Моё беспардонное Я

«Всегда удобна поза раком,
Что б голова была внизу.
Так проще верить в то, что рядом
Совсем не так, как наверху…»



         «Не надо влезать в диалог двух людей,  чтобы не оказаться третьим лишним…»… «Порою разговор  двоих выглядит, как монолог одного…»… «Наглость города берёт, но не всегда второе счастье» - этих и ещё кучи подобных выражений  моё «Я» не знало,  и знать не хотело. А зачем? Мне казалось, я не победим и этот  мир лежит перед моими ногами, раскрыв объятия настолько широко, что не вызывало ни малейших  сомнений в моём успехе этого мероприятия. И я-то уж, точно если,  не наглостью, то напористостью, а главное, человеколюбием возьму всех  и вся. Разверну к себе лицом весь народ,  всего земного шара. Потому что я очень люблю людей, но всё же больше всего я люблю своё неизменное « Я». И оно,  моё «Я» нашло огромное количество соратников в этом мире, они стали моими близкими  друзьями, потому что мы понимаем  друг друга, как никто другой. Во всяком случае, те,   другие, которые не желали  нам внимать, а главное, понимать весь альтруизм наших поступков, и были жертвами  нашего  беспардонного «Я».

А вот тут моё «Я» не хотело учитывать ничего, никакие детали чужого недовольства, на которое однозначно провоцировала моя  бесконечная любовь к людям. И всё же, однажды, жертвой своей  беспардонности стало моё собственное эгоистичное «Я», всё не желающее мириться с произошедшим произволом.

 Оно, моё «Я» так ничего и не поняло, даже в тот момент, когда из глаз потекли хуже, чем крокодильи слёзы, скатываясь по красному распухшему носу, затекая в   момент    ставшими огромными, развёрнутые  ноздри,  и продолжая свой путь дальше,      к губам, больше похожим на кусок вырванного бордового цвета   мяса прямо из туши какого-нибудь  животного, чем на человеческий рот, который в этот момент кривился в гримасе, означающей  одно:  « Я хотел как лучше, а вы как всегда. Но зачем, так - то?  Мне же больно теперь…»  А следом человек, которому принадлежало это «Я», которого звали просто «Я»  или всё же Евдоким, уже не пытался ничего рассмотреть сквозь полностью заплывший какой-то синеватой жутью   глаз, тем более,  что в этом не было никакой необходимости, надо было пытаться что-то увидеть помимо собственной любви ко всем людям сразу,  или  всё же к себе больше всего,  раньше, не получил бы только что он в  морду за свою беспардонность и не кричал бы сейчас на весь свет:  « За что? Я же хотел как лучше!»
 
        Но его соседу Косте Шустову лучше не стало от того, что  сначала настойчиво звонил его мобильный телефон, который он забыл выключить, а потом так же надрывно разрывался дверной звонок. Он продолжал лежать в полумраке своей комнаты и пытался не слышать всей этой какофонии, раздающейся в его почти ничего не слышащих ушах.

 
                ***
          Ночь прошла в жутких кошмарах, невозможности заснуть,  раскалывающаяся голова совершенно не способствовала процессу засыпания. Он уже третьи сутки ходил  на работу, перенося на ногах полученный вирус от коллеги, сидящего напротив. Тот громко сморкался и кашлял. Капли от чихания, казалось,  долетали до Константинова носа и там же и зависали, образовывая внутри  один огромный микроб, который он и сам потом  высмаркивал в носовой платок, густым потоком жижи, льющейся из его  простуженных покрасневших  ноздрей,  но,  сидя уже дома,  у себя  в квартире,  на пятом этаже, а ноги держа в тазике с нагретой водой и насыпанным  туда  сухим порошком горчицы.
 
      Он помнил, как ещё сходил на субботник,  организованный начальником их учреждения, зачем-то пособирал ветки и  прошлогодние листья,  которые тут же на глазах у него  и его  друзей по несчастью, стоящих в  специально надетой для этого случая  одежде и с унылыми лицами  опирающимися на кончики граблей, разлетелись в разные стороны, покрыв в ещё большем беспорядке только что прибранную улицу перед муниципальным зданием.

