Глава 1

      Давно наступил день, время завтрака уже прошло, но в столовой еще не убирали. Время от времени к двери неслышно подходил кто-нибудь из прислуги и молча смотрел на молодого человека, сидевшего за столом. Постояв, слуга удалялся, качая головой, но, по-прежнему, не произнося ни звука и ступая так осторожно, словно пол в замке был хрустальный.
     Ближе к полудню в столовую спустился хозяин дома – граф де Ла Фер.   Замешкавшийся в коридоре слуга виновато пожал плечами:
- Ваше сиятельство, убрать бы… но господин виконт…
- Иди.
     Граф вошел и, словно не замечая заставленного остывшими блюдами стола, приветливо обратился к сыну:
- А, Вы тут, виконт? Я хотел просить Вас помочь мне с бумагами.
     Он говорил привычным тоном и виконт по привычке же, поднял голову и машинально ответил:
- Как Вам будет угодно, господин граф.
     Но как только его взгляд встретился со взглядом отца, его подбородок задрожал и пытаясь скрыть эту дрожь виконт прикрыл рот рукой.
- Если Вы не в настроении или неважно себя чувствуете, я не буду настаивать, но…
- Благодарю, – пробормотал виконт и опрометью бросился вон из столовой.
     Граф вздохнул и тяжело опустился на стул.
     Его собственный стул был без спинки, такой же, как тот, на котором всегда сидел виконт, но сейчас граф сел на один из «гостевых» стульев, всем телом откинувшись назад, на удобно изогнутое ореховое дерево «одетое» в вишневый бархат.
     Он услышал за спиной осторожное покашливание и, не поворачивая головы, устало сказал:
- Убирайте.
     Едва слышные шелестящие шаги прислуги, приглушенное позвякивание посуды, шорох салфеток – ничто не заставило его не то, что пошевелиться, а хотя бы открыть глаза. Он не видел, как переглядывались слуги, старавшиеся как можно скорее убрать со стола. Через несколько минут в столовой стало совсем тихо, но граф так и остался неподвижным изваянием в кресле. Можно было подумать, что он заснул или отдыхает, если бы не нервное движение пальцев, бессильно царапавших бархатные подлокотники.
     Последним из столовой вышел управляющий Гримо, лично надзиравший за действиями слуг и подгонявший их выразительными взглядами. Закрывая дверь, он глянул на хозяина и покачал головой, так же, как качали головами остальные обитатели замка с тех пор, как молодой господин – виконт де Бражелон – вернулся из Парижа.
     О том, что произошло с виконтом, в замке не говорили.
     Вообще охотников узнать подробности случившегося было предостаточно, но прислуга молчала. Никто не запрещал им обсуждать виконта, никто не грозил за это наказанием, но, совершенно не сговариваясь, молчали все.
     Гостей в замке давно не принимали, так что любопытствующим соседям оставалось уповать на случай. Граф хоть и стал почти отшельником, однако совсем прекратить деловые контакты не мог, так что соседи не теряли надежды поживиться сплетней от сопровождавших графа слуг. Однако их ждало жесточайшее разочарование – от Гримо и так мало кто слышал хоть слово, но и его помощники вдруг стали столь угрюмы и мрачны, что никто не рисковал лезть с расспросами, резонно опасаясь за целостность своей физиономии.
     Самого виконта соседи не видели. Он не выезжал, в Блуа не показывался и вообще был так незаметен, что о его присутствии в доме можно было только догадываться.
     Порой он часами бродил вокруг замка, прячась среди деревьев, и даже отец никогда не нарушал его уединения. Когда он возвращался, то почти всегда шел в кабинет к графу и слуги старались не попадаться ему на пути. Сам виконт их не замечал, но видеть страдания взрослого, двадцатисемилетнего мужчины было не под силу не только женской прислуге. Его не осуждали – не понимали, и просто старались держаться подальше.
