Чертово колесо

  Туман покровительственно положил свои сереющее лапы на пропитанную сыростью улицу и словно погряз в этом отрезке пространства. Едва заметные границы между небом и землей, казалось, и вовсе не разделяют мир на всевышних и земных, будто пропагандируя единство всех и вся. Деревья продрогли под холодным покрывалом мглы и, обнажив свои ветки, плакали, роняя на землю оставшуюся листву.
    Я был здесь один, – закованный в клетке одиночества, которое шуршало обрывками прошлого и дышало мне в спину, когда я оставался наедине с собой. Впереди меня простилался старый заброшенный парк, некогда цветущий от детского смеха и светившийся от радостных глаз местных обитателей, не упускающих момента наведаться в сие место, дабы вдохнуть полной грудью то самое, что называют жизнью. В самом хорошем  смысле этого слова, разумеется.
    Ветер насвистывал мелодию прошлых лет, теребя холодными пальцами струны души.

                ****

    «Папа, папа, пойдем, скорей! Займут же сейчас», - кричал ребенок лет пяти и бежал сломя голову на освободившуюся качелю. Его густые белокурые волосы развевались на ветру, и ангельски светились под лучами круглого «блина», пригоревшего к небосводу.
- Не так быстро! – смеясь, грозил он пальцем, и, стараясь не потерять отпрыска из виду, бежал, ища синюю куртку в толпе людей, шуршащих подошвами по тщательно выметенной дорожке парка.
- Катай меня! Только сильно, я ведь уже не какой-то там ребенок.
Они вернулись домой поздним вечером: грязные, как черти, но без единого намека   усталости на лице.
- Не говори маме про два мороженых, ладно?
- Хорошо, не буду.
- И про американские горки тоже. Она запрещает даже смотреть в их сторону.
- Не скажу. Обещаю.
- Папа…
Он внимательно окинул меня взглядом.
- Я счастлив.

                ****

    Я посмотрел на своё отражение в окно магазина, который стоял в метре от меня и смахивал на большую старую коробку. Глаза из ярко-голубых потускнели  до стальных серых; шевелюра потемнела, превратив ангелочка в среднестатистического человека, обитающего на матушке-земле.
    Я счастлив. По-прежнему счастлив. Счастье, как и всё то, что имеет свойство обесцениваться, уже сотню, раз меняло своё значение для меня, выражаясь в том, в чем позволяла текущая мерка моих требований к нему. Только взлетать слишком высоко, не задумываясь о падении, уже казалось чем-то фантастическим. Опыт, как старуха с многочисленными паранойями, сидел на плече и беспрестанно бубнил о впереди лежащих граблях.
- Ты не мог бы уступить мне это место? – раздался тонкий женский голос, разбив тишину на миллион мельчайших осколков.
- Вокруг свыше десятка точно таких же лавок, - не успев придумать что-то нормальное в ответ, неуверенно проговорил я.
- Я хочу сидеть здесь.
Только сейчас я заметил, насколько красивая особа упорно пыталась выгнать меня из родного гнезда. Длинные темные волосы лежали на хрупких плечах; её кожа из-за здешнего света казалась белее мела, а губы цвета вишни, непреклонно замерли, не выдавая никаких эмоций; угольные глаза, как две пропасти, ведущие в Ад, таили в себе глубочайшую тоску. И я увидел в них всё, что ощущал до её появления.
- Рядом со мной ещё есть место, миледи, - сказал я, будучи уверенным в том, что упрямство не позволит ей отказаться от запланированного и уйти.
- Надеюсь, тебе быстро наскучит моё общество, - равнодушно сказала она и села.
- Я слишком хороший собеседник, чтобы допустить это, поэтому вынужден признать, - надежда Ваша равносильна пустому звуку.
- Ты, скорей, слишком самоуверенный собеседник.
- Это плохо?
- Это никак. Я сижу здесь одна, поэтому для меня не имеет значения твоя оценка своих качеств.
- Вот как, стало быть?
- Именно.
Я посидел молча около минуты и запел во весь голос первую пришедшую в голову песню.
Сказать, что она посмотрела на меня, как на больного, не сказать ничего. Я продолжал петь, как ни в чем не бывало. На её вопросительный взгляд я всё же решил ответить во избежание её ухода.
- Иногда душе хочется петь. У Вас такого не бывало? Нет? А у меня всегда, когда я нахожусь в полном одиночестве, зная, что никто не услышит. Вот, вижу – ни единой души, и дай-ка, думаю, спою. Да так люблю погромче! Это ещё тихо, я просто не распелся пока что.
Её взгляд смягчился.
- Я всё равно не хочу с тобой разговаривать.
- А давайте тогда помолчим вместе? Вы умеете молчать вместе?
- Это ещё нужно уметь делать?
- Конечно, а как Вы хотели? Это искусство, не меньше.
Увидев, что она настроена слушать, я продолжил, не ведая, что несу, стараясь при этом быть убедительным.
- Вот, видите это жутко облезлое колесо обозрения, которое стоит тут уже больше, чем вечность, - я подсел к ней ближе и указал пальцем на рухлядь, которая когда-то давала ощутить мне чувство безграничной свободы, - Вы катались когда-нибудь на подобной махине?
- Да... Однажды.
Я понял, что катастрофически теряю мысли, когда слышу её голос. Теряю надобность что-то говорить и, выдавливая из себя этот поток ненужных слов, просто стараюсь удержать её здесь. В сердцевине моего прошлого, которое таило в себе зарождение подлинного счастья.
- Инструктаж окончен? – улыбнувшись краем губ, почти дружелюбно спросила она.
- Нет. Я просто несвоевременно перешел к практике.
- Мне практика говорит о большем, нежели теория.
- Серьёзно?
- Да. Это тот случай, когда не нужно слов. Молчание всё скажет за себя. Гораздо искренней и лучше.
- Я замерзла, - чуть погодя добавила она, а я, прокрутив сотню всевозможных намеков, таившихся в сей фразе, счел это дело бесполезной игрой с огнем.
- Дайте мне свои руки, - попросил я.
- Лучше пойдем, пройдемся, - отстранившись от меня, сказала она.

