Урок истории

Как постарел. Совсем стал старик, высох, сгорбился. Едва передвигает ноги в ортопедических ботинках. Он и тогда ходил с палочкой. Это он. Школьный учитель. Ни фамилии, ни имени его я не помню. Только клички – Кальмар, потом, уже в средних классах – Апостол. Почему Кальмар? Может быть, потому, что все время словно нащупывающая что-то в воздухе левая рука его была похожа на щупальце? И почему Апостол? Фамилия его была то ли Постолов, то ли Постолышев. Но не только, конечно, по фамилии. А звали его Петр Иосифович.
Я поднялся за ним по эскалатору и медленно пошел вдоль трамвайных путей. Моросил дождь. В лужах, в блестящих окнах аспидных домов отражались тучи и голые ветви тополей. Рельсы кое-где были залеплены листьями.
Я шел и вспоминал, как он рассказывал нам от Александре Невском, Дмитрии Донском, Сергии Радонежском, Минине и Пожарском, о Пугачеве, о Екатерине, о войне двенадцатого года… Мы не слушали. Мы заняты были своими делами, гораздо более значимыми, чем какая-то там Бородинская битва, отгрохотавшая почти два века назад. Или гудели с закрытыми ртами. Мычали на разные голоса, уставившись в одну точку, например, на лысину учителя. Нередко проверяли его на «вшивость», как говорил Малыш Джо: подкравшись сзади, вытаскивали стул, как только учитель поднимался; подбрасывали в ящики стола крыс, пойманных на свалке, торжественно казненных и подпаленных для запаха; зимой, когда занимались во вторую смену, вырубали по команде свет и обстреливали его со всех сторон из трубочек и рогаток. «За что вы его?» – спросил однажды кто-то из родителей, когда мы украли у историка палку, стали играть на перемене в хоккей и сломали ее. «А так просто», – ухмыльнулся Малыш Джо.
Учитель воевал, был танкистом. Можно было бы, конечно, вспоминая школу, вообразить сцену мальчишеского раскаяния после встречи с его боевым товарищем, которого он, Кальмар-Апостол, вытащил из горящего танка, вынес на себе, сам тяжело раненный. Или что-либо подобное. Патриотическое воспитание у нас в школе было поставлено. Не было недостатка в плакатах с лозунгами и цитатами. На первом этаже против входа чуть ли не по всей стене тянулся кумач: «Никто не забыт, и ничто не забыто!» Уголок боевой славы был признан лучшим в районе. И следопыты работали отменно: вели раскопки на местах боев, приводили на уроки мужества фронтовиков, которых тогда еще было много. Кто-то, знавший историка, и в самом деле приходил, что-то рассказывал. В актовом зале наверху смеялись, хлопали. Но мы в то время курили за школой и играли в «расшиши», приговаривая почему-то: «Да ты в танке не горел, салага». Нам не нужны были уроки мужества. Мужество мы себе представляли иначе.
Не выдержал Кальмар-Апостол самой, как тогда казалось, безобидной проверки. Перед уроком истории мы укрепили над дверью елочную хлопушку. Она рванула, когда историк, в черном костюме, при галстуке, при орденах, вошел в класс, чтобы поздравить нас с наступающим праздником. Он присел, схватился за голову, весь усыпанный конфетти, замер, будто не хлопушка, а бомба разорвалась. Мы чуть с парт не попадали от хохота. А его побелевшие губы только и вымолвили: «Ребята…» И он выбежал.
Отличницы бросились догонять, чтобы просить прощения, но я, сидевший у дверей, преградил дорогу стулом. И Малыш Джо, огромный прыщавый второгодник, сказал, сплюнув сквозь прокуренные гнилые зубы: «Хвалю».
Это было высшей наградой.