     Для Атоса эти визиты были мукой и надеждой одновременно. Видеть сына у своих ног, прячущего лицо в ладонях отца было невыносимо. Но если Рауль каждый раз приходит к нему, значит, он все же пытается найти утешение, а раз так, то возможно, когда-нибудь сумеет поверить в вероятность этого утешения.
     Как хорошо знал Атос это состояние – неверие в то, что жизнь не закончилась, что возможна не только надежда, но и возрождение в новой жизни. Но так же хорошо знал он и то, насколько бесполезно сейчас обещать эту новую жизнь.
     Рауль не поверит.
     Разве он сам верил в это? Разве не остался жить лишь потому, что хоть и презирал себя, но не настолько, чтоб взять на душу грех самоубийства?
     Эти мысли не отпускали Атоса ни днем, ни ночью. Даже во сне он думал о Рауле и, просыпаясь, порой не сразу мог понять, что уже не спит, продолжая бесконечный монолог.
     И сейчас, сидя в столовой, он воспринимал слуг как некие туманные фигуры, мелькающие на задворках сознания и не оставляющие в памяти никакого следа. Реальностью для него были только его мысли и лицо сына, знакомое до мелочей, до каждой еле приметной складочки, каждой морщинки. Он старался держаться с Раулем как обычно, заставляя себя ровным голосом говорить обыденные вещи. Иногда виконт привычно повиновался, и даже пытался вникать в порученное дело. Но чаще он смотрел больным, несчастным взглядом, и отец видел, что так же, как он сам, сын способен думать только об одном.
     Он думал о Рауле, а Рауль – о Луизе.
     Не отдавая себе отчета в том, что делает, Атос поднялся и пошел прочь из столовой. Ноги сами несли его в кабинет. После Рауль придет туда, а значит, он должен ждать сына.
     Ему казалось, что время тянется невероятно медленно, но когда Атос бросал взгляд на изящные стрелки творения нюрнбергских мастеров, оказывалось, что часы летели, как минуты.
     Когда виконт вернулся, граф осторожно поинтересовался, не желает ли он обедать.
- Уже так поздно? – грустно отозвался Рауль. – Я не заметил. Простите, что заставил Вас ждать.
- Я не голоден. Мы можем обедать позже. Не стоит принуждать себя.
- Нет, это я не прав. Вы не считались с моими капризами, даже когда я был ребенком, – слабо улыбнулся виконт. – Если желаете, я готов.
     Угрюмый Гримо (почти превратившийся в привидение, настолько он стал бесшумен) появился в дверях, словно желание господина заставило его материализоваться из ничего.
- Обед.
- Да, Гримо, мы идем.
     Господа снова спустились в столовую и все повторилось в точности, как утром – Рауль молча смотрел в тарелку, не в силах заставить себя есть, а граф забыл о еде, не сводя взгляда с виконта.
- Простите, я не хочу есть, – наконец выдавил виконт. – Я сегодня неважно себя чувствую, но завтра, обещаю, я буду в порядке. Мне нужно немного времени, чтобы прийти в себя.
- Рауль, Вы говорите это каждый день.
- Простите меня, я Вас расстраиваю.
- О, милый мой мальчик! Не подумайте, что это упрек!
- Нет, нет, Вы вправе упрекать – я веду себя недостойно. Я соберусь с силами и…
     Атос поднялся и пересел на стул рядом с сыном. Он не задумывался, что их беседу могут услышать, его это совершенно не волновало. По правде, он действительно мог не волноваться. Ни один слуга не смел находиться возле столовой, когда там были хозяева. Подав на стол, все старались убраться, как можно скорее. Остальное делал Гримо, единственный, кого не пугало странное поведение господ. Остальная прислуга жила в состоянии угнетенного ожидания и усугублять это состояние никто не желал.
     Слуги делали, что должны, и старались не думать о плохом. Ну, подурят господа, успокоятся и все пойдет, как раньше.
