленях: артроз не позволял иначе…
      Три раза в год племянник доставлял ей пару ящиков консервов, да китайской лапши. Колбасу, сыр и рыбу он перестал привозить после того, как её одичавшие кошки растерзали это добро за несколько минут, пока он разгружался. С тех пор брал продукты только в жёсткой упаковке, но не настолько, что б она не смогла открыть.
На его постоянные уговоры перебраться в город Маманя твёрдо заявляла, что помрёт здесь, на родном навозе со своими бедными и полуслепыми овцами и собаками. Здесь, в родном селе с диким именем Котёл.
     - Так хоронить будет некого – твои же собаки тебя и обглодают, – как последний аргумент в сердцах выдавал племянник.
      - А нихай, им тожа нада, – отшивала она со злой бравадой, отмахиваясь рукой, искорёженной артритом от пожизненной дойки.

   Увещевать её было бестолку, да уже и некому. Брат давно почил в славном городе Ленинграде, который она не видела даже на открытках. Средняя сестра в Пензе.Другая давно и благополучно отгородилась ото всей родни в стольном Киеве. А младшая ухаживала за обезножившим мужем средней сестры с помощью племянника.
    А дом….Дом не ветшал, нет. Он просто долго сопротивлялся безволию своей хозяйки.  Маманя убивала дом год за годом, вместе с собой, по незнанию и не желанию знать другую жизнь и уже просто по физической немощи.
    А ведь ещё лет тридцать назад дом этот был отстроен заново мужем средней сестры. Отстроен добротно и обстоятельно, по-родственному.
      Теперь же он упокоился окончательно, вместе с печальными и строгими закопчёнными ликами святых на почерневшем иконостасе. И помочь уже было некому…
    
