Репродуктор

Не в силах оправиться от горя, засевшего ноющим комом в истерзанной рыданиями глотке, полупьяный Фёдор, всхлипывая, вспоминал, как один за другим умерли близкие ему люди; вспоминал о череде загадочных смертей, первой из которых почил его лучший друг.

Было раннее утро. Половина коммуналки спала, другая половина, включая Фёдора, стояла в очереди в туалет; закадычный друг Коля, живший в комнате по соседству, чистил картошку на кухне, дабы сварганить себе нехитрый завтрак. Казалось, ничто не предвещало беды. Смотря на друга сквозь длинный коридор, Фёдор картинно пританцовывал, показывая, сколь велика его малая, на первый взгляд, нужда; тот улыбался и понятливо кивал головой. Но вдруг рука, скоблящая картошку бывалым ножом, безвозвратно потерявшим в ходе каждого кухонного приключения частичку себя, потянулась к шее, и в следующий момент Николай, всё так же улыбаясь, сделал сточенным клинком аккуратный глубокий разрез от уха до уха. Голову Фёдора ещё не покинул блёкнущий образ удачной клозетной шутки, и появление экспромтом чуть ниже головы товарища дублирующей улыбки всё ещё, по инерции, воспринималось как не менее остроумный ответ. Данное состояние продержалось недолго, ибо осознание происходящего, увязая в сумбурных переживаниях, всё же выползло из дальнего угла и стряхнуло пыль оцепенения с объятого оным Фёдора, который, всё ещё упрямясь верить своим глазам, выдавил из себя лишь робкое «Нет!..» На этот возглас, однако, поначалу не отреагировал люд, жаждущий скорейшего осуществления выделительных функций. Фёдор довольно сильно дёрнул за рукав Константина Сергеевича, чванливого мастера цеха на пенсии, и пока тот поворачивался, намереваясь отчитать нетерпеливого наглеца, дерзнувшего на физический контакт с человеком его ранга, бросился на кухню, где, поливая алою струёй табурет с результатом своего последнего прижизненного дела, агонизировал Николай. Тщетны были попытки друга зажать огромную рану; словно убегая из телесного рабства, стремилась на свободу неудержимым, часто пульсирующим потоком железосодержащая субстанция…

Мимо опечатанной комнаты Фёдор проходил, ускоряя шаг. Он не желал думать ни о покойном товарище, ни о причинах, подвигших его на добровольную смерть. Стараясь не смотреть на оставшиеся в щелях меж половиц тёмные сгустки крови на кухне, он, как ни в чём не бывало, — по крайней мере, он силился убедить себя в этом, — изо дня в день готовил еду, чаще всё-таки упрашивая свою подругу посуетиться у общественно-семейного очага. Соседи, собираясь на кухне, выдвигали одну гипотезу за другой, мучаясь вопросом, зачем молодому парню, личная и общественная жизнь которого ничем не была омрачена, кончать самоубийством. Последнюю неделю преобладала точка зрения о влиянии деструктивной секты, в которую несчастный якобы был вхож. И, быть может, утихли бы со временем эти пустые дискуссии, если бы в одно чудесное апрельское утро навсегда не утихла одна из их активнейших участниц — Аполлинария Матвеевна, старуха до невозможности жадная, сварливая и помешанная на своём драгоценном здоровье.

В то время, к своему несчастью, Фёдор, едва отошедший после пережитой смерти лучшего друга, выходил, совершив утренний туалет, из ванной комнаты и по давнему обыкновению в процессе движения в свою небольшую обитель начал высматривать, кем на данный момент занята единственная работающая плита. Семён, студент радиотехнического института, мыл посуду после скромной трапезы. Вышедшая из своей комнаты Аполлинария Матвеевна сонно заковыляла к плите, зажгла газ, проигнорировала вежливое приветствие студента, и как бы между делом, словно вспомнив о чём-то важном, быстро подошла к распахнутому окну, пододвинула к нему скамеечку, взобралась на подоконник и ловко, как заправская пловчиха, устремилась вниз. Ни Семён, ни подбежавший Фёдор не в силах были остановить падение успевшей набрать скорость грузной пожилой женщины, чьё распластанное, бездыханное тело ещё несколько часов напоминало жильцам дома и приехавшим с бригадой скорой помощи криминалистам о бренности бытия. И лишь только юморист по радио невозмутимо чеканил плоские шутки голосом, в данной ситуации казавшимся жутким, вызвав у Фёдора не поддающийся объяснению страх, ибо голос этот словно состоял из звуков сотен скрипок и виолончелей, разбивающихся на маленькие группы, чтобы многочисленными зрителями посмеяться над незатейливыми остротами. И было в нём что-то до боли знакомое, отсылающее к не столь давним событиям. Странное наваждение рассеял крик женщин, увидевших труп соседки во дворе.