     В их глазах поведение виконта иначе, чем дуростью назвать было нельзя. А то, что граф ему потакал, казалось слугам нелепостью. Только единственный раз Жоржетта позволила себе выразить общее мнение:
- Вроде бы невеста его бросила. Та дура белобрысая, за которой он с детства ухлестывал. И из-за этого плакать? Тьфу! Завел бы себе десяток новых! Внешностью, слава Богу, не обижен, да и род не самый худой. Взгрел бы его граф, как следует, вожжами, сразу бы вся печаль прошла.
     Конечно, высказывать Атосу свои пожелания относительно лечения Рауля ни Жоржетта, ни кто другой из слуг не собирались. Они предпочитали помалкивать и жить так, будто ничего не происходит.
     Так что граф мог беседовать с сыном совершенно не опасаясь ни сплетен, ни пересудов.
- Рауль, Вам не стоит слишком принуждать себя, но все же, не могу не согласиться – надо собраться с силами… Вы еще так молоды.
- Да, конечно! Я знаю, я так молод, у меня еще все впереди, все пройдет и забудется!
- Рауль, – с мягким укором остановил сына Атос, – теперь Вы упрекаете меня? Думаете, я не понимаю Вас, не понимаю Ваших чувств?
- Мои чувства? Разве это имеет значение? Я должен быть выше чувств, ведь есть долг, обязанности… Я смогу! Да, смогу! Я все забуду! Я стану весел и доволен, я…
     Решимость, с какой Рауль говорил, больше походила на приступ лихорадки. Он прерывисто дышал, словно давился воздухом. Его бил озноб, бледность сменилась пятнами нездорового румянца. Хотя голос звучал фальшивой бодростью, взгляд остался жалким, потерянным.
     Уловив движение Атоса, который хотел обнять его, Рауль слегка отстранился:
- Я должен постараться, иначе Вы будете презирать меня за слабость, Вы отречетесь от меня.
- Рауль! – задохнулся Атос. И такая боль была в его голосе, что Рауль осекся и, разрыдавшись, опустился на пол, уткнувшись отцу в колени.
- Я не могу… Отец! Я не могу! Я не знаю, где мне взять силы… не могу…
- Рауль, мой мальчик! Не считайте меня жестоким божеством, которое в своей безупречности требует того же от других! О, как я понимаю Вас! Я так же когда-то плакал, как Вы, и повторял: «Не могу… у меня нет сил…». Не мучайте себя, равняясь на того, кто всего лишь человек. Родной мой! Я не заслуживаю Ваших слез.
     Атос положил руку на голову сына и легко гладил его по волосам, продолжая говорить:
- Я не божество. Я наделал столько ошибок, что всей жизни не хватило бы их исправить. Когда я был молод, моложе Вас, я тоже любил… Мое счастье длилось едва ли три месяца, а потом я узнал, что жестоко предан. Мне только что исполнился двадцать один год, а моя честь была растоптана, моя жизнь изломана навсегда, а моя любовь… Рауль, она была моей женой. Самым любимым существом на свете, смыслом всей моей жизни, сбывшейся мечтой, столь прекрасной, что я был похож на пьяного, настолько она вскружила мне голову. Я видел только ее, знал только ее, желал только ее… Это Вам знакомо, правда? Вам только пообещали счастье и обманули. Попробуйте представить, что Вам уже подарили это счастье, а потом отняли! Всего три месяца – и я попал из рая в ад. У меня не было сил. Никаких сил, ни жить, ни умереть. Вы не представляете, чем я тогда стал… Может, Вы помните, как-то на ярмарке Вы видели пьяного крестьянина, валявшегося в канаве? Я был таким же и если не валялся в канаве, то только потому, что Гримо всегда тащил меня домой. Я пил так, что желая привести меня в чувство, старый граф де Бражелон дал мне пощечину.
