О любви? - О любви!

                Андрей Воронкевич





         

     О любви? – О любви!
    Тетраптих



               

               



Москва – 2012
О ЛЮБВИ?

                СОНАТА-ИНТЕРАКТИВ

“Нет, я про то самое, про предпочтение одного или одной перед всеми другими, но я только спрашиваю: предпочтение на сколько времени?.. Духовное сродство! Единство идеалов!.. Но в таком случае незачем спать вместе (простите за грубость). А то вследствие единства идеалов люди ложатся спать вместе…»
Лев Толстой

«Я в четвёртый раз женюсь, и у меня, - говорю, - ум за разум заходит от всевозможных понятий. То, - говорю, - одна не велит уменьшительные слова ей говорить. То, - говорю, - другая сходится с кинооператором…»
Михаил Зощенко

Прелюдия

- Ну что, опять эти козлы? – риторически спросила Первая, усаживаясь в кресло. – Надоело, обрыдло всё…
- А чего же таскаешься тогда, если обрыдло? – возразила Вторая, лениво косясь в знакомую программку. Они были давними подругами и поэтому могли общаться свободно, без излишней отягчающей вежливости…
- Ой, девочки, чуть не опоздала! – протиснулась на своё место Третья. – Всё, уже
Я искренно хочу проявить заботу о читателе. Ну, и современных изысков отнюдь не чураюсь. Посему и предлагаю в дальнейшем восприятие не простое, а интерактивное. Как вот, к примеру, у известного балканского доктора и лауреата. И даже похлеще. Надо же развивать новые формы!..
Итак, ответьте для начала на вопросы простенькой анкеты. Оптимальный порядок чтения дальнейших фрагментов будет зависеть от набранных баллов. Не сомневайтесь – порядок этот мной продуман и выстрадан. Вам же станет лучше, если послушаетесь. Впрочем, в электронном исполнении читателю и выбирать ничего не придётся: только кликнете мышью по выбранным ответам, а уж компьютер сам разберётся, что кому в каком порядке воспринимать, если воспринимать вообще. 
Анкета
1. Ваша половая принадлежность?
а) мужчина;
б) женщина;
в) бес попутал.
2. Какое, по Вашему мнению, прозвание наиболее подходит для, скажем,
    Александры Коллонтай?
а) дешёвая;
б) дорогая;
в) выдающийся деятель коммунистического и рабочего движения.
3. Кто убил Дездемону?
а) Шекспир;
б) Яго;
в) придурок Отелло.

Дальше всё совсем просто. Ответы «а» оцениваются в 100 баллов каждый. Ответы «б» стоят по 50 баллов. Ответы «в» - 0 баллов.
Набрав 300 баллов, смело читайте, как есть. Я старался именно для Вас.
100 баллов и больше – сначала мужские страдания, потом – подряд – женские комментарии. Вам, сударыня, дано, к сожалению, не всё, но и у Вас остаётся некоторый шанс доплыть до катарсиса, пройдя через гнев к прощению дураков.
50 баллов – насладитесь исключительно женскими голосами, наплевав на знакомое до боли нытьё всяких именно что козлов. С Вас, милая, хватит и этого.
0 баллов – займитесь, ma chere, чем угодно другим: хоть шопингом, хоть дансингом, хоть пирсингом. Жизнь коротка, и тратить её на подобный отстой, согласен, в натуре глупо.

I. Andante non troppo – Allegro agitato

     - Я чувствовал, что умираю, качусь куда-то в тар-тарары, понимаешь? Или, вернее, весь мир вокруг меня, весь мой мир куда-то катится, а я не могу его удержать!.. И – зависаю, как над пропастью. Ужасное это ощущение – когда всё самое главное происходит совершенно помимо твоей воли. Вопреки неё… Ты согласен?

Это был уже разгар нашей беседы, её третий не то четвертый час. Хотелось мне, конечно, чтобы эффект “вагонного попутчика” сработал и на сей раз, но такого я не ожидал…
А началось всё с того, что я вошёл в вагон скорого поезда и отыскал своё место. В купе пока что никого не было. Я засунул сумку под нижнюю полку, пакет с продуктами под столик и уселся поудобнее у окна. Давненько не ездил я в поездах! Разве что на суетной электричке на дачу и обратно, но это не в счёт. Скорый поезд – совсем другое дело. Здесь, конечно, тоже есть суета при отправлении. Отчасти она присуща и большим станциям, где сходят многие и на их места, торопясь, протискиваются новенькие. Но между этими всплесками суеты – уверенно и неуклонно, километр за километром течёт поглощаемое пространство. Можно читать, играть в шахматы, пить – пиво или что душе угодно. Можно просто спать – цель всё равно приближается с каждой минутой…
Мне всегда особо бывали приятны два специфически поездных занятия. Первое – смотреть (лучше сказать – глазеть) в окно. Вагонное окно гипнотизирует почти каждого, именно потому, что в нём беспрестанно происходят перемены. Уплывает назад одна роща и наплывает другая. Медленно разворачивается по ходу поезда  большое село на недалёком холме. Его церковь видна сначала с восточного, потом с северного портала. (Стало быть, состав по большой дуге, как только и могут поезда, огибает местность, отчего-то пощажённую железнодорожными путями). Мелькает внизу, под неожиданно возникшим мостом, маленькая речка. Солидно подаёт себя река покрупнее… Ну и так далее. Можно упомянуть ещё неспешно надвигающийся закат, а позднее – ночные огни, звёзды, беспокойную подвижную луну… Всё это мне чрезвычайно нравилось раньше, давным-давно, когда по роду работы я уж два-три раза-то в год выезжал в прелестные, недолгие и необременительные командировки, а иногда и в отпуск. В Прибалтику, скажем, или в Крым… Да-с, было время. Сейчас, краем уха слушая знакомые шумы скорого отбытия, я чувствовал себя, по известному сравнению, как старая полковая лошадь при звуках военного оркестра. Душа, так сказать, била копытами…
Вторым (а скорее, первым по значению) любимым моим поездным занятием были, конечно, разговоры. Правильней сказать – беседы. К сожалению, не всегда удавалось найти соответствующего попутчика (глазение в этом смысле занятие более верное, независимое от случайностей). Приходилось, бывало, и сбегать от подвернувшегося дурака или зануды хотя бы в вагон-ресторан или притворяться смертельно уставшим и желающим немедленно завалиться спать. Но если уж попадался хороший собеседник, не жалко было и заснуть попозже, застряв с ним вдвоём, чтоб не мешать остальным жителям купе, в тамбуре и выкуривая одну сигарету за другой. Про эффект “вагонного попутчика” я знал давно и нещадно его при случае эксплуатировал. Чтобы не мешать откровениям, не гнушался и переврать при необходимости своё место жительство. Если попутчик оказывался тоже москвичом, я обычно успевал поселить себя, например, на Неву. Бывал там многократно и представлял тамошнюю городскую и даже пригородную топографию довольно чётко. Конечно, несопоставимо с Москвой, но разоблачить меня смог бы только коренной питерский житель…
Объявление пятиминутной готовности прервало мои ностальгические воспоминания.
Одному ехать было как-то неуютно. Я бы согласился даже на мамашу с крикливым ребёнком, если хотя бы одну полку занял настоящий, действительно выстрадавший себя, собеседник.
Однако в одиночестве я, к счастью, не остался.
За минуту до отхода в купе внедрился явно многообещающий – в смысле возможной беседы – человек. Прежде всего, он был заметно толст. А толстые общительней тощих, это уж точно! Кроме того, потные волосы требовали расчёски, воротник рубашки загнулся под курткой, а зубы (он шумно дышал, приоткрыв рот) были, что называется, на исходе. Небрежное отношение к собственной внешности, по моим давним наблюдениям, как правило, свидетельствует о философском складе ума…  Затем, от него явственно попахивало пивом. Значит, настроение выдалось благодушное, состояние  случилось слегка расслабленное. Наконец, он был, судя по всему, примерно моим ровесником. Это давало надежду, что возможный разговор пойдёт, по крайней мере, на одном языке… 
- Добрый день! – вежливо произнесла моя потенциальная жертва. Я ответил и тут же решил выяснить, куда он едет. Оказалось, что не до конца, как я, а только до большого попутного города. Это был ещё один плюс, ещё одно положительное условие для доверительной, не боящейся последствий, беседы. Но торопиться, конечно, не следовало.
Мой попутчик устроился. Поезд, как всегда, неожиданно и тихо тронулся. Мы оба непроизвольно вздохнули с неким облегчением. Теперь – до конца путешествия – от нас уже ничего не зависело. Находясь в разгоняющемся поезде, мы, хотя бы временно, ни за что более не отвечали! Эту поездную безмятежность все осознают с разной скоростью, но осознают в конце концов обязательно. Мы с попутчиком восприняли её одновременно и почти сразу. 
- Что ж, поедем без соседей? – сказал я, чтобы начать.
- «Всё к лучшему в этом лучшем из миров», - явно привычно процитировал попутчик. Я внутренне возликовал. Наши языки должны были совпадать почти идеально…
Забыл упомянуть ещё об одной забавной особенности дальнего поезда. Вообще-то она уже описана в литературе, и не раз. Однако здесь тоже никак  нельзя не упомянуть о ней. Дело в том, что я частенько использовал эту особенность как сознательный приём для завязки беседы. Речь идёт о еде. Ну, и о выпивке тоже, при случае. Большей или меньшей – зависит от настроения попутчика…
Так вот, давно замечено: дальний поезд исключительно возбуждает аппетит. Действительно, стоит ему чуть-чуть разогнаться, многие, очень многие пассажиры начинают – несколько даже суетливо – доставать свёртки и пакеты с холодными котлетами, крутыми яйцами, варёными или жареными курами, помидорами-огурцами по сезону, сырниками… Чаю от проводника не дожидаются – в запасе есть что-нибудь вроде “Пепси”, нарзана или совсем уж простодушного лимонада. Кое у кого возникает и пиво. (Кое у кого – именно только для начала, “для рывка”) Легкомысленные одиночки без запасов добредают, преодолев гремящие переходы, до вагона-ресторана, где выясняется обычно, что запускать туда начнут, ввиду сложных технологических причин, никак не раньше, чем через час-другой. Впрочем, почти всегда их приглашают на трапезу более предусмотрительные соседи. Но и ресторан, конечно, ещё ждёт впереди…
Всё это я коротко изложил попутчику, доставая свой увесистый целлофановый пакет.
- Условный рефлекс. Собака Павлова это хорошо объяснила, - согласился он и тоже начал рыться в пакете, пожалуй, даже поувесистей моего. – Вы как к пиву относитесь?
Меня, что называется, озарило. Я понял нужную манеру ответа и вообще дальнейшей беседы. Щеголять “общим языком” в данном случае оказывалось ненужным и даже вредным… Потом объясню соображения подробней. Только – по-честному предупреждаю! – не раньше третьей части. Так, стало быть, надо в интересах повествования… 
- А у меня, между прочим, лещ имеется! - заявил я по-простому. И действительно достал великолепного, истекающего жиром леща. У соседа в пакете оказалась двух-с-половиной-литровая баклажка недурного пива. Возник и копчёный куриный окорочок, вечная краса привокзальных буфетов. Мы приступили к пиву, пощипывая пока леща и поглядывая в завораживающее окно.
- Живёте там? – я назвал город, куда ехал попутчик.
- Да нет, по делу…
Он посмотрел на меня, как бы прикидывая, стоит ли передо мной изливаться. Ведом, ведом мне был этот взгляд!.. Я помалкивал, ожидая.
- Знакомились когда-нибудь по объявлению? – наконец заговорил он, всё-таки еще тушуясь. – Кстати, давайте уж на “ты”, хоть и с пивом. А то как-то неудобно…
- Рояль в кустах! - я вынул из своего пакета бутылку честной, не очень дорогой, но проверенной водки. – Может, по двадцать грамм, за знакомство?
- Очень вовремя! – сосед достал пластмассовые стаканчики. Я разлил – ну, не по двадцать, но не более чем по пятьдесят. Мы представились друг другу, выпили, пожевали окорочок…
Он на глазах оживился и посмелел.
- Давай уж ещё, вдогонку! – предложил я. Говорю же, водка была проверенная. А меня лично после качественного напитка всю жизнь тянуло поболтать. Вот если уж насупливался и мрачнел, значит, точно – какая-нибудь гадость! Кажется, похоже реагировал и сосед…
- Хорошо! – совсем повеселел он. – Ты про эффект “вагонного попутчика” слыхал?
- Ну, как сказать… - промямлил я. Тут он мне всё подробно и разъяснил. И даже с примерами из жизни и из истории. Конечно, ему нужен был разгон…
- Только я издалека, ладно? – всё-таки еще робея, спросил он. Я кивнул.

- В первый раз я женился через четыре месяца после армии, - кинулся он, как в омут, и уж до конца почти не прерывался. – Не успел паспорт получить, как заявление подали. Тут вот какое дело. Она была влюблена в меня ещё раньше, со школы. А я к ней совершенно ровно дышал. Ну, до фонаря она мне была, как говорится. Но вот ведь!.. На проводы пришла, письма начала писать чуть не каждый день. Приехала навестить, когда я ещё в “карантине” был, до присяги. На КПП тогда дали вместе посидеть… Потом я в Москву в отпуск приехал. Ничего, кстати, тогда не вышло, как ни старался. Она была вполне неопытна. А мне тоже книжного опыта не хватило, чтобы толково инициативу проявить. У меня ведь до этого только один раз случилось – за несколько дней перед армией. По пьянке, с какой-то тоже пьяненькой. Старше меня, конечно, лет на пятнадцать. И инициативы у неё было в достатке. Я потом три дня ходил, к себе прислушивался – всё триппера боялся…
Ну, наконец она ко мне в армию приехала. Я уже на втором году был, выпросил увольнение на двадцать четыре часа. Тут кое-что вроде бы получилось… Но главное – письма, письма! До сих пор ведь храню, не знаю уж, как она. И так, в общем, стало выходить, что мне именно она и нужна. А она ещё что сделала: месяца за два перед моим дембилем* от родителей ушла, комнату сняла… Я сначала к ней в комнату и приехал из аэропорта – на первые сутки, а потом уж домой… Но на самом-то деле не нужна она мне была, Господи! Ну напрочь не нужна. Уж на что был невинен, только книжки разные читывал, а и то понимал: не хочу я её совсем, не подходит мне ничего: ни кожа её, ни запах, ничего! Вот друзьями бы я с ней остался с удовольствием. Она “человечек хороший” была – это мне так потом её бывшая училка говорила, они дружили...
А получалось так. Я от неё ухожу вечером – она рыдает. Родители заявляют: “У нас тебе не гостиница! Чтоб в одиннадцать был дома!..” О чём они думали, до сих пор не понимаю. Всё-таки парню двадцать лет, из армии только что пришёл… Нет, я знаю, что они категорически против этого брака возражали. Как и её родители тоже, только те послабее характером вышли, смирились скоро. Дело в том, что она еврейкой оказалась. Мне-то было как раз на это наплевать, а вот мои предки – прямо на стенку лезли, доказывали, что меня просто ловят во всяких гнусных сионистских целях. Помню, я заявлял отцу: “Мол, как же ты, член партии, можешь быть антисемитом?” Он на меня такими дикими глазами смотрел… Мне вот сейчас, через столько лет, его задним числом даже жалко. Он, наверное, чувствовал, что мы не пара, только по-другому объяснить не умел… А тогда я, конечно, выпендривался. Но сам-то жениться не хотел – до ужаса. Если бы можно было как-нибудь так, потрахаться с ней недолго, пока знакомствами не обзаведусь, потом всё это в дружбу перевести… А так вот и не выходило! Я даже вроде однажды решился – на Новый Год всё ей выскажу, и делу конец. И матери об этом заранее сообщил, чтоб не приставала больше. Она тут же побежала в магазин к знакомой продавщице и купила (достала!) мне – как сейчас помню! – джинсовый материал на модный костюм… Смешная деталь, правда?

Я молча налил, мы выпили (пиво-то мы прихлёбывали постоянно), и он продолжил:
_________________________________________________________
*Утверждаю, что правильно именно так, поскольку является усечением от «демобилизация». Безуспешно пытался доказать это ещё в армии, но здесь уж – своя рука владыка. И не мелочь это вовсе! Чувство языка страдает… Как, между прочим, и в случае с безвинно (и безграмотно!) ущемлённой в правах буквой «Ё». – А.В.

- Да, а на Новый Год (у её замужней двоюродной сестры праздновали, в большой студенческой компании) я ей всё и высказал. Она в слёзы. Я её в съёмную комнату на такси отвёз. Ну, она мне и показала!.. Так сказать, продемонстрировала… То раньше была, честное слово, какое-то бревно задумчивое, а тут – и стоны, и крики, и, так сказать, телодвижения… Потом, позже, я со злостью, бывало, думал: “Ведь, стало быть, знаешь, что это такое, значит, можешь себя раскрутить или для начала хотя бы притвориться?!" Я ведь потом по сорок минут, как по науке, ей эти самые эрогенные зоны щекотал! И сам акт задерживал до изнеможения. А она в конце скажет тихонько: “Ах!”, и всё. Нет, я тоже особо не дорожу мятежным наслажденьем, но отдача-то, какая-никакая, нужна. А то ведь и не в радость…
Но это после, потом. А тогда я сломался. Днём, тайком от родителей, перевёз шмотки к ней в комнату. Мне так легче было, чем этот нажим с двух сторон выносить. Даже не то чтобы легче, а просто уже совсем не мог жить нормально.
Попробуй, когда на тебя из любого угла смотрят умоляюще: мол, ну что ты решил?..
Я, когда женился, думал про себя: “Поживу три месяца, составлю счастье и разведусь…” Ей-Богу, так именно и думал! А прожил семь лет с некоторыми перерывами, дочке уж сейчас… - он махнул рукой, потаращился бездумно в окно, закурил.
- В общем, я так скажу, - заявил он после недолгого молчания. – Жениться без любви – это грех страшный. Больший, чем увлечь и не жениться, честное слово. Во втором случае – ну что ж, погорюет и вылечится. Только закалится на будущее. А когда без любви – личность разрушается. То есть даже две личности. И у того или той, кто не любит, и у той или того, кого не любят… И, Боже мой, как же я тогда хотел её полюбить! Как себя накручивал! Стихи, между прочим, сочинял… И всё равно – постоянно думал, искал: с кем бы и как бы перепихнуться. Как бы себя посвободней, порадостней почувствовать. Ну, мне же двадцать с небольшим было всего-то! Что ж мне, бром пить, что ли, или вообще яйца отрезать? А с ней мне хотелось всё меньше и всё, так сказать, халтурней. Надоедать мне эта унылая возня стала… Ну, тут она, как водится, забеременела. Первый-то раз гомеопатия помогла – до сих пор набор помню: туя, апис, пульсателла, сенецио, сам в аптеке покупал. А во второй раз уже шиш! Наверное, действительно такая ей пора пришла, что хоть портками потряси!.. Ну-с, все вопросы на время и отпали. Вернее, попрятались, на дно ушли… Стал уже подумывать: стерпится, мол, слюбится. Хрена с два!.. Тут такой нюанс интересный. Я ведь привязываться начал к ней именно по письмам. То есть духовное родство обнаружилось. А вот чем дольше я с ней жил, тем быстрее это духовное родство куда-то улетучивалось. Она меня раздражать стала не только тем, что, скажем, у неё частенько изо рта попахивало – и не зубы, она к стоматологу ходила, проверяла, а что-то внутреннее, желудочное… Меня сам её подход к жизни утомлял. Она, например, очень любила, как бы это сказать, - потреблять культуру. Музеи, концерты, всякие там Владимиры и Суздали – это святое! Да ничего я против не имел ни музеев, ни разнообразных поездок, но к чему так суетливо? Зачем так часто? Чтобы только отметиться: мол, были мы на Тёрнере; конечно, мол, альбомы представления не дают… Или там: “а вы помните Поганкины палаты? Какая дивная перекличка с западным средневековьем!”… Правда, это о Пскове, а не о Владимире, но всё равно до сих пор ненавижу. Не палаты, конечно, а вот эти разговоры, тон этот ****ско-интеллигентский. Будь я какой-нибудь слесарь Вася, я за один этот тон сразу бы в морду давал… Вот, знаешь, я заметил: кто любит футбол смотреть, те к любителям, например, балета относятся с уважением. Непонятно, мол, но, видно, для шибко умных. А вот любители балета футбол, как правило, презирают. Дескать, плебейство. Вот они-то вшивая интеллигенция и есть! Которой у нормального человека руки чешутся – в морду дать. Это и выходит настоящая, глубинная ограниченность, и никакими дипломами её не вышибешь, а только усугубишь! Верно говорится: университет развивает все способности, в том числе и глупость… Я сам никогда ни футбола, ни балета не любил. Так уж жизнь сложилась. Но я и не презирал никого за это! А в последние годы начал, между прочим, в футболе красоту находить. Когда классные команды играют… Может, и до балета ещё дело дойдёт. Ну и что, развитие вкуса – дело житейское. А вот такое потребление искусства, неутомимое его пожирание, по-моему, как раз внутреннюю пустоту и скрывает… Я до этого со своей первой довольно быстро и додумался. И совсем с ней заскучал… 
Да, так что же, значит, получается? Если спать с женщиной не хочешь, то и духовная общность исчезает? А может, и не было её сроду? Просто скучно в армии, конечно. Письма там – любые – однозначная ценность. Вот и накручиваешь на себя… А нужно – от бабы – чтобы тебя к ней тянуло, как кобеля к суке. Да ещё чтоб она борщ варить умела, что ли. Это, кстати, у моей первой жены тоже выходило не слишком хорошо….
И, значит, всё просто. И надо доверять инстинктам, а не слушать рыданья всяких экзальтированных девочек. И в себе не искать высших смыслов… А то Бог возьмёт и накажет. Наказывает Бог-то за женитьбу не по любви. Меня вот до сих пор бьёт…

Он замолчал и снова стал глядеть в окно. Я налил нам обоим ещё.
- Не устал слушать? – спросил он.
- Да что ты?! – возразил я. – У каждого своё есть… Вот и анекдот старый, помнишь, как раз в тему – про нелюбовь? – “Не чавкай, сволочь!”
- Да, да, - рассеянно отозвался он, помолчал ещё несколько минут и снова обратился к рассказу:

- Я, конечно, от неё ходил направо и налево, пьянствовал. Заглушал, как умел, свою неудовлетворённость. Но, клянусь, если бы она второго родила, стиснул бы зубы и жил бы уж тихо… Это я тогда так думал, - спохватился он. – Сейчас понимаю: бежать надо было сразу, как только понял. Но тут – то дочка слишком маленькая, неловко, то дом на слом поставили, новая квартира засветила, то меня в Индию собрались отправлять на два года, да в конце концов так и не отправили… А главное, думалось: “Как же это она без меня?” Вот дурак-то был, прости Господи!.. А когда она, обидевшись в очередной раз, аборт сделала, пока я в командировке был, у меня вообще что-то внутри прекратилось. Даже ночевать не всегда приходил… Но развелась она со мной сама, а сначала сама же ушла к родителям вместе с дочкой. Я-то как раз просил её остаться. Страшно было. Привык всё-таки…
Потом у меня было много чего. И жена ещё одна была, правда, совсем мимолётная. И с первой опять сходился и снова расходился. Да и вообще “женский вопрос” я, как говорится, с повестки дня не снимал, но и решить окончательно не получалось… Ну вот, а года через три возникла – Света.
В знакомствах я всегда был скорее робок. Обычно получалось это только под некоторым допингом. “Под шафе”, то есть. Ну, и дама тоже ведь, как правило, была слегка того… Так что сговаривались быстро. Я ещё, помню, прихвастывал приятелям, что, мол, ежели в первые же сутки знакомства ничего не выходит, то ничего мне от неё и не надо. Потому что, дескать, у меня со всеми в первые сутки и выходит… Ну, не совсем так, конечно, но в принципе стиль поведения был именно такой. И здесь, сам понимаешь, очень редко можно встретить что-нибудь хотя бы долговременное. Я тогда уж начинал подумывать, что и никогда…
И вот – случай! Попал я на пьянку в мастерскую к одному вроде бы скульптору. Во всяком случае, какие-то торсы в этом полуподвале имелись. И пахло – гипсом, что ли, или алебастром. А может, это вообще одно и то же, не знаю… Короче, бардак стоял неимоверный. Сломанные стулья, скамейки садовые, тоже частично поломанные. Дорожные знаки по углам навалены (выяснилось, что он их коллекционирует), какие-то бидоны… И дым коромыслом. «Третий день квасят», - шепнул приятель, который меня туда привёл …
Вот там и была Света. Правда, вроде бы трезвая. И, в отличие от ещё двух барышень, явно свободная. Это, сам знаешь, чувствуется… Ну, вскорости начались песни. Слуха у меня нет совершенно, но петь люблю, а тут меня прямо что-то повело. Попросту говоря, воспарил… Пел да ещё дирижировал: «Над Амуром тучи ходят хмуро…», а сам поглядывал на Свету. И она, замечал, тоже – поглядывала. Такой это сладкий миг – первые переглядывания… Ну, ты тоже наверняка испытывал…

- А как же! – сказал я и разлил остатки. – Извини, мне кажется, для разговора надо бы добавить…
- А где?.. – он с готовностью полез в бумажник. Я махнул рукой:
- Сочтёмся. Посиди, я к проводнику сбегаю…
Я вернулся минуты через полторы. Уж этот-то сервис был прекрасно  налажен в дальних поездах ещё в советскую эпоху. Тогда, правда, проводники всё-таки немного шифровались, прятались. Сейчас служивый, судя по мгновенной реакции, по-моему, просто обиделся бы, если бы я к нему не обратился, а стал ждать, например, станции, чтобы купить у какой-нибудь старушки на перроне. Да и мне покупать там было не с руки – могли подсунуть какую угодно «палёнку». Проводник же, едущий в одном с тобой вагоне, определённая гарантия качества…
Мой попутчик сидел, хмуро глядя в окно, но заметно встрепенулся, увидев бутылку.
- Ну, у тебя и скорость! – протянул он.
- Достигается упражнением! – привычно отреагировал я, осёкся, но он, к счастью, не заметил цитаты. Мы, естественно, выпили…

- В общем, я пошел её провожать до троллейбуса, - продолжил он. – По дороге выяснилось, что живём совсем рядом: в трёх остановках от этой мастерской. Только она в переулке по левую сторону проспекта, а я – в переулке по правую. Я её поцеловал… А она была большая, красивая, почему-то сразу вспомнилась «Русская мадонна»… Это у Кустодиева, художник такой был, - счёл нужным пояснить он. – В Горьком, то есть, в Нижнем Новгороде в музее висит: женщина в полный рост, выходящая из парной… (Я вежливо покивал, и он продолжил)… Всё внутри как-то сразу перевернулось. Она написала мне губной помадой на рублёвой бумажке номер телефона и уехала. Я хотел было её уж сразу вести до дома (а может, сразу и заводить к себе), но – вот ведь сволочная натура! – вспомнил, что в мастерской осталось ещё много портвейна и почти весь принёс именно я. Как-то обидно стало всё это бросать, а и с собой забирать недопитое было некрасиво...

Я внезапно отвлёкся от его саги и совершенно отчётливо представил себе картину. Захламлённая мастерская, пьяная компания, намертво, хоть и ненадолго, скреплённая совместной сиестой. В общем-то, не поют, а просто орут, но сами этого, конечно, не замечают. У моего собеседника сбились потные волосы, взгляд блаженно-идиотский, рот перекошен ором. Но он сейчас интересен ей, нечаянно – со скуки! – попавшей в гости к своему бывшему однокурснику… Интересен, и, значит, чёрт возьми, красив, несмотря ни на что!.. И он чувствует это всем своим не слишком трезвым естеством! Он лихо обнимает её на остановке и, уже уверенный в себе, спокойно возвращается – допить. Она теперь – подождёт, ничего страшного! Пьёт он тоже лихо, и почти не пьянеет. Между тем мужская половина компании ломается, впадает в сон. Тогда он начинает приставать к оставшимся барышням и уволакивает одну из них в соседнюю комнату. Он знает, что её «друг» здесь же, дрыхнет в углу, но это только придаёт дополнительную остроту ситуации. Впрочем, ничего особенного не происходит – потому лишь, что ему просто некогда сейчас, а то бы уж он... Он вырывает поцелуй у барышни, возвращается ко второй оставшейся, целует и её, хлопает на дорожку полстакана портвейна (бутылки три ещё – так и быть, оставляет) и лёгкой походкой отправляется восвояси – вперёд, за Светланой! И, в общем, он уже победитель...
Откуда я всё это знаю, Господи? Да оттуда! У меня иногда возникает странная мысль: мы все на самом деле – единое существо. У каждого найдётся воспоминание, способное зацепиться с воспоминанием другого, как шестерёнка с шестерёнкой в сложном механизме. И, соответственно, привести в действие эту другую шестерёнку. Рассказ попутчика зацепил что-то и во мне. Так, точно, у меня в жизни не происходило, но почти так – внешне, а внутренне-то совсем точно так…

    Интермеццио 1

- Единые они! – взорвалась наконец Первая. – Особливо после бутылки…
- Ну почему? – Вторая пока была настроена более миролюбиво. – На рыбалке, наверное, тоже. Или когда вот этот самый футбол смотрят…
- Я одного не пойму, - встряла Третья. – Чего ему балет-то дался? Или Владимир с Суздалем?
- Это, подруга, для философии, - снисходительно пояснила Первая. – А на  деле – просто самец уязвлённый: как это, мол, так, от его достоинств она сразу в транс не впадает! Страсть ему африканскую подавай, видишь ты, за старания!.. А то обидится… Как он там говорит? – «Унылая возня»? Ну, значит, и сам не Бог весть что, это уж проверено. Чего, я неправду говорю?
- Да нет, правда, конечно, - задумчиво протянула Вторая. – Чего нет, того нет, и, как говорится, не приделаешь… Только ведь мужика самой завести нужно, всё из него добыть, что найдётся. И то ещё отыскать, про что он и ведать не ведал. И притвориться не западло – потом самой же лучше и будет, когда он раскочегарится. Когда он настоящим султаном себя почувствует… Он тогда ни о каком запахе кожи и не вспомнит…
- То же мне, Макаренко! – презрительно скривила губы Первая. – Я что, проститутка, притворяться? Да и про них анекдот есть: «не суетись под клиентом»!.. Если мужик – сам меня раскачать должен!
-  А ты чего, как бревно, что ли, действительно? – вроде бы простодушно удивилась Третья. – Может, ещё зубы стискиваешь, чисто Лиза Чайкина на допросе?
- Девочки, я ведь про любовь говорю, - Вторая досадливо стиснула сумочку. – Без любви притворяться – это, конечно, проституция, хоть с мужем, хоть с кем. А для любви – слабо, да, невместно? Тезаурус не позволяет?..
 
-…Часа через полтора я ей уже звонил из своей квартиры, - продолжал между тем свою сагу попутчик. – И она так легко согласилась встретиться – у церкви, как раз на полдороге между нашими домами! И ко мне пошла – легко и без кривляния. И потом всё было – легко и свободно, как будто мы уж, Бог весть, как давно женаты… И, понимаешь, даже мысли не возникло, что ****ь, хотя все признаки в поведении, в постельном в том числе, были налицо! Но я сразу отчего-то понял – любовь!..

- Родство душ! – поддакнул я с умным видом.

- Не смеши! – махнул рукой он. – При чём тут родство душ? Я ей всю ночь в перерывах только анекдоты и рассказывал… Через неделю-другую, как только мы начали это самое родство душ прояснять, тут сразу всякие сложности и пошли… Ну, например, общность интересов пресловутая. Я человек книжный, а у неё в этом смысле всё в порядке было – книжек вообще читать не любила и практически не читала. Профессия – не отнимешь! – интеллигентная: художник-дизайнер, только я-то в этом деле ни  бельмеса! А мне, прежде чем сострить как-нибудь литературно – по привычке, надо было ей сначала соответствующий эпизод из книжки пересказать, чтобы соль поняла… Но это всё мелочи, конечно. Не для того же мы любим женщину, чтобы с ней литературный процесс обсуждать, это уж точно! А для чего?.. Вот эта-то проблема главным мучением и стала. И моим, и её. И очень скоро… А пока я, можно сказать, не существовал. Парил в свободном полёте, иначе не скажешь. Какое же это счастье, когда – гармония, верно?

- Да уж! – снова поддержал я по мере сил беседу.

- …Назавтра она меня к себе домой зазвала. Дело в том, что я ей – часа в четыре утра – уже предложение сделал. Руки, стало быть, и сердца. А у неё, я потом узнал, были обстоятельства, по которым ей очень хотелось, чтобы это предложение родители поскорей услышали. Ну, во-первых, ей уже почти тридцать сравнялось, а замуж выйти ни разу не пришлось. Но было и во-вторых – это я чуть позже узнал… Короче говоря, купили мы торт и заявились… Я, кстати, первый раз в такой ситуации оказался. До этого как-то без родителей дело обходилось, потом уж им, беднягам, сообщали, когда, стало быть, свадьба… Да ещё похмелье у меня до конца не выветрилось, так что я себя слегка под наркозом чувствовал. Но всё прошло, как по писанному. Тёща будущая поблагодарила за честь и слегка всплакнула. Светка закраснелась и в свою комнату убежала. Будущий тесть (простой был человек!) спросил сурово:
- Ты в армии служил?
Я ему:
- А как же?! Ракетные стратегические…
- А я в артиллерии воевал, - одобрительно кивнул он, и мы засели за чай с тортом. Поняв, что вполне уместно, я и бутылку вина достал, «Кюр д*Амюр»…
Но в тот же вечер и началось… То есть тогда я совершенно не придал значения, но в подсознании-то всё отложилось. Мы со Светкой вышли погулять, и она сообщила, что ей срочно надо кой-куда съездить. Оказывается, у неё был давний любовник. И она очень к нему прикипела. Но любовник этот собирался в Израиль, а Светка туда ехать категорически не хотела. «Я бы родителей этим убила», - сказала она… Поэтому-то она и выглядела как свободная от любви женщина. Она хотела от неё освободиться, и до меня тоже пыталась, но пока не выходило. А сейчас, видите ли, ей показалось, что она действительно освободилась. Но, как честный человек, она обязана была это сказать своему давнему любовнику в лицо…
Ну вот скажи, кто её за язык тянул? Честность – это, конечно, хорошо, но соображать-то всё-таки надо! Да мне начхать тогда было на её прошлых любовников, но потом, и довольно скоро, сработало «Это»…Так, что ли, на фрейдистском жаргоне? «It»? Ты не знаешь, да и хрен с ним, я тоже в этом слабо разбираюсь, может, чего и путаю… В общем, если по-простому, – говно попёрло вовсю. Но это после, а в тот вечер я совершенно безмятежно её проводил до искомого подъезда. И ждал на улице часа полтора – без всяких задних мыслей. Только помню, что подмерзать начал (ноябрь!), да сигареты приходилось экономить – мало оставалось, а ларька поблизости не было…
Ревности – клянусь! – никакой не чувствовал. Вообще ничего не чувствовал, кроме предвкушения. Как мы сейчас поедем ко мне, в тёплую комнату, как выпьем винца (у меня ещё было в запасе), а потом, потом, потом… Тут и Света вернулась, спокойная и вроде бы довольная собой. И я вообще думать перестал – как отрезало…

Он замолчал, глотнул пива – явно чтобы смягчить сухость во рту. Я дежурно плеснул в стаканы.

- Вот попробуй провести эксперимент, - пережив напиток, предложил он. – Сядь где-нибудь в сквере на скамеечку и понаблюдай. Пройдёт мимо женщина, посмотри ей вслед. Ручаюсь, она немедленно выписывать начнёт, жопкой активней заколышет. И ведь совсем не факт, что она осознанно будет чувствовать твоё наблюдение. Это у неё спинной мозг срабатывает, независимо от мозга головного. Если не начнёт – значит, не женщина. Или ещё, или уже! Попробуй, у меня ни разу осечки не было… Или возьми – слова всякие. Нравятся им в постели непристойности, нравятся! Некоторые от них одних уже и млеют. Только тут – в зависимости от воспитания, наверное, - с разным знаком. Кто любит грубости, кто – нежности, но обязательно чтобы кондовым матом, чтобы такие слова шептались, какие приличные женщины как бы и знать не должны… Да, «не должны», как же! Да у них все эти понятия (а стало быть, и слова!) из ума вообще никогда не выходят. Мужики ещё могут о политике там подумать, о жизни на Марсе, а эти… Только об одном!.. Помню, в ранней молодости шли мы как-то с приятелем за двумя барышнями, хотели было познакомиться. Приблизились – а у них, оказывается, такой разговор идёт, что у нас уши завяли. А мы ведь отнюдь ханжами не были, тоже могли поговорить, но не до такой уж степени! Они своих любовников обсуждали, детально. По частям, так сказать. Ну, мы, честно говоря, тогда оробели и знакомиться не стали… Это я потом такой умный стал, когда сам уже сознательно ощущал себя кобелём и больше никем. Тогда мне женская натура и открылась: рыбак рыбака… Для них сластолюбие – начало начал. Вот, говорят, женщины ценят не секс, а нежность. А нежность – что, не секс, что ли? У них просто воображение богаче. Ты её по руке погладил, а она уже всё себе представила. Ну а если до этого ещё цветы преподнёс, ей вообще ничего больше не надо, она в постель с тобой просто от одной благодарности заляжет…

Он хрипло засмеялся и прикурил новую сигарету от старой. Я забыл сказать, что дымил он, как паровоз. Я тоже, конечно, покуривал, но гораздо  умеренней.
- Я не слишком сложно выражаюсь? – озабоченно спросил он. – Хочу, чтобы ты меня понял. Вот насчет сластолюбия…
- А что?

Он заботливо разъяснил. Даже привёл в пример рассказ Бабеля об одесском шофёре начала прошлого века, который, не сопротивляясь, отдал свою шикарную доху уличным громилам, а через две недели отстреливался на крыше от погромщиков до последнего патрона, давая уйти жене и детям. Их этот шофёр действительно любил. Доха же ему просто – нравилась. Пусть очень нравилась, но любовь – это когда готов жизнь отдать за предмет. За Родину ли, за человека любимого – неважно. Остальное, стало быть, если  речь идёт о взаимоотношении полов, любовью не называется, а называется сластолюбием, похотью. Тоже эмоция, имеющая право на существование, но путать не надо… Его объяснения, такие заботливо-подробные, меня порадовали. Значит, я правильно реагирую. Значит, он раскроется (освободится) до конца. И теперь уж я знал, чем ему ответить!..