Возымев неприятную беседу с инспектором и известив начальника об уважительной причине невыхода на работу, Фёдор ещё раз обсудил произошедшее вместе с Семёном и возмутился скабрёзными вопросами милиционера, после чего вернулся в свою комнату. Не давал покоя, пуще смерти противной старухи, голос юмориста. Было в нём что-то неестественное, пугающее, но что именно, помимо странного звучания, Фёдор понять не мог; это было, как дежавю, может, даже не этот голос, а что-либо другое создавало аналогичное гнетущее впечатление, но можно было поклясться, что оно имело место в недавнюю пору, незадолго до трагической и нелепой смерти Николая. Хотя, может статься так, что подстёгиваемое стрессами воображение услужливо готовит ложную версию происходящего. Несмотря на все усилия парня избежать подобных мыслей, в голове ничего, кроме них, не было. Фактически попав под подозрение на пару с Семёном по делу свободного падения Аполлинарии, Фёдор прекрасно понимал, к чему может привести попытка самостоятельного расследования загадочных уходов из жизни друга и соседки и предпочитал пассивно наблюдать. Вдобавок интуиция подсказывала, что это ещё не конец.

Интуиция не подвела: тремя днями позднее, когда он был на работе, Павел Петрович, интеллигент в очках, оторвав штапик от рамы, затолкал оным пачку листов из любимой книги аккурат себе в глотку; и, как рассказал Фёдору Геннадий, сосед и сантехник в одном флаконе, пришедший на странные звуки, доносящиеся из смежной комнаты, и выломавший дверь, цианотичное лицо филолога светилось, если так можно сказать применительно к умирающему, запредельным счастьем…

— Что-то многовато смертей в последнее время, — задумчиво изрёк Фёдор, — И притом все являются суицидом.

— И не говори, — ответствовал Геннадий, как всегда шмыгая носом, — аж страшно становится: люди-то ведь все знакомые, и жизнь их особо не била… Как всех… А тут — на тебе!

— Боюсь, что это ещё не конец, — разоткровенничался Фёдор. — Это похоже на эпидемию.

— Знаешь, Федя, тут и так жутко, а ты со своими «боюсь», «эпидемия» и прочим! Моей дочке пятнадцать лет, в таком возрасте подростки режут себе вены, я весь на нервах, а тут твои теории!

Ему было о чём беспокоиться — дочь была готессой, и отличить ритуальные для данной субкультуры рассуждения о смерти от выражения намерения свести счёты с жизнью крайне сложно, тем более, что Геннадий не блистал даже житейскими психологическими познаниями. Чтобы не рисковать, отправил он своё чадо подальше, к родителям жены, а вскоре его самого нашли в люке, наколотого на штоки задвижек.

У Фёдора тем временем сформировалась гипотеза, призванная дать хоть какое-то объяснение происходящему. Он считал своим долгом поделиться ею со сведущим в естественных науках человеком — с Семёном, — впервые за время совместного проживания решив зайти к нему в комнату.

— Открыто! — громко сказал Семён в ответ на ненавязчивый стук и, увидев в дверях Фёдора, добавил. — А, привет, заходи!

Происходящее наложило отпечаток на всех обитателей коммуналки, в том числе и на флегматичного студента, сделав его таким же унылым и нервозным, каковыми являлись все обитатели коммунальной квартиры, уподобив его движения птичьим.

— Семён, я к тебе как к физику, — робко замялся Фёдор, — у меня теория возникла. Тебе что-нибудь известно про свойства геопатогенных зон?

— Кроме изменения магнитного поля, да выхода глубинных газов с инфразвуком, больше ничего, — ответил он, включая паяльник в розетку и водворяя его на специальную проволочную подставку. — А какая теория?

— Теория относительно природы этих самоубийств.