     Атос почувствовал, как вздрогнул Рауль. Он снова провел рукой по волосам сына и кивнул:
- Да, единственный раз в жизни я получил пощечину и… я стерпел. Я заслуживал еще не такого. Наш друг д’Артаньян мог был рассказать Вам многое, если бы благородно не предпочел забыть. Вы помните маркиза де Лавальер? Знаете, кто был его ближайшим другом и самым желанным собутыльником? Я! Мы могли пить дни напролет, недели… И мы пили. Я пил. Пил и не верил ни во что. По-Вашему, это достойно? И как после такого я могу упрекать Вас в несовершенстве? Рауль, я могу спокойно говорить об этом сейчас. Я прошу Вас посмотреть на меня не для того, чтобы восхититься тем, что я преодолел, а чтобы поверить – все действительно проходит. Это правда. Непоправима только смерть, а жизнью я обязан Вам, обязан тем, что не умер в горячке. И я никогда не отрекусь от Вас, слышите? Никогда. Каким бы несовершенным Вы ни были, для меня Вы всегда – лучший. Плачьте, если это облегчает Вашу боль, не стесняйтесь этих слез. Только живите…
     Рауль судорожно кивнул и, опершись на первый попавшийся стул, снова сел. Он закрыл лицо руками и Атос слегка коснулся его плеча:
- Я оставлю Вас сейчас, но если понадоблюсь – Вы знаете, я всегда Вас жду.
     Атос вернулся к себе не слишком обнадеженный.
     Признание, сделанное сыну, случилось неожиданно для него самого, но он не жалел. Есть вещи, которые он не расскажет Раулю никогда и ни при каких обстоятельствах, но то, что он уже сказал, он мог бы повторять опять и опять. Он так старался быть для Рауля примером безупречности, а теперь столкнулся с тем, что его собственные слабости были единственным, на что он мог рассчитывать. Он не жалел, что показал сыну свое прошлое и себя – потерянного, разуверившегося, пьяного. Пусть сын потеряет толику уважения к нему, но если это поможет ему преодолеть свое горе – пусть! Пусть он разуверится в любви, в женщинах, в отце, но, перестав тянуться к совершенству, спустится на землю, чтобы жить дальше.
     Однако Атос видел, что его признание наполовину прошло мимо сознания Рауля. Виконт был глух ко всему, кроме своего горя, и Атос с горькой гордостью шептал: «Мой сын… Во всем – мой!».
     Прошел не один день и не одна неделя, когда Рауль вернулся к этому разговору и с совершенно неожиданной для Атоса стороны. Все это время их общение было прежним – Рауль почти не слышал отца и при любой возможности старался остаться один. У Атоса доставало проницательности видеть, что виконту нельзя потакать, нельзя оставлять его наедине с горем, в которое он с упоением погружался, с каждым днем все больше порывая связи с жизнью. Но любые попытки хоть чем-то его занять, вызывали у Рауля почти физическую боль, и порой ему действительно не хватало сил даже на самые обыденные вещи.
Поэтому когда виконт вдруг предложил прогуляться вместе, Атос был поражен. Он боялся радоваться раньше времени и, как оказалось, не зря.
     Сначала Рауль принудил себя говорить о каких-то текущих делах, совершенно незначительных. Атос отвечал ему машинально, не вникая в суть, и чувствуя, как наливается болью левая сторона груди в ожидании приговора, который должен был произнести сын.
     Они обсуждали необходимость освежить обивку на мебели в покоях виконта, когда Рауль прервал себя на полуслове, словно отбросив в сторону ненужный больше покров, и спросил, без всякой видимой связи с тем, о чем только что говорил:
- Ваша сиятельство, Вы сами сказали об этом, и потому я решился спросить. Вы были женаты… У Вас были дети? Наследники?
     Атос помедлил с ответом, чтоб дать себе перевести дух.