-… А со Светкой я просто плыл сначала, как по морю. – Он сузил глаза,  будто вглядывался туда, в давно прошедшее. – Я от неё буквально отлипнуть не мог. И вот что интересно! (И паскудно, конечно) – Чем я активней к ней приставал, тем больше меня червячок точил – некой неполноценности. И – тоже по дурости, конечно, - стал я ей разные эпизоды из своей прошлой жизни рассказывать. О том, как я первую жену не любил. О том, как вторую любил. Вообще о разных своих бабах… Вроде как юмористически, но с таким, знаешь, хвастливым подтекстом. Мол, ты мне цену-то пойми! Ну, и она тоже – начала воспоминания. А может, это я у неё стал выспрашивать, сейчас уже не помню, но ведь могла же и на выспрашивания отвечать не слишком честно; уж я бы не осудил… Понимал же, что не только не второй у неё, но и не третий. Не в вакууме ведь она жила до тридцати почти лет! И ничего в этом, конечно, страшного. Ничего – если не вдаваться в детали… А мы вдавались. То есть она – уступая моим подначкам. А может, тоже увлекаясь немножко хвастовством. Дескать, не один ты такой любвеобильный! Я тоже кое-что повидала… Ух, дура!.. – Он сам разлил водку, торопливо глотнул и уже не заедал ничем, только запил пивом…
– Вот даже сейчас, через столько лет, вспоминаю – трясти начинает… В общем, поведала она мне, постепенно, но в те же самые начальные дни, изрядно. Как и кто её невинности лишал. Кто в рот научил брать. Кто этот… куни… куилл…, тьфу! – Кто первый ей лизание мохнушки продемонстрировал… Похвастала, что и в групповухе разок-другой  поучаствовала. Что непосредственно передо мной у неё в любовниках киноактёр довольно известный состоял. (Параллельно с тем, давним, который в Израиль намылился) Что один большой спортсмен, вегетарианец и йог, совсем слабаком оказался, зато другой, простой тренер их бывшей женской группы по оздоровительной физкультуре, «просто замучил»… В общем, человек восемь вспомнила!.. Мне бы и тогда сообразить, что восемь любовников за двенадцать лет «взрослой» жизни – совершенные пустяки, что, скорее всего, она не обо всех и рассказала, а и это пустяки, потому что теперь-то она меня, а никого другого, любит… Но детали, детали проклятые! Да ещё воображение, соответствующе настроенное. Вот этот актёр, например. Он мне самому всегда нравился. А теперь ничего ведь не стоило представить себе, как именно он её обнимает, как тычется своей  лысиной куда-нибудь ей в живот… Не могу…

Он отвернулся к окну и полез за носовым платком. Я помалкивал, только плеснул ещё и осторожно пододвинул стакан к нему. Он выпил, не оборачиваясь, и некоторое время тёр глаза платком. Потом глубоко вздохнул и понёсся дальше:

- Я уж без подробностей, хотя самого тянет иногда всё это ещё раз, в который уж раз, пережевать, насладиться, так сказать, горечью. Ну вот, один пример. Я вдруг начал думать о её долговременной любви. О том моём  предшественнике, что в Израиль или, может, Америку, не знаю, собрался. И, ей-Богу, почувствовал унижение – за неё. Как же так, какая же это любовь, если он не может ради этого остаться?.. Ну, конечно, выпытал у Светки кой-какие детали. В частности, что он предпочитал с утра, а не с вечера. Злорадно посвятил её в некоторые нюансы мужской физиологии («утренний сухостой», сам знаешь!), а потом каждый раз, когда уже у меня возникало именно утреннее желание, не упускал случая напомнить: «Ну, ты же привыкла с Махлиным!»… Он ещё и позвонить ко мне в квартиру однажды осмелился! Я его послал и трубку швырнул. Светка сказала потом, что телефон мать ему дала по ошибке. Он, мол, какую-то девицу использовал; женский голос, подружка, то-сё… Ну уж, конечно, я не поверил. Вернее, так. На самом деле я поверил, но сделал вид. Да если бы я Светке не верил на самом деле! Не знаю, удавился бы, наверное. Или её бы зарезал. В общем, совершил бы что-нибудь определённое. По крайней мере, точно бы знал, как к этому относиться. Я тогда так выражался – для порядка, но, конечно, в ключе ироническом: «О подозрениях и речи нет! Их вообще не может быть! Если только тень подозрения, даже нет – тень тени…» В том-то и дело, что я чувствовал: всё нормально. И ревновал тем не менее, как последний дурак. И ведь не наигрывал!. Может, только чуть-чуть… Да и  вообще, надо сказать,  распоясывался.
Я – в её лице – как бы мстил, что ли, всем своим предыдущим бабам. Одной – за то, что женила на себе, а потом сама же и бросила. Другой – за то, что вообще не оценила. Ну и вообще – всем… Вот, например, я пиво люблю, и всегда любил. А первая моя жена сам его запах не переносила, особенно в сочетании с креветками. Помню, я носовые платки после пивной тогда просто выбрасывал, она их даже в грязном белье не терпела… Так что мне, когда жил со Светкой, полюбилось делать?! – По дороге с работы заходить в пивную. Специально, нарочито, даже не очень и желая! Чтобы, значит, медленно выцедить пару кружечек, зажевать какой-нибудь жареной картошечкой, чипсами по-теперешнему… И чтобы прочувствовать, что меня ждут! С любовью ждут! И с ужином – как полагается. А я, стало быть, небрежно извинюсь, что вот, мол, в пивной на полчасика задержался… Потом, позже, когда у нас всё уже окончательно стало рушиться, Светка призналась, что ненавидела это моё пиво до печёнок: и запах, и глаза, дескать, какие-то подмасленные становились… Я и более серьёзного пьянства не чурался, и тоже – почти нарочно. У меня, конечно, сложились кой-какие холостяцкие привычки (а началось ещё с первой, с нелюбимой – как эрзац, суррогат жизненной гармонии), но мог я, естественно, и придержать. Это первая меня старательно в алкоголики записывала, чтобы легче развели. Ну, и для самооправдания, наверное, не без этого… Я, правда, от общей скуки мог и загулять (и загуливал!), но и воздержаться тоже вполне мог – тем более, когда есть для чего (для кого!)  воздерживаться… А с ней, со Светкой, я именно что специально время от времени себя на пьянку настраивал. Вроде как проверял: если любит, потерпит, а с утра ещё и похмелит и приласкает. А ругаться будет – значит, не любит… Не ругалась она. Она вообще ругаться не умела… Она больней делала, сейчас расскажу…

Я понял его жест и подбавил в стаканы. Мы выпили уже порядочно, но, кажется, всё пока было в норме, только накурили страшно.
- Давай в тамбур выйдем, - предложил я, - а здесь окно откроем и дверь, и окно в коридоре напротив, чтоб проветрилось как следует. А за дверью из тамбура присмотрим…
Он согласился и, прикурив уже в тамбуре очередную сигарету, вернулся к своему рассказу:
- Она чуть что – просто к родителям убегала, и ночевать там оставалась. Я же говорил, от меня до их квартиры метров четыреста, не больше. Пять минут ходу… Это было для меня – как удар поддых!.. Я и понимал, что не надо, нельзя её сразу начинать уговаривать. Выждать – как мудрые советуют – «три дня и четыре ночи» и уж потом придти с повинной и цветами. А вытерпеть не мог. В тот же вечер начинал звонить, упрашивать вернуться. Она, конечно, высказывалась и так, сразу, приходить не хотела. А мне мерещилось, что она уже созвонилась с каким-нибудь своим бывшим хахалем и сейчас к нему полетит…
У её подъезда, было дело, до часу ночи дежурил, пока метро не закроют. (А о возможном такси, между прочим, почему-то и не думал!..) Из автоматов звонил, проверял… Тогда я ещё стеснялся в их квартиру ломиться, это уж потом… И всё время, тут честно признаюсь, было желание её подавить, сделать до конца своей, чтобы никуда не могла деться, чтобы даже мыслей таких не могло возникнуть – у неё. А у меня-то они постоянно возникали! И я постоянно её проверял, нарочно дразнил – пьянками своими, скажем. Увериться хотел! А она ускользала, и я уже не понимал, любит она меня или нет. Или просто такой человек неконфликтный, пытается ужиться по мере сил… А ведь со Светкой мне действительно совсем и не нужно было ни для чего пьянствовать. И с ней мне хорошо было, и я всегда хотел быстрее рядом оказаться, не то, что с первой. И эти пресловутые холостяцкие привычки мог, мог я подавить, чего там! Тем более, когда есть ради кого. «Но, - так я хитро рассуждал, - она ведь со мной по пьянке и познакомилась. Значит, во-первых, тогда у неё это никакого протеста не вызвало, так что же сейчас? Требования повысились? А как же «полюби нас чёрненькими»?.. А во-вторых, этак она могла и с кем-нибудь другим из той мастерской уйти, если бы меня не оказалось. И уходила ведь раньше в таких случаях – наверняка!..» В общем, накрутить я мог тогда по любому поводу и даже совсем без оного…
Между прочим, насчёт пьянства. Так, в виде отступления, но и к теме отношение имеет. Здесь столько бабьей демагогии наверчено, что держись! Вот по моему поводу обязательно скажут (да и говорили уже!): нашёл себе, пьяница, оправдание – одну жену, де, не любил, другую ревновал, а на самом деле – просто пил, его и бросили. И правильно, мол, сделали!.. А бросают-то не из-за пьянства, это точно! Просто повод очень удобный, за причину сходит. И объяснить легко, и все поймут, и даже сочувствие выкажут… Я крайние случаи не беру, конечно. Бывают и они. Но в этих крайних случаях, как правило, и бабы такие же подворачиваются, крайние… А вообще-то обычно пьянка действительно – не сама от себя проистекает. От каких-то других серьёзных обстоятельств… Ну, конечно, постепенно организм снашивается, начинаются проблемы уже физиологические. Алкоголизм – болезнь, стало быть. Так, если любишь, борись! Уговаривай, лечи, кодируй, в Тибет увези к чёртовой бабушке – если любишь! Да я сто раз готов был бы себя полным алкоголиком признать и процедуры любые принять, если б видел, что Светка хочет за меня бороться! А не просто убегает, уклоняется, так сказать, от объятий… Вот если бы у меня самая разнелюбимая жена заболела? – Ну, чтоб не мелочиться, - СПИДом. Причём по собственной глупости – зуб, скажем, лечила где-нибудь в Тьмутаракани… Я бы что – её бросил? А бросил бы, был бы подонком, и все бы это признали. А алкоголика (пусть так!), значит, можно бросать? Оставлять наедине с болезнью? А любовь-то где?.. Н-да….

        Интермеццио 2

- Ну, я же говорю! - опять не утерпела Первая. – У них на пьянке свет клином сошёлся. Вот ведь и не хочет, а пьёт! Свободу, значит, чтоб ощутить!.. Почему нам-то, которые нормальные, ничего такого не нужно? Ну, может, только алкашкам самым последним каким-нибудь!.. Да и им тоже, по-моему, если б дал кто, как следует, по заднице, только легче бы стало и никакой свободы не захотелось…
- Ну видишь, как получается, - рассудительно ответила Вторая. – Может, им действительно свобода нужна, а нам – действительно – не нужна! А мы их всё под свою мерку подгоняем, всё требуем, чего они, может, и дать-то не в силах. Только неврозы наживают, да вот пьянство это самое…
- Ты так договоришься до того, что вообще Домострой нужно вернуть, - Первая потвердела скулами. – Пьяница есть пьяница, и путь для него один – на помойку! А то он ещё права качает! «Полюби нас чёрненькими»! А он будет думать – так его любят или недостаточно?
- Ну что ж думать-то, если любят… - начала Вторая, но тут в разговор снова включилась Третья.
- Как хотите, девочки, - произнесла она страшным шёпотом, наклонившись к соседкам, - а про походку он точно засёк… Я по себе замечала: как мимо хорошего  мужика пройдёшь, в спине какое-то волнение начинается…
- Кто про что, - брезгливо хмыкнула Первая…
- А про что мы ещё-то? – опять удивилась Третья. – И здесь для чего? Ты хоть сама себе-то признайся!..
- Нет, я всё понимаю, но зачем же он нас так обижает? – Вторая снова задумалась.
- Да он себя обижает! – яростным шёпотом крикнула Первая. – Мы же вместе читали эту, как её, популярную, помните?.. «Не приведи господи родиться мужчиной и мерить себя и мировую гармонию физиологической линейкой»…
- А ты чем меряешь? Глубокомером? – теперь Третья ехидничала уже открыто. – Это во-первых. А во-вторых, эта, популярная которая, хоть феминизмом и кичится, а всё у неё в книжке, один хрен, про манёрку… Я, по крайней мере, так поняла.
- Ну, каждый понимает в меру своей… духовности, - окрысилась Первая.
- Хорош ругаться! – приструнила подруг Вторая. – Мы какой раз ходим, слушаем – для чего? Понять ведь что-то хотим, а не ругаться!..
 
…Когда Светка дочку родила, я немножко воспрял. Понимал, что уж в этом состоянии она никуда от меня не денется, к хахалю не побежит. Я, как лис в нору, только дочке месяц исполнился, утащил их к своей бабке на дачу. Там поликлиника рядом, и санаторий «кремлёвский» с врачами хорошими, и все знакомые, так что никаких проблем. А на зиму снял тёплую дачу у соседей и Светку уговорил в Москву не переезжать… Самые счастливые для меня были эти месяцы! Я прямо-таки гордился, как всё устроил. Дача просторная – по нашим меркам, конечно. Четыре комнаты с паровым отоплением, не считая летнего мезонина, ванна, сортир, естественно, тёплый, телефон прямой московский (но был и местный). Вокруг участок на полтора гектара, сосны, ели, тишина. Уборщицу из поликлиники я подписал полы мыть, стирать и продукты приносить – в том числе из санаторского закрытого спецбуфета. Помню филе окуня, вырезку, судака помню. Дефицит – по тем временам! И удача, для простого человека нечастая…
Светке оставалось только готовить, дочку кормить, да вывозить её на коляске под сосны. Я даже позаботился о том, чтобы она не заскучала совсем уж в одиночестве: договорился для неё в местной школе о факультативе по началам дизайна. А с дочкой, мол, Машка-уборщица посидит… Ну и подружек предложил приглашать каких захочет и на сколько угодно… Вот тогда я, недолго, правда, чувствовал, что она именно – моя, без всяких оговорок. И сбежать – точно –  некуда, далеко бежать-то!..

Он снова засмеялся хриплым прокуренным смехом. Мне раньше не доводилось видеть маньяков, но в нем явно было что-то болезненное. Глаза блестели, как при лихорадке. А смеялся он – даже и не передать… Вроде  как актёр, причем слабый, которому поручили изобразить смех вот именно неискренний, натужный. Ну, он и растягивает старательно губы и даже каркает что-то горлом, но всем уж понятно: неискренний смех, да такой уж явной  неискренностью, что неинтересно. А он, слабый актер, и не пытается хоть как-то усложнить, затушевать, скрыть. Он прямо-таки тычет в нос: смотрите, мол, как я притворяюсь, как я деланно смеюсь!..
- Сколько лет-то прошло? – тихо спросил я.
- Пятнадцать как разошлись, а вообще уж скоро двадцать будет, - вскользь ответил он и торопливо продолжал:

- …Но и тогда уже с самого начала не всё получалось. Подружки в гости ехать не торопились. Охота, действительно, им на чужие радости смотреть и завидовать! Я сам их по телефону уговаривал, даже предлагал в Москве встретить и – хоть на такси! – на дачу доставить. Ни в какую! Со школой тоже не заладилось. Я тогда в первый раз, знаешь, шкурой почувствовал, что такое обычная рядовая школа. Не хочу даже добавлять «сельская», потому что, думаю, рядовая городская не многим отличается. Если не «спец», с зарплатой повыше всё-таки и с контингентом, хоть как-то отобранным. Да если директор себя наизнанку не вывернул, чтобы коллектив создать… Никому там ничего было не нужно и не важно. Вернее, учителей интересовали, например, выделяемые огороды (их там с осени раздавали), а учеников – бумажки об образовании. Те несколько человек, которые честолюбиво мечтали о вузах, пристраивались в последний год к соответствующим репетиторам или – на худой конец – на всякие подготовительные курсы. Всё в Москве, конечно. На своих, школьных учителей справедливо не надеялись. Остальных разнообразные профтехучилища (колледжи, по новомодному; вот же додумались – прямо сплошные Итоны теперь, куда ни плюнь!) – они их и так с руками отрывали…
Светка с пятиклашками начала заниматься, ещё не должны были бы апатией проникнуться. Так желающих с двух классов только шесть человек набралось, да и те дома не хотели даже элементарных кружочков из цветной бумаги нарезать… А ведь вообще-то она умела увлечь! Я помню, как она дочку мою от первого брака научила бабочку акварелью изображать – в одну секунду. Капнуть разными красками на листок, потом сложить вдвое – вот тебе и бабочка! Дочка, помню, глазами похлопала, но тут же взялась с энтузиазмом… Ну вот, а там ничего такого не получилось. Да и морозы начались – в деревню особо не находишься. Так всё это и затухло…
Я тогда не ощущал, что на неё давлю. А ведь, как выяснилось, давил! Что-то сейчас уже и сам понимаю, а что-то, может, и никогда не пойму. Ну, вот с зарядкой глупость, конечно, была. Я, когда правильный образ жизни веду, обязательно и зарядку делаю, специальный комплекс, и ещё бегаю по утрам километра по два-три. И мне в голову засело, что Светка тоже должна со мной бегать! А для неё, как потом выяснилось, это было хуже пытки. Ну не привыкла она с детства к зарядке, утренней пробежке, холодной воде! Что ж теперь?! – А я наслаждался! Выбежим мы в лес (дочка утром отлично спала, можно было вполне на полчасика её одну оставлять и ни о чем не беспокоиться), я Светку пущу вперёд, а сам, значит, сзади. А у неё спортивный костюм такой был, очень талию обозначал и бёдра. Я её называл тогда почему-то «колокольчик»… Бегу и смотрю на неё, и опять – предвкушаю… Как-то я случайно наткнулся на Светкино письмо к лучшей подруге – та далеко жила. Письмо было не закончено, но одно место меня там уязвило: «Иногда бывает очень тяжело, всё давит…» Ух, как я тогда обиделся! Именно обиделся. Я, мол, всё для тебя и для дочки сделал, и деньги, между прочим, хорошие приношу, и все условия, а тебе тяжело?! Высказал, конечно, не сдержался…
Ну, а когда на следующий год осенью всё-таки в Москву вернулись (она настояла), опять и ревность началась, и ещё поизощрённей. Как назло, по телевизору подряд несколько фильмов показали с этим её киноактёром. И фильмы очень неплохие, и актёр, говорю же, мне самому нравился, но смотреть их без всяких замечаний и выяснения нюансов я уже не мог. Да что актёр! Господи, я к песне, совершенно уж невинной,  ревновал! Знаешь такую: «Среди миров, в мерцании светил, одной звезды я повторяю имя. Не потому, что б я её любил, а потому, что мне темно с другими» Главное, мне из всех стихов Анненского, пожалуй, только это и нравится по-настоящему… Светка рассказывала когда-то, что Махлин гитарой владел (а я нет!). И вот мне вздумалось: Махлин эту песню ей пел! Смысл, дескать, очень подходит к их отношениям. И ведь Светка никогда ничего такого не говорила. Это уж я сам допёр… Поехали мы как-то в Крым, наведались в бухту Ласпи, где «Человека-амфибию» снимали. Светка очень туда хотела, потому что когда-то была там с подружкой и её давним любовником и ей понравилось. И она об этом снова вспомнила, только из автобуса вышли. У меня форменная истерика случилась, когда я представил, как эту подружку хахаль её, который жениться на ней лет уж десять не соберётся, где-нибудь в кустах трахает. И, значит, Светку тоже вполне мог кто-нибудь здесь трахать! И где угодно ещё. Я тогда арбуз об землю разбил, хороший, сочный… В общем, как теперь понимаю, ревновал я Светку именно в целом. По большому, так сказать, счёту. Ко всей её прошлой жизни свободной и одинокой женщины. А началось-то всё с её «деталей», будь они прокляты!.. Пошли в купе обратно, надоело здесь, ходят туда-сюда...

Мы вернулись, исполнили привычный питейный ритуал, помолчали.
- Может, не стоит тебе всё это ворошить? – осторожно предложил я. – Нервы не железные…

- Нет, нет, я уж до конца! – твёрдо заявил он. – Когда ещё случится так… Вот после Крыма-то она и стала всё чаще убегать от меня к родителям, теперь уж вместе с дочкой. Я домой прихожу, а их нет. И записка: «Не хочу больше быть гадиной»… Ну, это правда. Я иногда не выдерживал, обзывал её по-разному, когда мне особенно ясно мерещилось, что она опять сейчас не со мной…

Тут он и высказался о пропасти, в которую летел весь его мир… Дальше всё развивалось вполне предсказуемо. В последний год жена его практически жила уже у родителей, только иногда поддаваясь уговорам вернуться… – теперь уж не вернуться, а так, навестить. Не каждое свидание кончалось его истерикой, но он настаивал на том, чтобы они соединились опять, она уклонялась, и истерика всё-таки происходила рано или поздно…

- У Светки были проблемы с позвоночником, что-то вроде остеохондроза, - вещал он, точно как глухарь на току. – …Нужно было периодически разминать. А я случайно познакомился с одним настоящим, дипломированным массажистом. Ну и договорились. Светка являлась от родителей ко мне, он тоже, я оставлял деньги за массаж и отправлялся по делам. И вот, раза через три, решил я приготовить своё фирменное блюдо – рыбу тушёную с луком, майонезом и молоком. Получалось у меня это всегда очень вкусно, только есть  предпочтительней было, когда блюдо уже постоит, остынет, пропитается, как следует. Тайно приготовил ещё и бутылку хорошего (очень хорошего!) коньяка. Попросил Светку меня дождаться и ушёл часа на два. А когда пришёл,  никого нет, рыба наполовину съедена, а от неё записка: дескать, извини, ждать не могла. И, главное, чайник почти горячий! Значит, они после массажа (это двадцать – тридцать  минут максимум, я знал) ели рыбу, пили чай… Значит, они пробыли здесь ещё часа полтора!.. Понятное дело, я сразу сообразил – зачем. Привык, понимаешь, к таким логическим упражнениям… Массажист, мол, парень молодой, да к тому же у неё и раньше проявлялись симпатии ко всяким физкультурникам – всё одно к одному сходится!.. Ну-с, сначала я не звонил. Сидел, пил этот самый припрятанный коньяк, страдал. Потом, конечно, не удержался. Ей-Богу, хотел хорошо, душевно поговорить, но меня к тому времени уже Светкин голос сам по себе дразнил. Слишком  уж он, как мне казалось, был у неё спокойным всегда. Всегда, всегда был спокойным! Как, не знаю, как у врача, наверное, разговаривающего с психом! А по моему тогдашнему разумению, она должна была тоже волноваться, если я волнуюсь. Если чувствовала ко мне что-нибудь…

В общем, он наорал на неё по телефону. Ещё посидел, допил коньяк и понял, что должен немедленно бежать туда, к ней. Он, кстати, и дочку уже недели две не видел… Он рассказывал, а я опять представлял себе всё так реально, как будто это было со мной. Потому что и со мной, и со мной, так – если откинуть несущественные детали – бывало!..

…Он ворвался в подъезд, влетел на третий этаж и стал жать на звонок. Открыла тёща, но в квартиру не пустила. Он всё-таки не готов был, несмотря на коньяк, просто отодвинуть её. Попросил, чтобы Светка вышла вместе с дочкой. Тёща сообщила, что Светка выйти не может, и закрылась. Он снова давил и давил на звонок, пока не подошёл теперь уже тесть. Разговаривали они через дверь. 
- Ступай домой, - сказал тесть, между прочим, достаточно мягко. – Выспись, как следует, тогда и приходи…
И удалился в глубину квартиры. Тут он сообразил ещё один, и, как ему показалось, действенный способ выманить Светку наружу. Он начал орать, без слов и без смысла, просто орать, как, наверное, орут от боли, если режут, не дав  наркоза. И несколько здоровых санитаров держат за руки, прижимают к операционному столу, не позволяют уйти из-под ножа…
Санитаров не было, а вот соседи проявились. Из квартиры напротив, с лестницы снизу и сверху возникли чьи-то вопросительные и возмущенные головы. «Милицию надо!» - расслышал он и принял свои адекватные (или, напротив,  асимметричные?) меры. Он прижался спиной к стене, расставил ноги поупористей и обмотал меховой шапкой кулак правой руки. Чтобы, значит, дорого продать свою свободу…
Впрочем, Бог хранил его на этот раз. Совсем скоро хлопнула дверь подъезда и он услышал поднимающиеся шаги. Успел заметить про себя, что шаги ментов почему-то сразу можно отличить от всех других. Какая-то в них есть привычная, даже с ленцой, кондовая основательность. Будто гвозди вбивают каблуками и знают при этом, что в своём праве… Впрочем, говорю же, в тот вечер он ходил под Богом. Старший мент, не обращая решительно никакого внимания на его стойку, спросил только:
- Чего буянишь?
Он сбивчиво объяснил, что хочет переговорить с женой и увидеть ребёнка.
- Всего-то? – Мент уверенно позвонил в дверь, и ему тут же открыли. Через пять секунд, не больше, на лестницу вышла Светка. Он сразу успокоился, остыл. Они сошли вниз на один пролёт и коротко переговорили. Светка обещала завтра обязательно зайти...
- А дочка, говорят, спит уже, - сообщил мент. – Да и верно, вроде пора… Давай-ка и ты домой … Или нет, погоди, мы тебя сами на машине отвезём, чтобы чего опять не вышло…
Хоть он и отнекивался, уверяя, что пешком до его дома совсем близко, а на машине надо разворачиваться под мостом, менты усадили его в свой «Жигулёнок» (тогда они ещё ездили на «Жигулятах») – и доставили до подъезда…
- Знаешь, мне никто почти не верил, что с ментами так обошлось, - отвлёкся он. – Ни денег не взяли, ничего… Я ещё потом шутил: мол, казённого бензина не пожалели…
- Везёт тебе просто! – жестковато отрезал я, уже потихоньку готовя свой ответный рассказ на предмет всяких параллелей и перекличек…

Вся эта идиллия тянулась у них ещё примерно с полгода. Возникали и новые моменты, и тоже, известное дело, волнующие. Однажды, например, он вознамерился погулять с дочкой в выходной. Жена (ещё жена!) была не против. Вообще после той сцены в подъезде она явно старалась его сильно не раздражать. Только приходила всё реже… Ну, стало быть, погулял он, сдал дочку тёще (Светка  якобы куда-то ушла) И почти сразу обнаружил, что забыл в кармане дочкины варежки – начиналась уже весна, и той в них стало жарко. Он вернулся. Дверь открыла Светка! Причём чётко встала в проёме. Но и тут он ничего не заподозрил, просто отдал варежки. Но уже через мгновение – только дверь захлопнулась! –  его, естественно, ошпарило омерзительной догадкой! Он затаился на пролёт выше и совсем скоро смог увидеть, как из квартиры выходит невысокий усатый парень. Очень, кстати, невзрачный. Он, конечно, пошёл за ним, цепенея от ярости, и прижал к стенке в подворотне.
- Ты кто? – спросил он, уже держа парня за ворот. – Что там делал?
- Художник я! – перепугано пробормотал тот. – Мы со Светланой эскизы кафе готовим…
Парень явно не годился на роль хахаля. Он и ростом-то был ниже Светки, и, самое главное, не исходил от него дух наглого победительного самца. Так что с ним тоже обошлось…
Потом был ещё день, когда он приплёлся малотрезвым. И его почему-то впустили, и Светка даже сидела с ним на кухне, где он полунарочно-полунечаянно разлил по столу кофе. Тем не менее, его оставили ночевать! Правда, одного в комнате. Но ранним утром (ещё все спали) Светка вошла в комнату, а он откинул одеяло, и она подняла халат и села сверху. И, уже темнея глазами, откинувшись на руки, успела шепнуть: «Не уходи. Сегодня можно» Это был ещё не последний, а только их предпоследний раз…
А летом начались поездки Светки в Рузу. Там, дескать, жили «знакомые художники». Дочка была на даче вместе с тёщей и тестем. Таким образом, Светка и в московской квартире оставалась одна, а уж Руза!..

- Тут мне стало всё как-то понятно, - глубоко, но – было заметно! – не  перемогая внутренней тяжести, вздохнул он. – Я ей уж почти и не звонил, даже когда предполагал, что она в Москве. И ко мне она больше не приходила, а скоро тоже уехала на дачу к родителям… Смешно вспомнить! Тогда как раз митинги всякие начались, так я на них исправно ходил – исключительно ради сублимации… Ну, чтобы энергию куда-то девать и не совсем уж выть по ночам. Попозже у меня у самого роман завёлся. И ведь очень неплохая женщина встретилась! Вернее, сочувствующие друзья познакомили. Но я к ней совершенно, абсолютно равнодушен был – как к кукле. Послушна, функции разнообразные выполняет – ну и хорошо! И бросил её потом легко, даже не бросил, а просто перестал звонить, и всё. А когда она позвонила, соврал, что занят, и потом ещё раз, она тоже и отступилась…
Вот эта безжалостность нелюбви, это равнодушие, хладнокровие, причём совершенно непритворные, как же всё это отвратительно!.. А тебе, наоборот,  неравнодушным-то притвориться – почти невозможно. Как выжжено всё внутри… Я и тогда думал: неужели и Светка именно так ко мне теперь относится? Как я вот к этой Наде. А она, может, тоже с ума от непонятности сходила. А моя первая? – Я ведь и её, стало быть, мучил своими безнадёжными попытками это внутреннее равнодушие преодолеть. Но тех я изначально не любил, а Светка-то вроде сначала хорошо была ко мне настроена…
Когда они с дачи вернулись, я всё-таки упросил встретиться. Светка пришла. Я опять сошёл с ума. И опять поверил, что что-то возможно. И опять стал уговаривать. А она только раздражалась. «Я тебе не изменяла!» – сказала она тогда, в последний раз. И, может быть, это была и правда. Тогда, значит, это наше свидание было вызвано – чего уж там! – всего-навсего назревшей у неё  физиологической потребностью… А он (то есть я), дескать, опять права какие-то качает!.. Ну, кстати же, скоро до Светки дошли слухи о Наде (знакомых много общих было), я опроверг, но уже каким-то шестым чувством знал: теперь у неё точно есть кто-то! Потому что теперь она как бы имеет право. Раз я такой изменщик, чего же ей терпеть?.. Ну, перед тобой я даже и оправдываться не буду. Ты, надеюсь, понимаешь, что никаким изменщиком я себя, конечно, не чувствовал. Это элементарно, и женщины, по-моему, просто делают вид, что не понимают. Измена, дескать, есть измена! Ну, им-то выгодно, конечно, так повернуть дело. Для них ведь, для нормальных женщин, не нимфоманок, это действительно просто противоестественно. Им переступить через себя нужно для этого! Понятное дело, нам ни через что переступать для этого не нужно. И моральной проблемы никакой для нас, если по-честному, в этом нет. Впрочем, кажется, сейчас женщины усиленно эмансипируют себя и в этой области… Хорошо ещё пока от нас рожать не требуют и грудью кормить. Но к тому идёт, это точно…

- Заела эмансипация? – забывшись, встрял я с явно лишним для меня сейчас – в связи с уже продуманной стилистикой антитезы – словом. Но этот вопрос и для меня самого был так болезнен, так жгуч!..

- Не то словечко. Я ведь куда сейчас еду? В провинцию, в глубинку. А зачем, спросишь? Женщину там вроде бы нашёл. По брачному объявлению. Сельский библиотекарь. И, если по письмам судить, очень милая. И внешне – смотри! (он протянул фотографию) – не противоречит, так сказать. И одинокая страшно. Ну и дом есть с садом…
Я вот читал, сейчас американцы от своих баб всё стараются сбежать – на азиатках женятся, русских тоже обхаживают. У нас-то пока ещё – по сравнению с ними – дело так далеко не зашло, чтобы договоры предварительные сочинять, если хочешь руку погладить или – упаси Бог! – поцеловать. У нас за это пока ещё они (он передёрнулся) финансовой компенсации по суду не требуют. Но все там будем. Только с провинциалочкой, может быть, свой век-то как-нибудь дотяну, без особой эмансипации…
Вот тебе тоже, небось, не один раз слышать пришлось (он скорчил, и довольно удачно, физиономию, одновременно блаженную и надменную, и заговорил противно-размягчённым голосом): «Бывало мне хорошо, но как с тобой, ещё ни разу»… И ты тоже, разумеется, таял: вот он я какой! А ведь если рассудить, это самое настоящее ****ство и есть. И свободу свою грёбаную показать (мол, бывало, бывало, не надо, парень, иллюзий!), но и поощрить, симпатию продемонстрировать. Это точно – какая-нибудь шлюха, Коллонтай какая-нибудь, придумала, а они и рады повторять!.. Как мартышки…
Правда, Светка была потоньше. Вот так именно она не выражалась. Но когда рассказывала о своих бывших, как бы в подтексте имелось в виду: «ну, да, у него очень здоровый был, но ты всё равно лучше»… Это я, конечно, сам её выпытывал до тонкостей. Но почему, почему она соврать не желала?! Или хоть оскорбиться: я твоя, и баста!..
Однажды, ещё в первый год, я неожиданно приехал на их дачу. Дача была у чёрта на рогах, под Рязанью, пересадки, то, сё. В общем, даже в дороге у костра заночевать пришлось. А часам к шести утра я на попутке и добрался. Светка вышла на крыльцо… - И я даже не помню, как случилось, что мы оказались уже в комнате на полу, на каком-то матраце… Да, может, даже искомых пятнадцати секунд не прошло, а мы уже – оба! – без сил, только целуемся. Что значит – потянуло обоих!.. Так что я сначала, и ревнуя, чувствовал: всё в порядке! (Может, оттого так бесстрашно и ревновал…) Но и тем более не мог понять потом – почему? Почему она от меня уходит и уходит, и всё дальше и дальше... Я, знаешь, Светку ещё несколько лет после всего иногда представлял голой и к крюку стенному прикрученной. И я её кнутом, чтоб визжала… Довела, брат, что тут скажешь?.. Она, когда у нас последнее объяснение было, о разводе договаривались, мне заявила: «Я тебя любила, а теперь разлюбли… разлюбила». Ну, положим, она меня и тогда ещё побаивалась: мало ли что выкину? Поэтому и язык заплетался. Но меня сама эта постановка вопроса умиляет у взрослой женщины: любила, а потом разлюбила! А что семья, что дочка растёт, начхать на это, значит?! Нет, сейчас везде проповедуют: любовь, мол, была, а потом, значит, прошла, и нечего тут думать – свободные люди на свободной Земле… Так что прошло-то? Любовь? Или «химия тела» поменялась, кислоты всякие, понимаешь, перестали так же бойко, как поначалу, выделяться? А разве может любовь, именно любовь, а не что другое, со временем – пройти? Да она только укрепиться может и ничего больше, вызреть, так сказать, окончательно. А проходит-то вот именно химия. И никакого противоречия здесь нет с моей первой семейной историей, и никакого ретроградства. Я ведь свою первую не любил – изначально. Слаб оказался, чтобы сразу честно вопрос решить, так за это сам и поплатился. А «любила-разлюбила»… ****ство это натуральное, сто раз повторить могу, а никакая не свобода! Да если бы я так, как Светка, хоть когда-нибудь, хоть в какой-нибудь ситуации про себя подумал или тем более сказал, кто я был бы? – Старый (ну, стареющий) козёл, и ничего больше! А им, значит, можно… Какое уж тут равенство? Так ведь я-то на равенство и не претендую, это всё они суетятся…
А меня, кстати, Бог потом ещё слегка по носу щелкнул – можно сказать, вдогонку. Я Светке как-то звонил, когда она уже с новым хахалем жила (ну, откуда – конечно же, из Рузы!), хотел спросить, когда с дочкой можно увидеться. А хахаль меня и послал – в точности теми же словами, что я когда-то Махлина! Мир справедлив…

Сюжетная часть его монолога, как видно, кончилась. Мы выпили, не торопясь. Выяснилось, что прикончили и вторую бутылку. Теперь уж он настоял на том, чтобы самому сходить к проводнику. Я тем временем достал домашние котлеты.

- У меня одна страшненькая мысль возникла, - вернувшись, наскоро проглотив порцию и еле успев прожевать кусочек котлеты, сообщил он.- Люди вообще любят не предмет, а своё отношение к нему. А иначе они просто не умеют. Это у поэтов особенно наглядно, по-моему. Поэты, то есть все, для кого Слово – главное Дело, и не могут любить ничего, кроме Слова. Пишут там о любви к матери, родине, женщине, но самих их – не любят. Они любят свои слова о них! И ведь умереть могут за свои слова, сколько угодно! Первый признак настоящей любви, между прочим… Они и ненавидеть не могут ничего, кроме Слова. Самые мудрые, Пушкин, например, это понимали. Отсюда его так называемое олимпийство и моральное безразличие. Ну а простым людям, лишённым Слова, что остаётся? Себя, единственно любимого, холить и лелеять за то, в частности, что можешь ещё: например, ревновать. А если уже и ревновать не можешь, то хотя бы аппетит хороший остался и желудок исправно работает…
Возьмём, к примеру, родину. Ведь в чём сущность этой так называемой любви к родине: «Я люблю любить берёзки, русский язык», ну и так далее… Всякого рода так называемые подвиги уж точно не из любви к берёзкам совершаются. Там, в натуральном аду, на войне, скажем, логика поступков вообще совершенно другая, чем в обычной жизни. У меня в этом смысле опыт небольшой, но всё-таки есть. Что воевал, сказать не могу, но побывать кое-где случилось. И одно уяснил твёрдо: это именно ад, и ничего больше. А в аду любовь разве хиляет?..
Чувство к матери – это вообще вопрос пуповины, кровной связи. К детям – инстинкт продолжения рода. Даже низшие животные умеют погибнуть ради потомства. Ну, и что остаётся? Таким вот образом…  В сущности, мысль эта именно страшненькая. Получается, что всё, буквально всё, человек на себя накручивает. Жизнь проще…
- А Бабель-то как же? – спросил я.
- Что Бабель? – он махнул рукой. – Это ведь только его версия событий. Мы разве знаем точно, что этот шофер думал, когда отстреливался. Собирался он погибать ради семьи или просто хотел побольше этих гадов поубивать, да вот не рассчитал… Приятно, конечно, полагать, что человек способен на действительную любовь, ну а если на самом деле – нет? И ведь житейских примеров этой неспособности – сколько угодно. Писатели накручивают, читатели им верят, а жизнь идёт отдельно. Да и писатели накручивают не всегда. И не все. Вот был такой Александр Тиняков. До революции стихи писал, и довольно талантливо, в общесимволистской манере. После революции стал –  профессиональным нищим. И стихи начал сочинять новые, вот послушай:

  Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне, судьба моя, -
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я.