— Гена-сантехник, скорее всего просто упал по пьяни в люк, это не считается самоубийством, — сказал, не глядя на собеседника, Семён, водя ладонью над паяльником.

Из динамика крохотного «Кировограда» тихо лилась песня про крылатые качели. Возникло знакомое чувство страха, жуткого, неизбывного страха, преследовавшего Фёдора с момента смерти друга. Страха, сидевшего в глубине сознания, пока не случалось переживание, вытаскивающее его наружу. Как Фёдор ни тщился найти сей запускающий фактор, попытки были бесплодны.

— А остальные как же? Не могла ведь у них настолько резко ухудшиться жизнь, подбив на такое решение!

— Не могла, — отрезал Семён, постоянно проверяя, достаточно ли нагрелся паяльник. По всей видимости, Фёдор мешает соседу начать работу: на столе разложены оранжевые и зелёные цилиндрики радиодеталей, какие-то платы с микросхемами, канифоль и куски олова. Скоро Семён вежливо, но настойчиво закончит разговор и выпроводит его.

— Дело в том, что за мною идёт по пятам странное чувство, усиливающееся перед такими моментами. Может, я более восприимчив к изменениям активности этой зоны? Вот и сейчас, только не смейся, мне кажется, что случится что-то плохое…

— И что же? Очередной суицид? — Семён почёсывал грудь повыше кармана тенниски.

— Скорее всего, да, — Фёдор наблюдал за движениями собеседника, по которым можно было сказать, что разговор едва ли ему интересен.

— Выбрось из головы всю эту чепуху! — ответил Семён, беря нагревшийся прибор в руку. — Здесь уж точно нет никакой патогенной зоны, а череда самоубийств — просто совпа…

Он не успел закончить фразу, ибо раскалённое жало паяльника, направляемое его собственной рукой, с шипением пронзило сердце студента, которому не суждено уже было стать инженером. Фёдора поразила та лёгкость и непринуждённость, с которой Семён наложил на себя руки, до последнего момента поддерживая разговор. В комнате запахло гарью с сильным гастрономическим акцентом; Фёдор понял, что подпишет себе приговор, когда выдернет шнур из розетки и на всякий случай даже вытер полой рубашки засаленные скобы дверных ручек. Был поздний вечер, многие из жильцов отошли ко сну, коридор был пуст, чем счастливо воспользовался Фёдор, прошмыгнув в свою комнату. К величайшей радости, никто не видел его и заходящим к принявшему подобающую человеку науки смерть Семёну. Фёдор напряжённо ждал, когда загорится одежда соседа, борясь с подступающей паникой. Снова испытал он это странное, знакомое чувство, весьма специфическое, отличное от банального страха смерти, пусть многие и утверждают сводимость к нему всех остальных страхов человека. Скорее, это был страх другой, подневольной жизни, заключённой в некое зловещее великое целое и являющей собою один из его проводников. Подобные раздумья вызывали у Фёдора озноб. Меж тем в коридоре обеспокоенно загалдели вышедшие на запах гари и открывшие комнату Семёна соседи, коими решено было вызвать пожарных и милицию. По всей видимости, сгорела изоляция на проводе паяльника, и в результате короткого замыкания погас свет. Оранжевое зарево пламени, бушующего через две комнаты, виднелось сквозь дверную щель. Впотьмах собрав документы, которые удалось найти, Фёдор двигался по задымлённому коридору и лестничной клетке вместе с другими обитателями коммуналки и вскоре оказался под весенним звёздным небом. Пожар был потушен быстро, и к утру все вернулись домой, однако запасных пробок ни у кого не оказалось, ввиду чего последующие три дня жильцы довольствовались свечами, керосиновыми лампами и проводным радио.

В одну из этих трёх обесточенных ночей Фёдора разбудил странный шум, доносящийся из коридора. Раздавалась знакомая «скрипичная» какофония, жуткая до такой степени, что хотелось с головой укрыться одеялом, которое мятой колбасой лежало у стены. Пересилив страх и интуитивно связав это звучание со своею теорией, Фёдор поднялся с кровати и заставил себя выйти в коридор. В полутьме, которую составлял заглядывающий в окна зеленоватый свет уличного фонаря, медленно двигался Фёдор к источнику звука на кухне, которым оказался, — и это его ничуть не удивило, — грязно-белый кирпич репродуктора. Монотонно выводили скрипки унылую увертюру, предваряющую нечто невообразимое, извлекая наружу потаённый страх. Порою слышались сквозь белый шум стоны знакомых до боли голосов, среди которых он распознал и голос лучшего друга, и баритон Семёна; казалось, что нечто по ту сторону диффузора зовёт его по имени. Испытывая и тут же подавляя желание с криком выскочить из кухни, на дрожащих ногах он медленно покрался к себе. Наполненная страхом и постоянными прислушиваниями, ночь была бессонной.