    Серое небо, становившееся воплощением металла, притянуло за собой ранний вечер. Тучи сгущались на небе, окутывая парк ещё большей таинственностью и мертвыми иллюзиями воспоминаний. Она шла рядом, околдованная неземной отчужденностью от мира. 
- Стало теплей?
- Немного.
Она взглянула на меня, но опустила глаза, видимо, почувствовав, что я это заметил.
- О чем ты думал, пока я не подошла?
- О детстве.
- Расскажешь?
- Ты, в самом деле, этого хочешь? – сказал я, округлив глаза, и незаметно для самого себя, перейдя с ней на «ты».
Она не отводила замученных глаз и натянуто улыбнулась.
- Расскажу тебе самую трогательную историю моего детства.

                ****

- Беляшик, ещё полчаса и домой. Погода портится, - сказал папа, заботливо поправляя шарфик на моей шее.
Солнце ещё светило достаточно ярко, но ветер холоднел и становился сильней, задувая в любые открытые щели.
- Папа, пойдем на колесо! Пожалуйста, пап. Пойдем.
- Ты иди, а я билеты куплю. Через минуту подойду. Стой возле лавки и ни шагу оттуда, ладно? Чтобы я тебя нашел потом.
- Да! – крикнул я, и ветер, подхватив мои слова, тут же развеял их.

- Глупая девчонка, как же ты мне уже надоела! – кричал мужчина, от которого разило перегаром за версту, - Пошла вон отсюда!
    Темные глаза ребенка наполнились слезами, напоминавшими утреннюю росу. Она быстро закрыла лицо руками и села на корточки за спинку лавки, тем самым предприняв попытку скрыться от всего мира, не подвластного ей.
    Я подошел к ней и, сев рядом на грязную траву, бережно обнял, наплевав на будущие упреки мамы о моей неаккуратности. Она вздрогнула.
- Нет, нет, не бойся! – быстро заговорил я шепотом, - Мне мама говорила, что если человеку грустно, его нужно обнять. Крепко так. Слова утешения он не услышит, а тепло почувствует.
Она прижалась ко мне и уткнулась лицом в плечо. Желание спасти её сменялось осознанием всей ничтожности своих сил против её горечи и мнимых попыток что-то изменить. Она дышала ровно и тяжело, видимое спокойствие иллюзией прикрывало её потемневшие глаза. Она смотрела на меня с минуту, едва моргая и держа за руку, пока нас не разыскал её отец.
- Ах, вот ты где, зараза… Я, что тебя искать по всему парку должен?
Он забрал её у меня, а я, поглощенный яростью от такой несправедливости, начал колотить его по ногам, что было сил.
- Не трогай её! – кричал я, закрыв глаза от страха, - Отпусти!
В этот момент меня схватили на руки, и я почувствовал – это был папа. Я распахнул глаза и увидел лежавшего на земле мужчину и девочку, которая скрылась за деревом.
- С тобой всё в порядке? – безостановочно повторял папа, задавая этот вопрос во все возможных формулировках, - Ты цел?
- Папа, пусти. Мне надо туда.
- Мы идем домой. Всё, без разговоров.
Я вырвался из его рук, и, подобрав с земли брошенные папой билеты, побежал к ней.
- Это тебе, - второпях говорил я, - возьми. Поднимись высоко-высоко, где тебя никто не достанет. Обещай.
- Не уходи.
- Не бойся, я завтра приду сюда. Возьми, - говорил я, кладя в её руки два свернутых листочка.
Папа подбежал и, схватив меня, понес домой.
- Я приду! – кричал я, хватаясь за эту нитку спасения, как за последнюю надежду стать сильным и нужным ей.