- Да, я был женат. Я стал вдовцом больше тридцати лет назад.
- Так давно?
- Да, поэтому я не вспоминал об этом и не рассказывал Вам. Это уже не имеет значения.
- А Вы…
- Нет, детей у нас не было. Как я Вам сказал, мой брак длился всего три месяца.
- А родственники жены? Они же могут наследовать Вам?
     Атос с тревогой поглядел на сына. Он понял, к чему клонит виконт.
- Нет, у нее не было родственников. Вернее, они были, но умерли.
- Может быть, не все?
- Все. Это я знаю наверное. Абсолютно точно!
- Вы можете ошибаться, возможно…
- Нет! – холодно перебил Атос. – Я присутствовал при их смерти. У нее не осталось никого.
     Он остановился и положил руки на плечи Рауля, развернув его лицом к себе:
- У меня только один наследник – Вы, Рауль. Вы знаете, что Ваше положение не сразу стало таким. Вы рождены вне брака, это так. Но я сделал все, чтоб Вы могли смело смотреть в глаза любому, и открыто называть меня отцом.
- Я знаю, господин граф. Его величество даровал мне эту милость!
     На Рауля было больно смотреть, такое презрение, смешанное с болью, отразилось на его лице.
- Нет, – остановил его Атос.
     Его лицо тоже изменилось. Вместо любящего, сострадательного отца на виконта смотрел вельможа. Холодный, сдержанный, сильный сознанием своего положения и своих возможностей.
- Нет, виконт де Бражелон. Эту милость даровал Вам я, Ваш отец, граф де Ла Фер. Я довольно потратил времени, чтоб Вы отдавали себе отчет, к какому роду мы принадлежим. Король, Вы говорите? Бурбон? Вам мало того, что Вы – Монморанси, Вы – Роан? Мало того, что Вашими предками были Куси? Что Вам король!
     Неожиданная вспышка отца встряхнула Рауля. Он закусил губу, стараясь взять себя в руки:
- Да, Вы правы. Я всем обязан Вам.
- Вы – мой наследник! Только Вы! Рауль, не думайте, что я не понимаю Ваших мыслей. Вы хотите доказать мне, что недостойны носить мое имя. Вы хотите уйти? Это невозможно. Ваше происхождение не зависит от Ваших желаний. От крови нельзя отказаться. Это Ваше счастье, но и Ваш крест.
- Разве достойное служение возможно только в миру?
- Что Вы хотите сказать?
- Пока не знаю. Я думал о том, что есть другие пути.
- Рауль, о чем Вы?
     Руки Атоса скользнули вверх по плечам, по шее сына. Он изо всех сил сжал голову Рауля:
- Что Вы собираетесь делать?
- Я не знаю, отец. Может быть, Мальтийский орден. Это достойный путь.
- О, Господи!
- Я давно думал об этом.
- Рауль!
- Я бы очень хотел быть Вам хорошим сыном.
     Атос рывком притянул Рауля к себе и крепко обнял. Виконт опустил голову на плечо отца и не видел, как щеки Атоса становились влажными от слез.
     Они стояли так долго, думая об одном и том же и чувствуя, что теперь в этом мире они друг для друга единственный источник силы.
     Когда Атос отпустил Рауля, он уже был спокоен. Они оба были спокойны, по крайней мере, внешне.
     В последующие дни Атос намеренно избегал возвращаться к этому разговору, а Рауль так вовсе не испытывал желания обсуждать что бы то ни было. Он был настолько погружен в свои переживания, что не замечал, как пристально смотрит на него отец, как сосредоточен он на какой-то мысли и все-таки именно Рауль первым снова заговорил о своем желании уйти от мира.
     Он не просил, тем более не требовал, но раз за разом в разговорах так или иначе вспоминал о мальтийцах. Эта мысль начинала вытеснять из его сознания все другие, стала навязчивым фоном любых бесед.