Когда после работы Фёдор сидел на кухне и поглощал пшеничную кашу, Абрам Моисеевич, учитель и прагматик до мозга костей, поднеся зажигалку к отверзнутым губам , взорвал у себя во рту огромный пакет со спичечными головками и порохом из новогодних хлопушек. Он умер в реанимации. Соседям, собравшимся по этому невесёлому поводу, Фёдор, не удержавшись, высказал мысль, которая, словно удар током, заставила его встрепенуться. Давно, с самой смерти Коли, не было видно Константина Сергеевича. Окружающие, удачно принявшие адресованное им осенение, повернулись к нему.

— Действительно, — сказала соседка экс-мастера цеха, домохозяйка Полина. — Когда он уезжал к родственникам, то всегда предупреждал об этом и давал ключи. А сейчас как будто исчез.

Небольшая толпа двинулась в сторону комнаты давно не виденного соседа, люди принялись наперебой стучать и звать его. Никто не откликнулся, и было принято решение ломать дверь. Когда старый замок с раскатистым хрустом покинул своё место, взору соседей предстала аккуратно убранная комната, где на кровати лежал, завёрнутый, наверное, в дюжину слоёв запотевшей в не прилегающих к телу местах парниковой плёнки, Константин Сергеевич. Как это ему удалось самостоятельно сделать, осталось тайной, унесённой в могилу.

Сей случай стал последней каплей для многих: напуганные зловещей чередою смертей, люди в экстренном порядке пытались продать, поменять да и просто бросить, уехав к родным (которые были им, разумеется, ужасно рады), свои жилища. По коммуналке то и дело сновали риэлторы и потенциальные покупатели и съёмщики, кои, заподозрив неладное в поведении прежних хозяев, в большинстве своём отказывались от выгодных предложений. Фёдору податься было некуда: здесь он был прописан и являлся собственником, а продажа по смехотворной цене единственного жилья была сродни безумию. Не мог он и переехать к своей пассии, ютящейся в однокомнатной хрущёвке с родителями. Оставалось одно — ждать, чем это всё закончится. Не давали покоя ночные звуки из кухонного репродуктора, которые, как мнилось Фёдору, каждую ночь становились всё громче. Ему всё чаще казалось, что голосами ушедших из жизни соседей и друзей эпизодически говорят дикторы новостей, поют известные исполнители, и ещё эта еле слышная скрипичная вакханалия, идущая фоном уже почти ко всему радиоэфиру. Выдернуть громкоговоритель, у которого волей соседа-рукодельника отсутствовал регулятор громкости, из розетки и тем самым обеспечить себе спокойную ночь Фёдор не мог, так как проводки были примотаны к клеммам внутри розетки и оставшиеся соседи воспротивились бы лишению их любимого развлечения во время готовки. А делиться с ними своей теорией он не хотел, так как они полагали, что в квартире промышляет маньяк-шизофреник, за которого они после таких слов примут его и линчуют.

Выйдя из запоя по поводу безвременной барбитуратной кончины подруги, краем уха услышавшей этот злосчастный репродуктор, он уже знал, что является причиной этих самоубийств и намеревался тихо и без лишнего шума обрезать радиопровод в подъезде. Но в его планы вмешался пресловутый громкоговоритель, заставивший мальчика Жору сделать шесть самострелов, убить двумя из них родителей и выйти на тропу войны с соседями, в ходе которой отправил болт промеж глаз вышедшей на сухие и громкие хлопки тёте Кларе. Фёдор, едва не получив ранение, обезвредил мальчишку и запер его в туалете, после чего взял стремянку и пошёл на лестничную площадку. Когда провод был перерезан, с облегчением вздохнув, Фёдор сам вызвал милицию. Трупы были увезены, Жору отправили в лечебницу, соседи беспокойно совещались на кухне.