Их  начальник-самодур, конечно же  в это время отлёживался дома в своей тёплой квартирке, под боком у молодой  жены, которая согревала и лечила его уже пробившийся кашель  только одним своим видом безразмерных грудей, к которым он   тесно и ласково прижимался, почти плача от состоявшегося такого счастья, и совершенно позабыв  отдать приказ помощнице главного  бухгалтера  выдать своим подчинённым   зарплату. Та тоже,  давно и прочно болела. И,  разумеется, с метлой в руках не перемещалась туда и обратно, грозно призывая к порядку, обещая   оставить всех без премии,  если плохо будут выполняться  указания их дорогого  директора.

           Сергея Станиславовича многие не любили и  за вздорный характер,  и за  кипучесть нрава. Что означало, если жена его  ночью в постели не достаточно хорошо обнимала, а утром подала не совсем то на завтрак, что ему сегодня приснилось, то  он  был способен  спокойно, без каких-либо угрызений совести,  уволить первого попавшегося под руку работника. То, что тот  мог оказаться более, чем ценным сотрудником его же заведения, директора начинало волновать гораздо позже, когда, возможно, уже  и поправить ничего   было нельзя. Когда очередной  выставленный специалист весело сбегал со ступенек их конторы, насвистывая  какую-нибудь любимую мелодию, звеня мелочью в кармане и думая о том, что скоро он будет шуршать купюрами, справедливо     полученными за свой труд, ибо шеф был ещё и неимоверным скупердяем, не первый раз убирая из кампании человека, который заслуживал более достойного вознаграждения,  и потому здесь и происходила такая текучесть  кадров.

А Сергей Станиславович, каждый раз  уволив очередного  сотрудника,  возвращался к себе  в кабинет, не стене которого прямо   над его креслом начальника висел портрет Николая Второго в парадном обмундировании, чтобы никто не сомневался, что это самодержец.  Просто товарищ Степашкин обладал имперскими амбициями, но какое ещё  отношение  и имел ли вообще,  он к царской семье, никто не знал достоверно, но тем не менее, поклонение королевским регалиям приветствовалось в их учреждении.  Поэтому, зачастую работники получали вознаграждение не за свои прямые обязанности, а  за сидение в интернете и выуживание там ещё каких-то портретов из династии Романовых, потом уже и Рюриковичей, с тем, чтобы и их  портреты с их изображением можно было  развесить по всему зданию, в котором располагалась их кампания.

Но,  кроме того, набранный коллектив работников, полностью соответствовал  хозяину кабинета, стены которого  были увешаны ещё и  разными картинками,  говорящими о   любви Сергея Станиславовича ко всему   прошлому теперешнего Российского государства,  которые почему-то в совершеннейшем советском, а не имперском стиле, в стиле партсобраний проводили не только субботники, но и так же хором выражали сочувствие заболевшему коллеге.
 
И, потому, когда Костя умудрился подхватить вирус от своего сослуживца, стойко выходящего  на службу, с одним единственным  желанием  —  не   подвести весь коллектив,  а потом в самом разгаре покинул место сбора  прошлогодних листьев и веток, и уже лежал в своей постели совершенно разбитый от заработанного насморка и кашля, они,  с лучшими намерениями,   проявить заботу и сочувствие,  долго и упорно звонили ему на мобильный телефон, а он так же упорно не брал трубку, думая о том,  что уже же предупредил о своём нездоровье, но звонки  продолжались  уже по третьему и четвёртому разу, коллеги просто не могли угомониться  в своём стремлении  помочь ему советом,  не выходить на службу завтра и послезавтра. А потом обиженно смотрели к глаза Костику, не понимая, почему он так был недоволен, а его жена не радостно сказала в трубку, что могли бы и оставить его в покое, тем более, что  никто всё равно  не реагировал на многочисленные звонки доброжелателей.