      …А  вот Мамане помог случай, хотя и запоздалый, но закономерный. Вернее, два случая:  плохой и хороший.
     Обо всем по порядку...  Осенью опился, в очередной раз, и помер «старый» – 50-лет жизни, помноженной на магарыч – печник Федотыч. А дымоход у Мамани к тому времени забился окончательно, почти закоксовался сердешный. И, по причине давнего отсутствия на улице Красиловка трезвых и «рукастых», печка в последнюю зиму топилась по-чёрному. До весны Маманя дожила благодаря недюжинному здоровью, но ноги на девятом десятке не выдержали такого издевательства, и почти отказали от копоти и холода.
      Ну а весной – это и был единственный в её жизни счастливый случай – приехала на такси из города младшая сестра Шура. Так, на всякий случай, не уговорить на переезд, так хотя бы попрощаться. И не успела подойти к избе, как выбежала сердобольная Маманина соседка, упала Шуре в ноги и заголосила на всю обезлюдившую улицу «Манька помират, забери её от греха». И вот тогда, впервые в жизни, на 83-м году, Маманя не стала возражать и сопротивляться. Она позволила сестре Шурке вместе с таксистом загрузить себя на заднее сиденье, благо документы в последние годы всегда были при ней – в истлевшей,  вязаной лет тридцать назад, безрукавке.
    Безропотно и отрешённо проехала она на такси эту самую длинную в своей жизни дорогу -  дорогу к началу новой недолгой жизни, точнее – дожитию.
Тогда, по прибытию, сестра Шура с тем же неравнодушным таксистом героически затащила Маманю на третий этаж хрущёвки, где жила и ухаживала за восьмидесятилетним мужем своей средней сестры. Сестра Вера, мать их единственного племянника, уже лет пятнадцать как упокоилась в ночь на Пасху, тихо и мирно, в своей кровати.
    Шура положила сестру Марию на шерстяное одеяло, под недовольный ропот шурина, прямо у приоткрытого балкона на деревянный пол..Вот так, по «чёрному»..Там Маманя и пролежала двое суток рядом с миской, в которую сестра регулярно подкладывала еду, и пару раз меняла ей простыню. Там же Маманя и заполучила левостороннее воспаление лёгких... тоже впервые в жизни.
  Скорее всего, так бы и почила на досчатом крашеном (лет двадцать назад) полу, если бы опять не «случай». Хотя на этот раз и закономерный. В тот день племянник пришёл побрить и искупать отца, но, узрев происходящее, не сделал ни того, ни другого. Он молча изъял из истлевшей тёткиной безрукавки полуразвалившийся паспорт с фото, похожим на «их разыскивает...» и удостоверение работника тыла. Через час нашел участкового врача, и оч-ч-чень доходчиво обрисовал положение – её, врача, положение в этой ситуации. Обрисовал так живо, что тут же получил благословение в виде направления для Мамани в Госпиталь ветеранов. Вызвал перевозку, вынес тётку на руках и доставил в приёмное отделение госпиталя. Там было попытались возмутиться таким наплевательством на «алгоритм» госпитализации, но, пообщавшись с «сопровождающим» пару минут, поняли,  что вариантов у них только два - либо сдать бабкиного племянника в полицию, либо нет. Но так как при любом раскладе бабка останется у них, остановились на втором, с одним жёстким условием: чтобы он собственноручно постриг и отскрёб эту старую лохматую полусгнившую «зверушку»…Тем более, было видно, что он готов на что угодно, лишь бы благополучно «оформить» бабку, и вернуться к работе, детям, внукам, другим родным старикам.
    Он внёс тётку в санитарную комнату, наполнил ванную, снял её упревшие лохмотья. Белое чугунное «корыто» она увидела впервые, и с испугу так прихватила шею племянника жилистыми руками, что он разжал их не сразу и не без труда. Санитарки принесли хозяйственное мыло с мочалкой,ножницы, похожие на сапожные, смену больничного белья. Встали чуть поодаль и с брезгливым любопытством наблюдали как этот «отмороженный» делает их работу: оттирает жёсткой мочалкой продублённую топкой по-чёрному кожу,
стрижёт свалявшиеся в неопределенный субстрат волосы, и вросшие,  прочерневшие до основания «когти» на руках и ногах. Всё ЭТО ополаскивает, вытирает и переодевает.
      Посмотреть на такое «шоу» подтянулось ешё несколько санитарок.
Он покосился на них, грустно усмехнулся: «А ведь вы, девочки, уже сами в почтенном возрасте, брезгливые мои. Да ладно, чужое всегда хуже и выглядит и пахнет. Хорошо ещё каталку дали»…

      Драчливые воробьи суетились вокруг куска свежей булки, брошенной из окошка Юдоли чьей-то щедрой рукой. Старики вообще к птицам и кошкам бескорыстней, нежели друг к другу. Он обогнул коляской маленькое пернатое пиршество, поправил на подлокотнике правую руку тётки.
   - Мамань, а для чего жила-то, ведь сёстры последние лет пятьдесят в
      трудах твоих уже не нуждались – настойчиво разворачивал он «тему».
  - …Да жила вот…
  -  Да грех это, вот так всю жизнь «по-чёрному»..зачем
  -  ….
  - И чего молчишь?!
  - Дура была..
  - А теперь ?
  - Да и таперя дура..
Изношенная коляска натужно докатывала грустный периметр Дома Ветеранов. Мелкие крошки старого асфальта впечатывались в лысые шины, и с тихим шуршанием осыпались..Каждая со своим «невезением» - через один, два, три оборота колеса..в ожидании очередного кресла-каталки..из черноты к небу..и опять в черноту…
   Было безветренно, безлюдно, и как то «безысходно»..Только эти двое на сыром осеннем периметре Юдоли..Они доехали до восточной стороны фасада. Здесь небольшой промежуток дорожки был закатан свежим асфальтом, и каляска пошла по нему ровнее и спокойней. Ощутив эту перемену Маманя посмотрела под колёса..
    - Чёрный какой..
«Да, да, как вся твоя жизнь» - подумал племянник, но вслух произнес:
     - Да не чёрный он..Новый..новый и чистый после дождя…