— Вы не поверите! — распалённый эйфорией, сказал Фёдор и, видимо, желая немного остыть, расстегнул несколько верхних пуговиц на рубашке. — Причина всего этого крылась в громкоговорителе и весьма странных помехах в радиоэфире, каким-то непостижимым образом влиявших на поведение людей, заставляя их делать противоестественную, но заложенную в подсознании каждого вещь!

Удивлённо смотрели соседи на Фёдора, не имея ни малейшего понятия о названных им явлениях.

— Дело в том, что на периферии сознания, — надеюсь, вы понимаете, о чём я говорю, — всегда формируется представление об уходе из жизни с применением того, что мы видим вокруг себя.

Он сделал паузу, отвязывая бельевую верёвку от вбитых в стены крючков и, начав ловко вертеть её в руках, продолжил. Присутствующие сидели за столом и заворожённо внимали движениям и речи оратора.

— Будь то любимая книга, кухонный нож, полиэтилен, в конце концов, заколка в ваших волосах, — сказал, обращаясь к Елене Андреевне, женщине предпенсионного возраста, Фёдор, пододвигая табурет ближе к вентиляционной отдушине, — всё равно какой-то частью сознания вы хотите нанести себе вред каким-либо из вышеозначенных предметов. Кстати, вы не замечали, что, идя вдоль путей, по которым с приличной скоростью движется поезд, вы испытываете желание броситься под звенящие колёса? Или когда вы стоите на краю обрыва, крыши, не суть важно?

Фёдор встал на табурет, всё больше заводясь в своей пламенной речи, вызывающей дрожь в руках, и со второй попытки надёжным крепким узлом привязал верёвку к стальной решётке, отделяющей вертикальный стержень тьмы от просторного помещения кухни.

— В этих случаях вы, дорогие мои, испытываете сладкий ужас, представляя, что бы с вами случилось, решись вы на столь безумный шаг! Причём представляете это во всех деталях и красках, и только рациональный ум не даёт превратиться этому подстёгиваемому страхом любопытству в жгучее и исполненное уверенности желание познать такую смерть! — теперь он повернулся к ним лицом. — Но этот проклятый репродуктор снимает этот естественный барьер, и в итоге мы с вами имеем серийный суицид, до сего дня потрясавший нашу многострадальную коммуналку!

Соседи по-прежнему смотрели на него, кто озадаченно, кто с восхищением, полагая, что новоявленный мистик и борец с НЛП выполняет под потолком план окончательной победы над терзающим их злом.

— Но теперь всё кончено! — весело сказал Фёдор, набрасывая петлю на шею и предварительно её затягивая. — Я положил этому конец, перерезав провод, и теперь никто не умрёт!

Федя расшатал хлипкий предмет мебели, и его вздёрнуло на толстой бельевой верёвке, некогда украденной с одного из своих мест работы покойным Геннадием. Он висел, чувствуя, как всё сильнее стягивает шею добротная петля, и горестно думал о том, что не избежал этой участи и не заметил, как основательно готовит самоубийство. Немеющие пальцы были неспособны ослабить тугую хватку капронового изделия. Он видел, как за окном под конец пасмурного дня солнце окрасило густую пелену облаков в бледно-оранжевый цвет, и это было невероятно красиво. Соседи всё так же улыбались, одобрительно кивая, говоря «Молодец, Федя!», «Ты всех нас спас!», «Зришь в корень: мы бы ни за что не догадались, что виной всему радио!», «Так держать!», и ещё что-то, чего теряющий сознание Фёдор уже не мог понять. У окружающих отключилось видение того, что он делает и что с ним происходит. Для них он закончил свою речь и принимал поздравления и лестные отзывы. Последним, что он услышал, был скрипичный голос певца, доносящийся из репродуктора в соседней квартире…

Закончилось это всё или нет, а если нет, то сколько было смертей и в каком порядке они воспоследовали, Фёдор знать уже не мог, пав жертвой непонятной и зловещей сущности, по всем вероятиям, продолжающей свирепствовать повсеместно и по сей день. Эта сущность была самой радиотрансляционной сетью.

Если зеркальную речную гладь вашей любимой песни, льющейся из абонентского громкоговорителя вдруг подёрнет рябью помех, кто знает, быть может, вы среди голосов, на которые расщепился вокал исполнителя, услышите и голос Фёдора. Хотя, впрочем, вы в большинстве своём и не имели чести знать его при жизни.

04.02.2009