В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям остригу,
Совершу грабёж и кражу,
Пятки вылижу врагу!..

Старый знакомый, советский писатель «из бывших», встретил его как-то в принципиально нищенском обличье, со сборничком подобных стихов, и ужаснулся. И начал утверждаться в мысли, что человек вообще такой, «голый», когда без накруток…
Он смущённо улыбнулся:
- Извини, уже на лекции потянуло. Привычка! Давняя, заброшенная, да не забытая… И дед профессор был, и отец. А я вот даже в доценты не выбился, всё с бабами своими разбирался… Ничего, зато у меня квартирёнка в Москве есть – она столько сейчас потянет, что нам с этой библиотекаршей на всю жизнь с лихвой хватит. В её-то доме с садом… В Париж ещё съездим. Рыбу ловить привыкну… Господи, неужели правда, что мы «только кости и мясо», что мы «голые»? А ведь иногда кажется, что правда. И с опытом всё чаще именно так и кажется… Паскудно это… Но почему, - вдруг вздохнул, как всхлипнул, он, - почему у меня никогда, никогда не было так, как, может, читал – у Толстого,  в эпилоге «Войны и Мира»? Ни как у Пьера и Наташи, ни как у Николая и Марьи?.. И никогда уж, конечно, не будет. Почему?..

         Интермеццио 3

- Потому! – Первая держала свою линию. – И врёт он всё про любовь! Сколько уж про эту мужскую любовь наговорено! До афоризмов отточено: «женщина не может хотеть мужчину, которого не любит; мужчина же, с точностью наоборот, не умеет любить женщину, если он её не хочет». Или эта мужская философия «трёх F»: «Find them, fuck them, forget them»… И не о том надо думать, обманет ли тебя мужчина, а о том, когда он намеревается это сделать…
- Начитанная ты наша! – со смешком прервала её Вторая. – Ты ведь всё, прости, баб цитируешь да всяких фрейдистов, которые мозги пудрят и бабам, и мужикам. Только и ищут, кто бы уши развесил… А ты на его место встать пробовала? Он же ведь не врал сейчас! По крайней мере, изо всех сил старался честно высказаться. Неужели не жалко его?
- В том-то и дело…- начала было Первая, но Третья прервала её.
- Я, конечно, не такая начитанная, - волнуясь, но стараясь быть твёрдой, заявила она. – Мне кажется только, что всё на самом деле проще. Или, наоборот, сложней, что ли… В любом случае со всякими цитатами ничего общего не имеет. Вот есть, понимаешь, жизнь. Есть ты, и есть он. И у вас отношения…
- Ты не красней, не красней! – подбодрила Вторая.
- Отношения… И они разные, разнообразные, точней сказать. И чего их делить на постель там и непостель? И не поделишь ведь, если действительно отношения…
- Это ты так думаешь! – Первая горько усмехнулась. – А он, видишь, и за измену не считает, если с кем перепихнётся…
- Глаза выцарапаю!.. – прошептала Третья.
- Ему или ей? – осведомилась Вторая.
- Ей, конечно. Мне зрячий нужен…
- Если вам так всё ясно, чего ж таскаетесь сюда который раз? – яростно вопросила Первая. – Вот он про ревность свою пел – так ведь что такое ревность?
- Действительно, что? – подначила Вторая.
- Оскорблённое чувство собственности самца! – отчеканила Первая.
- А как насчёт самки?
- А мы не самки! Это они нас стараются до самок принизить, чтобы управлять легче было!.. Вот Свете его это и надоело. И любовь ушла…
- Да как это – «любовь ушла»? – возмутилась Третья. – Ты чего городишь? Тут я с ним совершенно согласна: химия всякая может уйти, а любовь никак. Просто не любила она его изначально. Ну что, я её понимаю: в тридцатник ещё в барышнях ходить – за всякого выскочишь. А он мужик вполне… Да вот без любви, на одной химии, никак из мужика человека не сделать. Только материал испортишь. Что и вышло…
- Жалко их! – вздохнула Вторая.
- А я про что говорю всё время?! – Первая тряхнула головой. – В том-то и дело…
- Это само собой…- убеждённо подытожила Третья.   

2. Allegro furioso

Самое интересное, что оба мы были почти абсолютно трезвы. Попутчик по виду – вообще как стёклышко (завершив свою историю, он выпил ещё, жадно залил остатками пива и принялся за котлеты с помидорами). Я тоже не слышал даже малейшего шума в голове. Может быть, и  не стоило бы мне поэтому так скрупулезно упоминать здесь почти о каждом сделанном глотке. Иногда это выглядит, очевидно, даже занудно, как ненужные излишества изложения. Но, с другой стороны, был ли бы уместен такой поток откровенности, даже со случайным поездным попутчиком, на трезвую голову? – Сомневаюсь. А правда жизни для меня всегда дороже стилистики… 
- Пойдём-ка опять проветримся, - предложил я. Мы постояли у открытого окна в тамбуре, посетили сортир… Разносили чай, и мы взяли четыре стакана. Сколько раз я убеждался, что пиво, в общем, не утоляет, а даже каким-то особым образом разжигает жажду! Особенно, конечно, в сочетании с водкой. Пить хотелось, как после длинной пешей дороги. За разговорами мы, между прочим, проехали две станции, и уже наплывала третья, со стоянкой аж в двадцать минут. Поезд остановился, и мы выпрыгнули из вагона.
Варёная картошка, квашеная капуста, янтарная печёная щука… Большие станции – почти всегда некий праздник, шкатулка с сюрпризами. Никогда не знаешь точно, что именно предложат тебе на перроне. Но обязательно встретится что-нибудь неординарное и соответствующее настроению.
Мы вернулись, нагруженные новыми закусками, в купе. Есть, надо сказать, захотелось с новой силой. И выпить, соответственно, тоже. Очередную бутылку проводник принёс сам, хотя мы не допили ещё и предыдущей. Разумеется, мы вполне доверились его служебному опыту и протестовать не стали… В одной симпатичной повести пьяница-интеллигент сокрушённо поражается: какое, мол, количество спиртных напитков может, оказывается, выпить человек в течение дня!.. Я уже давно не поражаюсь этому, только констатирую, что все эти «рискованные» или даже «смертельные» дозы вычислялись на каком-то, неизвестно где подобранном, субтильном материале. С хорошим собеседником и хорошей закуской возможности организма, по крайней мере, российского, в этом смысле практически безграничны. Предел ставит только потребность во сне, да и то она возникает – на фоне употребления спиртного – значительно позже, чем обычно. Но уж потом выспаться надо от души, пока не засвербит в ней (в душе) непобедимое желание холодного, свежего, янтарного пива или чего-нибудь вроде этого – в зависимости от склонности…
Однако мне пора было вступать со своей партией.

- Вот ты говоришь: «Почему?», - начал я. – А если спросить – за что? Я, к примеру, на нелюбимой не женился, не было такого греха. А в результате – пять лет отсидел и квартиру в Москве потерял… Вот так! У тебя мучения исключительно душевные. Я уж говорил – повезло тебе, с ментами там, и вообще… Я, конечно, не такой образованный, как ты. Даже, можно сказать, и вообще необразованный. Но рассказать тоже хочется. Не возражаешь?

- Что ты, что ты! – замахал он руками. – Конечно, рассказывай! Мне вот, знаешь, как легче сейчас стало, когда высказался… Не стесняйся, я слушаю.
Он облокотился на столик и подпёр рукой подбородок. Я закурил, помолчал и приступил к саге.

- Первый раз – не могу сказать, что по очень уж страстной любви женился. Но и без всяких нажимов. Нравилась мне Саша, а главное – уважал я её очень. Вот она начитанная была – может, даже как ты. Стихов наизусть знала – море!.. И друзья у неё были соответствующие. На свадьбе, помню, – то один тост в стихах гонит, то другой. А я кто? – Я и есть тот сантехник, о котором ты давеча говорил, только что не Васей зовут. Ну, то есть работал тогда сантехником в ЖЭКе. И друзья у меня были соответствующие… Сидят они за столом слева от меня – Слон, Крыша и Косой, напряглись от непонятки. Слон мне шепчет: «Выёбываются, что ли? Может, ****ы им дать?» Еле я обьяснил, что у них в компании просто так принято. Никого, мол, обидеть не хотели, стиль общения, так сказать… И жили мы потом с Сашей очень неплохо. Сын родился. Я тогда зашибал конкретно, правда, пахать много приходилось – участок большой был. Но и бабки нормальные шли. Стенку купили, гарнитуры – спальный и столовый, машину. Саша всё книжки дефицитные доставала. Меня читать приохотила. И не что-нибудь там ширпотребное – нет! Чехова, Булгакова, Цветаеву даже. До сих пор немного помню. Вот: «Идёшь, на меня похожий, глаза устремляя вниз. Я их опускала – тоже! Прохожий, остановись!»… - тут я на секунду замялся.

Он немедленно продолжил: «Прочти – слепоты куриной и маков набрав букет, что звали меня Мариной и сколько мне было лет»…

- Ага! – кивнул я. – Вам бы с Сашей встретиться, поговорить. А я бы послушал… Только теперь уж вряд ли. Понимаешь, она тоже, как твоя, честная была. Даже хуже. Я её ведь девушкой взял, а ей уж двадцать второй год шёл. В наше время, сам знаешь, в таком возрасте целками только уж самые страхолюдины или невезучие остаются. А Саша-то была, можно сказать, красавица. Коса до пояса, и вообще… Нет, точно – я бы этих, кто эмансипацию придумал, на первом бы фонаре повесил!.. Ведь вот – всё нормально у нас было, Стасик в школу уже пошёл, а она вдруг заявляет, что полюбила другого! У них, дескать, ещё ничего не было, но она без него больше не может… И, главное, честно, открыто, без всяких там прибамбасов. Тут и рука не подымется. Ну, прямо скажу, я, конечно, от неё погуливал, не без этого. Даже трипак пару раз хватал, но от неё утаить удалось. Но я и думать не думал с ней когда-нибудь всерьёз расходиться! Уютно мне с ней было, спокойно, надёжно. Сын рос… И такая вот неожиданная херня! Как ножом в спину. И ведь я её уже хорошо знал: раз призналась, значит, до конца внутри перемучилась, значит, всё решила. И уговаривать тут совершенно бесполезно… Я и не уговаривал – поехал к отчиму. Я его всю жизнь отцом считал и  называл «папой», а как мать померла, он у меня один родной человек и остался. Сестра да брат, которые уже от него, мне всегда до фонаря были. И я им тоже… Ну, и погудели мы с ним недельки две насквозь, пока внутри не улеглось маленько…

- Да ты не волнуйся так, - сказал он, наливая. – Хотя, конечно, как тут без волненья…

- Вот-вот, - кивнул я. – А главное-то ещё впереди… В общем, пожил я один;  не то чтобы совсем один, но – внутри – один, понимаешь?.. И тут случайно встретил Ирку. Я её знал ещё, когда ей четырнадцать было. И имел тогда же, причём за деньги. Ну, она, в общем, всем давала. Такая уж по****ушка была. Но сладкая – страсть! Я когда её увидел, забыл и что она по****ушка с детства, и вообще про всё забыл. Только сладость её вспомнил… Короче, стали мы жить вместе, а скоро и расписались… Вот ты говорил, у тебя зима счастливая была. А у меня таких целых шесть лет было! Я тогда уже на машине бомбил. Бывает, езжу весь день по городу, жрать захочу – страшно. И мечтаю, например, о жареной печёнке или там об отбивной. И что ты думаешь? Приезжаю домой – как раз то самое на ужин, о чём мечталось… У неё талант был, у Ирки, женский талант. Она, понимаешь, выносить не могла, если мне с ней что-то не нравится. Это и про еду, и про постель, конечно… Клянусь, я о её мужиках бывших бесчисленных тогда и не вспоминал. Так только, бывало, подумаешь: вот, мол, как повезло, ем, выходит, торт, да в одиночку. И не подозревал её никогда, только уж потом, когда всё случилось, прикинул: навряд она и при мне свои привычки ****ские оставила, просто хорошо скрывать умела. До поры до времени… Налей, - попросил я на этом месте.

Он заботливо налил, мы выпили, я покурил и собрался с силами для дальнейшего.

- Ты интеллигенция, вот как Саша была. Всё тонкости, сложности. А Ирка была вроде меня – простая, как веник. Продавщицей работала. Но по Саше я – честно скажу – не скучал совсем. Заходил, правда, регулярно – с сыном пообщаться, деньги передать. С мужиком её познакомился и, знаешь, без всяких волнений. Да чего там, действительно неплохой мужик. Я за Сашу даже рад был. То есть никаких тебе страстей, всё нормально… А что я книжки приучился читать – так Ирка меня за это дополнительно уважала. Я, бывалыча, куплю какой-нибудь роман исторический (я больше всего исторические книжки люблю), так она специально шкаф лишний раз протрёт, чтобы я, когда прочту, на чистое место поставил… Дочка её от первого брака ко мне хорошо относилась. Совместных детей у нас не получалось, да и Бог с ними. Нам и так весело было. В Новый Афон ездили, у меня там армейский кореш жил, в деревню к её родне каждое лето. Рыбалка там, кстати, была – закачаешься!.. Хорошо, в общем, жили… И, главное, корысти в Ирке не было никакой. Ну, конечно, если куплю ей колечко там или брошку, она радовалась. Но – понимаешь? – не за колечко радовалась, а за то, что это я ей купил. Одно слово – хорошо жили…

Я снова вздохнул, как всхлипнул. Мой попутчик сочувствовал вовсю. Он нарезал для меня помидор, накромсал печёную щуку – на закуску, сходил за свежим чаем, заботливо размешал в моём стакане сахар…

- И вот, - продолжил я, - всё разом кончилось. Да ещё как кончилось! Наняли меня как-то перегнать машину, «Лендровер», из Москвы в Саратов. Хорошие деньги предложили. Я и поехал. Пока то, сё – в общем, четыре дня дома не был. Приезжаю – Ирка, как всегда, рада. Обед парадный приготовила, со всякими закусками, водочки прикупила. Дочку к матери отправила… Конечно, я по ней соскучился – полночи спать не давал. И она тоже сама ко мне тянулась… А через день, прикинь, у меня с конца закапало… Это уж тебе не подозрения, это уж факт!.. Ну, я сдержался сначала, виду не подал, к врачу сходил знакомому, частным образом. Это дело для меня-то было привычное. Если б не от жены – и говорить не о чем… Решил тихонько выяснить, как и что. А у нас напротив соседка была, тоже нестарая еще, - сплетница безудержная. Я и задумал, как Штирлиц, её расколоть. Специально подкараулил на лестнице, разговорился о разных пустяках: как кто живёт из общих знакомых (мы-то с этой Катькой с детства в одном доме обитали, только я с перерывом – к Саше надолго отчаливал; тогда ещё бабка-покойница жива была, а я оттуда и не выписывался, а потом и Ирку прописал) Полялякали, кто женился, кто развёлся… Тут-то я и ввернул, вроде, понимаешь, в шутку: «Ты, мол, Катька, у нас женщина поведения лёгкого» Она как взовьётся! «Это я-то?! – кричит. – Не хотела тебе, дураку, говорить. Сам напросился! Да на твоей Ирке пробы ставить негде! Ты вон уезжал – а за ней два азера прикатили, и она с ними умотала. И вернулась только через день, отощавшая, как кошка отхаренная!»… «Спасибо, - говорю, - Катя, что просветила». Она, наверное, по лицу что-то заметила, испугалась. «Ты, - говорит, - смотри, не убей дуру. Знал ведь, кого берёшь»… Ну, я и пообещал: не убью, мол. А здесь, в груди, понимаешь, что?..

- Понимаю, - вздохнул он. Я переглотнул и продолжил.

- Пришёл я домой, сел в кухне за стол, достал бутылку, но пить пока воздержался. «Ира, - говорю, - поди сюда, дело есть». Она в ванной стирала… Пришла, улыбается, как всегда, смотрит, ёлкины, ласково. А я ей, спокойно так: врач, мол, велел придти, поскольку ты источник инфекции. Она сначала и не поняла: «Какой ещё инфекции?» - «Триппером ты меня заразила, вот какой, - говорю. – Теперь партнёршу требуют. А у меня, кроме тебя, давно никаких других партнёрш не было. У женщин, - говорю сочувственно так, - это не всегда сразу проявляется. Вот ты и не усекла, к моему приезду не подготовилась… Случается»…
Побледнела она сразу, плюхнулась на табуретку, но глаз не отводит. Молчит и смотрит, как сука виноватая… «Ну рассказывай, - говорю. – С кем же ты так удачно развлеклась?» Тут она врать начала. Мол, приезжала подруга с братом и женихом. Мол, выпили здорово, а может, ей что и подмешали, только не помнит ничего. Когда очнулась, подруга с женихом в соседней комнате возятся, а этот брат её рядом спит. Растолкала, мол, и выгнала всех…
А я-то знаю, что она врёт! Но терплю. Пусть себе наговорится!.. Когда она замолкла, я опять спокойно, тихо даже, спрашиваю: «А в машине кто за тобой приезжал, а? Брюнетистый такой?» Она – раз и на колени! И меня обнимать полезла. «Прости! – кричит. – Это старые дела, я его ещё до тебя знала! Уговорил он меня!» – «Так он, - интересуюсь, - или они?»
Она как потухла. «Всё знаешь?» – обречённо так спрашивает. – «Всё да не всё. Мне этих зверьков адрес нужен, ясно?» Адрес она точно не помнила, только номер квартиры, но объяснила, как дом найти. Старательно объясняла, торопливо, даже схемку нарисовала. Она как будто обрадовалась, что груз спал и что она мне хоть чем-то услужить может. И всё посматривала на меня – виновато, но и ласково, ёб её мать!..
…Прямо в моём подъезде жил в натуре крутой парень – Вован. Тоже с детства знакомы были, в школе даже корешились. Вроде он ларьки стал держать или ещё что, только бээмвуху прикупил и евроремонт в квартире сделал. В общем, поднялся я к нему, объяснил, как и что, попросил помочь. Он мне: «Какой базар?! Двое, говоришь? Там на хате ещё могут быть… Ща пацанам звякну и вместе поедем. Твоё дело – вопросы задавать, а мочить мы будем»…
Ну, уж я этих вопросов назадавал!.. Азеров на месте только двое оказалось, и как раз те. Они сами почти сразу признались. В квартиру-то мы под видом почты проникли, потом Вован с корешами, Шуриком и Петькой, азеров под стол для порядка загнали, ногами слегка пощупали… Тут я им первый вопрос и предложил. «Не убивай только, прошу! – один из-под стола завыл. – Сама она напросилась, мамой клянусь!» Я только мигнул, Вован его выволок на свет Божий и пару раз морду нарушил, и ещё ногой по яйцам, и в угол отдыхать бросил… Ладно, всё это рассказывать неинтересно, главное – азеры мне в подробностях, сволочи, поведали, как они Ирку вдвоём сутки почти без продыху харили, в какие, значит, дырки… У меня, понимаешь, в глазах мутилось… Но друган мой чёткий оказался, и пацаны его тоже. В рассказы особо не вслушивались, а за мной наблюдали. Как только видели, что меня передёргивает, немедленно – рассказчику в морду! В качестве поощрения. И давай, мол, колись дальше!..
Когда уходили, азеры эти уже еле шевелились. А Вован их вдобавок наручниками к батарее пристегнул. Один наглости набрался, бормочет: в квартиру два дня никто не придёт, что же, дескать, нам делать? Вован ему: ничё, проссышься, просрёшься в штаны по полной программе, в другой раз будешь знать, как жён чужих мацать!..
 Я, когда домой шёл, ей-Богу, бить её не хотел. Хотел, вернее, но думал, что сдержусь. А она ещё борщ мой любимый сготовила, на утке, встретила прямо у порога, куртку снять помогла. Сказал бы – и ботинки бы сняла, и носки, и ноги бы вымыла, и воду ту выпила бы!.. Но когда я водки принял, борща поел, ещё тяпнул, тут у меня в глазах и встало, как её эти черные в два смычка пользуют. «****ь ты, - говорю, - Ирка! Про*****!» Она сидит напротив, смотрит на меня – жалостно так. «Я тебя люблю», - говорит – с нажимом, с напором, как будто действительно права в чём-то. «Прости, - говорит. – Это не я была, это бес во мне» – «Ах, бес?! Ну, бесов палкой выгоняют. Вроде так и в Библии написано. Не читал, правда, но умные люди рассказывали. Неси ремень!» – Без звука метнулась в комнату, принесла ремень… Ну, я её раком поставил, жопу заголил и выпорол, пряжкой. Она, знаешь, молчала и не дёргалась, только покряхтывала. А я себе хуже этим сделал. Я же её каждый уголочек любил, а тут порю голую жопу, а сам представляю на ней – чёрного…
И вот тут, когда ей вздумалось после порки ко мне подластиться, на колени пристроиться (думала, может, что всё, проехано, раз наказал), тут я ей и вмазал. Уже просто кулаками и не разбирая куда. Потом выяснилось, челюсть сломал и по два ребра с каждой стороны… В общем, от****ил по-чёрному. Как зверь был, себя не помнил. Сам испугался и в «скорую» позвонил, денег им потом сунул, чтобы ментов не вызывали – явное же избиение. Её в больницу забрали, я на следующий день к ней с соками и бульоном примчался. Она говорить не могла, только смотрела, когда я её поил. В глаза смотрела…
Знаешь, меня до этого только один раз так прорвало, такое бешенство накатило, что самому страшно стало. Я совсем ещё молодой был, до армии. Дёрнуло меня тогда махнуть в Мурманск, на тралфлот. Рассказов наслушался – думал, перед армией бабок чуток срубить. Ну, на тралфлот меня не взяли – до восемнадцати ещё три месяца оставалось, и пограничники визу не открыли бы. Пошатался я недельки две по Северу и приткнулся к геологам. У них основная контора была в Онеге, городишко такой на Белом море, под Архангельском, а база для маршрутов – к тайге поближе, в деревне. Малошуйкой называлась. В Онегу мы ездили деньги получать, да там же их и пропивали. И вот однажды в Онеге мы с Толиком-радистом так натрескались «краснухи», что я совершенно соображение потерял. Сначала полный провал в памяти, а потом вдруг, ни с того, ни с сего – я лежу на Толике и молочу его кулаками! По роже, по роже… А рядом какие-то бабы причитают: «Убьёт, ох, убьёт!..» Может, и убил бы спьяну, но я тогда и драться, как следует, ещё не умел. Не бил, а вроде тесто месил. И бешенство было, точно у пса какого… Потом Толик куда-то пропал, я опять ничего не помню, а очухался в какой-то канаве уже под утро. И сразу умотал в Малошуйку. Дня через два приехал Сашка Лапанов, говорит: «Кто-то Толика так отметелил, глаза не открываются. Ты не знаешь, он же с тобой вроде был?» - Я, конечно, притворился, что ничего не помню. Сашка мне: «Ну-ну». Толик-то, наверное, что-то припомнить смог, но не точно. Сашка мне потом ещё раза два как бы невзначай говорил, что, мол, Толик очень хочет со мной повидаться, только его всё в Онеге, в центральной конторе задерживают… Ну, как я трусил, это отдельная песня. Но бежать никуда и не думал. Может, совесть всё-таки не давала. Нашкодил, стало быть, - получи!.. А может, просто оцепенение какое-то нашло… Вот и бешенство это, и оцепенение (а вдруг, правда, совесть? – хорошо бы) – они у меня с Иркой во второй раз в жизни только и случились… Да, а Толик так в Малошуйку и не собрался, а через две недели его в другой отряд откомандировали, и больше мы с ним не встречались…   
Ирка на меня жаловаться сначала и не собиралась. Это мамаша ее, тёща ненаглядная, пургу погнала. Забрала её из больницы к себе, занудила, заныла – в общем, уговорила заявление написать… Я, как сходил к следаку, получил  подписку о невыезде, тут же и умотал к отчиму и пропьянствовал с ним почти до самого суда. От адвоката, между прочим, отказался… Да, а когда недели через две в квартиру наведался – тю-тю! Мебели вообще никакой нет, кроме кухонной! И вещи мои в сумках на полу стоят. А тут и следак звонит. Зайдите, говорит, и желательно прямо сейчас. Оказывается, тёща моя ещё один финт выкинула. Она мебель вывезла и уже сама, от себя, заявление подала, что это, мол, я квартиру грабанул. Ну, и следак, на счастье, хороший попался, даже до сих пор фамилию помню – Некрасов, и соседи тёщу при грузовике видели… В общем, это обвинение мне даже и не предъявляли. Правда, с тёщей Некрасов предложил мне самому разбираться – в гражданском порядке. В суд подавать, и так далее. А мне тогда всё до фонаря было. Я ведь почему адвоката не взял? – Думал, дело ясное, ревность, аффект, то, сё, дадут условно года два, да и хер с ними! Глядишь, и с Иркой помирюсь… А её увидел в зале – опять с ума сходить стал. Тут ещё судья, пожилая довольно баба, начала вроде как подначивать: мол, да неужели вы сами за шесть лет ни разу на другую женщину не посмотрели? Ей тёща поведала, что были у них несколько раз на этот счёт подозрения, только Ирка историю раздувать не хотела и мне даже ничего не говорила… Короче, принял я в перерыве вместо обеда стакан водки и явился в суд прилично захорошевшим. Наглеть стал. Судье, помню, говорю: «Вы меня жить не учите!»… В общем, впаяли мне, считай, по полной. Не учли ни аффекта, ни ревности, ничего. Пять лет, и в зале суда – под стражу. Тебе вон с ментами повезло, а мне с судьёй – шиш!..

- Ох, ты! – не удержался мой попутчик. Всё это время он действительно слушал – и не с посторонним холодным вниманием. Он явно сопереживал. Понимаю – он тоже, как и я до этого, мерился судьбами, прикидывал мои нюансы на себя. И, может быть, втайне радовался, что у него-то повернулось не так уж круто…

- Ещё не всё это! – резанул я. – Сейчас поймёшь, что тебе не жаловаться, а радоваться надо… Отторчал я, значит, от звонка до звонка. Как сидел, рассказывать не буду, все равно не просечёшь. Честно сказать – неплохо сидел. В хорошей, как говорится, компании. Только вот письма и посылки от одного отчима и получал. Он человек очень хороший был, да пьяница, конечно, особо многого не мог. Но это всё ничего… Отторчал, значит, приезжаю по адресу, а в квартире – чужие люди. Ирка её давным-давно приватизировала на себя и продала. А меня предварительно выписали. Как, стало быть, осужденного. И даже не сообщили ничего, падлы! Только справку из суда прислали, что она со мной развелась… Я к отчиму. А там ещё мой братец прописан был, но жил у жены. Я туда-сюда, права восстановил, машину на ход поставил. Она так и пробыла в гараже все пять лет. Никто из родственничков не позарился. Может, побоялись совсем уж наглеть-то. Как не проржавела до конца, не знаю!.. Начал снова бомбить. У отчима долг был по квартплате большой, года за полтора. Мы договорились, что я долг выплачиваю, а он меня к себе прописывает. С сынком своим сам договорится. Мол, если будешь возражать, лицевой счёт разделю и разменяюсь к ядрёной фене, а тебе каких-нибудь цыган подселю! А если по-хорошему, после моей смерти, стало быть, вы с братом (со мной, то есть) квартиру приватизируйте на двоих, продайте, да поделитесь, как люди... Он сынка этого, младшего своего, почему-то тоже не любил. Да не «почему-то», ясно всё: гнида этот сыночек, гнидой был, гнидой и сдохнет… Вот, слушай, поехал я опять на заработки – кенту одному дачу строить. Мобильника у меня не было, да и у никого из нас тогда не было, век-то новый только начинался… Почта с телефоном – километров за пять, особо не находишься, если уж совсем не приспичит. А я адрес этой дачи на всякий случай отчиму оставил. Если что, заболеет, например, телеграмму запросто можно было дать... А главное – как-то я не волновался ни о чём. Видел же, что отчим – да отец, конечно! - меня любит и всё для меня сделает… А вернулся через два месяца – дверь в квартире новая, железная, и на звонки никто не подходит. Я к соседям. «Похоронили Сергеича, - говорят. – Сорок дней в пятницу» И рассказали мне, что приезжал к отцу его младший сынок и что шёл у них крупный разговор – через две стенки было слышно. А послезавтра отцу пенсию принесли, он не открывает. Сходили за участковым, дверь взломали, а он мёртвый на полу лежит. И висок проломлен… Братец мой дал кому надо (это даже и соседи болтали), признали несчастный случай. Мол, об угол стола ударился… Хотел я эту гниду убить, но тогда у меня ещё от зоны память не отошла. А потом – перегорело. «Живи, - думаю, - падла, всё одно тебя прищучат когда-нибудь. Если успеют на этом свете – считай, повезло. А если уж прямо на том?..» Короче, вот так я и стал бомжом. Пятый год бомжую…

- Никогда бы не подумал, - пробормотал мой попутчик. – Совсем ты как бомж не выглядишь. И  вообще я думал, что бомжи в купейных вагонах особо не ездят…

- Бомжи разные бывают, - с оттенком менторского тона сказал я. – Ты о прикиде, что ли? Так в Москве на помойках можно хоть и дублёнку вполне приличную найти. И находили! А один кекс двадцать тысяч долларов в барсетке поднял. Правда, почти сразу их лишился – что пропил, что выпросили, что просто украли. Ещё хорошо – не грохнули… И при деньгах я сейчас: повезло, меди и алюминия сдал почти на двадцать косых. Инструмент продал и вот еду к корешу. Прошлую зиму вместе с ним по помойкам ходили, а потом он напрягся и слинял к дядьке. Адресок оставил, рассказывал – там не жизнь, а малина. Лес, река, пасека есть… Да, а сейчас – вернуть бы всё обратно: клянусь, чем хочешь, простил бы её, Ирку мою  ****скую, без слов бы простил! Только ведь не вернёшь…

       Интермеццио 4

- Я всегда эту часть одним духом воспринимаю, - призналась, промокая глаза платочком, Вторая. – Какая-то сказка страшная…
- Вот именно что быль! – солидарно всхлипнула Первая. – Самое их животное нутро здесь так и лезет!.. А ты всё равно сидишь, как дура, и  плачешь, и говоришь себе: «Да плюнуть на них, и дело с концом!» А плюнуть не получается, жалость глупая давит. А ведь ужас вообще-то…
- Жизнь это, девушки! – у Третьей тоже глаза были на мокром месте. – А ужаса в жизни много. Здесь он просто такой… концентрированный…
- Нет, ну что за эгоизм всё-таки, а? И в этой истории тоже, – Первая отошла от всхлипов и снова непримиримо поджала губы. – Действительно ведь животные какие-то.
- А может, просто другие животные, - тихо предположила Вторая. – Или раненые…
- Да у них и логика совершенно извращённая, что у одного, что у другого! Если разобраться – это же бред какой-то инфантильный, и ничего больше! Мне больно, и трава не расти! А женщине не больно? Жену вон и прибить можно, да?! Случайно ведь не убил, другие убивают, чуть их затронешь…
- А какая может быть логика у подбитого зверя? – возразила Вторая. – Ревёт, и ничего больше. Ревёт и бросается…
- Нет, ну смешно! Они о гонорее, как о насморке, честное слово. «Дело, - говорит, - для меня привычное»… Сам, значит, в грязи валяется, а стоило жене туда оступиться, за ремень схватился…
- А ты у нас что, сахарная? Или с «Vanish»ем стиранная? – вмешалась Третья и выразительно посмотрела на суровую подругу. Та отчего-то примолкла…
 
3. Andante vivace

Лет двадцать пять назад я сочинил стихи, построенные на довольно прозрачных автобиографических намёках. Начинались они, сколько помнится, так: “Нас было трое: бывший учитель, будущий вор и случайный поэт…” Затем шло несколько развивающих строф, выводящих на немудрёный, хоть и тяготеющий к многозначительности финал: “Ах, дорогие мои ипостаси, Сеньке по шапке, по Сеньке судьба. Соединились мы с вами некстати. Дело – табак. Наше дело – труба. Нас не признают – бесценных, раздельных. Паспорт один на троих – все дела… Только четвёртый работал в котельных и хорошо разбирал, где зола”.
Что-то и тогда, в молодости, мне, стало быть, чудилось, брезжилось в связи с вопросом о границах бытия индивидуального и архетипического. Конечно, рассказанная мной выше история не была в полном смысле слова моей: ну, не получал лично я пять лет за избиение неверной жены! Я – лично! – не получал. Но прекрасно понимал того, чью историю я изложил. Да что там понимал?! – Я сам уже был отчасти им. Как отчасти я был и моим попутчиком, пока он повествовал о своём… Может, ещё побольше бы водки, и я искренно уверовал бы в то, что всё это я просто сам себе и наболтал спьяну: и про честную Светку, и про слабую Ирку. А попутчик мог вполне оказаться обычным алкогольным  фантомом. Одно слово – архетип…
К финалу рассказа у попутчика глаза тоже, как и у меня, нуждались в платке. Сперва я ещё сомневался – доверяет ли? Но тут всё стало окончательно ясно. Мне удалось доставить ему двойное удовольствие. Во-первых, он выговорился сам. Во-вторых, он смог от души, искренно проникнуться сочувствием. Эмоция, что и говорить, благородная. Тем более что в данном случае она была обращена к представителю искомого народа. По-моему, к слову, исключительно в традициях именно русской интеллигенции так страстно отделять себя от народа, а народ, соответственно, от себя. Ну а они-то тогда кто же?.. Не уверен, но, мне кажется, я понимаю, почему Лев Николаевич Гумилёв презирал самый термин «интеллигенция» и, по крайней мере, к себе его ни в коем случае не относил…
С первых слов попутчика мне показалось, что соседу было бы удобно ощущать что-то вроде своего превосходства. При  этом отнюдь не педалируя, не чванясь глупо и беспардонно. (Я называю это – «по-аспирантски») Просто запускать время от времени фразочки с этаким интеллектуальным подтекстом и тихо наслаждаться тем, что собеседник понимает только – текст. В общем, мне это желание было хорошо ведомо. Я и сам грешил подобным образом когда-то, по молодости, только давно надоело. Теперь я предпочитаю – со случайными знакомыми – именно что подстраиватьтся. Как, дескать, пожелаете. Получается гораздо интересней и познавательней. Ну, думаю, это объясняется тем, что на мою первичную семейно-школьную книжность наслоилось уже столько всего!.. Не удержусь процитировать любимое выражение одного из моих теперешних приятелей – «*** проссышь!..» А сосед, стало быть, умудрился в доставшуюся нам эпоху перемен не покинуть свою интеллигентскую нишу. Скажем, почти не покинуть…
Вот в самом начале беседы меня и озарило очередной раз. Я стал реагировать на его слова, так сказать, по-простому, и сам рассказал нечто по теме, находясь в определённом образе. По обстоятельствам жизни с год назад я познакомился с неким Гурьяном. Он-то мне и поведал свою историю. Здесь, в поезде, я живо представил себе его и, как уже говорил, отчасти стал им. Тут нельзя было переборщить – дабы сосед не решил, что я уж совсем прост для его откровений. Гурьян как раз подходил. Для бомжа он был достаточно “интеллигентен” (ах, словцо на века, куда ж от него таки денешься?!)
Гурьян этот жил в моей квартирёнке довольно долго, а в один прекрасный день пропал. Просто вышел сдать немного цветного металла и купить бутылку, чтобы похмелиться самому и похмелить меня. И не вернулся. Произойти с ним могло что угодно. Он был хроническим астматиком, и ему просто могло стать плохо на улице. Далее – в лучшем случае, если повезёт с прохожими, «Скорая» и больница. Исход – гадателен… За те три года, что я знаюсь с этой социальной группой, среди уже моих личных знакомых произошло пять смертей – по причинам различным, но схожим. Переохлаждение, сердечная недостаточность, гепатит... А проще (и точнее) говоря – обычное следствие жизни на улице. Еда с помоек, ночёвки в подвалах, неминуемое практически ежедневное пьянство… Когда-нибудь я опишу «своих бомжей» поподробней, пока же это трудновато – слишком сросся с ними, слишком маленькая дистанция отделяет. Я ведь именно что не на экскурсию к ним выходил ради социологических наблюдений, а просто – жили мы вместе. Через мою квартирку за три года прошёл, стараниями Гурьяна, чуть ли не взвод нуждающихся в передышке от бездомности. Ну, правда, и я бывал не в накладе – неоднократно, скажем, угощался с их подачи копчёными угрями, миногами и иными полузабытыми деликатесами. Тогда-то я и убедился, что в Москве на улице с голоду, в общем, не помрёшь. Да чего там, я до сих пор ещё донашиваю принесённые когда-то жильцами для меня фирмовые джинсы, кроссовки, куртку демисезонную и куртку зимнюю…
С тех пор я всегда невольно вглядываюсь в «бомжей» - копающихся в мусорных баках, дремлющих по углам бесплатных уборных, выпивающих в сквериках. Но Гурьян среди них не обнаруживается. У меня на память от него остался только баллон пены для бритья, который он притащил в один из своих походов на помойки. Баллон раза в три больше обычного и всё не кончается и не кончается, хотя я уже давно собираюсь его выбросить, уже и новую пену купил…
Впрочем, что это я так отвлёкся? Чтобы разжалобить тяжёлой судьбой Гурьяна, его несоразмерным вине наказанием или наоборот – утвердить, что он сам слишком уж бездарно устроил свою судьбу? Ей-Богу, не знаю. Рассказываю, «как есть» (его выражение), и понимаю только, что это тоже почему-то надо рассказать…