          А позже наведался тот самый Евдоким. Сосед по лестничной площадке. Но до него пришёл ещё один, с нижнего этажа,  и предложил сыграть в  карты, наверное,  в «дурака», и на вопрос,  что он  делает, когда ему плохо,  ответил, что очень даже нормально режется в «девятку»… И тоже долго удивлялся, глядя на резко  захлопнувшуюся  перед его  носом дверь.  А ведь только вчера,  когда Константин поднимался к себе в квартиру,  с трудом переставляя ноги по  ступенькам,  он попросил того  не беспокоить его.
 
Последней каплей в этом  всемирном   океане любви и дружбы оказался всё же Евдоким, тоже раз пять набравший номер друга,  в тот момент, когда тот в состоянии вечной  прострации лежал на диване, среди  смятых простыней,    потом столько же раз нажавший на дверной звонок, затем  практически обстучавший  ногами все двери,   и рядом находящиеся тоже,  и,  не получив так желаемого ответа, опять нажавший на звонок Костиной квартиры.

И вот теперь он,  держась за нос, в который его  двинул только что,    вроде бы, его     лучший друг, он же   непонимающе взирал на дверь,  в которую, как видно не достаточно громко только что  стучал с желанием  помочь.
 
А Константин, вернувшись   к себе,  ещё долго,  лёжа на диване, думал про себя:
«Ну, наверное, мог бы я   и открыть, ведь это не просто  мой  сосед  пришёл, которому я  с  самого утра успел поведать, что заболел, и что буду  дома  теперь приходить в себя, лечиться, что спать охота,  как никогда. Ведь слышал же,  как Евдоким на весь подъезд интересовался,  а дома ли его закадычный дружок, которому он так хотел помочь»

Как и его родная  тёща, в противовес,  когда – то, когда они жили все вместе,  так опасалась за его  здоровье, не дай-то бог, чтобы  любимый  зятёк   не  остался  голоден и без обеда, что сколько раз он не просил её стучаться, прежде,   чем заходить к ним в комнату с женой,  однажды по привычке бесцеремонно  нажала на  ручку и ввалилась в помещение  в тот момент, когда он,  Константин лежал не просто  на кровати, а на своей  жене, хоть и на  её старшей  дочери.

Что толку, что потом она сидела и, стыдливо  глядя в пол, пыталась оправдаться уже  знакомыми мотивами.

В ней говорило то самое,  до боли всем известное,  беспардонное,  моё  же   «Я», когда из глаз текли хуже, чем крокодильи слёзы, скатываясь по красному распухшему носу, затекая в   момент    ставшими огромными, развёрнутые  ноздри и продолжая свой путь дальше, к губам, больше похожим на кусок вырванного бордового цвета   мяса прямо из туши какого-нибудь  животного, чем на человеческий рот, который в этот момент кривился в гримасе, означающей  одно:  « Я хотел как лучше, а вы как всегда…. Но зачем, так-то?  Мне же больно теперь…»,  а вспомнить, что не  всегда удобна поза раком,  было ни с руки, ведь та голова была внизу, теперь не понимая, что не всегда бывает то,   что рядом,  совсем не так,  как наверху…

      Разумеется, оно,  моё беспардонное «Я» не знало, что и молчание не всегда золото, а порою беспросветное  хамство,  и что, не  надо  встревать в разговор двоих,  чтобы не оказаться в гуще не своих  событий  и тоже не получить хук в левый глаз, чтобы он не растёкся сейчас нелицеприятной синевой, и чтобы потом не кричал,  как  всегда:  «За что?  Я  же хотел,  как лучше…»  Но вышло  - то, как всегда,  из рук вон плохо.  Просто моё «Я» не хотело всего этого знать, оно же  любило всё же только себя, но каждый раз прикрывалось всеобщим альтруизмом  братской любви, действуя в противоречии  своему собственному утверждению, что остальные  и рассматривали, как назло им,  и не как иначе.

       Вот и страдало моё собственное «Я» от  своей же беспардонности, не пожелавшее услышать, что- то или  кого-то,  помимо себя самоё, продолжая удивляться  каждый раз текущим слезам из носа и глаз, когда  в очередной  раз кто-то так  не  желал понимать всей доброты   намерений моего всё же страшно  беспардонного «Я»…