     Наконец, настал тот день, когда виконт решился просить отца открыто.
     Атос хорошо знал своего мальчика. Его не обманывала мягкость тона и кажущаяся готовность уступить, покориться отцовскому требованию. За этой мнимой уступчивостью он видел то же упорство, с каким когда-то Рауль отстаивал свое право любить Луизу.
     Он знал, что может приказать Раулю и виконт послушается. Послушается сейчас, чтоб через некоторое время опять просить, и так до тех пор, пока не добьется своего.
     Атос помнил, как страшно ему стало от слов Рауля, что отец не сможет запретить ему умереть. Да, можно запретить драться на дуэли, жениться на Луизе, вызвать короля, но запретить умереть Раулю не сможет никто, даже отец.    Атос помнил об этом и потому так боялся открытой просьбы, ведь на этот раз уступить придется ему, если он не хочет видеть, как будет умирать его сын.
И потому, когда Рауль заговорил, Атос решился. Та мысль, которая не отпускала его все это время, была продиктована отчаянием, но Атос готов был рискнуть.
- Если Ваше желание твердо, я не могу воспрепятствовать ему. Ведь Вы не откажетесь от своего намерения, не так ли? Но уверены ли Вы, что это желание продиктовано разумом, а не горем? Рауль, не стоит принимать поспешных решений, особенно таких, последствия которых не изменить.
- Я уверен.
- Тогда мне ничего не остается, как согласиться.
- Вы говорите это от чистого сердца?
- Ваше счастье для меня дороже всего. Если это Ваш путь, значит, мне остается смириться. Но так ли это?
- Вы сомневаетесь во мне?
- Признаюсь, да.
Виконт грустно улыбнулся.
- Рауль, если Ваше намерение твердо, то отсрочка только укрепит его.
- Что это значит?
- Я хочу просить Вас сопровождать меня в путешествии. Если пожелаете, мы можем даже поехать на Мальту.
- Господин граф, Вы рассчитываете, что я передумаю?
- Да. Но если этого не случится, я уже сказал – я не буду препятствовать Вам.
- Когда же Вы желаете отправиться в дорогу?
- Когда?
     Атос был не готов к такому вопросу. Он вообще не рассчитывал на согласие Рауля и весь этот разговор, никак заранее не спланированный, вел не столько его разум, сколько отчаянная надежда.
- Когда, Вы спрашиваете? Сегодня! Сейчас!
     В глазах виконта он увидел тень удивления, но Рауль тут же кивнул:
- Вы правы. Чем скорее, тем лучше.
     Они собрались быстро, но и этого часа Атосу хватило, чтоб привести мысли в порядок и обдумать, что делать дальше. Он успел прикинуть маршрут и когда Рауль в дорожном платье явился к нему в кабинет, изложил свой план:
- Я поеду в Шотландию, возможно, я останусь там надолго. Вы пробудете там некоторое время, пока я не устрою свои дела. Мы не будем слишком спешить, но и намеренно задерживать Вас я не буду. Я рассчитываю на три-четыре месяца. Полагаю, это не слишком значительный срок, чтоб Вы могли упрекнуть меня в деспотизме?
     Рауль в знак согласия кивнул головой.
- Итак, если по истечении этого срока Вы по-прежнему будете стремиться вступить в орден, я дам Вам свое согласие. Гримо соберет все необходимое для дальней дороги и позже догонит нас, мы же отправимся немедленно. По пути я расскажу, какой маршрут я избрал.
     Рауль поклонился и отступил на шаг, пропуская отца.
     Когда они выехали за ворота, Атос заметил взгляд, который Рауль украдкой бросил назад на замок и окрестности.