Интермеццио 5

- Действительно, и чего это он на бомжей теперь кинулся, как давеча на балет? В который раз слушаю – не пойму, - призналась Третья. – И так удачно вклеивает – вроде как бы и по делу…
- Я же говорила уже – это всё для философии, - раздражённо разъяснила Первая. – Ну, вернее, для философии тот на интеллигенцию кидался, а этот скорее для такого, знаешь, фона социально-нравственного. И всё это, девочки, который раз говорю, только чтоб свою голую сущность скрыть, замазать! Мол, мы о мире думаем, о вечных проблемах, куда там! А на самом деле они-то как раз только о манёрке и помышляют… И нас же за это презирают, за свои помыслы поганые…
- Нет, ну они же искренно на всякие темы отвлекаются, - возразила Вторая. – Вот здесь, на спор, ему Джек Лондон покоя не давал. Помните, тот по городским трущобам шлялся и гуманизм проявлял? Ну, и нашему несравненному хочется приобщиться, да ещё америкашке нос утереть. Мол, ты-то бомжей только понюхать ходил, а я их до донышка проник!.. Вот за это я их точно не люблю, за эти попытки постоянные кому-то что-то доказать, что-то новенькое сформулировать…
- Да это комплекс неудачника просто! – Первая даже пристукнула рукой по спинке кресла. – Они же ничего, ничего из себя не представляют! Бабы все бросили, потому что алкаши, вот они и выпендриваются, чтобы доказать: не всё, стало быть, ещё пропито! А на самом деле – всё. Раз начал когда-то пьянствовать – значит духом слабы уже тогда были. И жёны бросали, потому что мы же, сами знаете, это чувствуем, когда мужик слаб. И неинтересно нам становится…
- Мало что «неинтересно», - протянула Третья. – Ну, не выходили бы замуж, не морочили мужику голову.
- Так ведь надеешься!..
- Это верно, - Вторая, как всегда, была задумчивей подруг. – Мы все –  надеемся. Так ведь и они все – надеются. Значит, хоть в этом-то они правы: мы существа единые, вернее, так – соединённые внутренне какими-то шестерёночками. А вот такой вопрос: мы по отдельности соединены – мальчики налево, девочки направо или, может, и между полами всё-таки внутренняя связь есть? Такая, о которой они говорили… Платон зачем-то свой миф о первобытных гермафродитах придумывал, а точнее, чьи-то древние воззрения излагал…
- А я повторяю ещё раз! – повысила голос Первая. – У нас с вами, конечно, общность внутренняя, духовная есть. У мужиков меж собой – вот именно только футбол или жизнь на Марсе, то есть вещи внешние, примитивные с настоящей, духовной точки зрения. Пусть он хоть трижды Гегель – он всего-навсего напридумал себе всяких терминов, как кубиков для игры, и давай ими жонглировать! Им и понять-то не дано, что такое подлинная духовная связь. А вот в термины о «тонких телах», например, они поиграются с удовольствием! И думают, главное, что хоть что-то в этом соображают, раз слова разучили… И какая же у нас с ними может быть связь? – Только физиология проклятая! Никуда от неё пока не денешься. Вот мы и мучаемся невесть из-за чего…
- Не знаю, - как водится, простовато вздохнула Третья. – Я всё-таки думаю: у правильной женщины мужик никогда алкашом не станет… А взяла алкаша – терпи и старайся. И надейся…
- Терпила! – презрительно фыркнула Первая. – Это всё не в коня корм, как ты не понимаешь? Ему бы только устроиться поуютнее и ножки свесить… Мне, может, их как раз потому жалко, что они сами себя исполнить не могут. Были же раньше…
- Да вот чего-то сплыли! Может, и мы постарались?.. Ладно, теперь уж давайте попробуем до конца без комментариев, - предложила Вторая. – Мне в этой части никак до конца разобраться не удаётся…       

Выходя на своей станции, мой попутчик оставил мне и адрес своей библиотекарши, и телефоны – московский и мобильный.
- Будет трудно, звони, приезжай, - сказал он на прощанье. Проникся, значит… Прощались мы уже на рассвете, причём оба никаких признаков опьянения не выказывали. Объяснить это не могу, могу отметить только как факт: к утру на каждого пришлось по литру водки. Правда, с хорошей закуской. Однако же и пивом мы поначалу тоже запивали, что, как известно, усугубляет…
Я остался в купе один и попытался заснуть. Мне ещё долго предстояло ехать до старого русского города, откуда я предполагал добраться к знаменитому монастырю. Он давно тревожил моё воображение, но раньше как-то не выходило. А тут выдался случайный гонорар – за очерки и зарисовки, воспевающие деятельность некой строительной фирмы-юбиляра (они решили на своё пятидесятилетие выпустить этакую парадную книжку, чтоб уж точно на века…) Вот я и плюнул, как говорится, на всё и рванул, заблаговременно оформив бюллетень на неделю, чтобы не выгнали с основной работы. Гонорар гонораром, но в наше время работа охранника – обеспеченный, знаете, тыл. Деньги невеликие, но твёрдые. И сутки через трое – есть, когда о смысле жизни подумать… Прекрасно я своего попутчика понимал, во всех, так сказать аспектах! Я ведь тоже когда-то, скажем, и на митинги похаживал, и волноваться умел идейно. А теперь… Да гори оно всё огнём, пусть, кто хочет, выбирает себе на шею кого хочет!  Теперь даже несколько стыдно за свои иллюзии пятнадцатилетней давности. Попользовали дурака, в числе многих, одурманили политтехнологиями, а сами, как водится, тихой сапой обделали свои делишки. И продолжают обделывать. Флаг им в руки!.. Меня эти игры больше не занимают…
Я сообразил вдруг, сколько раз сам когда-то пересказывал своим ученикам и студентам Бабелеву притчу об одесском шофёре. И с той же напрашивающейся антитезой: доха – нравилась, а семью – любил… Сообразил, хмыкнул про себя, но рассмеяться что-то не получилось…
Конечно, от обеих поездных историй прямо-таки несёт элементарным эгоизмом. Только зачем же сейчас женщины столь часто ведут себя так, что как бы не нуждаются в помощи, как бы заранее не рассчитывают на тебя? Это ведь и оскорбляет вначале, и расслабляет с течением времени, и приучает к равнодушию – в конце концов… Сейчас я бы, наверное, мог бы сказать кое-что об этом. О том, как меняется мир, когда рядом возникает существо, откровенно нуждающееся в помощи. Но это уже не здесь, не здесь. В другом, в своём месте. Здесь в заглавии – знак вопроса, и он не случаен…
Мне давно не даёт покоя вот что: а я-то любил кого-нибудь когда-нибудь именно в таком, «Бабелевом» смысле? И ещё, тоже немаловажное: любил ли так кто-нибудь – меня? Ни на первый, ни на второй вопрос ответить уверенно не могу. Если бы всех моих относительно долговременных женщин объединить в одну, может, и вышла бы  какая-то линия, слагающаяся из различных этапных отрезков. Благородная женитьба. Страсть. Ревность. Спокойная привычка. Зрелая мудрость… Всё это вместе, наверное, можно было бы и назвать любовью – с моей стороны. И со стороны этой умозрительной объединённой женщины тоже. А так, как получилось на деле, пожалуй, нет. Разве что отдельными моментами, мгновениями, проблесками. Жизнь сложилась так, что мне ни разу не пришлось рисковать собой ради женщины. Но бросал-то я им эту свою жизнь под ноги частенько. Вернее, по молодости частенько, а потом как-то всё реже и реже. Хотя, как известно, мужская любовь вроде бы должна развиваться наоборот и набирать силу только уж лет после тридцати, если не позже… Да и так ли уж я бросал свою жизнь под ноги подругам, думаю я теперь. Сейчас эти красивые мгновенные исполнения желаний всё больше представляются мне просто дешёвыми жестами. А от них-то, от женщин, я уж ждал после этого встречных движений. То есть – давил. Не хотел, а давил. Как вот и мой попутчик, устроивший жену на прекрасной зимней даче и скромно (по его мнению) ожидавший заслуженной награды…
Неужели действительно правы те, кто считает, что человек действительно  – такие же «кости и мясо», как и, скажем, обезьяна? И что он только, в отличие от честных старших братьев (точнее, наверное, дядьёв) умеет на себя «накрутить» невесть что, по сути – притвориться, замазать, так сказать, позолотой банальную свиную кожу?!. А на самом деле жизнь устроена проще и противнее. Ходит голый человек по голой земле, и всё на свете – «одна только химия». Грустно это было бы. И гадко. К счастью, эти утверждения, как все вообще аксиомы, исключительно вопрос веры. И каждому неминуемо и неизбежно воздаётся точно по вере его. Веришь, что ты на самом деле голый и мерзкий, - таковым и подохнешь. Веруешь в то, что ты не просто тварь, а тварь Божья, - будет тебе Надежда, и в ней будет Спасение…
А житейски у меня всё получилось проще, чем у моего собеседника или тем более Гурьяна. Проще, но именно что противнее. Им самый болезненный удар нанесла ревность. Им изменили! Одному – сначала только душевно, другому – сразу грубо и вполне материально. Здесь хоть было, на что обратить свои конкретные обиды, свой справедливый гнев. Мне же в моей последней семейной неудаче никто не изменял. Да, надо сказать, за девять совместных с Наташей лет я ни разу даже и не подумал о ревности. Только уж в самом конце, но это уж и не ревность была, а больная, как открытый нарыв, обида. А до этого аж девять лет само собой разумелось, что Наташа – тыл прочный и неизменный…
Я попал к ней случайно, хотя мельком знал ещё давно. В тот год, когда я начал работать на факультете, она поступила на первый курс. Отец Наташи был человеком в нашей среде довольно известным, и её мне показали. Через двенадцать лет после этого она призналась, что тоже меня тогда заметила. «Тяжёлый был у тебя взгляд; мне даже не по себе стало»… А я просто с удовольствием рассматривал её мягкие, уютные, и при этом вполне сексапильные, хоть ещё и явно невинно-девичьи формы… Потом мы надолго потеряли друг друга из виду: факультет большой, да и замуж она, как выяснилось, вскорости выскочила и тут же родила, взяла «академку», ну и так далее. Я в эти двенадцать лет вёл жизнь довольно бурную. Разочарования шли, как говорится, косяком. И вот однажды Наташу привели в гости к моему приятелю-соседу. Оказалось, что она живёт в том же, в нашем дворе. А ещё через недельку-другую тёплая и не желающая расходиться компания, где был и я, соображала соответствующее моменту тёплое место для выпивки. И один аспирант, бывший Наташин однокурсник, вспомнил о ней. Исключительно как об одинокой (она давно уже развелась), но приятной в общении женщине. Причём с большой и удобно для всех, в центре и у самого метро, расположенной жилплощадью. У меня-то в тогдашней «коммуналке» устраивать вечеринку было неудобно – пожилая соседка активно противилась. Одинокому соседу-приятелю жертвовать долю спиртного не хотелось, Наташа же, по заверениям бывшего однокурсника, почти не пила. Прикинув все резоны, мы к Наташе и отправились. К утру компания отвалила, а я так и остался…
Между прочим, я тоже, как и мой попутчик (думаю, как и Гурьян), обычно сходился с женщинами в некотором подпитии… Вот сейчас мне пришёл в голову вопрос: предварительное ухаживанье – оно зачем? О демонстрации состоятельности материальной не говорю – женщина обязательно должна прикинуть в начале, стоит ли игра свеч. На пару часов сойдёт и возможность красивой выпивки, ну, там прогулки на машине, дачной поездки (театра, концерта, музея, в конце концов... В деталях дамы могут и разниться, только розы на длинных стеблях все, по-моему, приветствуют одинаково). На более же долгий срок – нужно и, так сказать, чековую книжку предъявить, и карьерные потенции – для особо честолюбивых. Всё это понятно и оправданно. Все они, хоть иногда теперь и  смутно, помнят об искомом очаге, который они Богом и природой призваны создавать. Пусть даже себе не сознаются, а помнят! И проверять на этот счёт партнёра начинают, даже если дел у них общих предвидится всего ничего. Это, повторяю, понятно! А вот стишки всякие, парадоксы и философемы, истории, временем проверенные, анекдоты, на худой конец, - они зачем?... Если по-простому, для того, чтобы облегчить последующий интим. То есть чтобы раздевать женщину, которая уже худо-бедно восприняла твои невербальные сигналы, уже поддалась им. Духовную близость – ага! – чтобы почувствовала… Но, если рассуждать трезво и непредвзято, всякие предварительные ухаживания, кроме самого уж элементарного распушения хвоста и самого примитивного токования, - они интиму-то должны только мешать. И чем заходы изощрённее («духовнее»), тем значительней помеха основному занятию. Вдумайтесь, да разве это мыслимо: прочитал что-нибудь пронзительное, действительно за душу хватающее и непосредственно вслед за этим «обнажаешь ствол»? Что-то здесь чувствуется даже не просто циничное, а именно извращённое… Пьянка, однако, облегчает дело, ибо резко сокращает дистанцию между стихами и обнажением ствола. Можно сказать, даже ставит знак равенства… Правда, я не подумал, что у женщин-то (и тут я совершенно согласен с попутчиком) этот знак равенства присутствует всегда, изначально. То есть всякие стихи суть не что иное как вполне органичная прелюдия. Им прелюдия, а нам вполне определённое искажение личности: хочешь исключительно одного, а делаешь вид, что думаешь исключительно о другом. То-то, что без бутылки трудновато…
Ну-с, как раз тогда я переживал очередной кризис в личной жизни. И знакомство с Наташей оказалось, прежде всего, отличной терапией. Не могу сказать, что возникла особо пылкая страсть. Мне было уютно с ней. Вот как Гурьяну с его Сашей…
Параллели, параллели, сплошные параллели с историей услышанной и с историей, воспроизведённой мной самим, не давали мне заснуть. Наверное, каждому знакомо такое возбуждение темой, когда не то чтобы думаешь про себя, а вроде как произносишь в уме страстный монолог, доказывая нечто воображаемому, но вполне реальному для взбудораженного сознания собеседнику… Я ведь почему вдруг так подробно про Гурьяна вспомнил, а заодно и про других его коллег по помойкам? – Они стали  таковыми, конечно, не из любви к «романтике», как бы красиво потом её не расписывали. Для того чтобы по сугубо философским соображениям утвердиться в клошарах, у нас климат слишком неподходящий. Осадки… А зимой так просто иногда – холод собачий… Жизнь у всех наших «клошарах» когда-то надломилась, и не по их желанию, вот  что! Конечно, нужны оговорки. Сами-то они слабость проявляли? – Да, не отнимешь. Глупость? – Выше крыши. Но за какую же слабость, за какую же глупость надо так наказывать человека? И мы с моим попутчиком бывали и слабы, и глупы. Да вот повезло – обстоятельств чуть-чуть не хватило, чтобы и нам выпасть в осадок окончательно. Но – главное! – это всё зависело никак не от нас. Мир, как правильно заметил мой попутчик, катился куда-то в тар-тарары, и удержать мы его не могли. Он сам немножко нас пожалел, остановился, не распылил дотла. Но рухнул, всё-таки рухнул – тот мир, в котором мы жили, в котором бывали даже и счастливы… С каждым годом, с каждым днём жизни я встречаю всё больше людей, переживших подобное. Житейские детали в данном случае второстепенны. Так или иначе – их мир тоже оказывался разрушенным…
Довольно долго я искренно гордился Наташей. «Подруга жизни» – иначе и не называл. Тогда как раз наступали тяжёлые времена. Деньги дешевели (мы ещё не могли и представить себе, как они подешевеют чуть позже, но всё равно было уже чувствительно). Продукты исчезали. Одна лишь дарованная гласность скрашивала мир, но вообще жизнь становилась напряжённей и нервозней. Наташа встречала эти трудности, так сказать, «с открытым лицом». Обесценивавшиеся бумажки она расходовала расчётливо, без паники и нытья. И вообще… «Я достала минтая!», - например, гордо говорила она, придя из похода по скупым на дары магазинам. А в соседнем переулке она обнаружила «Кулинарию», где каждое утро «выкидывали» сносные рубленые шницели. Только приходить надо было пораньше, часам к восьми. Иначе могло не достаться… В декабре девяносто первого года у нас родился сын. В этот самый день я услышал привычно для тех времён замогильный голос диктора. Он вещал: «В Москве смертность превысила рождаемость»… «Вот тебе! – помню, я сделал непристойный жест в сторону телевизора. – Это у вас превысила, а у нас нет!..»
Можно сказать, я был тогда счастлив. По крайней мере, покоен и волен. Но, очевидно, слишком покоен, слишком уверен в том, что Наташа-то всегда будет рядом. Ну и, конечно, выпендривался. Чего стоило хотя бы утреннее традиционное яйцо «в мешочек»! Наташе никак не давалась нужная консистенция. Яйцо оказывалось то слишком жидким, то почти крутым. И, разумеется, я каждый раз это чуть ли не с торжеством отмечал. И поминал каждый раз мою бабку, действительно обладавшую кулинарным чутьём и талантом. У неё, мол, яйцо всегда выходило точно, как надо… Могла Наташа меня, а заодно и мою бабку, возненавидеть за одни только эти яйца? – Вполне. Однако тогда только молча терпела… Убил бы сейчас себя за эти разговорчики, да уж поздно!..
Ещё я любил засиживаться за беседой у соседа-приятеля. Он был человек спившийся, но интересный. Полегоньку пьянствовать с ним, рассуждая о разнообразных материях, было приятно и даже лестно, потому что он далеко не  всех удостаивал бесед «на равных». Чаще просто назидательно вещал. Ко мне же он относился с подчёркнутым уважением. И я млел от этого, а ещё от того, что знал: меня ждут с ужином в двух минутах ходьбы, а я вот – доведу рассуждение до конца и пойду! Может, я и в пивнушку специально ходил бы насладиться свободой, как когда-то мой попутчик, но они к тому времени позакрывались. Противоалкогольная кампания иссякла, а дешёвые забегаловки всё равно больше не открылись. Возникавшие же вместо них стильные «пабы» были для меня тогда совершенно не по карману… И гордился, гордился я Наташей перед своими ровесниками! Для большинства из них жёны давно перестали быть не только подругами жизни, а и просто – товарищами…
А Наташа тогда относилась к нашим посиделками, в общем, с юмором. Наутро она, скажем, рассказывала:
- Пошла я за тобой – на ужин звать. А вы с Сашкой сидите над шахматной доской, бутылки пустые вокруг, играть не играете, а только мычите. Он: «Ы-ы?». А ты в ответ: «У-у!» Небось, какую-то острую дискуссию вели? Что-нибудь о реформах Александра Второго?..
И она, в общем, была близка к истине.
Всё, казалось, было хорошо тогда, в первое время. Только отчего же, примерно раз в месяц, Наташа впадала в настоящие истерики? Причём по самым разным и вроде бы случайным поводам. Я шутил: мол, у тебя гнев и слёзы по расписанию, всё равно из-за чего; давай договоримся, я тебе хоть повод буду предоставлять более-менее подходящий… Как-то мы с ней поехали в Крым (мы временно выползли тогда из безденежья). Устроились и пошли погулять по Алупке. Набрели на летнее кафе. Мускат, кофе, мороженое, лёгкий ветерок с моря, солнышко сквозь листья акации… И вдруг Наташа залилась, буквально залилась слезами. Я растерялся. Она плакала и ничего не говорила. Я спрашивал, что с ней. Она не отвечала. Я говорил: «Тебе здесь не понравилось? Давай немедленно уедем. Ты без детей заскучала – прямо так, сразу, в первый день? Бывает. Ну и бросим всё к чёрту и вернёмся!» Вокруг были люди, и они поглядывали на нас. Я начал злиться от неловкости, но тут Наташа плакать перестала. Правда, ещё долго ничего не говорила, молча ела мороженое… Не понимал я тогда причин. Я и сейчас, несмотря на всё, теперь вроде бы известное, не уверен, что понимаю. Но, может, это от того же, от чего жене попутчика было тяжело на зимней даче и от чего жена Гурьяна наставила ему рога и, верней всего, не первый раз? Во всех наших случаях женщины выходили замуж если не по любви, то, по крайней мере, по большой симпатии. Симпатия эта вполне могла бы перерасти в любовь. А вот не переросла! И наши мужские чувства стали восприниматься именно как давление…   
 У меня в жизни с Наташей была ещё одна дополнительная, усугубляющая положение деталь. Её дочь. Ленке было семь лет, когда мы стали жить вместе. И за девять лет она так и не научилась меня хоть как-нибудь называть. Пусть не «папой», Аллах с ней, но хоть «дядей». Не любви, так сказать, требовал, а простой вежливости. (Так именно и выражал своё недовольство Наташе). Ну, сначала-то, впрочем, я и не обращал внимания на это. Потом решил – пусть Наташа сама разберётся, моё дело – требования высказать. Она не разобралась, и я в конце концов привык.
Надо сказать, первое время я довольно ретиво взялся за Ленку. Например, она была толстовата, и я договорился о бассейне для неё. Брался провожать её на занятия и обратно. Но тут впутался ещё один фактор – тоже женского рода. Тёща! Она жила отдельно от нас, но приезжала регулярно. «Лена моя, а не ваша!» – заявила она мне. А Наташе сказала, что в бассейн со мной Ленку не пустит, потому что я могу её там растлить. К слову, тёща была профессором пединститута. Согласитесь, на этом одном можно было бы построить забавную коллизию для небольшой повести из жизни интеллигенции… Наташа не нашла ничего лучшего, как передать это мне. Мы, конечно, посмеялись вместе, но, сами понимаете, забыть такой пассаж было  трудновато. Да я и не старался. Наоборот – колол глаза тёще при каждом удобном случае. На даче, например, она тоже не пускала Ленку со мной в лес за грибами. Я ей и говорил: «Мария Васильевна, вы просто не в курсе сексуальной моды. Восьмилетние – это пошло, грязно и неактуально. Вот как Ленка оформится в нимфеточку, лет так в тринадцать, – тогда, может, и займусь»… Взаимной любви у нас с тёщей от этого, конечно, не прибавлялось.
А с Наташей как раз после рождения сына всё начало становиться до боли похожим на отношения моего попутчика и его Светки. Мой мир тоже стал проваливаться куда-то, и я так же не мог его удержать… Помню какие-то глупые мелочи. Споры из-за сына – его кормления, купания, сна и вообще воспитания. Тут же – категорическое нежелание, например, разбавить хотя бы какой-нибудь гречкой ежедневную вечернюю картошку. Ну и всякая другая ерунда… Поражало возникшее в ней упрямство: что бы я ни предлагал, отметалось, как говорится, с порога. Наверное, происходило то, что уже описано было когда-то одним прекрасным писателем: вы говорите с женщиной, убеждаете её, и вдруг понимаете, что ей ненавистен сам звук вашего голоса. Мне тоже, как и  попутчику, хотелось иногда её ударить. Только чтобы изменить упрямо-замкнутое выражение лица…
А потихоньку стало прорастать и совсем гадостное.
Однажды, в очередной своей истерике (из-за чего – клянусь, не помню!), она вдруг закричала:
- Да это не твой сын, дурак!..
Ну, вот как описать, что после таких слов происходит? – В сердце как бы камень поселяется, и сначала кажется, что он уже никуда не денется, а только будет ворочаться и ворочаться там, выскрёбывая дыру всё глубже, всё темнее и безнадёжнее… Сын для меня был… Радость – не то слово, и счастье – не то. Просто самый главный свет в жизни. У меня и сейчас давление входит в норму, когда я вспоминаю, как он ко мне подбегал, а я его гладил по голове. Это и сейчас для меня радость, а тогда – чего там говорить?..
Наташа, конечно, почти сразу остыла. Начала говорить, что она это «просто так». И я, конечно, почти сразу же вроде как поверил. И внешне долго, долго никоим образом к этому не возвращался. Да можно сказать, что и внутренне, для себя, я просто отмахнулся от этого ужаса. Человек, известное дело, ловко умеет задвинуть в дальние чуланы памяти что-то особенно стыдное и неприятное. Задвинуть, да не забыть окончательно… Я «как бы» забыл. Но – уже никуда не деться! – семечко упало и стало потихоньку прорастать. И то один эпизод из памяти, то другой всплывали время от времени в этом новом, гадостном освещении.
Ну, например, припомнил я, сами обстоятельства зачатья были какими-то не вполне обычными. Сначала Наташа, залетев, вроде бы хотела делать аборт. Конечно, я был против, но совсем не из-за моих желаний случилось иначе. Вот, ей-Богу, не помню: то ли она аборт этот как-то быстро и незаметно сделала и тут же залетела опять, то ли сначала беременность была ошибочной, а только потом, со второго захода, оказалась настоящей… Забавно, разумеется, и показательно, что точно я не помню, но мне тогда было не до того. Страна входила в рынок, и я суетился вместе с большинством. Предпринимал, так сказать, входил в бизнес. Деньги семье требовались каждый день, я крутился, как мог, а Наташе, между прочим, доверял, хоть и дышал к ней, в общем, ровно. Помню, один момент меня тогда несколько смутил: мне казалось, что мы с ней из-за моей суеты довольно долго не вступали, как говорится, «в интимные отношения». Как раз в те недели, на которые указывали медицинские сроки. Но тогда я от этого отмахнулся совсем легко. В конце концов, на втором году семейной жизни какой-нибудь уже привычный супружеский эпизод мог и провалиться в памяти. Я его вполне мог, что называется, «заспать»… А потом – семья для меня была действительно делом святым. Я просто искренно порадовался, когда понял, что она будет рожать. А когда сын родился, вообще ошалел и возгордился – до того вон, что стал демонстрировать телевизору непристойные жесты…
«Но, - стал впоследствии постепенно соображать я, - как Лёшка родился, Наташа-то ведь ко мне действительно резко переменилась. И вот это ощущение у меня не раз возникало: мол, сделал своё дело и свободен!.. А если я и дела никакого не делал, а просто крышей втёмную работаю?..» Общей постели Наташа явно стала избегать. По выходным мой водитель (вот тогда я как раз недолго побывал в богатеньких) отвозил их всех на дачу к тёще, а мне туда ход был с некоторого времени заказан по причине взаимной неприязни. Дача, да ещё зимняя, дело хорошее и полезное, но ведь как-то надо и семейные скрепы учитывать! С родителями, что ли, меня помирить или самой не каждый раз ездить, или ещё какие-то варианты придумать! А то ведь это получается даже и унизительно – меня с собой, значит, не берут… А по будням, в Москве, Наташа стала спать в комнате вместе с дочкой: мол, тахта на её половине неудобная и я сильно ворочаюсь. Я к тому времени, как, впрочем, и с самого начала, не слишком страстно и часто её желал, но нарушались принципы! «В одиннадцать вечера, - помню, требовал я, - изволь быть в постели рядом со мной. В качестве супруги. Если не пожелаю или после того – пожалуйста, спи, где хочешь, раз я тебе так мешаю…» Понятное дело, у женщин на такие случаи предусмотрены самые разнообразные отмазки. Стирка, мол, срочная, голова болит или, скажем, зубы…
А ещё у нас как-то месяца три жил просто-напросто её бывший любовник. Кстати, довольно, экзотическая личность. Грузин, уже в возрасте, во всяком случае, постарше меня, седой, крепко лысоватый и очкастый, с акцентом, который так легко пародировать… Кстати, ярый гамсахурдианец, вынужденный бежать после очередной смены власти у них – куда? Конечно, только и исключительно в Москву! Куда же ему, бедному, было ещё податься?!.
- Мераб просится в гости, - сообщила Наташа по телефону как раз в очередной день рождения сына. Мераб был в её жизни задолго до меня, я о нём всё знал, голова у меня в тот день была ватная от всяких предпринимательских пакостей… Ну да, я, я сам пригласил его на день рождения, а потом на Новый Год, а потом и предложил немного пожить. Больно уж жалестно он расписывал, как ему трудно в Москве почти без денег, как ему приходится снимать койку у какого-то отпетого грязного пьяницы… Но я же никак не ожидал, что Наташа теперь каждый вечер допоздна будет болтать с ним на кухне, а я, как дурак, буду смотреть в супружеской постели телевизор, пока не засну. Не ожидал я и того, что постояльцев (потом, до кучи, заявился двадцатилетний сын Мераба) мне ещё придётся и кормить. Однажды я уехал утром на фирму, забыв оставить деньги на продукты (Наташа была на даче). Приехал вечером голодный, а они – сидят, как женихи, и смотрят видак. И еды ни крошки. Я разозлился и вызвал по телефону ужин из ресторана. Конечно, отошёл потом и поделился и с ними…
Почему-то сам я не мог их выгнать к чёртовой матери. Теперь понимаю: я тогда уже ощущал в себе извечную слабость того в паре, кто менее равнодушен. Наташа-то с Мерабом болтала каждый вечер допоздна – когда не уезжала на дачу… Она выставила их в конце концов, когда они начали клянчить у меня уже серьёзные суммы, но – и тогда я это уже прекрасно чувствовал! – отнюдь не из-за великой любви ко мне, а просто из чувства справедливости. Всё это было уже слишком, а Наташа стервой-то не была. Наверное, и меня жалела. И терпела, пока могла…
Вот и это рыданье в Алупке стало вспоминаться под совершенно определённым углом зрения. Она не со мной хотела бы так сидеть и попивать мускат, и дышать близким морем!.. А приходится со мной, потому что, ясное дело, у того, другого, настоящего отца ребёнка, или жена парализована, или мать помирает, или начальство суровое – никак ему, бедному, нельзя свою семейную жизнь рушить!.. Вот и пришлось Наташе выходить замуж за меня – «сойдёт на худой конец», но старая любовь не вянет, её опять, значит, потянуло к нему, а тут залёт, но ребёнка от любимого хочется – нехай отцом пока считается другой, потом как-нибудь разберёмся!..
Пересказывать всё это ни к чему. Была бы зацепка – чуть не каждый поступок, чуть не каждое слово можно истолковать в этом «зацепочном» смысле… Но вот – честью клянусь! – тут я уже сознательно себя давил. «Раз мы вместе, - считал я, - биология, в конце концов, дело десятое. Пусть сын на меня и не похож совсем внешне, он же моим сыном будет, если я буду рядом. А что вылитая мать – так это к счастью…»
Я был уверен тогда, что все наши нюансы с Наташей – просто кризис, который обязательно пройдёт, должен пройти!.. Ан нет! Однажды в результате очередной истерики и безобразного скандала, в котором не преминули поучаствовать и подросшая Ленка, и подлетевшая мухой на говно тёща, Наташа с детьми уехала к своим родителям. Я, как водится, стал ей названивать. Она объясняла сначала, что хочет просто отдохнуть. Я соглашался, но просил назначить срок, вызывал на свидания. Говорил о Лёшке, о том, что вообще нельзя девять лет кидать коту под хвост… Наташа на свидания приходила, кофе со мной в разнообразных «бистро» пила, но возвращаться не соглашалась. Я всё никак не мог поверить, что – конец. Она ведь и с сыном ко мне несколько раз приезжала, и готовила обед, пока мы с ним, скажем, прогуливались на речном трамвайчике. Но мир мой всё равно катился в пропасть независимо от моей воли. И Лёшку я чувствовал, что теряю, хотя старался и без Наташи встречаться с ним, водил его по всяким музеям и зоопаркам. Но надо-то было быть с ним рядом каждый день! Я, например, уже лет в семь начал делать какое-то подобие зарядки – только потому что наблюдал каждый день, как делает это отец. (Правда – прогресс! – Наташу я не изводил утренними процедурами. То есть был уже поумней своего попутчика, ибо к тому времени постарше. Но один чёрт – всё, как и у него, шло своим печальным чередом). А кто у них там, в тёщиной семье, делал зарядку? – Смешно. А кто, кроме меня, мог бы увлечь Лёшку утренней холодной речкой? А показать, как правильно ставить кулак при  драке? Кто, наконец, когда придёт время, пояснил бы ему, чёрт возьми, что умеренный онанизм – это совсем не вредно? И как точнее вести себя с девочкой? Да какие-нибудь шахматы – и то ему нужно было видеть перед глазами пример! Я не говорю уж о кардинальных тайнах мироздания – должен был я потихоньку знакомить его с ними или нет?.. Мой бывший тесть, единственное существо мужского рода, бывшее теперь рядом с Лёшкой, к сожалению, относился к той породе вшивых интеллигентов, о которых говорил и попутчик. Презирающих, образно говоря, футбол и обожающих, образно же говоря, исключительно балет… А все эти встречи один-два раза в месяц, если Лёшка не простужен, да если его не увезла тёща на дачу, и вообще – если у них нет других планов… Суета это была, и больше ничего. Я его терял, потому что каждый день он видел рядом не меня, а их – Наташу, тёщу, Ленку. Они формировали его по своему разумению, я же мог выступать только как редкий развлекатель и покупатель всяких машинок и конструкторов… Уж, ей-Богу, не знаю, что лучше: прямая смена партнёра, как случилось у моего попутчика, или вот такой пердимонокль? Я ведь и до сих пор твёрдо не знаю, мой сын Лёшка или нет. То есть знаю – теперь уже не мой, невзирая даже на всякую биологию. Оторвали его от меня капитально, и, честно говоря, я уж и не представляю, как нам было бы возможно сойтись. Хотя жизнь длинна, кто знает… 
Признаюсь, ещё раз признаюсь, не был я в семейной жизни подарком! Случалось, и на сторону похаживал. Но, как и у моего попутчика, как и у Гурьяна, как и у всех знакомых мне особей мужского пола, это ни в малейшей степени не касалось моей жизни с женой. Да я и не помнил искренно уже через полчаса имени случайной партнёрши, а на следующий день прочно забывал и лицо. Наташу же я уважал – так же искренно. Одно слово – товарищ… Один раз, правда, я, кажется, переборщил. Слишком уж беспардонно напряг её товарищеское отношение. На юбилее школьного выпуска я встретился со своей первой настоящей любовью – Женей Петровой. Вот для неё-то, кстати, я мог когда-то сделать действительно что угодно. Но именно, что когда-то… Правда, в памяти всё сохранилось. В общем, переживания были в наличии. И я их не скрыл от Наташи, когда вернулся. Нет, конечно, всего я не рассказал. Это было бы уж слишком. Но переживаний душевных (только душевных!) не утаил. Она мне тогда даже посочувствовала и никакой ревности не выказала, но, конечно, с моей стороны это была глупость… Наташа, наверное, может припомнить мне ещё многое: и всякие капризы, и занудство, и раздражение – из-за того, например, что она чуть не каждый день делала письменный французский для Ленки, а та спокойно сидела рядом и смотрела телевизор… Но кто сказал, что семейную жизнь можно рушить так легко? Только оттого, что она несколько поднадоела? Кто сказал, что не надо приложить все (все!) усилия для её сохранения? Да, чёрт с тобой, храни свой скелет в шкафу, но ты же решила жить со мной, ты решила, что твой сын будет, независимо ни от чего, и моим сыном!.. – В общем-то, я знаю, кто начал говорить о такой вот свободе. В первом, так сказать, призыве. По крайней мере, знаю самых отпетых и прославленных. И кол им осиновый в могилу!..
…Ну вот, и я разорался. И уже не в уме заканчивал свой монолог, а яростным шёпотом, переходящим в типично пьяное бормотанье. Хорошо хоть в купе никого больше не было… Увлёкся, стало быть, темой. Уж очень разбередили меня чужие, но такие близкие истории…
…По всем грёбаным канонам современной литературы я должен был бы стилистически изобразить здесь особенности мышления после «смертельной» дозы. Знаки препинания убрать, в косноязычие поиграться, слова покалечить… Только ведь это как раз не правда, а голимая неправда. Думал-то я (и продолжаю думать) внутри себя очень даже связно – по крайней мере, настолько, насколько излагаю. А внешне – может, я вообще уже только мычу, Бог весть! Свидетелей нема…
…Так что же происходит в жизни? Кем запущен этот калейдоскоп стереотипов, так уныло одинаковых для многих, многих из нас – и для моего попутчика, и для Гурьяна, и для меня, и для тех, чья жизнь окончательно ухнула куда-то в пропасть мимо, почти независимо от них? Неясная, нечёткая, приблизительная семья, пьянство – призрак хоть какой-то ясности и свободы, у кого-то тёща, у кого-то падчерица, у кого-то полный набор… И в конце концов – обвал, который не в силах предотвратить… И попутчик, и Гурьян, и я сам – все мы трое, мягко говоря, себя не одобряем, это ясно. Но почему же у трёх разных людей всё так постыло одинаково? Один, значит, архетип, одно словечко – несостоявшиеся?..
Нет, бывают, наверное, люди – хозяева жизни. Те, которые сами создают свои обстоятельства. Я таковых, если по гамбурскому счёту, честно говоря, не встречал. По телевизору видел, но по телевизору можно смоделировать что угодно. И бизнесмен, мол, удачливый, и политик мудрый, и семьянин счастливый, а ещё и спортом увлекается, и собак любит. И совесть при этом ничем не запятнана… Нет, готов допустить, что это возможно. Правда – что мы на самом деле знаем о чужом счастье и тем более о чужом несчастье?.. Допускаю, однако, что это я такой урод. И сам урод, и попадаются мне в жизни сплошные калеки-инвалиды . Кто быстро сдаётся обстоятельствам, кто подольше трепыхается, а итог один – туда, в пропасть. Правда, компания у нас, невезучих, неплохая. Чего стоит, скажем, одна семейная история Пушкина? Такую бешеную волю человек проявил, чтобы Натальи добиться! Капризы будущей тёщи претерпел, шельму-деда, увильнувшего от выдачи приданого… С присноязычной «медной бабушкой» возился: на потеху всем, кому не лень, тщился продать в казну завалявшуюся у Гончаровых статую Екатерины Второй, да ещё выговоров за недостаточное усердие от будущей тёщи  удостаивался… Добился, настоял на своём! «Исполнились мои желания, Творец»… И получил – в самом скором времени – новые долги, придворные унижения, муки ревности, а чуть позже – пулю в живот от заезжего шалопая… Теперь-то он, конечно, «наше всё», но жить ему от этого было не слаще… Что, скажете, не по чину сравниваю? – Отнюдь. В любовной дурости и семейных катастрофах мы все равны. Я величья «нашего всего» не отрицаю, было бы слишком глупо. Но ведь действительно – «пропал, как заяц»! Булгарин, знамо дело, был человек нехороший и злобноватый (впрочем, ближайший друг Грибоедова, не шутите!), однако прав, подлец, в данном случае, прав!.. Другие известные примеры мне даже лень приводить. Их слишком много. Так что и в истории я пока только одного подлинного хозяина жизни нашёл. Балтазар да Косса, слышали? Вот уж хозяин так хозяин! – Пират, богослов (sic!), опять пират… Все извивы карьеры описывать не буду, бессилен, перо, как говорится, немеет. Да и детали в разных жизнеописаниях разнятся. То ли единственный в истории Папа Римский, занимавший этот пост дважды, то ли вернулся в лоно после низложения и анафемы «простым» кардиналом. Ну, это не столь важно. В любом случае его, понимаешь, в дверь – низложили, а он – в окно!.. Имел дочку от собственной дочери, и  от неё, то есть от внучки, тоже имел ребёнка. Лично убил человек двести, а сколько приказал убить – неизвестно. И мирно скончался в преклонном возрасте, всем простив…
«Почему?» – мучился попутчик. «За что?» – терялся когда-то Гурьян. По всем правилам и традициям, я бы должен был задать здесь вопрос поизощрённее: «Для чего?» А вот что-то не задаётся! Нет, в общем смысле я понимаю – для чего. В конце концов, всякое испытание человеку на благо. Оно его проясняет, хотя бы даже и для самого себя. Либо он закаляется и крепнет, либо уж распадается дотла. И то, и другое – Божий промысел. Но вот эти, семейные, испытания – Богом они нам даны или дьяволом? Подсунул же нечистый безрассудному человечеству когда-то паровую машину, большевизм, психоанализ и чёрт (вот именно – чёрт!)  его знает, что ещё. Думаю, пресловутая эмансипация из того же дьявольского ряда. Дальше логически следует идейное лесбиянство… И не надо немедленно кидаться на меня с обвинениями в мужском шовинизме. Да разве я против хотя бы и женщин-президентов? Не стоит понимать меня так плоско. Нашли, тоже мне, высший смысл жизни! Разве дело в этом? Ведь и состоявшийся мужчина –  совсем не то, что имеет в виду наше безусловно больное общество, для которого это словцо «состоявшийся» почти так же модно нынче, как «гламур». «Бентли» какой-нибудь – это вам даже не наивно-дикарское кольцо в носу. Это гораздо, гораздо хуже. Это настолько плохо, в качестве пусть самого малого из показателей хоть мужской, хоть женской состоятельности, что, боюсь, меня сейчас просто многие и не поймут. Я и не хочу слишком распространяться. Но жить-то плохо, чего уж там. И всё хуже жить, и всё понятней, что это практически не зависит от размера пресловутого куска хлеба с маслом. И сам этот кусок хлеба, которым манят нас, бедных дураков, разве ж он не есть вершина дьявольского замысла, призванного не дать нам вспомнить о ценностях подлинных? А эмансипация – ничего более как углубление и расширение проекта, пристёгиванье и женщин к этой безумной погоне…
Говорят, через пятьдесят лет мужчины вообще исчезнут. Имелись, мол, когда-то большие тысячи генов в «мужской» хромосоме «игрек». Сейчас там их осталось максимум пятьдесят. То есть хромосома стремительно разрушается, деградирует. В конце концов разрушится окончательно, и мальчики просто перестанут рождаться… И что получится? Третий пол? Женщина со спермой?.. Это всё не мной придуманные варианты, я только пересказываю… Была на эту тему жизнеутверждающая польская кинокомедия о том, как два энергичных мужика попадают в будущее безрадостное бабье царство и уж, разумеется, находят способ внедрить свои хромосомы в «родильный материал»… Хорошо бы, кабы вышло, если нагрянет беда, именно так!..
А может, мы действительно последние динозавры и дальше – всё, аллес! С точки зрения той, новой цивилизации, это, конечно, будет выглядеть как прогресс. Но ведь с нашей-то точки зрения – явная деградация, последние игры гормонов. Кстати, опять, стало быть, «сплошная химия». Вот – доказали же, что обычному мужику достаточно один месяц попитаться исключительно в «Макдональдсах», чтобы стать импотентом. Ну, временно, временно, до поры, пока экспериментатор (ша?) не разрешит добровольцу другую диету, да какой-нибудь виагрой не взбодрит… Но всё равно – хрупки мы, как никогда ещё в истории не были. Что ж грядёт через каких-нибудь пятьдесят лет?.. Нет уж, я, слава Богу, не доживу, а там пусть другие и разбираются! Не могу же я жить сейчас, учитывая, что через поколение меня будут изучать как ископаемое. Так можно доучитываться и до того, что всё равно когда-нибудь солнце погаснет, чего ж, мол, дёргаться? Я здесь живу и сейчас, а там, как говорили в одном недурном фильме, «пусть тогда другие коммунисты решают, что делать с этой шахтой»…
Только верится мне всё-таки, что Бог, как всегда, не попустит. Всякие там Содомы и Гоморры, Атлантиды, Помпеи всё-таки ведь только частности, эпизодики, если целиком планету учитывать. Доказано уж, что потоп ну никак не мог завладеть всей твердью земною, воды бы ни за что не хватило… А может, эта грядущая однополость и есть подлинный замысел Божий, а? Ведь Он-то пола не имеет, а мы вроде как по образу и подобию…
…Нет, как хотите, но есть у пьянства хорошие стороны. Вот одна из них (сейчас в голову пришло): оно, пьянство, спасает от слишком уж дальнего развития мыслей. Сначала провоцирует на размах, а потом ограничивает. Просто путаться начинаешь и останавливаешься – может быть, уже на пороге перед сущим дьяволом, но останавливаешься. А с похмелья и не вспомнишь, чего там болботал, в какие трясины мысли пытался погрузиться…