                ****

- И пришел? – спросила она, как только я замолчал.
- Я? Да, ночью сбежал из дома. Падал, несся, что сумасшедший. Так и просидел всю ночь на лавке, ожидая её, - улыбнувшись, ответил я.
Она остановилась.
- Что случилось? Тебе плохо? – спросил я, быстро подойдя к ней и прислонившись руками к её лицу.
    Её глаза впились в меня, раздирая  на части неизвестностью и тоской, живущих в этих двух глубинах. Я не понимал её. Ни единая её мысль не проскальзывала через меня, не проходила через мою логику и терялась в моем виденье мира, а я всё предпринимал попытки её поймать.
    Её руки обвили моё тело, а голова прижалась к груди. Я чувствовал, как она дрожала от холода, и не шевелился, боясь спровоцировать это прекрасное создание отстраниться от меня. Мне не нужно было никаких ответов на мои вопросы. Не нужно было понимание происходящего. Всё это я готов был отдать за её присутствие.
- Пойдём со мной, - чуть хриплым голосом сказала она и, схватив меня за руку, побежала неведомо куда. Стук каблуков эхом лился по парку и бил в ритм моего сердца.

Мы пришли в квартиру, которая дышала советской атмосферой и давно требовала капитального ремонта. Дверь была закрыта на защелку и меня охватила жуткая мысль, что ей приходиться здесь жить, в таких-то жутких условиях.
- Мы зачем здесь? Это твой дом?
- Слишком много вопросов, - шептала она, прислонившись всем телом ко мне и теребя тонкими пальцами мои волосы.
- Подожди, - нехотя шептал я, и молил Бога, чтобы она не останавливалась.
Она и не думала, и я не хотел, уже полностью будучи всеми мыслями и желаниями в ней. Я чувствовал в этом человеке жизнь, ранее скрытую темными вратами её карих глаз; желание, которое разрушало любые границы запретов, придуманных всеми периодами существования человечества; нежность – лившуюся потоком из её прикосновений. Я ощущал в ней себя.
    Она жаждала ласки и сторонилась её, хотела быть ближе, но робко смущалась при моих попытках не дать ей отстраниться от меня даже на сантиметр. Она не была воплощением любви. Казалось, она и была самой любовью.
- Ничего не спрашивай, - ещё не переведя дыхания, сказала она, и опустила глаза.
Я прижал её к себе и укрыл тонким одеялом. Мне казалось, что она мерзнет, что чувствует холод даже в жару, но не может ничем согреться. Спустя пять минут, она села на кровать, совершенно обнаженная и смотрела на меня своими огромными черными глазами, блеск которых снова поглотила тоска.
- Когда поднимаешься высоко-высоко, весь мир кажется ничтожным и таким незначительным по сравнению с возможностью жить, - едва выговорив каждое слово, шептала она.
- Это ты о чем?
Она улыбнулась.
- О своём.
Проведя холодной рукой по моему лицу, она легла рядом и обняла меня. Спустя десять минут я услышал её ровное дыхание, свидетельствовавшее о том, что она погрузилась в сон.

    Наутро меня разбудила машина, у которой зверски рычал мотор при попытке завестись.  Её не было рядом со мной. Левая часть кровати остыла, не оставив мне даже частичку тепла её тела.
   На подушке лежал потертый временем выцветший клочок бумаги. Я развернул его.
Это был билет.