     Ему самому оглядываться не хотелось. Напротив, он готов был мчаться вперед со всей доступной скоростью и чем дальше они удалялись от Бражелона, тем яснее Атос сознавал, что поступил правильно. Теперь он удивлялся себе, чего он так долго ждал. Когда он был в положении Рауля, разве он не уехал в Париж, бросив все, лишь бы быть подальше от Ла Фера? Как он был слеп и глуп, оставляя сына в Бражелоне, где все напоминало ему о Луизе. Он сам, вернувшись в Ла Фер, не смог явиться в замок, не напившись предварительно до умопомрачения. А ведь прошло десять лет! Чего же он ожидал от Рауля, позволяя ему днями напролет бродить по аллеям, где виконту должны были мерещиться следы ног Луизы?
     Чтоб избавить сына от вида замка Лавальер, Атос намеренно сделал огромный крюк. Они съехали с дороги и углубились в лес, разминувшись с довольно многочисленной группой всадников, направлявшейся прямо в Бражелон.
     На время отсутствия хозяев главным в замке оставался Блезуа. С годами он поумнел, а природная лень научила его быть изворотливым. Чтобы не трудиться самому, он приловчился командовать ближними и весьма преуспел в этом. Отсутствие жены, как ни странно, весьма поспособствовало укреплению его авторитета среди слуг. Граф, устав от ее несносного нрава, отослал ее в Париж, к родным. Поначалу Блезуа даже злился на хозяина, но со временем оценил преимущества своего положения. Ему разрешалось время от времени навещать супругу и, возвращаясь из столицы, Блезуа мог сколько угодно задирать нос – его рассказы о тамошней жизни дворня слушала, раскрыв рот.
Поездка с господами в Англию вообще вознесла Блезуа на недосягаемую высоту. Поскольку Гримо молчал, то Блезуа трещал за двоих. По его рассказам выходило, что он один за всех отдувался и спас всех и вся; спас бы даже короля Карла, если бы бестолковые хозяева ему не помешали.
     Кроме тем для похвальбы, путешествия обогатили Блезуа опытом, и, если закрыть глаза на его болтливость, в которой он мог посостязаться с собственной женой, в остальном он был довольно толковым малым, сообразительным и, в целом, честным.
     Гримо как следует поднатаскал его и мог со спокойным сердцем доверить управление имением в свое отсутствие. Когда граф второй раз отправился в Англию, Блезуа, оставшись на хозяйстве, не ударил в грязь лицом и отлично со всем справился.
     Едва блестящая кавалькада подъехала к воротам Бражелона, привратник поспешил уведомить Гримо, а тот, занятый сборами, отправил навстречу гостям Блезуа.
     Любого другого имя герцога де Бофора привело бы в трепет, но не Блезуа. Он уже сам почти верил в то, что едва не спас английскую монархию (эту досадную оплошность спустя десять лет поправил граф де Ла Фер), к тому же помнил, что именно графу герцог де Бофор был обязан своей свободой.
     Отсутствие графа сделало Блезуа самоуверенным, и он с достоинством поклонился герцогу:
- Ваше высочество! Позвольте предложить Вам гостеприимство Бражелона! Его сиятельство граф де Ла Фер будет безутешен, когда узнает, какая честь была оказана его дому в его отсутствие.
     Герцог де Бофор вообще не умел смущаться.
     Отсутствие хозяина его удивило, но он, не колеблясь, прошел в дом, по дороге расспрашивая Блезуа:
- Графа нет? Досадно. Давно он уехал? Я подожду, пусть мне подадут чего-нибудь. Мне нужно забрать его с собой.
     Блезуа уже собирался сказать, что граф отбыл совсем недавно и можно послать за ним слугу, графа быстро нагонят, но последняя фраза Бофора насторожила Блезуа. Он, будучи «спасителем монархий», считал себя искушенным в большой политике. Ему везде мерещились заговоры и тайные умыслы. Бофор был мятежником и его примирения с двором нисколько не повлияли на его репутацию. Любая прачка в государстве сказала бы, что «Бофор» означает «смута». Во всяком случае, от господина с таким буйным нравом можно ожидать чего угодно.