    Интермеццио 6

- Нет, ну я не могу больше! – не выдержала наконец Первая. – Развёл, понимаешь, лирическую философию на пустом месте! Ревность их мучит, а нас, выходит, нет?! Да знал бы он, какое унижение, когда вот явно только что был с другой, а уже к тебе, законной, под бочок вернулся… И ещё трусы его поганые стирай!..
- Но ведь реальность это, - привычно возразила подруге Вторая. – Как это сказано: «предложение спермы в этом мире намного превышает спрос на неё». Мужик теоретически может тысячи детей иметь, а женщина? – Тридцать от силы. Вот она генетически и подготовлена к разборчивости, её организму думать надо, от кого ребёнка рожать. А ему что? Всунул, вынул и пошёл… Ведь так на самом деле!
- Это было, когда женщины побольше о рожании думали, - вставила Третья.- А не о перепихоне… А теперь – факт! – сравниваемся потихоньку…
- Ничего не сравниваемся! – яростно продолжала Первая. – Именно генетически мужики близко к нам  не стояли. Обоняние у нас – тоньше. Слух – лучше. Осязание, вкус – всё у них грубей, примитивней. Даже речь, доказали, у людей вообще началась с воркования матери и ребёнка! А кормил всех кто? Эти, что ли, охотники за мамонтом? Кто стал зёрнышки подбирать и сеять? И всяких крыс, между прочим, вокруг пещеры ловить?.. А сейчас мужики вполне закономерно деградируют: на стрессы нежные стали, инфаркты у них, а ещё алкоголизм – куда ж без него? Вот и мрут, как мухи… А рожать, ясное дело, мы и без них сможем…
- Но пока-то, пока-то! – не согласилась Вторая. – У него же вся эта философия от того, что его половой инстинкт кричит! Я что, мол, больше не нужен?! Завтра будет завтра, а сейчас-то? А ведь они уже предчувствуют, что отыграли своё, всё, кирдык наступает. «Здесь и сейчас» наступает, а не где-то когда-то… Страшно ведь, наверное, себя динозавром чувствовать…
- Вот они и  плачутся оттого, что тестостерона не хватать стало! - Желание, дескать, есть, а возможность – тю-тю!.. – упрямо стояла на своём Первая. – Ну, это, кстати, им наказанье Божье за выкрутасы тысячелетние…
- Всё-таки жестокая ты, подружка, - вздохнула Третья. – Ты сама подумай – когда она ему сказала, что сын не его… Это же, я прямо не знаю, это садизм какой-то… Я бы точно не смогла…
- Да ты бы и вообще не призналась, даже если б застукали! Знаю я тебя! – развеселилась вдруг Вторая. – Ты бы голой с мужиком лежала, а сказала бы, что чудится…
- А так и надо! – убеждённо высказалась Третья. – Мужик, конечно, дурак, ну и пусть. Без мужиков – ну его, пусть там действительно через сто лет думают. Я сейчас живу. И потом – что уж вы так-то уверены, что они пропадут совсем? Конец света сколько раз предрекали – и ничего… Умствовать меньше надо, вот что я скажу, и держаться вместе, пока мы вместе существуем, пока мы, значит, одно целое…
- Разговорилась! – презрительно фыркнула Первая. – Самка недотраханная!
- Это ты… суфражистка засушенная!
- Господи, какие слова знает! – Вторая покачала головой. – Хорош болтать, немного осталось… 

…Ладно, мы слабые и порочные, мы вырождаемся, но кто может нас укрепить? А надо ли им нас укреплять – вот в чём вопрос! Если бы они были истинно слабым полом, разве стали бы они так, как сейчас, тешиться мужскими слабостями?..
Вот попутчик о походке женской говорил. Это, конечно, верное наблюдение, но это было бы полбеды. Да и вообще скорее никакая не беда, а наоборот – надежда, что не всё ещё потеряно. А вот что с современными женскими взглядами, в смысле, с выражениями женских глаз прикажете делать? Ведь такая тут ситуация, что именно хоть святых выноси…
Очень популярен сейчас взгляд «умный». Он, кажется, и распространяется у образованной части общества всё больше. Чтоб было понятно – вспомните некоторые передачи по ТВ, которые женщины ведут на пару. (Когда ведущая одна, она неизбежно начинает кокетничать на аудиторию и от этого мило глупеть) Эти парочки, по-моему, и красятся так, чтобы выражением глаз подчеркнуть: «я очень серьёзно и внимательно изучаю тебя, маленькое насекомое мужского рода»... У мужиков с таким взглядом встречаются только самые отпетые дураки – именно из «аспирантов», о которых говорил попутчик. У большинства «наших» хватает автоиронии не пялиться так откровенно умно…
Есть ещё взгляд «деловой»: глаза вытаращены, она, мол, бабки делает! Когда изредка встречаю такой взгляд у мужика, стараюсь с ним больше не встречаться, ибо ясно – не просто дурак, но и подонок. Впрочем, с такими бабами я тоже, разумеется, стараюсь не встречаться…
А всё реже и реже, к сожалению, обычный взгляд женский. Лучше всего здесь, конечно, простая, имманентная, так сказать, доброта, ласка, нежность. Но это уж кому что дано. Откровенно стервозный взгляд тоже имеет право быть, потому что из той же оперы, только с другим знаком. А как увижу «умную» или «деловую» - и противно, и жалко её, дуру, становится.
В разное время влюблялся я в разных актрис: Софи Лорен, Тамара Сёмина, Доронина, Гундарева… Да не счесть! Ну, влюблялся, не влюблялся, однако совершенно определённые желания испытывал. Но теперь даже и подумать  страшно – к большинству современных актрис приблизиться. Которые всяких бандиток, прокурорш и «бизнесвумен» играют. И не только страшно, но и вообще противно из-за их современных гомосексуальных форм, Господь им судья!..
  Я вот все о мужских горестях токовал. А каково же им, бедным бабам, которых Бог и природа специально устроили для нормальной семейной жизни – и физиологически, и психологически? И социально – как было когда-то, когда мужик честно, хоть, может, и не так уж удачно, добывал мамонта (не для престижа или выражения своей состоятельности, отнюдь!), а баба честно хранила очаг…
Кстати (опять перекличка с некоторыми пассажами моего собеседника) лет десять назад я на Арбате случайно познакомился со штатником. То есть могу судить не по прессе. Забавным показалось то, что в молодости он сбежал от призыва на войну во Вьетнаме за границу, а теперь был счастливо женат как раз на вьетнамке, моложе лет на двадцать. Штатник с блаженной улыбкой показывал мне фотографии жены,  детей, собаки… Ну, я, конечно, подколол его по поводу бегства во Францию. Мол, нашим ребятам от Афгана не скрыться было никуда!.. Граница на замке… А потом и поинтересовался – почему вьетнамка? Оказывается, он уже после войны специально уехал туда от какого-то благотворительного фонда для организации всякой гуманитарной помощи, чтобы найти, наконец, себе жену.
- Наши девушки сошли с ума, - свидетельствовал он. – Они готовят себя к чему угодно, только не к семейной жизни. И вообще засудить могут в два счета… Нормальную жену теперь можно отыскать только в слаборазвитых странах.. Вот у вас в России тоже пока есть… - Впрочем, он тут же корректно извинился за случайное сопоставление.
Может, он был и пристрастен, не знаю. (Как и журналы, на которые ссылался мой поездной собеседник) В Штатах не бывал, и никакого желания не испытываю. Один этот дьявольский самолёт – прямой потомок паровой машины – чего стоит!.. Однако и меня посещала мысль о сумасшествии, о сдвиге по фазе бедных «эмансипэ». Или уж так их сбили с толку образованщиной, так обуял дьявол «независимости» – синонима (для тех, кто не знает) глухого и горького одиночества…
А одиноки мы с каждым годом всё больше и больше. Что мужчины, что женщины. Подозреваю, что, несмотря на всяческую эмансипацию, женщины это одиночество чувствуют острее. По крайней мере, должны были бы чувствовать – по самой своей природе, кричаще отрицающей женскую «независимость», сиречь одиночество. Мужское одиночество природа допускает – тоже как бы скрепя сердце. Ну что ж, есть такие виды охоты на мамонта (привязалось сравнение!), которые одиночество предполагают. Всё остальное – гиль и ошибка судьбы. Но как же упорно стремятся наши возможные подруги в этот тупик «свободы»! Как будто их тянет туда взбесившийся паровоз – ещё один привет от сатаны… Как же легко они нынче ломают и крушат всё, чем жили их прабабки, пока не стали поддаваться дьявольскому соблазну!..
  «Я так одинок в своём краю»... Теперь это педалировать вроде не принято. Все мы, дескать, одиноки по определению, гласит, к примеру, основной постулат экзистенционализма – ещё одного привета из того же ада. Но ведь это неправильно! Я уж не говорю, что просто грешно. Для человека одиночество – противоестественно. Оно противоречит самым фундаментальным основам его бытия, тому, между прочим, что отличает человека от животных, даже и ходящих стадами и стаями. Конечно, внутри у каждого всегда должен остаться заветный кусочек одиночества, куда же без него? Человек должен иметь право и одиноким себя почувствовать, и спрятаться на время от других. Но – иметь право, а не быть вынужденным, иначе ни о какой свободе и речь идти не может. И зачем же этот кусочек одиночества так разросся? Зачем он сейчас так велик?..
И почему, действительно, почему ни у кого из нас не было, и уж вряд ли будет, как у Наташи с Пьером или – пусть! – как у Николая с Марьей? Что помешало нам и нашим бывшим подругам? Что – без Бога? А как жить – с Богом?.. Или и Толстой всего-навсего «накрутил», замазал позолотой свиную кожу?

                Финал

- Ну чего опять ревёшь? – грубо прикрикнула Первая.
- А сама-то, сама! – всхлипнула Третья. – Я видела: всё время глаза тёрла. Просто у меня слёзы ближе стоят.
- Да чего там, жалко их, дураков, - задумчиво произнесла Вторая. – С какой стати их жалеть, не пойму, а всё равно – жалко… Мы уж который раз их слушаем?
- Пятый, кажется, - пролепетала Третья.
- А седьмой не хочешь? – поддела Первая. – Да и то я, кажется, со счёта сбилась… Что ж, пошли, девочки.
- Да, уж заносит их, заносит! – покачала головой Вторая. – И балет тебе, и бомжи, и вон машина паровая… Самолёты ему, видишь ты, помешали, да ещё экзистенциализм приплёл…
- Как хотите, девочки, а про взгляды он опять точно заметил! Сама по себе замечала… - опять не утерпела Третья. – Иногда посмотришься в зеркало – убила бы, какая деловая, и глаза вот именно – вытаращены…
- Да нет, мы уже говорили, всякие отвлечения как раз понятны, - Первая досадливо отмахнулась от Третьей. – Говорю же: это всё одно к одному, одно к одному. Дьявольские, дескать, игры. Прогресс, понимаешь ли, отрицает напрочь! Да ну, чего там, тут  я действительно простить готова, какой же мужик без загибов? Он, пока чего-нибудь себе особенного не придумает, ему и жить неинтересно. Один, значит, ретроград. Другой какой-нибудь патриот. Третий – ему без демократии не спится. Вот и тешатся… А тут схема удобная: природа, мол, Бог, а прочее от дьявола. Я даже знаю, откуда он это взял… Хорошо хоть – что женщина сосуд греха, не договорился… И бомжи эти давешние – баловство интеллигентское…
- Нет, про бомжей, - поправила Третья, - тут ещё другое есть. Вы разве не знаете? Это ж только заявка, заход к новой теме, к продолжению…
- Ну, искусствовед ты наш! – хмыкнула Первая. – «Заявка»! Ты ещё о мотивах творчества поведай… А про что продолжение-то?
- Про любовь, - покраснела Третья. – Только без вопросительного знака. Он и сам в одном месте намекает. Мне рассказывали…
- Опять про любовь? У него и так, по-настоящему, без «любви» и фразочки нет…
- Нет, вот именно про любовь… Уже разучивают…
Несколько минут они шли молча.
- Может, в кафе зайдём? – предложила Первая. – Посидим, потрепемся…
- Нет, девочки, я не могу! – смущённо призналась Третья. – Завтра у Артёма выходной, значит, приедет, надо пироги поставить. Он с капустой любит и с грибами…
- И у меня сегодня не получится, - Вторая покачала головой. – Мой рано утром в командировку отчаливает, надо собрать.
- Тьфу ты, пропасть! – разозлилась Первая. – Ну, неужели вас эти кобелиные жалобы опять убедили? И рассопливились, и к мужикам своим заторопились! А то они бедные, одинокие… И мы без них такие уж одинокие…
- А что, скажешь, нет? – серьёзно спросила Третья.
- А дети?
- Ты ещё внуков приплети, - неожиданно жёстко сказала Вторая. – Или кошку.
- Что противно-то? У таких козлов вонючих действительно ведь и мыслишки кой-какие проскакивают. Увлекают… - Первая глубоко и горько вздохнула. – Нет, я их чётко ненавижу, и ненавидеть буду… Козлы, - повторила она.
Вторая и Третья переглянулись.
- Ну ладно, ладно тебе, - пробормотала Третья. – В следующий раз обязательно в кафе посидим…
- Честное слово, - добавила Вторая.
- Отпроситесь? – почти сквозь слёзы съязвила Первая.
- Отпросимся, отпросимся! – пообещали обе хором. То ли решили не обращать внимания на подколку, то ли и не заметили её…
Три женщины оказались наконец у входа в метро. Спустившись по ступенькам, они разбежались – каждая на свою станцию, и ещё через несколько минут мирно покачивались на сиденьях вечерних, не слишком заполненных вагонов.
О чём думала каждая из них по отдельности, точно сказать я не могу. А придумывать не хочется, да и не сумею.
 
МАЛЕНЬКИЙ ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ СКАНДАЛ ЭПОХИ ВОЛЮНТАРИЗМА
               