Малыш Джо держал в страхе всю школу. Даже десятиклассники с ним не связывались. Он отличался наглостью, неряшливостью, уверенностью в себе и в силе, темной, сокрушающей все и вся, что стояло за его спиной. Он выбирал среди мальчишек жертву и ходил с ней в обнимку по коридорам, дружески тиская и представляя всем как лучшего своего корефана. И едва лишь мальчишка начинал верить в свою принадлежность к избранным, в чем-то проявлял это – вот тут Малыш Джо и начинал с бесовской изобретательностью наслаждаться, за какую-нибудь неделю доводя жертву изощренными унижениями, следовавшими одно за другим, до той степени отчаяния, за которой для мальчишки не существовало больше ничего. И подыскивал новую жертву.
Малыш Джо сказал, сплюнув и больно сдавил мне плечо: «Хвалю». Мы отправились курить «Беломор», а потом стали играть в «жучка». Не помню, что повлекло меня к лестнице, где делали ремонт. Но скорей всего, конечно, мечта о том, чтобы Малыш Джо называл меня по имени, как своих немногих настоящих корешей в школе, а не придумывал обидные клички.
Клички были глупыми, как теперь понимаю, бессмысленными и обидными главным образом потому, что обзывал он меня при всех. И слышала Люда Романова, голубоглазая тоненькая девочка с распущенными по плечам пышными каштановыми волосами. В нее были многие тайно влюблены. Она первая из девчонок стала слегка подводить глаза, подкрашивать губы на школьные вечера. На физкультуру она ходила в черных колготках. В конце девятого класса Люда Романова перешла в вечернюю школу, так ни разу и не обратив на меня внимания.
Между этажами рабочие меняли батареи. Я спустился ниже и услышал в подвале странные какие-то, хриплые, отрывистые всхлипы. Я сперва подумал, что это в батареях. Но понял. Хорошо помню, как громко, лихорадочно заколотилось сердце, словно желая зацепить где-то внутри ответ на вопрос: позвать или не позвать Малыша Джо и всю нашу капеллу?
Я не забил ни одной шайбы в хоккейных матчах, в футболе меня чаще всего ставили на ворота. Я боялся прыгать через козла, однажды сорвавшись и ударившись копчиком. Никто не смеялся, да и не слушали, когда я отваживался рассказать анекдот. У меня не было ни коллекции марок, ни немецкой овчарки, ни приводов в детскую комнату милиции. Родители не работали за рубежом. И даже свистеть в четыре пальца я не умел.
Вот он, случай, – стучало сердце под горлом. Возможность, которой больше не будет. Помню, что-то скребло внутри и как бы попискивало. Но все заглушало многозвучное сладостное предвкушение еще одной прилюдной похвалы Малыша Джо. Острое, как лезвие желание, чтобы он подошел и сказал – и чтобы это слышала Люда Романова! – сказал, как равному: «Сань, приходи вечерком на голубятню».
Шанс свой я не упустил. Мы выбежали на лестницу и стали хохотать над плачущим внизу учителем, свистеть, орать и улюлюкать, и кто-то, набрав в пакет из-под молока воды из туалета, бросил его в темноту…
И было собрание, на котором Петр Иосифович сказал, что прощает, зла на нас не держит и настаивает, чтобы ни в коем случае никого из нас не отчисляли.
Вскоре хромой учитель истории ушел из нашей школы. Малыша Джо посадили. Он вышел ненадолго в то время, когда нас призывали в армию. Сморщенный, беззубый, пошатался пьяный по своему огромному, опустевшему двору (многие его друзья тоже сидели), потоптался с мужиками у винного магазина, порассказывал – и снова сел. Больше я о нем не слышал.
Меня призвали весной. Я помню, как ехали мы на поезде через всю Россию, не зная, что нас ждет. Орали под гитару частушки. На остановках выбегали, чтобы глотнуть весеннего воздуха, который потом снился. И снились перламутровые облака в голубом небе. И коричневая талая вода между кочками. И нежно-розовые стволы берез.
Окончив танковую учебку, я попал в Афганистан.
Через две недели нашу колонну на перевале обстреляли душманы.
Это был мой первый бой. Я не думал, что все будет так. Казалось поначалу, что играем, как в детстве: во дворе обувного магазина мы забирались в ящики и стреляли оттуда через щели из рогаток. Только жарко. Никому, я думаю, не приходилось измерять температуру в танке, когда снаружи на солнце семьдесят пять. И слава богу.