     Пока Блезуа отдавал распоряжения принести герцогу вина, он усиленно размышлял, что бы мог значить этот неожиданный визит такой видной особы, да еще с намерением забрать графа.
     Рискуя вызвать недовольство герцога, надолго оставленного в одиночестве, он помчался к Гримо.
- Ему граф нужен, может, послать вдогонку, пока их еще можно нагнать? А если что важное?
     Гримо догадывался о причинах столь поспешного отъезда Атоса и, по его мнению, никакие Бофоры не могли быть важнее благополучия Рауля. Куда бы ни собрался сиятельный принц, ничего хорошего там быть не может, в этом Гримо был убежден твердо. Герцог вечно попадает в истории, уж такой у него характер.
     Блезуа разделял его опасения, но в отличие от Гримо, рассуждал вслух (переняв эту привычку у кухарки Жоржетты):
- Граф надолго поехал, дела у него в Шотландии. Если бы у них с герцогом было договорено, граф бы ждал. Значит, про шотландские дела Бофор не знает. Это герцог что-то от себя задумал. И куда это он собрался графа забрать? Что значит «забрать»? Ох, Гримо! Да ведь так говорят, когда арестовать хотят! Забрать в тюрьму! Прости, Господи! Это же его король послал, знает, что граф когда-то герцогу помог, и не будет ждать подвоха! Точно тебе говорю! Да только король не рассчитал, что герцог проговорится. «Забрать»! Зачем ты только его спасал, пусть бы он себе шею в Венсенне сломал. Вот и делай добрые дела! А что теперь? Он же графа ждет.
     Мысль Блезуа не показалась Гримо такой уж глупой. В отличие от остальных, он знал намного больше и понимал, что у короля было немало оснований пуститься еще и не на такие уловки. А если Людовик действительно решил арестовать графа и виконта? Почему бы не герцогу де Бофору такое проделать? Не д’Артаньяна же посылать! А кому другому граф не сдастся, они с виконтом запросто уложат десяток, глазом не моргнут, а вот на такую сиятельную особу как Бофор никто, конечно, шпагу не поднимет. Если когда-то д’Артаньяну и Портосу было поручено арестовать герцога де Бофора, то почему сейчас герцог не может арестовать графа де Ла Фер?
- Гримо, что делать?
     Гримо нахмурился и пристально поглядел на Блезуа:
- Уехали давно.
     Блезуа прищурился:
- А ведь правда! Скажу, что вчера уехали. Нет, лучше неделю назад. И выпроводить его поскорее.
     Повеселевший Блезуа поспешил к Бофору, который уже начал раздражаться, не дождавшись ни вина, ни хозяина.
     Выслушав Блезуа, герцог недовольно пожал плечами:
- Жаль-жаль. Прекрасный был бы поход. А куда граф поехал?
- В Пикардию, у него имение там. Они с господином виконтом давно туда собирались.
- Зачем?
- За хозяйством присмотр нужен. Господин граф хочет имение господину виконту передать, вот и поехали.
     Бофор фыркнул, выразив презрение к столь прозаическим заботам.
- Хозяйство!
     Блезуа благоразумно промолчал, наблюдая, как герцог с недовольным видом оглядывает залу.
- Раз их все равно нет, тогда выдай мне свежего коня!
     Желание герцога было немедленно исполнено.
     Когда герцог де Бофор покинул Бражелон, Блезуа вернулся к Гримо отчитаться:
- Уехал, слава Богу. Ты тоже едешь? Надолго?
     Гримо пожал плечами и скупо улыбнулся:
- Напишу.
     Проверив еще раз все пожитки, Гримо окончательно распростился с Блезуа, и оставил Бражелон, не зная, когда ему доведется снова увидеть замок, ставший для него родным домом.





Художник - Стелла Мосонжник. Иллюстрация размещена с ее разрешения.