             БЫЛИНА

- «Разучилась пить молодёжь!» – юмористически процитировал Васильич, указывая на задремавшего Алешу Бабушкина.
- «А ведь этот ещё из лучших!» – подхватил я. Бедный Атос очередной раз перевернулся в гробу.
Правду сказать, на «молодёжь» Алеша тянул лишь отчасти. Всего-то года на два помладше меня. Мне, конечно, тоже пока ещё регулярно льстят. В основном – незнакомые женщины средних лет. Величают «молодым человеком». Впрочем, может, это и не лесть. Известно – у каждого поколения свои темпы роста. Гайдар (дедушка, естественно), как известно, в шестнадцать лет полком командовал. Я же, грешный, в армии и к двадцати не удостоился лычек хотя бы младшего сержанта.
Теперь, куда ни плюнь, и за сорок годков все – Жоры да Миши. Измельчал народ, чего там. Не помолодел, а точно – измельчал. Ну и пить, конечно, тоже малость разучился…
 Васильич, однако, назывался Васильичем справедливо. Прежде всего – он действительно был заведомо старше нас. Шутка ли? – Он помнил Двадцатый съезд, разоблачение, так сказать, культа. Тогда ли уже он, как все мало-мальски интересующиеся, познакомился с архисекретным докладом Хрущева, не знаю. Вряд ли. Всё-таки маловат был. Скорее уж наслушался всяких вольностей от враз осмелевших родителей. Однако пионерский галстук изрезал торжественно. Публично и на мелкие кусочки. Потом Васильичу (Саше, конечно, Сашеньке!) регулярно цепляли этот галстук насильно. Дело в том, что у Саши рано проявились некоторые актёрские способности. Он снимался в кино. Он приветствовал всевозможные съезды и конференции! Вот тогда его снова и окольцовывали красным галстуком. Нельзя же, согласитесь, декламировать высокоидейные рифмы фактически полуголым!.. «Без галстука всё равно что без штанов!» – говаривал и наш директор школы, зорко высматривая по утрам свободолюбивых безгалстучных тинэйджеров…
- Да, было время! – протянул Васильич и глотнул своей любимой балтийской «девяточки». – Помню, году, стало быть, в шестьдесят третьем…
Я, что называется, обратился в слух. Рассказы Васильича того, как правило, заслуживали. В них был подлинный дым эпохи, её горечь и сладость, увлекающее мрачноватое очарование. Может статься, так повествовали бы выжившие чудом динозавры, имей они речь, заквашенную на уместной автоиронии. Мало сказать – прошлый век! – Из его рассказов всплывало целое ушедшее тысячелетие. Нечто канувшее в бездну. В общем, до нашей эры…
Итак, годков сорок с лишним тому назад был прекрасный июльский вечер. Два приятеля устроились на развалинах Зачатьевского монастыря. (Близ Остоженки, тогда ещё – и, казалось, навсегда – Метростроевской). В шестидесятые годы это были именно развалины. Сейчас там вовсю снуют монахини. Даже с робким пивом уже не войдёшь. Невместно! И табличка на стене «убедительно просит»… Тогда же, лет сорок  назад, трудно было отыскать в центре место удобнее. Дабы, значит, распить какой-никакой «портвешок».
У соратников был именно портвейн – аж пять бутылок. «Три семерки»! Наше время предлагает с такой этикеткой заведомую дрянь. Нечто чудовищное по вкусу, цвету и запаху. Я уж не говорю о последействии!.. А сорок лет назад гордая марка «777» была действительно маркой. Кажется, портвейн стоил рубль сорок девять. В точности как и четвертинка водки. Но был он стократ вкуснее и мягче. Я и сам когда-то предпочитал…
Стаканы приятели добыли в молочном кафе. Древние замшелые камни с пробивающейся травой будили высокие мысли. Десятый класс был окончательно позади. Как-нибудь, вздыхала надежда, удастся пережить и одиннадцатый. И покончить с этой обрыдлой едино-политехнической эпопеей навсегда!.. Про тогдашнюю «одиннадцатилетку» специально говорить не буду. Неинтересно. Не стоит эта деталь времени подробного описания. Да и существовала-то она недолго. Кажется, уже через пару лет её и отменили. Как и совнархозы, и многое ещё чего, внедрённое неугомонным разоблачителем Сталина.
Ну-с, первую бутылку они распили – медленно смакуя. Саша, как более грамотный, начал излагать. Коснулся церковных реформ Никона, тезисно охарактеризовал старообрядчество. Затем перешёл к дворцовым нравам времён Петра. Всё это было почерпнуто из соответствующего тома Ключевского. Дореволюционного ещё издания. (Лет через шесть Саша Ключевского таки продал. Он тогда уже испытывал с похмелья настоящий, кондовый мужской дискомфорт…)
«И пьют, бывало, до тех пор, - цитировал Саша на память, - пока генерал-адмирал старик Апраксин не упадёт лысой головой на стол и не начнет плакать, что остался он на старости лет сиротой без отца-матери»…
Андрюха Гринько, малообразованный дворовый хулиган, слушал завороженно.
Вторая бутылка, как обычно, исчезла стремительней, точнее, незаметней первой. Друзья (уже друзья!) пьянели на глазах. Беда в том, что посторонних глаз-то и не случилось. Не было третьего! Может, остановил бы их трезвый суровый наблюдатель. Может, уберёг бы от дальнейшего. Но где там! Их уже влекли приключения и соблазны. Они быстренько приняли ещё по бутылке, оставив одну в запас, и двинулись в путь.
Правда, сразу же выяснились забавные нюансы. Земля стала вращаться как-то неравномерно. Некими легкими аритмичными толчками. Впрочем, это были совершенные пустяки. Внешний мир, ясное дело, был неотвратимо иллюзорен – если по гамбургскому счету. Важным оставалось лишь состояние духа. А оно у юных собутыльников было прекрасным. Ласковым, добрым, и одновременно -  величественным. Я бы сказал здесь – «олимпийским». Весь мир полностью умещался где-то на задворках их бессмертных душ. Но они, великодушные боги, жаждали подарить себя миру целиком. Без остатка, до капли. Они жаждали приголубить всё, всё человечество своей космической гармонией… Разумеется, теперь их не могли заинтересовать всерьёз какие-то грязные стаканы. И стаканы были забыты.
Им захотелось общества, света, милой беседы, вниманья дам. За всем этим они и двинулись тихими арбатскими переулками. Ясное дело – они продолжали беседовать. О чём – вспомнить потом не удалось. Надолго поразила лишь удивительная глубина собственных мыслей. А может, и ещё более – замечательно острый, восприимчивый ум партнёра…
Между тем начинало смеркаться. Ещё сильнее возжаждалось покоя и уюта. Саша заметил свет в окнах небольшого дома. («Городская усадьба, ХYIII век. Охраняется государством». Таких особняков и сейчас много в этих кварталах). Друзья пошли на огонь, как безмятежные мотыльки. Раскрытые по случаю лета окна доносили и музыку. Подойдя ближе, они увидели – сквозь фигурный чугун невысокого забора – танцующие молодежные пары. В особняке был праздник!..
У Андрюхи появилась интересная мысль. Что если возникнуть непосредственно через окно – приятным сюрпризом? Саша, поразмыслив, эту инициативу отверг. Земля-то продолжала свои игривые неравномерные раскачивания. Легко можно было и сверзиться. А последней имеющейся бутылкой рисковать не хотелось. Появляться же без горючего в незнакомой компании, знаете ли… Это было как-то уж слишком неприлично. К тому же им самим пришло время добавить.
Итак, они стали разыскивать нормальный, культурный вход. Сначала обнаружились невнятные решётчатые воротца. Рядом торчала серая будка. Через её окошко был виден милицейский козырек и строгая физиономия под ним. Не захотелось им убеждать служивого пренебречь должностными обязанностями. «Может, они и дурацкие, - размышлял тогда Саша, - но ведь это оправдание смысла его жизни! А разве можно так, походя, лишать человека его смысла жизни? Разве можно выбивать почву из-под ног? Нельзя этого делать! Ни в коем случае»…
Короче говоря, и Саша, и Андрюха были прирождёнными москвичами. Поэтому они сориентировались довольно быстро. Завернули во дворик, обогнули глухую каменную стену. Легко преодолели, цепляясь за чугунные узоры, несерьёзную ограду… Оказались друзья – чего там говорить! – в  странном месте.
Передаю слово Васильичу, дабы не утерять эмоциональных нюансов.
- Понимаешь, это была явно задняя дверь того самого особняка! Праздничного! – Васильич не зря бывал в этой жизни и актёром, и режиссёром. Нагнетал он умело. – But!.. Представь! Лакированная резьба по дереву, костяная ручка!.. Звонок, хвост-чешуя, в каких-то инкрустациях… Стало тревожно. Но Андрюха – человек простой. Гляжу – тянется, ничтоже сумняшеся, тянется к этому звонку… Сбил меня, понимаешь, не дал тревоге оформиться. «Погоди», - говорю, и сам потянул за дверную ручку. Оказалось – не заперто…
Друзья очутились в небольшом и совершенно пустом холле. За следующей дверью шёл бесконечный коридор. Опять смутно встревожила шикарная ковровая дорожка. Размышлять, однако, было уже как-то недостойно.
- Тут уж одно из двух, - прокомментировал себя Васильич. – Либо драпать к чёртовой бабушке, либо уж – вперёд!..
И они, конечно, пошли вперёд. По обеим сторонам коридора тянулись загадочные великолепные двери. И ни души!..
- Честно сказать, - заметил Васильич, - мы как-то и подзабыли, зачем тут оказались. От этих неясных тревог выпить захотелось – смерть! А пить из горла в такой обстановке – законченный моветон. Это даже и Андрюха понимал…
Итак, цель экспедиции органично сузилась до поисков удобной ёмкости.
Ближайшие двери не поддались. Друзья были упорны, и на четвертую, кажется, пробу замок щёлкнул, открываясь.
- Очень неясная была комната, - продолжал Васильич. – Вроде бы чей-то кабинет. Какого-то большого начальника. Стол письменный, к нему – торцом – другой. Длинный – явно чтобы всякие там совещания проводить… Но тут же и холодильник! И телевизор импортный… А на стенах – картины разные. В основном, кажется, пейзажи…
Однако им уже было слишком не до мелочей. Саша начал целенаправленно искать посуду. Он присел в кресло у центрального стола и занялся ящиками. Некоторые были заперты. В других лежали загадочные папки и бумаги. Саша злился и выдёргивал ящики до конца. Канцелярские принадлежности разлетались веером. Андрюха возился с телевизором, стоящим на четырёхножной подставке. Искал, как же, ёлки-палки, включается эта заграничная техника…
Эврика! Саша заметил на столе изящную вазочку. Из неё торчали многоцветные карандаши и шариковые ручки. Ручками Саша пренебрёг. (Хочу напомнить. Тогда шариковые ручки были не просто ошеломительным дефицитом. Их привозили только  оттуда. Из выстраданной командировки. Из унизительной групповой турпоездки… Их лелеяли, перезаправляли, меняли шарики в стержнях. Была целая сеть мастерских. Шариковая ручка являлась предметом скромной гордости хозяина. Знаком причастности… Сейчас даже и не выдумать подобного знака. Может быть, часы «Ролекс»? Да и то, знаете…Их – в принципе – может купить теперь каждый. Причастный там, непричастный – неважно. Нет, мир явно стал беднее.)
Саша растряс вазочку на пол и достал из сумки бутылку. Тут одновременно произошли два события. Одно громкое, другое – тихое.
Андрюха наконец добился своего. Он нашёл искомую кнопку. Найдя, прижал её страстно. Естественно, чужеземный аппарат не выдержал. Они вместе грохнулись на пол. Тотчас неслышным мягким рывком отворилась дверь. На пороге возник мужик. В смокинге и бабочке. В руках мужик аккуратно держал небольшой блестящий пистолет. Кажется, он не произнёс и слова. Только повёл стволом…
- Р-раз – и я уже лицом к стене. И Андрюха тоже. И руки в гору. А дальше – провал…
Видимо, портвейн наконец дошёл как следует. И куда следует. Память вернулась к Саше лишь наутро и – будем честны! - только отчасти. Так что детали пленения навсегда остались размытыми. Теперь не у кого и спросить. Андрюха давно спился и пропал где-то в отечественном безбрежье. Остальные же участники этой истории наверняка будут молчать до смерти, как рыбы. Как молчали до сих пор. Дело в том, куда именно попали друзья… Они сумели осуществить хулиганские действия на территории иностранного посольства. Мало того! На территории посольства абсолютно западной европейской страны. Маленькой, но гордой. К тому же – давнишнего и благоверного члена НАТО. Но и это ещё цветочки. Они хулиганили непосредственно в кабинете самого посла!.. А пленивший их мужик оказался начальником службы безопасности. (К слову, танцы им действительно не привиделись. Тем вечером был приём для молодежной секции Общества Дружбы. Какая-то очередная делегация прибыла из маленькой, но гордой европейской страны. Тогда это постепенно становилось модным. Ракеты ракетами, но пусть, дескать, молодёжь общается. Конечно, проверенная. Конечно, под соответствующим надзором…)
- Утром я очухался в камере, - элегически повествовал Васильич. – Почему-то сразу усёк, что именно – камера. Хотя – по виду – скромно обставленная комната, и ничего такого. Только на окне решетка. Вернее, такая сетка мелкая. Ну, мало ли – от комаров, например… Нет, думаю, камера. И не простая…
Вскоре за ним пришли. Отвели в сортир, дали полотенце, разрешили умыться. Точнее, велели… Есть не предлагали. Да есть, правда, и не хотелось. Подташнивало. Может, от вчерашнего портвейна. А может, больше и просто от страха. Там – вот именно – было что-то ужасное. Везде. Каждая тамошняя молекула давила…
Какой-то явный начальник молча их осмотрел. (Андрюху тоже привели из глубин). Коротко распорядился причесаться и вымыть запылённые ботинки… И началось странствие по коридорам. Конечно, они были не чета вчерашним. Ковровые дорожки, скажем, явно были победнее. Ручки на дверях – попроще. Одно лишь было похоже на вчерашнее. (Только гораздо, гораздо страшнее!) Коридоры так же шли в неизвестность…
- Я думал – вообще каюк, - признался Васильич. – Я же ещё о посольстве-то не знал. Видел, что попали, но куда?! Во что?!
В одном из кабинетов друзьям наконец разъяснили ситуацию. Прежде всего, следовало как можно убедительнее извиниться. Надо было доказать, что они элементарные пьяные хулиганы. Бездумная шпана, а не провокаторы КГБ.
- Тогда вас, конечно, накажут, - сказали им. – Но будут учтены обстоятельства смягчающие. Молодость, глупость, характеристики, ****ыть (так! – А.В.), из школы положительные… Ну, посидите, так выйдете же. А иначе…
Всё было предельно убедительно. И вполне соответствовало тогдашнему представлению об этом учреждении, несмотря на все прошедшие реабилитации и либерализации. Здесь могли сделать решительно что угодно! Что, так сказать, подсказывает историческая целесообразность. Естественно, друзья и не выступали. Не высказывались… Короче говоря, их повезли. В двух чёрных автомобилях, и ещё один мчался впереди. Сашу держали под руки мрачные красивые атлеты. Разумеется, он трусил. Однако неожиданно почувствовал в себе и труднообъяснимую зарождающуюся гордость. (Может быть, из-за кавалькады черных блестящих автомобилей?) Я, стало быть, против всего КГБ? И наоборот: всё Оно против меня? Да-с…
По дороге возникла было лихая мысль. Броситься в объятия посла и заорать: «Карайте меня по законам Вашей страны!» И протянуть руки для наручников. (Саша слышал кое-что о европейских условиях тюремного заключения. И, мягко говоря, был согласен). Мысль, впрочем, быстренько испарилась. Главным образом – из-за мрачных атлетов по бокам. Они были, пожалуй, ещё убедительней, чем кабинетный инструктаж…
Дальше знакомого холла их не пустили. Сесть не предложили. У внутренней двери молча стояли здоровенные парни. Их пиджаки недвусмысленно оттопыривались. Ждать пришлось порядочно. Посол явно хотел дать им всем урок.
Наконец дверь открылась. Посол, конечно, был не один. Чуть сзади встал давешний начальник безопасности. А вот чуть сбоку оказалась – Хелен. То есть это потом Саша узнал, что её зовут – Хелен. В первый же момент он увидел только зелёные болотные глаза. Чуть позже – искрящиеся рыжие волосы. Саша начал было вникать дальше, однако посол заговорил.
- Господин посол выражает свое негодование, - чётко перевела еще безымянная Хелен. Акцента почти не было. Может, чуть помягче согласные. «Наверное, как у литовки», - решил Саша почему-то. Тогда он мечтал познакомиться хоть, например, с литовкой (этакая карманная заграница), раз уж с какой-нибудь француженкой – ирреально до слез…
- Это недопустимый факт, - тут переводчица взглянула на Сашу. Он позволил себе чуть-чуть улыбнуться. А переводчица – видит Бог! – озорно мигнула своим колдуньим глазом…
Главный сопровождающий закивал:
- Да, да, это печальное недоразумение! Это отвратительное хулиганство! Виновники будут строго наказаны, - и подтолкнул Сашу локтём.
Саша выпрямился. Сейчас он видел только её. И завёл свою покаянную речь, обращаясь к ней одной. От этого речь звучала менее смиренно, чем требовалось. (ему потом на это строго указали). В конце забрезжили даже пафосные нотки. Саша упирал на молодёжную жажду общения. На законный интерес к жизни гордой, хоть и маленькой, страны. Признавал свое легкомыслие. Сдержанно упоминал о возможных происках  алкоголя. (Тогда это даже в драконовском советском законодательстве ещё не проходило как отягчающее условие; соответствующий Указ возник позднее). Каялся в чрезмерном любопытстве. И тут же снова переходил к дружбе народов… («Ну, ты адвокат!» – сказали ему потом на разборке монолога. Поэтому, кстати, на ошибки интонации указали всё-таки довольно милостиво. Не больно, хоть и строго по форме. Кликуха «адвокат» так и прилипла к Саше. «Адвоката на решку!» – нередко доносилось позднее в знаменитом следственном изоляторе – «Матросской тишине». Саша подходил к окну и выдавал грамотные юридические рекомендации… Этот факт Васильич упомянул с особой гордостью)
Посол-европеец слегка размяк. Переводчица уже откровенно веселилась. Гэбэшники от речей Саши тоже приосанились. Оставался хмур только иностранный начальник безопасности.
«Да его же с работы, небось, попрут!» – мельком догадался Саша. – «Не обеспечил!» Он с искренней теплотой посмотрел на жертву их хулиганства. Начальник безопасности в ответ глянул совсем уж мрачно. «Да, по ихним   законам могло бы и не выйти», - прикинул Саша. – «Прибил бы к чёртовой матери. Или точно бы – покалечил. Пользуясь условиями экстерриториальности»…
Косноязычное бормотание Андрюхи тоже пришлось очень впору. Он по-простому валил на трудное детство. На свою дебильность – отчасти врождённую, отчасти благоприобретённую. Пьющий отец и непосильно работающая мать уходили западного дипломата вконец. На его глазах блеснула либеральная слеза. Он что-то сказал через плечо. Один из парней-охранников скрылся за дверью...
- Объяснениями этих молодых людей я в целом удовлетворён, - заявил посол через Хелен. – Но претензии к советским властям остаются. Внешняя охрана иностранного посольства есть священный долг каждого цивилизованного государства…
Главный сопровождающий покорно заглотнул новый выговор. Дело, в общем, было сделано. Халатность – это вам не развалившаяся провокация. Оргвыводы не те. По другому разряду…
Тут вернулся охранник с двумя большими цветастыми коробками.
- Шоколяд, - совсем весело разъяснила пока ещё будущая Хелен. – Господин посол рекомендует молодым людям в дальнейшем хорошо закусывать!..
Гэбэшники тоже были вынуждены кисло посмеяться. (Шоколад у наших героев, впрочем, реквизировали сразу. Ещё на обратной дороге. Дескать, проверить – нет ли там брошюр издательства «Посев». Или, скажем, не дай Бог, порнографии…)
Саша и Андрюха отсидели до суда полгода. За это время Сашина мама раздобыла некоторые документы. Психически, мол, не слишком уравновешенные юноши. И на учёте в соответствующем диспансере состоят. (Оформили задним числом. Обошлось это, помнится, в шестьсот тогдашних советских рублей заведующей. Кто помнит – дороговато!). Вверху дело тоже явно решили спустить на тормозах. Ну и объявили им за хулиганство ровно по шесть месяцев. И освободили в зале суда. А что они вообще-то психи – замяли. По обоюдному соглашению. Лечиться принудительно они, конечно, не жаждали. Стало быть, претензий из-за досудебного тюремного заключения не высказывали. Властям тоже не хотелось лишней головной боли. В общем, разошлись с миром…
Как вы догадываетесь, это ещё не конец истории. Собственно, я вам честно намекал. Хелен-то помните? То она «будущая». То она «ещё безымянная»… Правильно. Дальше речь пойдёт о любви.
Саша вспоминал её каждый день по несколько раз. В тюрьме она стала привычным элементом распорядка дня. Утром перед завтраком. На прогулке. Вечером перед отбоем. И обязательно – ночью во сне.
После тюрьмы Саша затосковал ещё больше. Посольство находилось шагах в трёхстах от его дома. Там Саша мог встретить её. А где ещё? Где он мог её встретить? Нигде, в том-то и дело…
Дозрел Саша быстро. Уже на третий вечер свободной жизни он двинулся к посольству. Как бы примериться. Проверить новшества охраны. Прикинуть возможности отхода. Однако и портвейн Саша все-таки купил, исполняя некий ритуал. Или – если хотите – создавая новую традицию.
- Понимаешь, - раздумчиво произнес Васильич, - я её, конечно, хотел увидеть. Но ещё – хотел чего-то доказать. Какие-то точки над «i» расставить. Меня там взяли! А теперь, мол, не возьмёте! Хрен вам! Что-то вроде этого смутно ощущалось. А барышня – возможный приз, награда. Как после взятия города…
Мы тогда ещё не слышали о пассионарности. Об избытке энергии, который, мол, находит себе применение где угодно. Хоть в крестовом походе. Хоть в кругосветном плавании. Хоть в ямном монастыре… Господи, как скучно мы жили!  Немудрено, что энергия проявлялась в странных, даже карикатурных формах. Думаю, именно в те годы окончательно сложилась формула: «Искать приключений на свою жопу». Может, она была и раньше, но глубинным смыслом наполнилась теперь. Раньше были чересчур уж холодные времена. Искатели приключений карались слишком безжалостно. Шутить с властью не хотелось…
Потеплело, и возникли, например, стиляги. Вот они – точно – искали приключений. Нарывались. Уязвляли своими коками и «дудочками»… Может быть, так и начиналось подлинное диссидентство? Не интеллектуальное, а вполне бессознательное. Поэтому массовое и совершенно непобедимое. Да не оскорбятся бывшие заслуженные правозащитники – инстинкты фундаментальней и разума, и даже совести. Свобода, конечно, есть высшее достояние человека. Но прежде всего – это его основной инстинкт…
- Во дворик я попал элементарно, - повествовал Васильич. – Как и в первый раз – через ублюдочный заборчик. Постов дополнительных не заметил. Мне даже немного обидно стало. Что же, мы зря лазили? А вам, стало быть, по херу? Ух, Россия!..
Дипломаты, впрочем, некоторым образом среагировали. Дверь в особняк оказалась запертой. Под роскошной голубой елью Саша обнаружил заснеженную лавочку. Смахнул, что мог, присел. Достал из внутреннего кармана пальто бутылку. Стакан он на этот раз тоже предусмотрительно захватил из дома. Саша выпил немного и пригорюнился. Он не знал, что делать дальше. Территория была освоена вновь; сбылась, как говорится, мечта идиота. Ну и что теперь? Её-то как искать? Может, к послу непосредственно обратиться? Так ведь не пустят официально-то! У парадного входа милиция дежурит исправно. Мечта, если просто – отметелят и выкинут. Теперь уж действительно – могут свободно и в психушку засунуть…
Невесёлые были мысли у Саши, ох, невесёлые!.. Он ещё раз глотнул и замер, услышав сзади поскрипыванье шагов. Попался?!
- Привьет, шпиён! – произнёс невообразимо узнаваемый голос. Саша
вскочил.
Бутылка упала в сугроб. Утвердилась в снегу. К счастью, горлышком вверх. Саша проводил её диким взглядом и наконец обернулся...
Вот есть знаменитое сравнение любви с финским ножом. Но для Саши это было уже скорее шило. Привычно, как давняя болезнь, саднящее. И оно провернулось в его сердце раз, другой, третий… Надо сказать, приятного в этом ощущении было мало. (Думаю, по эффекту воздействия  шило не очень разнится с финкой. И результаты практически одинаковые). «Врут эти трубадуры о всяких Прекрасных Дамах, как падлы», - смутно подумал Саша, однако деваться было некуда. Он встал и сделал робеющий шаг навстречу…
Вообще Саша был юноша достаточно опытный. Секс имел место в его жизни давно. (По меркам, конечно, того возраста.) В шестом классе он, трепеща, состриг первичные белёсые кустики на лобке. А потом, трепеща, но уже и гордясь, наблюдал разрастание мужественной густой кучерявости… К девочкам вначале подходить было страшно. Обострённая муками интуиция быстро вывела на самоудовлетворение. Были попытки и неких гомосексуальных контактов. Тёрлись в летней рощице с приятелями друг о друга… А у девочек, краснея и пыхтя, «отнимали тряпку» на школьных хозработах.
Но Саша был пытлив. В четырнадцать лет он достал знаменитый тогда машинописный перевод. Роберт Стрит. «Технология современного секса». Более того. У старшего приятеля, отпрыска дипломата, нашлась «Кама Сутра». На английском, естественно, языке. Однако и английский не стал преградой. Саша буквально потряс школьную «англичанку» своим рвением. Она начала заниматься с ним дополнительно! Бесплатно, между прочим. Исключительно ради благого просвещения. (Знала бы она, ради чего на самом деле!) Словарный запас ученика рос невиданными темпами. Вскоре Саша уже мог догадаться, какие слова находятся в зоне «табу». О чём училку спрашивать бессмысленно и даже взрывоопасно. Всё чаще он целомудренно и тихо лез в словарь. Самостоятельно разгадывал идиомы… Но что слова! Их, дельных, оказалось не так-то уж много. Главное всё-таки – понимать общий смысл фразы. Так вот – грамматику Саша освоил буквально за месяц. Ну, правда, без сослагательного наклонения, знаменитого «subjunctive mood». На фиг, впрочем, оно ему тогда сдавалось!.. «Кама Сутра» описывала необходимые действия весьма последовательно, без лишних грамматических изысков. 
Теоретическую часть сексуального образования завершил Иван Алексеевич Бунин. А именно его том седьмой. «Тёмные аллеи», разумеется… Остальные тома родительского восьмитомника были затронуты лишь слегка. А за этот том в букинистическом магазине потом даже снизили общую цену. Слишком был затрёпан...
Наступил восьмой класс. Произошли неизбежные качественные изменения. Девочки перестали казаться такими уж страшными. Да и сами тоже явно осмелели.
«Красовский умеет целоваться!» – разнёсся по школе слух. Саша познал упоительное бремя славы… Тут важен один момент. Тогдашние Сашины романы были почти лишены индивидуальности. «Почти» – ибо всё-таки не с каждой был он готов…э…целоваться. Всё-таки стремился к некой эстетичности. Ножки там, глазки… Но в целом ему хотелось только одного. Добиться наконец погружения в Это - страшное, таинственное и чудесное. Саша так много уже знал об Этом! И тем яснее сознавал, что все книжные знания его – один большой пустяк. Что нужна, так сказать, практика. Критерий познания…
Практика, разумеется, не заставила себя ждать. Не знаю, как сейчас, а раньше в любом дворе можно было встретить таких женщин. Добрых, слабых, несчастных, безотказных… Ну-с, дальше малоинтересно. С четырнадцати до семнадцати Саша активно набирал опыт. Он даже произносил иногда слово «любовь». Разумеется, испытывая нечто совершенно противоположное. Он ещё и не знал, до какой степени  противоположное!.. Не знал – до встречи с Хелен…
Она была, конечно, старше. Саша так и не понял, сколько ей лет – двадцать шесть, двадцать восемь? Да и важно ему это было только первые минуты. Наверное, даже секунды. Когда он, увидев сияющие болотные глаза, ещё опасался, что перед ним лишь милая вежливая шутливость. Но Хелен тоже шагнула к нему, рассыпая с головы  огненные волосы. Обняла, и всё изменилось – мгновенно. Стало ясно, что предыдущий «опыт», действительно, только беспомощный ученический экзерсис. Жалкий бесполезный черновик…
В упавшей бутылке плескалось ещё порядочно. На морозе вино стало ледяным и холодило зубы. Они пили его мелкими глотками. После каждого глотка они целовались. Сначала –  торопливо, мешая друг другу, не всё еще разумея. Но это быстро прошло…
- Слушай, парень, - сказала Хелен, отдышавшись. (Теперь он уже знал её имя!)  – Тебе надо удирать отсюда. Мне домой звонить нельзя, понимаешь? Слушают. И везде охрана. Найди место. Найдёшь? Встретимся через неделю здесь, у метро. В шесть вечера. Хорошо?
Её легкий акцент придавал речи особую конкретность. Да и слова она знала – конкретные на удивление. (Потом выяснилось, что устный русский Хелен изучала совсем не академическим образом. У них в соседях была чета из бывших «перемещённых лиц». Тем удалось скрыться от послевоенной депортации где-то аж в Центральной Африке. А лет через десять, порядком разбогатев, супруги освоили Европу. «Таня и Коля очень милые, - рассказывала Хелен. – И, в общем, теперь почти нашего круга. Но по-русски говорят как в своей молодости. Коля шутит: «по-шахтёрски!».. Я, конечно, имела потом университет, но всё равно часто боюсь льяпнуть»)
Саша, разумеется, был готов и в шесть, и у метро. И за неделю, прикинул он, место отыщется. Да вон Андрюхины родители, например, с удовольствием предоставят комнату. С почасовой оплатой натурой. Хоть тем же самым портвешком…
Эти семь дней я описывать не берусь. Тем более, что и Васильич был здесь невнятен. Упомянул только полное изменение жизненных ритмов. Засыпать получалось не раньше пяти утра. Зато к вечеру теперь наступал самый пик бодрости… Ну и ещё. Есть не хотелось совершенно. Однако Саша всю неделю давился  яйцами, сметаной, шоколадом. Даже почему-то корешками сельдерея, закупленными на рынке. (Теперь и не вспомнить, кто посоветовал). Короче говоря, вёл себя, подчиняясь квазинаучным рекомендациям, абсолютно дурацким образом...
Так что же, друзья мои, зовётся любовью? Что же именно существует в начале? В самом начале? Духовная общность? Оно, конечно, не без этого. Однако постигнуть духовную общность сразу – невозможно. Это требует времени и спокойных бесед. А любовь – она вот уже, здесь. Прежде всякой там духовной общности.
Значит, элементарное притяжение тел? Как у птичек, как у рыбок? Или – пусть – даже как у всяких там «человекообразных»?  Те хоть оправданы инстинктом выживания рода, который у людей – согласитесь! – порядком заглушён… Позже Саша знал многих умных женщин. Душевно близких, если хотите. Они к тому же бывали прелестны и внешне. Однако этой тяги, этого медленного шила в сердце ему испытать больше не пришлось… Стало быть, любовь – не более чем избирательная похоть? Саша, например, усердно искал потом тот, Хеленов, запах кожи. И не находил, не находил, не находил…
Не будем, однако, оскорблять любовь внешними уподоблениями. Главное, очевидно, вот что: ради этой самой кожи Хелен Саша мог тогда всё. И не ради её добычи (хотя и это было тоже; любовь, чёрт возьми, сложное чувство!), а ради её радости – вот так!.. Прежде всего, ему хотелось себя – отдать, подарить, бросить к ногам! (Потом, в следующей жизни, ему хотелось этого слабее и слабее, и реже, реже, реже, до полной пустоты внутри…) Он жалел об одном: слишком мало от него требуется! Место для встреч, какая ерунда!.. Из разнообразных Сашиных бессонных мечтаний укажем здесь самое невинное: пожар. Посольство горит, а Саша выносит Хелен из огня. Потом возвращается за начальником службы безопасности… Гениально заметил когда-то Довлатов: любая мысль влюблённого преступна…
Немножко о духовном родстве. Оно, конечно, тоже наверняка присутствовало.  Внутренне, потенциально. Только сроки ещё не подошли. Всё ещё решал тот самый запах кожи. Остальное было – предчувствием. Они, конечно, успели и поговорить. Духовно, ёжкин кот, пообщаться. Однако – убей Бог! – Саша не мог потом вспомнить даже хронологию. Когда именно Хелен рассказала о своих перемещённых знакомых. Когда об отце – большом министерском чиновнике. Когда – что тоже увлечена Хэмингуэем и равнодушна к (вроде бы) Брехту… Совпадение вкусов было, конечно, приятно. Только всё-таки пока не слишком значимо. Ни для него, ни для неё…
Сначала важно было одно – комната! О ней Саша договорился в два счёта. Родители Андрюхи действительно легко согласились – за три бутылки. Того же самого, искомого портвейна.
- Красненькое, оно полегче будет, - рассудил отец. – И разливать дольше. И мать очень уж не закосеет…
Саша пришел к арке «Кропоткинской», наверное, за час до шести. Он просто не мог больше сидеть дома. Привычное шило уже рвало сердце на части…
Ах, можно долго описывать этот январский холод, укутанные в газету розы, бесконечные сигареты!.. Не стоит. Для знающих – излишне. Для незнающих – бессмысленно…
Саша настроился ждать хоть до утра, однако Хелен пришла вовремя. Точь-в-точь.
«Цивилизация!» – грустно подумал Саша. Из-под шубки Хелен выглядывали чёрные брючки. Они были заправлены в изящные, как бы невесомые, сапоги. Кажется, тогда в России брюк на городской улице ещё не позволяли себе даже отчаянные модницы. Боялись, что могут и освистать. Или вообще – кликнут милицию или куда более ретивых, потому что  добровольных, ревнителей общественной нравственности – дружинников. А там уж – протокол, штраф… Обязательное сообщение по месту работы или учебы. Шутите – такой вызов социалистической морали!..
К Хелен не подошёл ни один высокоморальный гад. Более того – Саша спиной почувствовал, что улица ему завидует. И завидует, так сказать, почтительно, без люмпенской агрессивности…
Описывать этот первый вечер у Андрюхиных родителей я не стану. Упомяну только, как элегантно Хелен выпила с ними «за знакомство». Как гордо-застенчиво предъявили хозяева явно специально убранные апартаменты: диван, «шифонэр», радиола (!). Диван был застелен. Бельё оказалось неожиданно чистым… «Медовенькая» - это понятие Саша осознал тогда раз и навсегда. Беда только, что прикладывать его к жизни удавалось далее слишком нечасто. А если совсем честно, то и ни разу больше – с такой степенью соответствия…
Второе свидание оказалось последним. Случилось почти неизбежное в этом хамском обществе. Андрюхины родители восприняли ситуацию излишне однозначно. (Правда, на этот раз Хелен была в скромной юбке. Что-то почувствовала…)
- Давайте выпьем сначала. Как следует, - заявил папаша. - Успеете наобжиматься. Сначала людей уважьте. Да ты не ссы! Я и сам поставить могу… Мать пирогов напекла…
 При этом он цапнул Хелен за локоть. В полную, значит, меру своей галантности. Мать Андрюхи уже доставала искомые пироги…
Вот есть (была?) проблема маленького человека. Верно? А – простого? Есть такая проблема или нет? Родители Андрюхи совсем не хотели кого-то обидеть. Ни-ни!.. Ни Боже мой!.. Они проявляли гостеприимство! То есть не за ваши говённые бутылки стараемся! От души!.. Уж Саша-то это понимал…
- Пощёл на ***, старый мьюдак! – отчётливо выговорила Хелен и поволокла Сашу на улицу. Он пытался что-то объяснить.
- Ну что мне, клопов у себя завести? – зло спросила Хелен. – Чтобы мьенталитеты совпадали… Извини, милый. Наше хамство другое.
- Да он не хамил!.. – защищал всё-таки соседа Саша.
- А как мне разобрать? И потом – у них же воняет… Я тебя полюбила, как не знаю что. Сразу, когда вас привезли… Поэтому терпела. И сейчас бы потерпела… Если б не этот мьюдак с его гостеприимством. А их жуткий сортир! Это расскажешь кому – не поверят!..
Вот тогда они и нагулялись по Москве. Бульварное, стало быть, кольцо… Несколько раз покупали вино. Опять всё тот же «777». Пили его на бульварных скамейках. Когда замерзали, укрывались в подъездах. Шли на последний этаж. Вылезали на чердаки…
- А это как? – подначил было Саша. – Целоваться в подъездах? Вино распивать на улице? Воспитание позволяет?
- Это другое, - грустно ответила Хелен. – Кирьнуть с любимым в подворьётне – это романтика…
Однако, напоминаю, стояла зима. В двориках не было ласково укрывающих густых кустов и мягкой травы. В подъездах беспрестанно хлопали двери и громыхал лифт. На чердаках было грязно и почему-то сыро… Хелен повернулась к Саше.
- Рицарь мой! – сказала она. – Дама хочет пригласить. Но это совсем опасно для тебя. Я не знаю… У меня есть ключ от задней двери…
Саша и понимать не хотел, какая такая дверь. Он мог и на Луну, и в Преисподнюю. Только бы опять полюбить свою медовенькую.
- Конечно, милая, - сказал он. – К черту всё! Веди!..
Как вы уже догадались, речь опять шла о посольстве. Увидев знакомый особнячок, Саша испытал сложное чувство. Сердчишко, конечно, ёкнуло, не без того. Однако не слишком, право, не слишком. Более сильной была, если можно так выразиться, гордость завоевателя. Что-то подобное он ощутил и две недели назад. Когда попивал винцо на экстерриториальной заснеженной скамейке. Но теперь его вела сюда Хелен! Вела сама! Как, например, жительница захваченного города, сдавшаяся на милость победителя… И портвейн у них тоже был, в количестве двух бутылок… (Вы, наверное, как и я, давно заметили постоянство этого мотива. Винная тема проходит именно красной нитью – лучше не скажешь. Какая-то пожива для структуралистов здесь определённо есть. Нечто, так сказать, знаковое. Я, однако, лишь скромный певец давно ушедших лет. И структуралистские проблемы мне ни к чему. Как, впрочем, и социально-психологические. Или, скажем, историко-культурные. Мне только бы дорассказать. Однако конец уже близок…)
Естественно, они снова очутились в кабинете посла. Хелен что-то объясняла про сигнализацию. Что, мол, как раз сегодня она на ремонте. Но что это страшная тайна… Саша не очень-то вслушивался. Он оглядывал поле грядущей битвы. Оценивал удобства кресел. Примеривался к столу заседаний… И наконец – разумеется! Он решительным взмахом очистил именно стол посла. Календари, ручки и всякая сувенирная мелочь очутились на полу.
- Иди сюда, медовенькая, - прошептал Саша внезапно осипшим голосом. – Иди ко мне…
И дальнейшее я описывать тоже не буду. Не из целомудрия. Просто уверен, что не сумею адекватно. Понимаю, что не Бунин. И даже не тот же Хэмингуэй. Да и эти великие разве смогли хоть раз – адекватно?.. Долго ли, коротко ли (гласит сказка) – они задремали вместе под шубкой Хелен. Портвейн в очередной раз оказал свою медвежью услугу…
Дальше всё просто. Их, конечно, застукали. Однако теперь скандала решили не устраивать. Хелен увели в глубины посольства. А Сашу выпроводил к задней калитке лично начальник безопасности. (Неуволенный, гад!) И лично дал ему пинка. Великолепный, надо сказать, удался пинок. Какой-то рейнджерский – по субъективным ощущениям. (Чёрт его знает, может, у американцев и учился…)
«Да уж, - не преминул подумать Саша в сугробе. – Какое там «по законам вашей страны»! Точно покалечил бы»…
Саше было уже решительно плевать на всё. Он добыл справочный телефон посольства. (Это была сложная и хитрая интрига. Использовался, естественно, знакомый сынок дипломата. Но эта история – слишком отдельна…)
- Госпожа Лянге отбыла домой, - на удивление конкретно сообщили ему. – У неё закончился срок пребывания…
Больше они, конечно, не виделись…
- Вот такие пироги, золотко моё, - завершил очередной подходящей цитатой Васильич и допил стакан. Осмотрел бутылки; убедился, что пиво кончилось. Он явно устал.
- Я схожу, - торопливо сказал я. Широко зевнул проснувшийся Алексей.
- Что, опять какую-нибудь миледи вспоминали, интеллигенция? – ехидно спросил он. – Чего там, давайте Любке позвоним. С подружками, а? Развеем тоску…
- А действительно, - поддержал Васильич. - Чего там? – И полез в записную книжку…
Я часто и теперь прохожу мимо этого особнячка, поглядываю грустно. Там всё, как и было. Как в прошлом, значит, тысячелетии. То же самое посольство. Тот же легко доступный заборчик. Только некому его сегодня преодолевать. Да и незачем. Хелен-то там нет… Её «рицарь» живёт, где и жил. Метрах в трёхстах от места событий. Но и ему, естественно, лезть туда абсолютно незачем. А всерьёз провоцировать члена НАТО сейчас? – Это совершенно исключено. Новая реальность, знаете. Даже если в ФСБ и уцелели былые мастера. Эти былые мрачные красивые атлеты…
За эти годы Саша окончательно превратился в Васильича. Была в его жизни триумфальная постановка спектакля, увенчанная конным милицейским оцеплением. Был фильм, правда, короткометражный, в объединении «Дебют». С признаками, как выражались мэтры, гениальности. А потом… Что потом? Много, много ещё было портвейна. В том числе и нашего знакового «777». Правду сказать, водка тоже была. И, пожалуй, даже в больших количествах. И женщин было много. (Одних зарегистрированных жён – пять, кажется, штук). А вот Хелен уже больше не случалось…
Тут, по жанру былины, должны, очевидно, возникнуть гусляры. Которые поют славу ушедших времён. (Впрочем, я забыл о них и в начале). Славе Васильича придется, наверное, довольствоваться гусляром в одном экземпляре. В моём, так сказать, лице. Что ж поделаешь? – Сражения бывают разные. Соразмерны им и восславляющие песни. Захват посольства был? – Был. Хелен была? – Ещё как! А это, поверьте, не так уж мало для эпохи волюнтаризма. Впрочем, для последующих исторических эпох тоже. Это не так уж мало, заявляю я (гусляр!), и для отдельно взятой ничтожной человекоединицы, которую эпоха, небось, брезговала и разглядеть.



















       АРИСТАРХ И ПЕЛАГЕЯ
СИНОПСИС
Чума на оба ваших дома!..
Шекспир, известное дело, был неглубок. В своё время Лев Толстой доказал это, как дважды два. Если не ошибаюсь, великий писатель разъял на кусочки «Короля Лира» и «Гамлета». Можно бы и добавить – «Ромео и Джульетта», например. Конфликт этой пьесы, правда, не настолько надуман, как сюжеты трагедий, критикуемых Толстым (бытовали, бытовали в средневековье и даже в эпоху Возрождения кровавые семейные распри), но всё-таки достаточно случаен, хоть и взят вроде бы из каких-то документальных хроник. Ну, в жизни чего не бывает!.. Однако трагедия написанная призвана отразить трагедию жизненную отнюдь не в случайных деталях, так часто застящих главное. В драматургическом сюжете меня всегда привлекало именно проявление неотвратимой необходимости – я так бы это назвал. Семейства же Монтекки и Капулетти враждовали неизвестно почему. Они сами давно забыли причину. То есть – в принципе – могли бы и помириться и не доводить детей до смерти. Семьи принадлежали к одному сословью, имели одинаковое общественное положение. Никаких объективных причин для вражды у них не существовало… И гибель героев тоже, в общем, случайна, не вытекает с необходимостью из их положения. В реальности могли бы, скажем, и сбежать вместе… А тут Ромео, видите ли, не знал, что Джульетта не умерла, а просто усыплена. Ну, не смог брат Джованни передать ему разъясняющее письмо от брата Лоренцо! Чума в Мантуе приключилась – как по заказу, честное слово… Ромео, между тем, благополучно и, так сказать, безболезненно скрывается там от мести. А потом легко возвращается в Верону из зачумленного города… Все, на самом деле, ради эффектной концовки: и Ромео кончает с собой, и пробудившаяся Джульетта… Так что Толстой в общем-то прав. Что называется, «по-своему». Другое дело, что у Шекспира были просто иные приоритеты. И, руководствуясь ими, пьесы-то он сочинял гениальные, чего там говорить…
Соревноваться с Шекспиром, конечно, глупо. Стоит только заметить, что в моей истории милая мне неотвратимая необходимость проявляется в полной мере. И это, по-моему, даёт возможность героям проявить, по крайней мере, не меньше силы духа, чем мальчику и девочке, придавленным диким предрассудком…
Между Аристархом и Пелагеей с самого начала лежали не  позабытые взаимные обиды предков. Их разделяла объективная пропасть, возникшая давно и – принципиально непреодолимая, хотя бы и по чьей-то доброй воле. Даже свои архаичные имена герои получили при рождении по прямо противоположным мотивам…

…В роскошной спальне, с некоторым переизбытком зеркал, на безразмерной постели обнажённый молодой человек умело обнимал даму – лет сорока пяти, но выглядевшую моложе, тоже обнажённую и бесстыдную. Дама постанывала, закрыв глаза. Молодой человек внимательно следил за её реакциями, умело разнообразя процесс. Оба они отражались в зеркале напротив постели, и в зеркале над туалетным столиком, и в зеркале у двери…
Дама застонала громче, наконец вскрикнула и затихла. Её партнер сделал ещё несколько движений, вздрогнул плечами и остановился. Полежав немного, он встал, стараясь не побеспокоить недвижимую даму, слегка оделся и прошелся по комнате, оглядываясь. Между палисандровым туалетным столиком и секретером чёрного дерева на стене висели семейные портреты: мужчина в форме генерал-майора с «чекистскими» петлицами, искомая дама в вечернем платье и девушка в светло-зелёном «сафари»… Молодой человек смотрел на девушку до тех пор, пока сам не почувствовал взгляд. Он обернулся.
- Нравится? – слабым, размягшим голосом спросила дама. – Это дочка. Полинка… Тебе пора.
Её партнер деловито принялся одеваться. Дама, накинув пеньюар, встала за сумочкой, вынула портмоне и отсчитала доллары…

…По тихой благополучной улице в центре Москвы шли двое. Та самая девушка с портрета и молодой, крепкий, убедительный. Убедительный нёс скрипку в футляре. Они хорошо смотрелись вместе…
- Игорь! – испуганно прошептала девушка. – Гляди!..
В подворотне единственного на этой улице ещё не облагороженного, но уже выселенного дома четверо характерно стриженных ребят прижали к стене симпатичного длинного парня – того, который только что был с дамой... Кажется, был вынут и нож.
Игорь буркнул что-то в карманную рацию, мгновенно вытянутую им из внутреннего кармана, передал скрипку спутнице и бодро двинулся к подворотне… Длинный парень тоже оказался не промах. Через несколько секунд ребята в чёрном получили первую порцию. У них ещё оставались силы для следующей попытки, но в это время в тихую улицу с двух сторон резко свернули машины… Реально оценив ситуацию, ребята в чёрном дёрнули через подворотню в глубь дворов. Из машин вышло несколько человек, скорым шагом приблизились к Игорю.
- Сейчас их возьмут в следующем переулке, - доложил старший. – Ну как вы, Игорь Владимирович?
- Вы что, менты, что ли? – растерянно спросил длинный парень, глядя при этом на подходившую девушку.
- Они гораздо серьёзней, - гордо улыбнулась та. – Пойдёмте все к нам чай пить. Тут рядом… Как вас зовут?
Парень затравленно огляделся и вдруг, схватив девушку вместе с её скрипкой в охапку, начал медленно отступать к двери заброшенного подъезда.
- Не подходи – задушу! – прошипел он. Игорь жестом остановил своих.
- Оставь её и уходи! – приказал он парню.
- Как же! – усмехнулся тот. – Я сначала в дом попаду…
Он добрался до входа, проскользнул внутрь и накинул на дверь огромный ржавый крюк.
- Полчаса не ломиться! – прокричал он Игорю и его команде. – Тогда цела будет!…
Схватив почти бесчувственную девушку на руки, он бесшумно, но проворно побежал по коридорам брошенного дома… В чулане без окон он отодвинул ногой от стены старый сундук, посадил заложницу, машинально прижимавшую скрипку к груди, на пол и, уверенно надавив на нужный кирпич, открыл потайной лаз. Сначала просунул туда девушку, а потом влез и сам и задвинул за собой сундук и ложную стену…

…Игорь мрачно сидел на оставленном бывшими жильцами огромном старом телевизоре в комнате с рваными обоями. Его люди уже обыскали весь дом.
В комнату вошёл старший лейтенант с овчаркой на поводке. За ним – парень в штатском, нёсший в руках женскую кофточку.
- Она вчера её надевала. Еще не стиранная, - запыхавшись, сообщил парень.
Собаке дали понюхать кофточку и пустили искать. Почти сразу она напала на след, натянула поводок, повела… У сундука овчарка села и подняла вверх умную морду.
Игорь добрался до стены, простукал её и, конечно, быстро обнаружил лаз. Он не стал искать «кнопку», а просто выломал и расшвырял по сторонам кирпичи. Игорь хотел было сразу нырять вниз, но его остановили.
- Сейчас уже поздно, Игорь Владимирович, - сочувственно сказал парень в штатском. – Это ж, понимаете, только вход. Они теперь далеко. И в таком составе лезть, и без снаряжения… Только лишний риск для заложницы, да и нас запросто угробят. Надо подготовиться…
Собой Игорь был готов сейчас рисковать сколько угодно, но Полиной… Резон в словах младшего коллеги безусловно был. Поколебавшись, Игорь дал команду заделать лаз и оставить у него засаду …

…После бесчисленных спусков и переходов в почти полной темноте (похититель лишь время от времени ненадолго включал фонарик) они наконец остановились. Вспыхнул тускловатый, но достаточный свет. Девушка бессильно огляделась. Они стояли в помещении с железными стенами, полом и потолком. Ржавчина пробивалась из-под облупившейся зелёной краски. Еще там были белые столики и стулья, как в летнем кафе…
- Почти пришли, - сказал парень. – Звать меня – Аристарх. А тебя – я знаю – Полина.
- Пелагея, - безразлично возразила девушка. – По моде так в метрики записали, да быстро поняли, что «Полина»-то естественней…
- А меня по святцам, - пробормотал Аристарх. – Почему естественней? Как окрестили, так и называть надо…
Девушка махнула рукой, опустилась на стул и закрыла глаза…

…В почти таком же, только больших размеров, помещении (точнее, конечно, бункере) свет был поярче. На железных стенах с облупившейся краской рядом висели портреты князя Кропоткина, Льва Толстого и… Ленина. Со всех сторон виднелись не то двери, не то люки с колесами запоров, вроде как на подводных лодках. Посередине стояла огромная электроплита. На ней дымилось несколько ведёрных котлов. К плите примыкал большой свежеоструганный стол. На краю стола напротив плиты лежала толстая старая книга с распятьем на обложке. Вокруг на деревянных скамьях и просто на полу  сидели странные люди. Мужики в косоворотках и с запущенными бородами. Ребята помоложе – кто тоже с бородкой и в патриархально-крестьянской одежде, но кто и с гладко выбритымии  щеками, в модных джинсах и блайзерах. Женщины в сарафанах держали на коленях грудных детей. Несколько барышень в коротких юбках и кружевных чёрных блузках старательно смывали с лица косметику у крана в углу. По полу ползали девчонки и мальчишки в одинаковых сатиновых рубашках до колен и с голыми ногами…
- Что добыли? – сурово обратился мужик лет сорока, с бородой – чёрной, густой, но довольно аккуратно подстриженной, к ребятам в джинсах и барышням в мини-юбках.
Старший из ребят застенчиво протянул пачку денег. Там были и доллары, и рубли. Он глянул через плечо на остальных, и двое тотчас метнулись к ближнему люку, выволокли из него большой погромыхивающий мешок, достали на показ одну банку. Сгущенка!.. Послышались женские и детские радостные  вздохи.
Старшая барышня, уже умытая, подошла и тоже протянула пачечку зеленых и красноватых бумажек.
Мужик сложил все вместе, пересчитал и немного как бы смягчился.
- Живо скидавайте тряпки эти бесовские! – почти не сердито приказал он. – Да, а Аристарх-то где?
- Не пришел, дядя Лаврентий, к трубам, как договаривались! – почтительно доложил парень. – Уж мы ждали-ждали!.. Сначала ж ему доложить всё надобно, как старшому… А потом я забоялся, что вы сердиться будете. Взял смелость на душу, повёл всех домой… Аристарх-то дорогу лучше нашего знает. Небось, по делам каким задержался…
- Небось! – недовольно хмыкнул мужик. – Ладно, кыш отседова!
Ребята и барышни скрылись в стенных люках…

…- Ты не думай, мы тут хорошо живем! – убеждал Аристарх плачущую Пелагею. Она всхлипнула в последний раз, потвердела лицом и стала чуть похожа на фотографию отца. Холодно посмотрев на Аристарха, Пелагея встала и вынула скрипку из футляра. Это было её самое надежное средство от любых  переживаний.
Аристарх заслушался…

…Наверху, в самом, пожалуй, серьёзном здании Москвы, начиналось оперативное совещание. За столом среди прочих сидел Игорь. А проводил совещание отец Пелагеи. Докладывал седой худощавый красавец, примерно полковничьего возраста, в элегантной «тройке». Впрочем, и все присутствующие были в штатском, хотя чем-то неуловимо походили друг на друга. В распоряжении докладчика уже были фотографии, архивные документы, карты. И главное – кинохроника, материалы специальных съемок. (Это, конечно, не более чем современная стилизация, но все лучше занудного, пусть и необходимого по сюжету, говорения – А.Б.). 
- Как известно, «нижняя», подземная  Москва начала строиться почти одновременно с Москвой «верхней»… - с лёгким намеком на лекторский тон приступил докладчик, но тут же сменил интонацию. – Прошу внимание на экран. Давай, Алеша!..
Застрекотал кинопроектор. Пошла плёнка. Докладчик комментировал по ходу дела:
- Вот, извольте видеть, подземная тюрьма. Откопали. Шестнадцатый век. Вот ход от Кремля к Москве реке, того же времени, сейчас завален… Ну, канализация, реки в трубе – это понятно… Теперь, значит, советское время. Спецобъекты… Это тоннель к Старой площади… Метро-2, обратите внимание, начали строить одновременно с пассажирским, открытым… Цифры такие примерно: к моменту распада обычное метро по протяжённости и площади составляло никак  не более тридцати процентов всей «подземной» Москвы. Если считать канализационную сеть, то это вообще процентов пять, не больше… Вот, наконец, главное. Бомбоубежища на случай ядерной войны. Конец сороковых – начало пятидесятых… Зеки-строители… Тут такое дело: среди них были сектанты. Вот они, отворачиваются от камеры!.. Называли себя толстовцами. На самом деле какая-то помесь анархизма с крайне левым коммунизмом, да ещё и Евангелие чтили. Крутой замес, как вы сами  понимаете!.. Проект в пятьдесят четвертом закрыли, зеков – кого досиживать, кого по домам, с подпиской о неразглашении, естественно. «Толстовцев» этих скоро реабилитировали, в числе первых. Они сюда и вернулись. Сговорились, конечно, заранее. Им эти бункеры подземные очень уж подошли. Они, стало быть, современность отвергали полностью и участвовать в ней не желали… А там все условия. Вот видите, автономная электростанция, там не одна такая была, водопровод есть, даже гаражи с автомобилями… Вот ферма мясо-молочная. Коров, не знаю, успели ли завезти… Инкубатор… Пока пустой, конечно… Диггерские источники утверждают, что там и сейчас многое сохранилось. Даже вроде бы пастбище есть, представляете, подземное!.. Озеро какое-то светящееся… Ну, это, очевидно, уже из области легенд…  Спасибо, Алеша! – докладчик отвернулся от экрана, положил указку на стол и продолжил. – Я практически уверен, что парень из этой именно общины. Смотрите, какой чёткий отход! И лаз явно не вчера сделан и не одиночкой. А никаких других постоянных организованных групп под землей, ручаюсь, нет. Вот эти самые диггеры шастают, ну, бомжи временами…
- Спасибо, Евгений Валерьевич, присаживайтесь, к вам потом ещё вопросы будут… Значит, имелась у вас информация об этих… подпольщиках? – отец Пелагеи со сдержанной яростью повернул голову к сидевшему рядом с ним пожилому лысому человеку с грустными глазами. – А если имелась, какого чёрта  волынили? На хрена вы здесь торчите, шпионов заморских из пальца высасываете, а что под носом творится – вам насрать?! Жареный петух клюнул – сразу и архивы подняли, и осведомители нашлись, а что же раньше-то?!
- Да они тихо, как мышки, сидели, ей-Богу, - начал оправдываться тот. – Были данные, что их девки проститутками работают. Ребята, кто посмазливей, тоже по бордельным делам. А остальные цветной металл собирают, бутылки, ну, подворовывают иногда, но по мелочи. В общем, не опасны. Они наверху никого убить, скажем, не могут. Не положено. Только если кто к ним внутрь сунется… А кто к ним может сунуться? Только отребье какое-нибудь бомжевское, или эти, кладоискатели… Так и нечего лазить по подземельям!..  Ну вы же представляете, Сергей Павлович, что значит там настоящую облаву организовывать! Тут прямо войсковая операция нужна. Да и то… Ведь и карты у нас неполные, по состоянию на пятьдесят второй год…
- Сергей Павлович,  разрешите, - встал Игорь.
- Поручите мне, - тихо попросил он, глядя генералу в глаза. – Иначе как мне жить после этого? Упустил…
- Ты, Игорь, истерики брось! – затвердел лицом генерал. – Ты же не виноват, что на такую чертовщину напоролся… А Полюську выручать надо, конечно, и гнездо это уничтожить! Так что давай, действуй! Евгений Валерьевич, представьте ему все подробности, пожалуйста! Через два часа план мероприятий мне на стол…