Мы почти прошли перевал, как вдруг танк впереди нас беззвучно встал на дыбы. Меня оглушило взрывом, я понял это позже, в госпитале. Стоило прикрыть веки, я снова обливался потом, липким, едва на кипящим, пот застил глаза, заливался в открытый рот, а дышать было нечем. На марше после двух суток без сна туман то и дело сгущался перед глазами, в которые будто песку насыпали, и усилий стоило туман разогнать. В госпитале же все стало видно даже слишком отчетливо. Ясно, совсем близко, словно через окуляры бинокля, я видел, как вскидывается пушка, за ней и «морда» танка. Такое впечатление, что он начал вдруг вползать на отвесную скалу. Но никакой скалы впереди нет. Разбитая гусеница, точно огромная гюрза, бросается в сторону от дороги, к дувалу. И танк вспыхивает сразу весь. Впереди него пылает бурым пламенем «наливник», лежащий на боку.
В госпитале я узнал от ребят, что шоферы сливают соляру мирным афганцам, не за бесплатно, конечно. А потом на этих бочках с соляркой с подложенными вниз минами не то что ЗИЛы, но и бронетранспортеры, и танки взлетают – от детонации.
Наш танк подбили справа, с гор – так мне показалось. Игоря Андреева, ленинградца, механика-водителя, контузило. Схватив АКМ и вещмешок с «рожками», я кое-как вытащил Игоря через люк, и получилось, что подставил под очередь из крупнокалиберного пулемета, сам укрывшись.
Мне пули раздробили ключицу, прошили насквозь легкое, предплечье. Множество мелких осколков от гранаты засело во всем теле. Боли не было. Она пришла потом.
Вытащил меня боец из десантно-штурмового батальона по имени Павел Владычин (как я потом узнал). Помню его мощную хватку и колючую, мокрую от крови и пота щеку. И слова: «Держись, братишка, держись». Он еще отстреливался с левой руки. Сознание я потерял уже в темноте, когда бой был закончен и лишь изредка мелькали красные трассеры.
Выжил. Почти поправился, хотя остался с одним легким и почти не сгибающейся рукой. Поверил в Бога и с подачи и с помощью Максима Горычева, журналиста, бравшего у меня интервью об Афгане, крестился в церквушке на излучине Волги близ деревни Свердлово. Женился.
… Я узнал старика сразу, как только он вошел в вагон и ему уступила место молодая женщина. Это был Петр – старик. Он стал отказываться, потом благодарил. Голова его тряслась, левая рука будто что-то старалась нащупать.
Он сворачивает во двор. Очень медленно, осторожно ступая, идет по тропинке, обходя лужи.

 Направляется к угловому подъезду, у которого мальчишки играют в войну:
– Та-та-та, ту-дуф, бдиж-ж!.. Падай, а то играть не буду!
До подъезда остается шагов двадцать. И возле машины, накрытой брезентом, я догоняю его.
– Извините, пожалуйста… – говорю я.
Он останавливается. Поворачивается. Смотрит на меня выцветшими, слезящимися глазами. Он не слышит, я понимаю это по выражению лица. Громче говорю:
– Простите. Вы не узнаете меня?
– Что?
– Вы не узнаете меня? – кричу осиплым и негнущимся каким-то голосом.
Мальчишки замолкают, смотрят на нас. И все во дворе смотрят, и из окон. А он не слышит. Не слышит.
– Вы не узнаете? Тогда, в школе, это был я, который… Это был я!
– Простите, молодой человек, – говорит он, приподняв трясущуюся, покрытую старческими пятнами, высохшую руку. – Я очень плохо слышу. Отдал аппарат в починку, да все никак они не могут его починить. Простите.
Он идет, опираясь на палку, к подъезду. Я стою и смотрю, на что-то все еще надеясь.
Моросит в сумерках холодный дождь. Падают последние листья. А мальчишки носятся по лужам, строчат из автоматов и радостно, звонко кричат на весь двор «ура!».