…По Клязьминскому водохранилищу тихо скользила белоснежная яхта об одной мачте и двух парусах. (Без малейшего намёка на мотор!) За рулевым веслом блаженствовал, щурясь на солнце, полноватый человек с тщательно подбритыми от носа усиками. Левой рукой он слегка подруливал, а правой придерживал шкотик, ведущий к рее. Яхта шла галсами, и нужно было не прозевать – перекинуть грот на другой борт. На яхте вообще-то было кому заняться этим. Слева от человека с усиками сидел парень – кобура подмышкой. Еще один такой же находился на носу, оглядывал окрестности. Но матросское дело искренно нравилось самому человеку с усиками. Он редко кому доверял управление своей «девочкой»…
Прямо перед ним на раскладном стуле расположился не очень бритый, слегка опухший, в общем, довольно опустившийся тип. Он вожделенно посматривал на сервированный столик с разнообразными напитками и закусками. Понимал, однако, что обломится ему что-нибудь, если только заинтересует своим рассказом. А то ведь и утопить могут!..
- Ну, не томи, - лениво протянул человек с усиками. – Раз тебя Чебурек рекомендовал, значит, есть что сказать. И не дрожи ты так, Илюша! Шкипер не страшный, Шкипер добрый. Это всё на меня наговаривают. Убьем не больно!.. Шучу, шучу. Валяй…
- Значит, так, - собрался с духом Илюша. – Отец мой при Сталине работал в органах. Был порученцем у Жданова. Потом, когда тот помер, у Молотова. Потом…
- Короче можешь? – чуть построже спросил Шкипер. – Что ты мне здесь мемуар разводишь? Дело говори!
- Ага, - сглотнул Илюша. – Короче, летом пятьдесят второго вызывает его Сам…
- Сталин? – против воли заинтересовался Шкипер.
- Берия! – значительно поднял палец Илюша…

…В кабинете, обшитом дубовыми панелями, перед столом выстроились шесть офицеров МГБ. Крайний справа – отец Илюши. У стола стоял ещё один человек, в штатском. Чем-то он был похож на прораба: замусоленная кепка, резиновые сапоги, но под рабочей курткой – рубашка с галстуком.
А за столом, у стены, под огромным портретом Сталина, прохаживался, цепко поглядывая на стоящих, Сам.
- Поедете в Гохран, - проговорил он наконец с непередаваемым письменно сильнейшим грузинским акцентом. – Там возьмёте три ящика. Отвезёте, куда вот он (кивок на штатского) скажет. Он – старший. Грузовик с автоматчиками во дворе. И чтоб ни-ни! Держи!..
Штатский подбежал к столу и взял бумажку-сопроводиловку. Отец Илюши мельком успел заметить резолюцию синим карандашом: «Согласен. И.Сталин»… 

…Грузовик ехал мимо метро «Кропоткинская». Штатский в кабине руководил шофёром. В кузове, кроме офицеров, сидели еще шесть автоматчиков. На каждом из трёх ящиков, стоящих посередине, рядом с пломбой, отец Илюши заметил полоску бумаги: «Архив К.Новгородцевой». Он непроизвольно пожал слегка плечами… Машина заехала в глухой двор и остановилась возле канализационного по виду люка.
Все вылезли.
- Люк откройте! – не обращаясь ни к кому персонально, кинул штатский и достал из кармана куртки фонарик. Два автоматчика, торопясь, отодрали крышку.
- Спускайте ящики! – скомандовал «прораб», пролезая внутрь первым. По двое они стали с трудом подтаскивать к люку тяжёлые ящики. Автоматчики встали в круг.
- Вы тоже спускайтесь! – приказал старший автоматчикам. – И люк за собой закройте. И там, внизу, нас ждите. Шофёр пусть в машине сидит…

…Они шли за штатским и его фонариком тёмными склизкими тоннелями, еле-еле волоча груз, чавкая сапогами в неглубокой, но вязкой грязи. Её, в общем, незначительное количество говорило о том, что это была отнюдь не канализационная система. Отец Илюши успевал считать шаги и, вертя головой, запоминать повороты. Напарник, расслышав его шепот («сорок пять, сорок шесть, направо»…), посмотрел было с подозрением, а потом, что-то сообразив, понимающе хмыкнул …

…Группа вышла к огромной пещере, залитой неизвестно откуда идущим светом. Внизу, под обрывом, начиналось что-то вроде озера. Однако другого берега было не разглядеть из-за света, яркого, слепящего, заполняющего почти всё пространство вокруг.
- Спускайте в воду, - сказал штатский, теперь почему-то тише, чем наверху. – Да просто кидайте. Ничего, они крепкие…
Уже у самого берега было глубоко, метра три, не меньше. Но вода была такой чистой и прозрачной, что скинутые ящики были прекрасно видны с обрыва.
Группа потянулась обратно. Отец Илюши приотстал. Его напарник тоже.
- Рвём, Николай! – отчаянно зашептал напарник. – В живых не оставят, это как пить дать!.. Ты ж не зря повороты запоминал… Отсидимся где-нибудь, а потом вылезем, в Сибирь уедем к чёртовой матери. Тут все равно погибать…
Они ещё отстали и рванули по чавкающей грязи в сторону, противоположную выходу. По ним почти сразу начали стрелять. Напарник упал лицом в грязь. Отец Илюши задержался было, но понял, что здесь всё кончено, и рванул с новой силой…
 
…- Кто уж отца хранил, не знаю. Только удалось ему и отсидеться, и найти потом выход на поверхность, - продолжал рассказ Илюша. – Он до ночи подождал и вылез – около Новодевичьего… Ну, и умотал сразу к закадычному корешу фронтовому в Петушки. Там переоделся, документы оставил, а сам на Север, в рыболовецкую артель. Что без паспорта – его как-то от милиции отмазали, там люди позарез были нужны. На зиму напарником к охотнику пристроился, в тайгу… На что рассчитывал – он и сам потом сказать не мог. Но опять повезло. Сначала Сталин помер, потом Берию взяли. Отец и явился с повинной. Мол, скрывался от ареста, который враг народа, британский шпион, ныне разоблачённый, ему готовил за его принципиальность… Из органов отца всё же уволили, но больше ничего… Отец потом пытался узнать, что с остальными «носильщиками» случилось; он знаком был ещё с двумя. Так вот - пропали, как сквозь землю! И семьи исчезли. И напарника семья тоже. И никаких следов…
- Что ж там в этих ящиках такое было? – не выдержал более Шкипер, передал весло и шкотик парню-охраннику, пересел к столику, налил Илюше, себе… Илюша жадно выпил, посмотрел с благодарностью, но теперь уже немножко и заважничал.
- Отец план по памяти начертил, - продолжил он сагу, показывая, что сейчас ответит, но надо, мол, все по порядку. – Однако же один идти боялся, а довериться некому было… Тут я родился, потом они с матерью на целину завербовались, меня бабке оставили. Там он ревмокардитом и заболел. Когда вернулись, совсем уже инвалид был. Он мне план передал, как только я понимать что-то стал, лет в пятнадцать. Да скоро и помер... А я, честно говоря, особо ни во что это не верил, но план хранил зачем-то. А тут как начали книжки всякие появляться!.. И я узнаю из них, что Клавдия Новгородцева – это вдова Свердлова. И у неё в квартире долго хранился специальный алмазный фонд на случай, если большевикам сбежать пришлось бы. Потом Сталин этот фонд к рукам прибрал… Вот и делайте выводы!..
- А чего один не идёшь? – задумчиво спросил Шкипер. Рассказ ему явно понравился.
- Ну как одному, сами посудите! – Илюша учуял настроение, схватил бутылку, плеснул ещё и Шкиперу, и себе. – Тогда шесть здоровых молодых офицеров еле-еле справились. А я что? Научный работник бывший, да алкоголем ослабленный, да и годков уже – за пятьдесят. И озеро ещё это непонятное… Никак одному нельзя!..
- А не боишься, что кину? – Шкипер что-то уже обдумывал.
- Ни в коем случае, - Илюша решительно мотнул головой. – У вас репутация известная…
Шкипер не хотел, да не сдержался – польщённо улыбнулся.
- Пять процентов за наводку. Но сам с ребятами пойдёшь! – и он чокнулся с довольно размягшим Илюшей…
               
…- Ничего, я их уговорю, - ободрял Пелагею Аристарх. – Ты им понравишься…
- Господи, ну зачем тебе понадобилось меня похищать?! А теперь что – если не зарежут твои толстовцы, мне всю жизнь в этих норах торчать?
- Да я больно испугался, что твои меня проверять станут… Нельзя мне… А ты мне люба сразу стала, еще когда портретик твой увидел, - смущенно признавался Аристарх. – А тут подошла – меня как жаром окатило…
- Где это ты мой портретик мог увидеть? – недоуменно спросила  Пелагея. – Ты вроде дома у нас не бывал…
- Ну, там, неважно… - совсем засмущался Аристарх. – Ты мне на скрипочке сыграй ещё, а?!.
Что значительней для женского сердца – любая тревожная неизвестность или такие вот бесхитростные признания и просьбы? – Ответ слишком очевиден…

…Игорь во главе группы человек в десять подошёл к лазу, которым воспользовался Аристарх. Все были в гидрокостюмах, шахтёрских касках с фонариками и приборами ночного видения. И у каждого – короткоствольный автомат на груди, пистолет в кобуре, нож на поясе, противогаз через плечо и небольшой, но плотно набитый рюкзак за спиной. Один из них вёл на поводке овчарку в наморднике.
- Повторяю, - Игорь обернулся к группе. – На силовой контакт идти только если есть реальная возможность освободить заложницу. Подчёркиваю: без риска для её жизни. А так пока – просто разведка. Надо их численность установить прежде всего и всякие схроны…
- Капитан, ну сколько можно?! – непринужденно, но не нагло, а просто как бы «на равных», высказался один из стоящих вокруг. – Затрахали уже инструктажём! И генерал, и ты, и здесь ещё опять! Что мы, первый год замужем, что ли?
- Ребята, я вас прошу, не увлекайтесь! – попросил Игорь. – Вы же знаете…
- Доставим мы тебе твою невесту в лучшем виде, не боись! Только чтоб на свадьбу пригласил!..
- Это, сам знаешь, не заржавеет, - пробурчал Игорь, уже просовываясь в лаз…

…- Вот этот будет за старшего, - представил Шкипер Илюше невзрачного человечка с бритым черепом и маленькими колючими глазками. – Погоняло у него – Килечка. Но не от рыбки в рассоле, а от слова «киллер». Понято? В пещерах, правда, не бывал, но по горам налазился, когда от хозяина отрывался. И карты читать умеет…
- Илья, - робко представился Илюша. Руку протянуть как-то не посмел. Килечка посмотрел ему в глаза – сфотографировал.
- Давай свою схему, разбираться будем, - без тени приязни велел он…

…- Как ты… как ты играешь, - восхищенно пробормотал Аристарх. – Никогда ничего такого не слышал…
- Ты еще побольше под землей посиди, совсем дураком станешь! – Полина, в общем, уже пришла в себя и теперь видела перед собой ясную цель: преодолеть возникшие обстоятельства. Однако в них надо было еще разобраться.
- Ну и чего вы здесь торчите? – спросила она. – Ехали бы куда-нибудь в Сибирь, хозяйством занялись. В России земли много…
- Да воли мало, - Аристарх отвечал уверенно, как человек, твёрдо знающий, где на самом деле правда. – Наверху от людей не спрячешься, хоть в самый дальний лес забейся. Найдут, да ещё на посмешище выставят или так – любопытствовать станут, досаждать… Читал нам Наставник из газетки вашей, как вы к отшельникам пристаёте, когда найдёте, помереть спокойно не выходит… А с людьми жить – обязательно оскоромишься! Одно ваше это телевидение чего стоит! Бесы в аду – и то так, наверное, не кривляются…
- Ну, предположим, я попсовую эстраду тоже не люблю, - спокойно возразила Пелагея. – Но я её и не смотрю. Переключаю, и все. А разве мало фильмов хороших показывают?.. Господи, да и не в телевидении дело! Не хочешь – вообще не смотри. Но неужели чем-нибудь интересным никому заняться не хочется? Учиться, наконец?..
- Учиться мы учимся, - сообщил Аристарх. – У нас и книжки есть, которые полезные. Наставник, тот ещё в ранней молодости у профессоров в шарашке шнырем был. Вечным дневальным то есть. Они ему и про физику, и про кибернетику, и про биологию рассказывали. А после уж он сам. Ему наши давно ещё разрешили в библиотеку записаться, в главную, которая у Кремля. Паспорт добыли, диплом этот кандидатский…
- Ну, хорошо, - Пелагея продолжала настойчиво выяснять детали. – А живёте вы на что? Чем кормитесь-то?
- Мы наверх выходим, - вздохнул Аристарх. Приближалось неизбежное объяснение, а врать он не умел. – Алюминий собираем, медь, нержавейку, сдаем. Ну, бывает, и своруем, если что плохо лежит… Но только еду да одёжку, ей-Богу!.. Девки, кто посимпатичнее, значит, того, за деньги… Ребята тоже…
- Так, так, - сообразила Пелагея. – Ты, значит, из тех, кто посимпатичней? Металлом, значит, не занимаешься?..
Аристарх мучительно покраснел.
- Всё равно сказать надо, - решился он. – Я твой портретик-то у тебя дома видел. Я там с мамкой твоей был. Ты уж прости…
- Ну, про мамашу, положим, для меня не новость, - отмахнулась Пелагея. – Она, сколько помню, как кошка… Я вообще не знаю, почему отец её терпит. А вот ты, значит, жиголо, мальчик по вызову? А меня зачем же тогда умыкнул? Я ведь тебе платить не собираюсь! Да и вообще спать с тобой… Да меня стошнит, меня уже сейчас от тебя тошнит!.. Но, конечно, ты вон какой здоровый…
- Этого никак нельзя, - серьёзно ответил Аристарх. Он признался, и ему стало легче. – Сильничать у нас никак нельзя. И пальцем даже тронуть без согласия… У нас же, говорю, свобода полная, и с детства учат. Ползёт, например, младенец к открытому колодцу – мать  что имеет право? – Окликнуть, позвать, а хватать – ни-ни! Свалился – знать, воля Божья. А другим неповадно!..
- Ужас какой!.. – прошептала Пелагея.
- У нас ведь и коровы есть. Их наши сюда, еще когда стройка была, запускали. Бабы их доить ходят. А луга какие! Не поверишь, что под землёй. И круглый год трава зелёная – там воды горячие проходят… А ещё, слышь, святое озеро, - всё больше увлекался рассказом Аристарх. – Когда наши сюда пришли, оно уже было. Оно всегда здесь было… Вот когда срок помирать кому приходит – это Наставник определяет, а общество утверждает, тот начинает говеть. Девять дней на воде, чтобы дух окреп. Чтоб не забоялся, но и чтоб не помер еще. Потом старика или баушку особые выбранные мужики к озеру сносят и с молитвой кунают. Ежели тело потом всплывёт, значит, грех на душе оставался. А  коли примет озеро – это знак, что жизнь праведную вёл… А первый раз на озеро приводят, когда в мужики посвящают. Мне вот уже скоро… Нырнёшь – мне дядя Федот давно ещё рассказывал – и  попадаешь вроде как в рай. И живешь там радостно, долго живешь… А потянет вернуться – оказывается, ты всего минутку-то под водой и был…
- Так зачем же возвращаются, если там рай? – не выдержала Пелагея.
- Дядя Федот говорил – тянет, мочи нет… Не дает что-то там остаться. Вроде как не время еще. Но не все возвращаются. Наставник объяснял: пусть, мол, их, если так торопятся. А уж кто вернулся, тот нашей жизни до конца верен будет… Правда, вот дядя Федот после всё же пропал. Искали его везде, да так и решили, что соблазнился… Ну, вольному воля!.. Мы жить всем даём. Только если уж забредёт кто чужой, приходится его, чтоб не разболтал, стало быть… - Аристарх осёкся и торопливо продолжил:
- Но ты нашим понравишься, я знаю! Потом я всё ж над молодыми старший… И в радениях тебе плясать не дам, и сам больше не буду…
- Это что ещё за радения?
- Ну, у нас же не так, чтоб один муж, одна жёнка…- Аристарх опять вспотел от смущения. – Воля у нас. Вот на радениях мы вместе и, стало быть… Но я больше не буду, вот те крест! Мне Лаврентий разрешит. И тебя не дам…
- Значит, всё-таки есть старшие? – Пелагея твёрдо решила разузнать как можно больше об этом дурдоме.
- Ну, без них-то совсем нельзя. Воля волей, однако и порядок должон быть. Но у нас всё просто. Лаврентий – за работами следит, за дозорами. В  общем, за жизнью повседневной. А Наставник, Савва Игнатьич, грамоте и всяким наукам обучает. Книжки выдаёт, собрания духовные проводит…
- Может, и лечит с бубном? Вроде как шаман?
- У нас лечиться не положено. Что Бог дал – всё принять надо… Вот сейчас Лаврентий на место Наставника готовится. Игнатьич-то одряхлел уже совсем. А я – на место Лаврентия, как только в мужики посвятят. Наши так  давно порешили…
- Порешили, значит, - думая о чём-то другом, машинально повторила Пелагея. Она тоже решила кое-что… 
- А тебе бабы много платят? – огорошила вдруг Пелагея Аристарха.
- По-разному, - ответил честный жиголо. – Или по времени, а когда и на ночь… А когда на дачу там, на несколько дней даже берут… Ну что ты меня мучаешь, а?
- Я слышала, таким, как ты, много платят. Что, правда, так хорошо всё умеешь?
- Учат нас кто постарше, - пробормотал в полном смятении Аристарх.
- Это хорошо, что учат… - И Пелагея расстегнула на груди лёгкую блузку. Лифчика под ней не оказалось...
Конечно, Аристарх был видным парнем, но до настоящей влюблённости Пелагее было пока далеко, хотя своими честными рассказами он таки возбудил в ней кое-что. Но ещё – возникало желание хотя бы заочно уязвить мамашу, которая ему платила. А главное – и я не имею права это скрывать! – Пелагея хотела твёрдо заручиться чувствами Аристарха. Она видела, конечно, что тот уже спёкся. Надо было закрепить…
…А для Аристарха на этот раз всё было совсем иначе, чем с матерью Пелагеи. Иначе, чем когда-либо раньше. Внешне выглядело похоже, но сейчас он сам горел! И это внутреннее горение, которое, конечно, чувствовала Пелагея, давало ей во сто раз больше, чем любые изысканные игры. Сначала она пыталась отнестись к происходящему не более, чем технично. Только скоро, очень-очень скоро поплыла, и улетела, и растворилась, и сошла с ума, и умерла…

…В явно средневековом подземелье с цепями и крючьями, ввинченными в стену, отдыхали Килечка, Илюша и ещё пятеро ребят с шеями, толщиной с голову (или, если угодно, головами, диаметром в шею), экипированные примерно так же, как группа Игоря. Определённый уют и в то же время некоторую таинственность создавал большой фонарь, подвешенный над не то высокой кроватью, не то низким столиком… В общем, неким древним предметом тюремной обстановки, бывшим когда-то железным, но сейчас проеденным бурой жирной ржавчиной. Фонарь слегка раскачивался над ним, высвечивая ржавую поверхность целиком, а стены из необделанного камня лишь намёком. Все и собрались, стеснились у границ круга света, как у костра. Одного парня, впрочем, Килечка отправил в тёмный коридор – на стрёму. Остальные расселись на своих рюкзаках и стали мирно жевать бутерброды, запивая минералкой из полиэтиленовых бутылок…
Килечка закончил перекусывать первым, расстелил схему прямо под фонарем и углубился в неё. Илюша тайком достал плоскую фляжку и сделал солидный глоток. Ему было очень страшно…
- Да я уж наизусть дорогу по карте выучил, - сказал он, чтобы хоть как-то прогнать страх. Килечка не удостоил его вниманием…
- Канает кто-то, свет движется, - негромко сказал от входа дежуривший парень и тихо скользнул в темноту, залёг, прижимаясь к стене подземного коридора.
- Шухер, - шепнул Килечка, но все уже и так повскакали с мест, схватили оружие, рюкзаки, по одному начали выскальзывать в коридор. Илюша, твёрдо понявший, что там ему не место, улёгся в углу между ржавым «столом» и стеной, накрылся с головой курткой и попытался шёпотом вспомнить хоть какую-нибудь молитву…

…А в тёмном коридоре начался бой. После первого же выстрела со стороны бандитов приближавшиеся фонарики, как по команде, погасли. Обе стороны стреляли наугад, и только по вскрику где-то рядом Килечка понял, что один из его людей убит или ранен.
- Отрываемся, - шепнул Килечка своим, и они помчались, натыкаясь на стены,  слепо нащупывая повороты, по коридору…

…Игорь включил инфракрасный фонарик на каске. То же самое сделали остальные. С овчарки сняли намордник и спустили её с поводка. Она помчалась вперёд. Все пустились за ней…

…Двое из группы Игоря – арьергард – заскочили, дав предварительно по веерной очереди, в камеру, где прятался Илюша. Они с сомнением поглядели на фонарь, на остатки еды, посветили в углы, но Илюшу, на его счастье, не заметили. Когда они бросились догонять своих, Илюша выполз из-под «стола» Торопясь, он расстегнул ширинку и облегчённо помочился на стену, подрагивая ногой. Потом глотнул ещё из фляжки, взял свой рюкзак и тихонько пошел вслед удаляющемуся бою…

…Овчарка догнала бандитов и вцепилась в ногу парня, бежавшего последним, рванула, повалила его в жидкую, черную грязь. Утонуть в ней было нельзя, только разве что испачкать обувь, но к одежде, к рукам, к лицу прилипала она отменно… Собака начала грызть, добираясь до горла. Парень ухитрился достать нож и полоснул её по животу. Собака забилась в агонии…

…Из-за поворота показались фигуры преследователей. Парень вскинул пистолет. Он успел выстрелить три раза, и получил пулю в самую середину лба.
- Чёрт! – сказал подбежавший Игорь. – Сказал же – по конечностям бить! Сами, что ли, не понимаете?..
- Виноват, капитан, - смущенно сказал стрелявший. – Я в руку целил. Он вниз дёрнулся в последний момент…
- «Дёрнулся»! – передразнил Игорь. – Салага ты – вот что! «Не первый год замужем», тоже мне!..
- Это что, командир, теперь такие толстовцы пошли? – постарался отвлечь его кто-то. – С автоматами?.. Ну, аналитики хреновы!.. Никаких, понимаешь, организованных групп, мать бы их так!...
Игорь сапогом поворочал труп.
- Это не подземный, не толстовец никакой, - убеждённо сказал он. – Стрижечка известная, и фикса вон золотая стоит… Пошли дальше!
Проводник собаки постоял над ещё повизгивающей тушей, погладил по измученной болью морде, достал пистолет, вложил в ухо и зажмурился…

…Бандиты, тяжело дыша, брели по высохшему руслу подземной реки. Погони слышно не было, и Килечка разрешил включить фонарики. Он сверился со схемой, повернул направо в проход, потом ещё раз направо и остановился. Его ослепил неправдоподобно яркий свет. Подошли остальные. Килечка оглядел свой отряд.
- Так, Ржавый, значит, херакнулся и Слон, - констатировал он. – Хорошие были «быки», жаль… А где этот, фрайер?
- Я после всех наших в коридор выбегал, - сообщил один из трех оставшихся бандитов. – А он ещё там был, за мной собирался…
- Ну, стало быть, или кокнули его, или слинять решил, дурашка, - Килечке это было, в общем, по барабану. – А кто же нас шухернул, интересно? Ну, это пусть Шкипер думает, у него голова большая…
Сквозь прозрачную воду, просвеченную до дна, они очень скоро увидели желанные ящики.
- Глубоко! – поёжился кто-то.
- А техника на что?! – победно ухмыльнулся Килечка. – Всё учтено могучим ураганом!..
Он снял свой рюкзак и начал доставать оттуда крюки, тросы, разборную лебедку, электромоторчик, ещё какие-то неясные детали – всё лёгкое, компактное, щеголяющее импортным дизайном… Ребята быстро поняли, что к чему, и начали собирать подъёмный механизм.
Килечка покуривал, следя за выходом к озеру и время от времени задумчиво поглядывая на копошащихся подельников…

…Группа Игоря, поняв, что бандиты оторвались, перешла на шаг. По карте, которая была у Игоря, здесь тоннель кончался. Тем не менее впереди, насколько можно было видеть, продолжали тянуться сырые бетонные стены. Они подошли к развилке, и тут Игорь услышал справа характерное гудение дизеля. Прокравшись туда, они увидели в нише работающий движок, объединенный с электрощитом, и провода от него…

…Пелагея, прижав к груди футляр со скрипкой, стояла у пустой сейчас электроплиты. Вся община, расположившись вокруг, глазела на нее. Между тем Аристарх заканчивал свою бунтарскую речь:
- Я ее сюда привел, она не нагло пришла! Вреда нам никакого делать не будет! И я её за себя беру, вот так!.. И в радениях мы отныне не участвуем, у нас семья будет, как у людей!..
- А мы не люди, значит? – спокойно-зловеще спросил Лаврентий. Савва Игнатьич морщился и неопределённо мотал головой.
- Да пора уж и менять кое-что! – заносился Аристарх. – Мир-то движется, а мы, как кроты, в землю вросли!.. Да вот послушайте, как она играет. Вы такого ввек не слышали!.. Давай, Пелагеюшка, пожалуйста! – тихо попросил он. Пелагея решительно достала скрипку… Это было, как всегда, прекрасно, и у многих, у очень многих членов общины музыка отразилась на лице. Однако, пока Пелагея играла, Лаврентий почти незаметными жестами и подмигиванием собирал сзади Аристарха мужиков покрепче. Те послушно повиновались; для них музыка не была помехой…
Когда все было готово, Лаврентий прервал концерт.
- Горе нам! Дьявол к нам пришел! – завопил он, указывая на растерявшуюся Пелагею. – Блевотно ему, что от греха бежим, вот и решил соблазнить нас в собственном дому!..
- Да ты что, Лаврентий?.. – начал было Аристарх, но был схвачен, связан, спелёнут мужиками. Пелагея бросилась к нему, но и её схватили тоже, связали, хоть и не так жестоко, как Аристарха.
- Казнить их обоих немедля! В колодец их, крысам на радость! – орал Лаврентий. – Верно я говорю, мужики?! Верно, бабы?!. Скажи ты своё слово, Савва Игнатьич!
Наставник поднялся, опираясь на мощный посох.
- Дело непростое, - сказал он. – Аристарх в общине человек не последний. Он заместо Лаврентия старшим должон был стать, когда мой срок придёт…
- Да какой уж старший! – не выдержал Лаврентий. – Видно, теперь мне придётся и о телах наших думать, и о душах, пока смену настоящую себе не найду…
- Но срок мой ещё не пришёл! – твёрдо продолжил Наставник. – Пока я о ваших душах призван заботиться. Поэтому до завтра отложим. Пусть каждый за ночь крепко подумает, какой грех на душу брать – смертоубийство или ересь… А этих запереть. Вместе, чтоб к завтрему друг другу подготовиться помогли… Только развязать их надо и покормить. Люди ж все-таки, не звери…
- Окстись, Игнатьич! – возмущённо зашептал Лаврентий. – Ты что задумал?
- Я сказал! – Наставник стукнул посохом и сел. Лаврентий не посмел настаивать, тем более, что заметил у многих баб, да и у некоторых мужиков определённое облегчение на лице…

…Илюша шлёпал тихонечко по тоннелю, где недавно пробегал Килечка со своими «быками». Он не знал ещё, что будет делать. В любом случае хотелось посмотреть, что же там действительно в этих ящиках. И что это за озеро?.. Вдруг он услышал какой-то непонятный шум. Обмирая от страха, сдирая пальцы в кровь, он смог забраться на толстую бетонную балку, выступавшую над тоннелем гораздо выше человеческого роста, и замер, съёжившись, там… Под ним не спеша прошло небольшое стадо коров под водительством гнедого быка. Стадо шло уверенно, по явно знакомой дороге…
Илюша, кряхтя, слез и отправился за коровами. Он все-таки был биолог по образованию, и пьянство ещё не окончательно убило в нём научную любознательность… 
 
…Аристарх и Пелагея сидели в маленьком отсеке бункера, оборудованным как спальня: два топчана, даже с какими-то одеялами и подушками, стол (на нём остались от ужина несколько картофелин «в мундирах», кусок чёрного хлеба, неполная трехлитровая банка с молоком)…
- Ну и что ты теперь предлагаешь делать? – спросила Пелагея. Почему-то у неё не вышло спросить требовательно и обвиняюще.
Аристарх встал и просунул в дверную ручку стул – запер дверь со своей стороны. 
- Погоди тревожиться, милая! – сказал он ласково. – Савва Игнатьич что-то задумал, я тебе говорю…
- Что ж, поживём – увидим, - Пелагея хотела произнести это иронично, а получилось глуповато-бодро и, представьте себе, тоже ласково.
- Знаешь что? – прошептал Аристарх, подходя к ней. – Знаешь что?
- Знаю, - Пелагея закрыла глаза…
На этот раз никому из них не мешали никакие посторонние думы…

…- Вскрывайте! – приказал Килечка.
«Быки» отодрали фомкой крышку от одного из ящиков. Он был битком набит драгоценностями. Бриллианты, изумруды, рубины, ещё какие-то неизвестные им, но явно дорогие камни засверкали на ярком свете. Впрочем, там было и золото. Диадемы, ожерелья, броши, перстни лежали вперемешку с одиночными, очевидно, выдранными из оправ экземплярами…
- Вот это да! – прошептал один из бандитов. Никто не имел сил отвести глаза от сверкающего ящика. Килечка поворошил рукой сокровище, поднёс один камушек к глазам, потом кинул его обратно.
- Вскрывайте остальные! – приказал он. – Может, там чего другое. Зря чтоб не переть…
Бандиты встряхнулись и бросились к двум другим ящикам.
Килечка неслышно достал пистолет и быстро и хладнокровно расстрелял своих помощников. Поражённые в спину, они повалились на полуоткрытые ящики…
- И при чем здесь Шкипер? – успел ещё сказать отравленный бешеной удачей Килечка и начал было пересыпать драгоценности из первого ящика в холщовой мешочек. Один из бандитов очнулся, сумел вытащить пистолет и выстрелил в Килечку – тоже в спину, аккурат под левую лопатку. Килечка извернулся в падении и добил его точным выстрелом в глаз. Но и сам прожил после этого недолго… 

…Илюша валялся на изумрудно-зелёном лугу, смотрел туда, где должно было находится небо. Там, однако, вроде как купол цирка, смыкался каменный свод, лучащийся, тем не менее, непонятно откуда берущимся светом. Невдалеке журчал родничок. От него поднимался пар. Илюша достал заветную фляжку, даже отвинтил пробку, но посмотрел на мирно пасущихся рядом коров, погладил шелковистую траву и – может, и неожиданно для себя! – вылил содержимое фляжки на землю…

…Аристарх и Пелагея лежали, обнявшись, на одной кушетке. Они оба слушали одну и ту же прекрасную музыку, которая звучала в них, вокруг, над ними, везде…
Кто-то постучал в дверь. Затрепетал стул, блокирующий вход изнутри. Аристарх и Пелагея быстро стали одеваться…
- Кто? – спросил Аристарх, подойдя к двери и сжимая в руках другой стул – иного оружия у него не было.
- Открой, - послышался голос Наставника. Аристарх победно оглянулся на Пелагею и выдернул стул из ручки двери. Вошел Савва Игнатьич.
- Бегите, быстро, - сказал он. – Сейчас вас убивать придут. Лаврентий до утра ждать не будет. По наши души под землёй чужие появились, с оружием. Дозор их пока отвлёк, но времени мало…
- А ты как же, Савва Игнатьич? – нерешительно спросил Аристарх.
- Ну, меня-то Лаврентию тронуть всё же кишка тонка, - усмехнулся Наставник. – И потом – чувствую я, что конец нашей общине пришёл. Оно, наверное, так и надо. Господь знает, что делает… Бегите к озеру и ныряйте в него, не бойтесь. Там хорошо будет…
- Я знаю, - не удержался Аристарх.
- А знаешь, что озеро может и не принять, если душа не чиста?
- И что тогда? – вмешалась Пелагея.
- Потопнете и всё, вот что тогда! – сердито сказал Наставник. – Но деваться вам, ребятки, некуда. Не здесь обоих убьют, так наверху Аристарху-то уж точно кара предстоит жестокая… Ты же ведь не хочешь этого? – ласково обратился он к Пелагее. Она отчаянно замотала головой и взяла в руки футляр со скрипкой.
- Ну вот и славно, - ободрил Наставник. – А пройти к озеру надо так…
- Я знаю, - опять сказал Аристарх. – Я мальчишкой ещё бегал подсматривать, когда наших водили, только чуток до самого озера забоялся дойти…
- Ну, раз ты всё знаешь, с Богом, - заключил Наставник и выпихнул их в дверь…

…Думаю, для жанра синопсиса такое количество эпизодов – уже некий перебор. Но, конечно, за кадром, так сказать, осталось ещё много чего. Предыстория Илюши, взаимоотношения в семье Пелагеи (она так легко решает  расстаться с ней навсегда!). Надо бы поподробней осветить быт общины… Ну и так далее. Но в целом, кажется, всё ясно. Дальше – до самого финала – идёт часть сугубо приключенческая. Возможны и подземные гонки на автомобилях (между прочим, один из них – персональный «ЗИС» Берии), и перестрелка в коровьих стойлах, и ближний бой в настоящей канализационной трубе – с её «фекальными стоками» то по колено, то по пояс, водопадами, густо насыщенными дерьмом, выплывающими чуть не из-за каждого угла разбухшими трупами, мечущимися под светом громадными крысами, … Все это уже, как говорится, дело техники. По-настоящему важен теперь только финал…
…Аристарх и Пелагея вышли на берег озера. Одежда на них была оборвана и грязна. Видно было, что им пришлось побегать по подземным тоннелям, увиливая от преследования с двух сторон.
Они недоумённо походили среди трупов Килечки и его людей, поиграли с бриллиантами… Аристарх поволок первый ящик к обрыву. Пелагея поняла и попыталась ему помочь… Они высыпали все драгоценные камни в воду, где те стали практически не видны. Только золотые оправы слегка поблескивали…   
…- Тебе не страшно? – ласково спросил Аристарх. Они стояли на обрыве над светящимся подземным озером. Вокруг была темнота, из которой со всех сторон доносилась возня приближающейся погони.
- Я хочу, чтоб ты знал, - Пелагея улыбнулась, щурясь на свет. – Тогда тебе тоже не будет страшно. Я даже не представляла, что можно быть такой счастливой… Спасибо тебе… Жалко, что так рано уходим. Жизнь, знаешь, какая хорошая. И сколько в ней всего! А мы не увидим больше… Ну что ж...
- Мы другое увидим, - Аристарх обнял Пелагею за плечи. – Знать, так нам суждено…
Они подошли к самому краю обрыва, посмотрели друг на друга…

…В это время из люков и тоннелей с разных сторон полезли люди Лаврентия и Игоря. Стрелять мешала теснота – началась свирепая рукопашная на уничтожение.
- Полина, я сейчас! – прокричал Игорь, прорываясь к обрыву…

…Аристарх и Пелагея в последний раз посмотрели друг другу в глаза, сделали шаг вперёд и исчезли в лучах ослепительного света, растворились в звуках чудесной музыки, возникшей откуда-то из светящегося облака…
…Игорю удалось наконец стряхнуть с себя Лаврентия и, подмяв под себя, разбить тому затылок о стену. Он встал и огляделся. Убивать больше было некого. Два враждебных клана вполне успешно справились с задачей. Их бойцы честно погибли, но не дали продолжаться здесь этой любви, оскорбляющей чувства и принципы и «верхней», и «нижней» Москвы. Игорь в бессильной ярости застучал кулаками в стену, а потом побрел прочь по тёмным туннелям с мокрыми склизкими стенами…
…И только музыка напоминала о том, что каждому воздастся по вере его, что любовь вечна, что смерти и нет вовсе… Эта музыка может быть трагичной, радостной, нежной – какой угодно, в зависимости от желаемых акцентов, но она должна быть истинно прекрасной. Режиссёру надо будет всерьёз озаботиться, чтобы найти настоящего композитора…
…Под эту музыку к озеру вышли общинные женщины и дети во главе с Наставником (Лаврентий так и не смог его убить, хотя желал этого страстно). Они медленно прошли по берегу, оглядывая своих мёртвых мужчин и их мёртвых врагов, закрыли всем глаза, завалили песком и камнями. Потом, по знаку молящегося Наставника, спустились с обрыва и сначала, перекрестив, бережно опустили в воду грудных детей. Обняв тех, кто постарше, так же осеняли их крестом, крестились сами и прыгали в прозрачную глубину. Последним, дочитав молитву, в озеро нырнул Наставник…
…Илюша подсматривал из укромной пещерки уже давно. Он видел и утопление сокровища, и бой, и исход. Рассеянно побродив по берегу, он подошёл к обрыву. Долго всматривался в еле видные на дне драгоценности. Наконец решился и неожиданно изящно, как, наверное, в многообещающей молодости, прыгнул с обрыва вниз и далеко вперёд… Ещё немного музыки, чтобы точно понять: ничьё грешное тело не всплыло на поверхность…

       КОНЕЦ

P.S. Придумано все это, в основном, почти двадцать лет назад. Тогда как раз появились публикации о «подземной» Москве. И «толстовцы» там тоже фигурировали. Мы со знакомым режиссером даже ездили на студию, предлагали. И не только этот синопсис, а ещё два-три. Интерес, в общем, проявили, но предложили продемонстрировать хотя бы один законченный сценарий. Я сценарии писать не умел, а режиссер в соавторы не пошёл. Потерял вкус к профессии. Его уже подпирали иные интересы. Сейчас он вождь одной маленькой экстремистской группки, которая почти и не скрывает своё фашистское родство. Их иногда и по телевизору показывают. Правда, пореже, чем других подобных. Что ж, каждому, как водится, своё…
Думаю, всё это можно назвать римэйком. Конечно, многого не хватает. Того же Меркуцио с его блестящим монологом о королеве Маб, Тибальда… Ну, что ж, вполне возможно в сценарии ввести, скажем, линию друга Аристарха. Такого самородного поэта-драчуна. Он может попытаться отбить влюбленных прямо на собрании «толстовцев». Произнеся перед этим бунтарский монолог. И, естественно, погибнув в драке. Подобное выступление, между прочим, усилит позиции Лаврентия и вообще драматизирует события… Очевидно, надо бы, чтобы побольше говорил Наставник. Он явно просится на роль резонёра. Это тоже осуществить нетрудно. Наставник ведь должен как-то объяснить женщинам, зачем надо идти топиться в озере…
Выше я уже указал на возможные (и, наверное, необходимые) чисто сюжетные дополнения. Вероятны, как видим, и дополнения, так сказать, идейные, но тоже, разумеется, расширяющие сюжет. Теперь бы я взялся завершить дело и один, без соавтора. Не боги, знаете, горшки обжигают – такое у меня в настоящее время настроение.
Будьте уверены, подробнейшим образом распишу в сценарии все указанные линии и эпизоды. Глядишь, и еще что-нибудь этакое в голову придет. Да вот сочинять-то до конца хотелось бы уж под какой-никакой аванс. А так – что ж? Только бумагу переводить.
А.В.
















               ЦВЕТОК
                СКАЗКА
Когда впервые мне довелось узнать, что аллегория в мире художественных приёмов проходит   низшим разрядом, что её исключительно по доброте, с чёрного входа, впускают в литературу из сухой и плоской логики ораторского, скажем, ремесла, я, честно говоря, приуныл. Понимаете, что бы я ни  начинал сочинять, у меня немедленно выползала на свет Божий какая-нибудь аллегория. Я бы и хотел выдать –  лихо и беспечно-метафорически – что-нибудь вроде: «При луне молодо горели зелёные глаза огурцов», например, а вместо этого принимался нудно повествовать о том, что излишне молоденькие огурцы не набрали ещё должной упругости и скучны, как приторная конфетка, а перестоявшие огурцы, напротив, начинают горчить и покрываются чёрствой коркой; впрочем, горчить они могут уже и в молодости, если их вовремя не поливать… Имелось в виду, разумеется, воспоминание о когда-то юной соседской (зеленоглазой!) дачнице, с которой в конце концов так ничего и не вышло, и огород заглох и зарос лебедой и чертополохом…
В общем, для меня мир всегда был полон аллегориями, параллелями, тянущимися друг к другу, которые всплывали для узнавания и сопряжения, когда для них приходило время. А пресловутые «зелёные глаза огурцов» оставались именно сочинительством, симпатичным, но, право, несколько натужным и необязательным.
Действительно, некий человек сначала обращает внимание на чёрный, не распустившийся, одинокий дуб среди легкомысленной весенней зелени, потому что ему, человеку, самому сумрачно и одиноко и этот дуб для него – отражение его собственных чувств. А всего через несколько дней этот человек уже с трудом различает дуб среди молодой листвы, потому что он и сам тоже ожил, как всё вокруг, и это просто душа его опять повернулась к жизни, которая – надо же! – совсем не обязательно «кончается в тридцать один год»... Меня всегда утешало, что этот знаменитый пассаж Льва Толстого является не более чем именно развёрнутой аллегорией, приёмом, стало быть, настолько элементарным, что почти уже и нехудожественным. Впрочем, если не ошибаюсь, по отношению к удачным аллегориям теоретики стремятся употреблять термин «символ». Это понятие, напротив, признаётся чуть ли не сущностью искусства, по крайней мере, высшей, в отличие от аллегории, разновидностью художественности. Всё это в очередной раз свидетельствует о крайней запутанности дел в теории литературы, а мне данное рассуждение нужно было здесь исключительно для того, чтобы отряхнуться от малодушного страха и комплексов неполноценности, навеянных излишним, ей-Богу, книжным знанием. Я не виноват, что мир предстаёт передо мной всего лишь клубком аллегорий (пусть иные, в гордыне своей, провидят в нём систему символов). Я не виноват, что мой мир прост и мало нуждается в изысканных сопряжениях неожиданных слов. Я сопрягаю то, что вижу справа, с тем, что вижу слева, и не более того. Но и не менее…

Итак, цветок. Он стоял на окне квартиры очень давно и очень давно не оживал ни почками, ни тем более полноценными лепестками, не говоря уж о собственно цветочных завязях. Его хозяин давно и забыл, что там, собственно говоря, было посажено – герань ли, фиалка или, например, совсем простенькая  незабудка. Удалось бы, может, распознать по листьям, но из горшка торчали только засыхающие отросточки, на которых еле-еле виднелась совсем уж крошечная неразборчивая зелень. Хозяин  поливал цветок слишком небрежно и случайно. Это было чудо, что тот вообще ещё не погиб окончательно!
Цветок, однако, обиды на человека не держал. Он жил с людьми не первый день и не первый год и понимал о них много такого, чего они и сами о себе часто не успевали понять. Он-то не был вынужден, как человеческие существа, постоянно перебегать с места на место, размахивать руками, произносить далеко не всегда обязательные слова… Он давно врос корнями в землю, и хотя его участок ограничивался керамическими стенками, это была та же земля, что и за окнами, в большом мире, и она была связана с большим миром миллионами связей, приблизительно и поверхностно описанных в разнообразных книжках, часть из которых стояла и в этой комнате, в шкафах и на полках. Цветок своим тайным и древним внутренним зрением давно изучил их, просматривал от нечего делать и новые, регулярно притаскиваемые хозяином. Все они лишь укрепляли его в мысли о том, что даже он, осколок, оторванный от настоящего мира и засунутый в тесный горшок, гораздо больше понимает в подлинных сущностях, чем приблизительные и поверхностные писания, иногда – для пущей важности! – пересыпанные самонадеянными псевдозначительными формулами.
Таким образом, цветок хорошо разбирался в причинах невнимания к нему человека. Он наблюдал его Бог знает, сколько времени, видывал его разным, и сейчас прощал ему всё, потому что всё это, он знал, выходило совсем не нарочно.
Просто человек был сейчас так одинок, как никогда ещё в жизни. Все его душевные силы уходили на то, чтобы  одолеть своё одиночество. К сожалению, человек не догадывался, как мог бы помочь ему в этом именно цветок, потому что смолоду привык полагаться на иные средства – лучше всего на коньяк, однако могла сойти и обычная водка. Правда, потом человек, бывало, отлёживался по нескольку дней, но и тут физическое недомогание почти совершенно заглушало в нём чувство душевного одиночества. Да и умиротворяющее пиво продавалось совсем недалеко и круглосуточно…
Раньше цветок любил смотреть, как человек делает зарядку на балконе. Тот задерживал дыханье и шумно выдыхал, яростно тёр массажёром бока и ноги, приседал, наклонялся вперёд и в стороны, подпрыгивал то на одной, то на другой ноге… Потом он исчезал в ванной и появлялся вновь, и от него пахло холодной водой и хорошим одеколоном, а на столе возникала овсянка (на воде!), яйца «в мешочек», творог с мёдом, крепкий чай с лимоном… Теперь человек, бывало, возвращался к такому распорядку на несколько дней, а потом опять, не сладив с одиночеством, усаживался в кресло и брезгливо отвинчивал пробку с новой бутылки…
- Старею, - бормотал он по утрам, с ужасом вглядываясь в зеркало, теребя расползающуюся седину и шатая пальцами очередной выпадающий зуб. Он заметно боялся подступающей старости, приближения особого, безнадёжного старческого одиночества. Да, в этой квартире только изредка и ненадолго возникали случайно найденные где-нибудь на улице собутыльники, совершенно не нужные и даже раздражающие по трезвости, а женщин здесь не было уже давно. И всё острее человеку казалось, что никогда больше и не будет…
Не было смысла жизни у него, не осталось ни на грош, хотя он и пытался суетиться в свои трезвые периоды – перебирал бумажки, садился за компьютер, шлёпал по клавишам… Всё это быстро кончалось, и цветок мог только снова с горечью всю ночь наблюдать его раздёрганные нечёткие жесты, слушать его сбивчивые пьяные монологи…
Он страдал за своего хозяина искренно. Впрочем, «хозяин» - в данном случае понятие достаточно условное. На самом-то деле цветок чувствовал именно себя хозяином данной территории даже в большей степени, чем если бы был кошкой. Ведь это он корнями врос тут в землю, он распространял своё тайное древнее зрение на всю квартиру, на каждый её уголок… Слово «зрение» здесь на самом деле тоже не очень подходит; ощущения, которые испытывал цветок, воспринимая окружающий мир, были гораздо сложнее и многограннее, чем какое-либо из  доступных человеку чувств. Цветок впитывал мир в себя, вбирал в свои поры, становился им, а себя растворял в нём. Связь с самим человеком как раз была серьёзно ослаблена – тот замкнулся в своём одиночестве, и его пьяные монологи никак не способствовали контакту, а наоборот, своими вздорностью и хвастовством только укрепляли стену между его маленьким несчастным «я» и остальным миром. Известное дело, пьяному грезится, что он просто-таки душу выворачивает наизнанку. Он-то, конечно, искренен, но это не его душа, это лищь то, что наскрёб в её тёмных закоулках торжествующий дьявол, то есть та гнусная частичка правды, которая хуже самой грязной лжи. Только очень талантливые пьяницы способны сохранить контакт своей подлинной души с миром. Человек таким талантом не обладал, вернее, растерял его в различных несчастьях своей жизни, приведших его к горькому одиночеству, и цветок страдал, вспоминая его маленьким мальчиком. Мальчик относился к цветку очень небрежно, бывало, и обрывал его лепестки, пробуя их, например, на вкус, но цветок-то чувствовал тогда всё время его нежное, чистое сердечко, его совершенно незамутнённую сущность…
Может быть, цветок так и засох бы окончательно и бесповоротно, а живущий рядом с ним человек так же бесповоротно и пропал бы – не он первый, не он последний. Но, слава Богу, в мире всегда есть место счастливым неожиданностям. По крайней мере, кое-кому они перепадают, и тут уж никак нельзя обойтись без мысли об избранности. Нехорошая мысль, недемократическая, но факт есть факт: плохие неожиданности случаются абсолютно со всеми, а вот неожиданности счастливые достаются далеко не каждому. Есть на этот счёт, очевидно, какой-то недоступный людям сценарий.
Вот так неожиданно (лучше сказать – нежданно) возникла в жизни человека и Она.
Её привёл тогдашний приятель человека и, пожалуй, самый прочный в то время партнёр по выпивке. Приятель давно грозился облагородить таким образом его жизнь и наконец нашёл подходящую кандидатуру.
- Пыльненькая немножко! – в общем-то, смущённо пробормотал человек, когда Она переступила порог. – Ну, это ничего, это надо ванну…
Она забавно прищурила левый глаз и без слов отправилась мыться.
- Будешь тут пыльной при её работе! – разъяснил приятель. Оказывается, она просто-таки побиралась у ближнего женского монастыря, а по утрам – за койку – чистила вместо дворничихи её участок… Человек и не думал никогда, что на свете вообще существуют двадцатичетырёхлетние нищенки, причём явно не обиженные здоровьем и даже определённым сексапилом. Да вот, как выяснилось, бывают и такие обстоятельства…
Цветок сразу понял, что в жизни человека назревает крутой поворот. Понял и разволновался не на шутку. Он и раньше следил за своим давним другом ревниво и страстно, а теперь снова начал пробуждать дремавшие внутри тайные и древние способности, чтобы ни одна деталь не ускользнула от внимания его верной любви.         
Само собой разумелось, что Она станет, так сказать, жить с хозяином, то есть, прежде всего, спать в одной постели и предоставлять ему потребную долю близости. В оплату, если уж говорить откровенно, крыши над головой. Тем самым у Неё возникал шанс – привести себя в порядок и устроиться на вещевом рынке к вьетнамцу (опыт уже был!) Стала реальной и давняя мечта – скопить денег и навестить сына. Она забеременела им от своего первого, который умотал куда-то ещё до родов. Потом мать два года попрекала чем могла, работать было негде, и в конце концов она не выдержала – тайно сбежала из своего рабочего посёлка в Москву, оставив сына на родителей. В Москве потеряла документы… Нелегально устроилась на конфетную фабрику упаковщицей и в общежитие – за это каждый день мыла подъезд… Привязались два мента, сначала думала – порядочные, в кафе с подружкой позвали, а потом: «Не будешь давать обоим, вылетишь и с фабрики, и из общежития»… Сбежала, тыкалась туда-сюда… Бомжевала… Наконец вот на эту дворничиху набрела… Это всё очень, очень конспективно. Вообще человек хотел, чтобы Она как можно быстрее забыла бы навсегда эту гадость, и поэтому к рассказам её не поощрял, да и сам запоминать не старался. Цветок был с ним в этом совершенно согласен…
Дела, в общем, шли неплохо. К вьетнамцу Она устроилась, попривыкла и к хозяину. И на прозвище, которое он Ей дал, не обиделась: «Рыжая Коленка». Во-первых, Она действительно была рыжевата, во-вторых, понимала, что это он ласково, в-третьих, с Её именем хорошо рифмовалось и позволяло сочинять всякие шуточные и тоже, конечно, ласковые стишки.
Давило на Неё только одно: почти каждый вечер хозяин свои права осуществлял. Это не то что было Ей совсем уж противно, но – безразлично, даже хуже: всё-таки он Её немножко раздразнивал, расшевеливал, и не более того. До конца дело у Неё не доходило, а стало быть, как категорически указывали все читанные человеком (и освоенные цветком) пособия, должно было копиться раздражение…
Однажды, например, во время ужина вместе с тем самым приятелем, Она вдруг сорвалась с места (может, и водочка поспособствовала) и убежала, объявив, что будет теперь снова жить на кладбище, как в прошлом году, когда Она провела там зиму в обнаруженной яме-землянке вместе с несколькими такими же бездомными.
Хозяин квартиры, было, забеспокоился, но приятель сказал:
- Да не боись, побегает и придёт…
Она действительно вернулась через час.
- Там сыро, холодно и страшно, - призналась Она.
- Ну а как же! – человек сразу приободрился. – На кладбище и должно быть сыро, холодно и страшно, особенно зимой, и особенно ночью…
А вообще-то жить стали, как я уже говорил, неплохо. И цветок она теперь поливатла регулярно, так что тот начал приободряться на глазах. Он видел, что в жизни человека появляется простой, но тем самым ясный и прочный смысл. Конечно, он видел его старания и сочувствовал им. А старался человек только об одном – чтобы Рыжей Коленке было здесь хорошо и спокойно. И чтобы Она всё-таки смогла раскрыться с ним – так, как она вроде бы раскрывалась со своим первым; по крайней мере, поначалу Она о нём часто вспоминала… «я фригидна», – говорила (Она чуть-чуть картавила) Но что-то человеку не верилось. «Это – видать – думал он горько – я уже стар»…
Честно сказать, характер у неё был не подарок. Проще говоря, любила и поорать, и поворчать, и ляпнуть что-нибудь особо обидное, поскольку, в общем, соответствующее действительности. Например, что денег у человека было мало, что бездельничает он, по Её мнению. («Был бы ты электрогазосварщиком, - говорила Она иногда. – Вот это работа так работа. И получают они хорошо»…)
Иногда Рыжая Коленка заходила с другой стороны.
- Не подходим мы друг другу, - вздыхала Она. – Я необразованная, грубая, не читала ничего… Зачем я тебе такая нужна?..
Действительно, особо культурной она и не притворялась. В отличие от бывших у него раньше женщин, которых высшее образование вынуждало делать вид, что им интересны его размышления. Рыжая Коленка как бы пропускала их мимо ушей. Надо сказать, человек быстро привык к этой её манере. И, собственно, перестал замечать…
Он полюбил тогда вспоминать вслух, например, о Бальзаке. Увлечься красавицей, писал когда-то тот, нетрудно, каждый дурак сможет. А вы попробуйте посвятить себя горбунье! Красота проходит, и ваше увлечение улетучится, а горб не исчезнет никогда, и ваши симпатии зависят в таком случае вообще от иного. «Вот это и есть, - добавлял человек от себя, - идеальное, дистиллированное чувство – без примесей выгоды, честолюбия, хвастовства или чего ещё… И оно прорастает и крепнет постепенно. Это красота заметна с первого взгляда, а горб принимаешь не сразу. Но если уж принимаешь»…
Внешне Рыжая Коленка и внимания никакого не обращала на его слова, даже вроде бы не дослушивала, на самом деле мотала на ус. Книжно учиться Она действительно не любила, но житейски училась надёжно и прочно…
Стоит ли говорить, что всё это замечал и цветок. Вообще, с тех пор, как в доме появилась Рыжая Коленка, цветок почувствовал, как начала утоньшаться стенка между маленьким несчастным «я» человека и окружающим миром, а значит, и между человеком и цветком. И древние способности, так долго дремавшие в цветке, постепенно воспряли снова. Он снова мог в полной мере ощущать то, что находилось за пределами его, так сказать, зрения и, так сказать, слуха. Он снова мог растворяться в человеке, как и во всём мире, становиться им, вбирать его в себя…   
Однажды, бреясь, человек взглянул в зеркало повнимательнее и вдруг заметил, что седины на голове явно поубавилось. Тут он вспомнил, что давно и как-то незаметно забыл о своём намерении сходить когда-нибудь к врачу (с похмелья стал, было, пошаливать желудок) Самую эту мысль о возможном лечении вообще и, тем более, о каком-то паршивом желудке он немедленно отбросил с брезгливой досадой, как когда-то, при редких и случайных недомоганиях 20-30 лет назад. Вернувшись в комнату, человек впервые за долгое время обратил внимание на цветок. Листики развернулись, окрепли и вполне уверенно, по-весеннему, зазеленели. Ну,  ботаником он был никаким и так и не смог установить, что же там всё-таки растёт. Но росло! Человек не удержался и сказал об этом Рыжей Коленке.
- Да просто поливать надо почаще! – ответила Она вроде бы равнодушно, однако и человеку, и цветку показалось, что Она подумала нечто ещё. Что-то росло!..
Забавно, но теперь человек стал уклоняться от выпивки, потому что по вечерам хотел соответствовать, а не позориться напускной настырностью. Необходимые всё-таки припитому организму «зигзуги» он старался теперь приурочивать к регулярным фазам лунного календаря, когда три-четыре дня мог не заботиться о соответствии. (Так было в его жизни только в незапамятные времена с одной юной и требовательной женщиной; потом он уже из-за всяких «ихних» лунных фаз и своих графиков запоев особо не переживал). Рыжую Коленку тоже дисциплинировала работа на рынке. Конечно, Её питейный стаж был значительно меньше, поскольку она просто была вдвое младше человека, и хотя в «зигзуг» Она тоже уходила, но гораздо реже – раз в три-четыре месяца. Вьетнамец Её прогулы терпел (Рыжая Коленка была хорошим продавцом), как правило, «зигзуг» продолжался до тех пор, пока – с дружеской, естественно, помощью – не пропивались все скопленные деньги. Тогда Рыжая Коленка возвращалась к своему двенадцатичасовому рабочему дню без всяких воскресений и по-мазохистски сквалыжной диете: борщ на костях, разварная путассу и варёная картошка. Ну, ещё чай, сахар и чёрный хлеб. (Тогда они ещё питались раздельно) Деньги подкапливались, и приходила пора нового «зигзуга»… «Белка в колесе!..» - подумал человек (вместе с цветком) однажды и уже не забыл этого.
- Вылитая герань! – объявила Рыжая Коленка, когда среди листьев прорезались маленькие цветочки. Ей, конечно, было виднее, только человек никак не мог припомнить, чтобы у него когда-нибудь росла герань. Вообще герань почему-то связывалась у него в сознании с устойчивым семейным уютом, причём чужим, «мещанским», как полагалось считать всему его кругу раньше. А у него-то ничего подобного в жизни никогда и не случалось.
Однако главное состояло в том, что – герань не герань! – цветок развивался, рос и крепчал… Но до завершения темы, как выяснилось, было ещё очень далеко.
Как-то, на исходе одного из совместных загулов, они вдвоём отправились на природу, на пруд, рядом, между прочим, с тем самым «Её» кладбищем. Выезжать куда-нибудь за город они не решились, потому что предполагали со вкусом выпить и не хотели рисковать, поддавая слишком далеко от дома. Впрочем, если бы не семнадцатиэтажные дома, издалека окружающие небольшой парк, вполне можно было представить себя, например, в каком-нибудь подмосковном доме отдыха: деревья, кусты, лужайки, пересечённые асфальтированными дорожками… В пруду купаться было запрещено, но многие, конечно, купались. Человек тоже сгоряча залез в воду, окунулся, почувствовал на губах её вкус, услышал запах и тут же вылез – слишком уж ощутимо веяло канализацией. Ну а Рыжую Коленку после трёх-четырёх рюмок, как обычно, понесло. Она плюхнулась в пруд и даже поплавала там немножко, наплевав, что не взяла с собой купальник. Когда Она вылезла, Её отнюдь не купальные белые трусики и лифчик стали от воды почти прозрачными. Формами Она была не обделена, и всё это выглядело весьма соблазнительно. А вокруг, на лужайке, у кустиков или просто на травке, располагались самые разнообразные люди, и много было среди них молодых и красивых…
Человек, честно говоря, прозевал тот момент, когда Рыжая Коленка оделась и куда-то усвистала. Возможно, он просто прикемарил на солнышке после немалой дозы. Но вдруг почувствовал, что рядом Её нет, огляделся – Её не было видно и поблизости. Человек побродил у пруда, решил, что Она дёрнула с хмельных глаз домой, и отправился туда тоже.
Однако и дома Её не оказалось. Человек не знал, что предпринять, послонялся по квартире, попил холодного ночного чаю… Затрещал мобильник – Она!
- Ты уже дома? Я тут с подружкой на скамеечке болтаю, - сообщила Рыжая Коленка повышенно убедительной скороговоркой. – Скоро буду…
- С какой подружкой? – не понял он, потому что с соседкой Надей Она давно рассорилась, а больше у неё и знакомых-то в том районе не было, но Рыжая Коленка уже отключилась.
Человек решил проявить характер и выждать ровно час… Через пару Её звонков он выяснил (врать Она умела плохо!), что речь идёт не о подружке, а каком-то мальчике-таджике, с которым Она познакомилась на пруду.
- Я ещё немножко посижу с ним и приду, не обижайся, - уговаривала человека Рыжая Коленка, названивая сначала каждые пять минут. Он перестал брать трубку и запер дверь на задвижку. Трещанье мобильника наконец прекратились. Часов в одиннадцать вечера человек услышал ключ в двери, а потом входной звонок.
- Кто там, - спросил он, подойдя к двери. Жаба внутри ворочалась и злобно сопела.
- Это я, - сказала Она таким жалобным голосом, что человек чуть не отпер задвижку. Но всё-таки справился с собой и порекомендовал Ей пойти погулять ещё.
- Ну, хочешь, я тебе этого Ревазика покажу, он у подъезда ждёт! – прямо сказать, неожиданно предложила Она. - Мы просто болтали, честное слово!
- Ещё не хватало! А чего же он ждёт, если вы просто болтали?
- Я ему сказала, что ты можешь не пустить, - простодушно призналась Рыжая Коленка. – Он за меня боится, чтоб на улице ничего не случилось… Но ему в общагу пора.
- Ну, это уж совсем не моё дело, - человек окончательно утвердился в своей партии…
Она звонила в дверь ещё несколько раз подряд, потом прервалась надолго, а в час ночи попросилась опять. Человек был твёрд и пустил Её в дом только утром, после первого же звонка – ещё семи не было. Она сказала, что спала в подъезде.
- Клянусь чем хочешь, ничего не было! – сказала она с порога. – Просто водка в крови гуляла…
Но человек внутренне уже, в общем, сдался ещё ночью. К тому же Рыжая Коленка выглядела такой несчастной, что у него просто поджало сердце. Правда, обнять Её у человека тогда не хватило духу, и потом недели две он чувствовал некий физический барьер между ними. Человек не хотел, чтобы он существовал, он понимал: этот барьер – из какой-то прошлой, гораздо более глупой жизни, но всё-таки потребовалось время для его распыления в душе…
Надо сказать, после того утра довольно долго цветок выглядел, как типичная незабудка – в ранней юности на даче человек напропалую дарил их то одной, то другой соседской девчонке: пионы, тюльпаны и розы ему по малолетству срезать ещё не разрешали.
Так и пошло. И человек, и Рыжая Коленка привыкли к тому, что цветок время от времени меняет свой облик. В хорошие дни он бывал ромашкой, ландышем, васильком – в зависимости, как они уже поняли, от настроения в доме… Иногда – у Рыжей Коленки был действительно непростой характер! – он представал и яростными пурпурными бутонами молодой крапивы, но цвёл теперь постоянно, никогда, кстати, не осыпаясь. Просто они вставали после сна и видели на новых стеблях новые свежие лепестки…
Тем не менее, видно, всё-таки швербило что-то у человека в подсознании после этого Ревазика. Что-то из прошлой глупой жизни… Швербило – и прорвалось.  Как раз тогда, когда у него завелись наконец неплохие деньги. Однажды утром ему показалось, что Рыжая Коленка слишком таинственно разговаривает с кем-то по своему телефону.
- С Ревазиком, что ли? – спросил человек и попытался взять у Неё мобильник – посмотреть. Но это же была Рыжая Коленка! Она немедленно спрятала мобильник в карман и начала обижаться, то есть нападать. Не помню, что именно Она верещала, только человек обиделся и гордо направился, кажется, в парикмахерскую. Вместо этого он невещественным образом очутился в ресторанчике, где был, в частности, пятизвёздочный армянский коньяк в бутылках зелёного стекла (это для тех, кто понимает).
Далее человек помнил смутно. Возникла какая-то компания, понеслись сауны с девочками, поездки – почему-то! – в Балашиху, опять рестораны и снова девочки… В общем, произошёл самый натуральный и пошлый загул. Рыжая Коленка, конечно, звонила ему. Сначала он злобно отвечал Ей, что отдыхает, потом стал сбрасывать звонки, а потом просто потерял телефон.
Короче говоря, через несколько дней человек очутился перед дверью квартиры совершенно без денег, да ещё с распухшей правой рукой – то ли перелом, то ли вывих запястья.
Конечно, Рыжая Коленка его сначала и не пускала, Она целиком повторила, пожалуй, всё, что говаривала по разным поводам и раньше… Однако вид у человека был, наверное, такой усталый и несчастный, что дело кончилось вызовом «Скорой» - чтобы не ждать до утра.
Определили перелом, наложили гипс и обнадёжили шестью неделями полуинвалидности.
Сначала, пока человек немножко не приспособился к жизни без правой руки, он почувствовал себя прямо-таки беспомощным. Например, он никак не мог самостоятельно надеть носки, тем более ботинки. На улице, между тем, стояла зима, а натянуть тёплую куртку теперь стало для него сущим мучением.
В общем, с первого дня он оказался во власти Рыжей Коленки. Ну, тут уж она дала волю всем особенностям своего характера!
- Не пьянствовал бы, ничего бы не случилось!.. – покрикивала Рыжая Коленка с утра, помогая ему, например, побриться. Однако чай оказывался готов вовремя, салат нарезан, яйца сварены точно «в мешочек»…
- Что я тебе, рабыня, что ли? – от души вопила Она в ответ на робкую просьбу подстричь, скажем, ногти на ногах… Но минут через пять, всё ещё недовольно пыхтя, подтаскивала к дивану тазик с горячей водой – распарить задубевшую роговицу… Ну и так далее.
Должен сказать, цветок всё это время чувствовал себя прекрасно. Он окреп и подрос, и встречал их каждое утро в качестве натуральной вишни. Маленькой, конечно, карликовой, этакой сакуры, но ежеутренне плотно укрытой белыми, не осыпающимися никогда лепестками… Аллегория, согласен, получилась не самая оригинальная, но если бы это была только аллегория! А так – сказка, она сказка и есть. Выдумать «от себя» я, честное слово, мог бы что-нибудь и похлеще…
А когда сняли гипс и на улице тоже наступила весна, произошёл ещё один случай.
Рыжая Коленка позвонила ему вечером от метро.
- Встреть меня, пожалуйста, - совершенно не похоже на себя саму, тихо попросила Она. – Я боюсь… Меня вчера те самые менты случайно увидели и проследили. Идут вот за мной…
Он выскочил на улицу, прихватив случайно не выброшенную палку от сломанной швабры. «Умышленное»… - вспомнил он мельком частый термин из судебных передач по телевизору, но палку не бросил. Её уже было видно от подъезда, на той стороне их неширокой улицы. А позади, шагах в пяти, тащились два омерзительных типа. «В штатском»…- теперь уже несколько облегчённо подумал он. Впрочем, типы выглядели так паскудно, как только могут выглядеть, скажем так, некоторые современные менты, да – правда, реже – отпетые отморозки из бандитов. (Я хотел, было, их описать поподробней, но стало уж очень противно; впрочем, эта разновидность существ известна нынче, к сожалению, каждому в нашей стране – детали несущественны) «Вот пусть они бандитами и считаются, раз в штатском», - успел ещё сообразить он…
Увидев человека, Рыжая Коленка развернулась лицом к этим поганым харям и, закинув за голову сумку, быстрым шагом пошла им навстречу. Человек побежал, перескочил улицу и успел даже обогнать Её. Палку он тоже занёс над головой. И в те мгновения, пока он опускал палку на голову первого, а тот загораживался рукой, а второй уже явственно намыливался убегать, но его настигала сумка Рыжей Коленки, и физиономии обеих этих тварей недвусмысленно выражали беспредельный ужас, человек успел ощутить то сладкое чувство бешенства, про которое говорят: «глаза побелели»…
Странно, но в эти секунды он успел ещё вспомнить, когда в первый (и вроде бы в единственный в жизни) раз ощутил это сладчайшее чувство. Классе в седьмом они с приятелем шли из школы через задний двор. И только что завернули за фасад, из-за дальнего угла высунулись трое. Самый здоровый, Налым, учился на класс старше (как много значит эта разница для тринадцати лет!) Ну и, кроме того, шея, например, у него была в обхвате – как иная человеческая голова. Соответствовал и  рост. Говорят, такие здоровяки обычно избыточно добродушны… Второй (какая кликуха была у него, человек запамятовал – что-то лисье, скользкое) – так вот, второй тоже учился вместе с Налымом, но пропорций был нормальных. Про него было известно, что он любит отбирать деньги у тех, кто помельче. Он всегда был как бы при Налыме. Третим же, как это ни прискорбно, оказался Сомчик-одноклассник, всегда любивший липнуть к старшим…
- Ну-ка идите сюда быстрее! – потребовал Налым.
- Пощупаем! – добавил второй.
Сомчик как-то стыдливо полуспрятался за угол.
И – вот оно! Человек почувствовал, как в нём нарастает какая-то сладкая волна. (До этого он, как и все, старался обойти Налыма с его паскудным адъютантом подальше)
- Подержи! – он сунул портфель в руки приятеля и, пошарив глазами, достал из груды собранного ими на субботнике и ещё не увезённого металлолома ржавую, но оказавшуюся удивительно удобной, ухватистой, трубу. Поднял её над головой и почти побежал вперёд. Сладкая волна дошла до сердца и до глаз, да, до глаз, и он совершенно точно понял, что они именно побелели от бешенства, и он начал гвоздить и Налыма, и его прихвостня по плечам (головы они закрывали), локтям, рёбрам… Сомчик прыгал где-то сбоку и, кажется, просил успокоиться, но он его не трогал. А эти двое скоренько упали на землю, в пыль, и быстро-быстро поползли к щели в заборе, а он лупил их по спинам и ещё успел как-то заметить, что из-за фасадного угла выглядывает Людка Кольцова, к которой он был тогда неравнодушен… Потом всё схлынуло, начинающие подонки доползли до заборной щели и юркнули в неё, он бросил трубу, вытер руки и взял у приятеля портфель. Кажется, до самого дома они и не разговаривали. А назавтра вместо побитых в школу явились их родители, но тогда у них был настоящий директор, который предложил разобрать вопрос в целом и откровенно помянул детскую комнату милиции (Налым и его прислужник надоели ему самому хуже горькой редьки).  В общем, залечив переломы рёбер и разнообразные гематомы, его неприятели в свой класс уже не вернулись – их вообще развели по разным школам. Он ходил героем недели две, а потом, естественно, забыл об этом и сам. Кстати, этих двух ему не случилось встретить больше никогда в жизни, а с Сомчиком он и раньше общался с прохладцей…
И вот – вспомнилось. Вспомнил весь организм.  Сдержанней что ли стал – дал раза два да ещё накидал  пинков вдогонку, и остыл.
И как раз в этот день, вернее, в ночь, за ним последовавшую, случилось то, что случилось.         
Честно говоря, человек уже подумывал наесться сам и накормить Рыжую Коленку какой-нибудь виагрой, чтобы исправить недочёты природы, да вот не пришлось. Всё произошло самым натуральным образом, и почти до утра человек ловил удивлённо-блаженный взгляд Рыжей Коленки (когда она открывала глаза). Ах, за такой взгляд, конечно, можно отдать и жизнь!..
В эту ночь цветок представал то ли созревшей хурмой, то ли инжиром, а утром на подоконнике стояло настоящее лимонное деревцо. Ночью человек, отдыхая, лениво пощипывал его плоды, а утром они вместе с Рыжей Коленкой пили чай с сорванным собственным лимоном и покупным, правда, мёдом… А водку и даже коньяк они больше не пили и как-то незаметно бросили и курить… 
Дальше что ж описывать? В скором времени они перевезли сына Рыжей Коленки из их рабочего посёлка и определили в московскую школу со спортивным уклоном – он подавал надежды как футболист. Стали рожать и других… Хозяина квартиры в трамвае всё уверенней и чаще начали снова называть «молодым человеком», а не «мужчиной» или даже «отцом», как в последнее время. Было отчего. Седина исчезла, мешки под глазами пропали, спина выпрямилась… Рыжая Коленка, наоборот, всё уверенней превращалась в холёную зрелую даму. Разница лет стёрлась окончательно. Последний штрих: он наконец вставил, и очень удачно, имплантанты (деньги появились и уже не исчезали, как раньше, тоже как-то незаметно) В общем, как полагается, они жили счастливо и умерли в один день.
А цветок они перевезли за город и посадили у дома, который построили в деревне. Он бывал там теперь и сиренью, и рябиной, и какими-то экзотическими неизвестными растениями, а зимой, под Новый Год, даже и голубой елью. Сейчас это, в основном, простая, надёжная, крепкая яблоня…
Часто, часто, до самой смерти человек вспоминал потом один день из тех, что уже были посвящены Рыжей Коленке. Получилось так, что Она уехала к своей матери на день раньше, а он Её вроде как догонял. Он не смог купить билет сразу до Её станции и от ближайшего крупного города отправился на дальней электричке. «Остановка – пятьсот второй километр!» - успела сообщить Она ему, и тут мобильник сдох. «Пятьсот второй, пятьсот второй», - повторял он про себя, выспрашивая время от времени соседей по вагону. Никто, однако, не знал этой остановки – пути ему было больше пяти часов, а все выходили гораздо раньше. Он смотрел в окно: поля, перелески, деревеньки, редкие церкви – и всё ехал и ехал по России, казавшейся и впрямь бесконечной. И почему-то (от избытка образованности?) ему пришёл в голову вопрос о том, учился ли Гитлер и его генералы элементарной географии? На обычной карте это расстояние, которое он еле-еле покрыл без боёв и сопротивления за пять часов, занимало – ну, от силы полногтя. А ведь эту дорогу надо было ещё охранять, в деревеньках покрупнее расположить хотя бы маленькие гарнизоны… А вокруг-то шла та же, уже действительно необъятная Россия! Никакой армии не хватит! Бедные, бедные, глупые, самонадеянные немцы!.. Он сам удивился сначала этому странному сопряжению: где Гитлер и где Рыжая Коленка?! И только выйдя на пятьсот втором километре, пройдя через пристанционый посёлочек к полю, подмигивающему весёлыми васильками, увидев Её с сыном, идущих издалека навстречу, человек понял, в чём дело, - в любви. Эта бесконечная дорога, эти поля и перелески так же щемили сердце, как буйная, непредсказуемая, неотёсанная Рыжая Коленка. Они там, в сердце, каким-то образом соединялись, разливались в нём, заполняли его до краёв. И было странно, что так много лет прожито без этого, непередаваемо прекрасного чувства…
…Когда человеку было лет семнадцать, он тоже ехал как-то в электричке с дачи в Москву. Напротив, наискосок, сидела женщина… «Корявенькая», - почему-то сразу мелькнуло у него в голове. Она действительно была старой и некрасивой, с поредевшими волосёнками, выкрашенными в совершенно немыслимый цвет. Между тем морщинистый рот венчала ярчайшая помада, а грубые, венозные руки были украшены вульгарным, да ещё и облупившимся маникюром. Он даже успел пожалеть эту женщину, когда увидел, как её глаза засветились неведомым ещё ему светом. Из тамбура вошёл мужичок, такой же корявенький, как она, насквозь пропахший «Примой», соляркой и даже, может быть, немножко навозом. Он сел напротив, они взялись за руки, почти встретились головами и так и сидели, светясь глазами и время от времени нашёптывая что-то друг другу. Человек запомнил эту сценку навсегда, но сам понял, откуда берётся этот свет, только встретив Рыжую Коленку, только поняв, что значит в его жизни Цветок.