Эпитафия

     Его нашел уж на столе,
     Как дань готовую земле.

     Прости меня, друг… Я спешил, очень спешил, но… ты, как и всю дорогу в жизни своей, принял решение резко, неожиданно и необдуманно, как это видится со стороны, хотя…, кто знает, сколько ты готовился. Философствовать – значит готовить себя к смерти, любил повторять ты за кем-то из великих, а философствовал ты всю жизнь. Я, несложным умом своим подозреваю, – ты просто устал, точнее, расхотел жить, вот и все. Мои соболезнования родным… Здравствуйте. Как изменился покойный… Как еще более, нежели даже при прошлой его жизни, в смысле последних пары лет, тяжел стал взор его сквозь мертвенно сомкнутые веки… Озлоблённость, вижу я, так-таки и не оставила, не отпустила его беспокойное сердце…  М-да… Он жил очень, слишком, чересчур… ревниво. Что есть «жить ревниво»? Ревниво – это когда… Хм… Он…, как тот полу-милорд, полу-купец, во всем одаренный лишь наполовину, как он про себя полагал, дико злился на всех таких, которые одарены в чем-либо, пускай в одном лишь, но вполне и до конца. Не показаться бы мне, упаси бог, на панихиде этой и в глазах ваших скорбящих неучтивым, но… его, покойного, навязчивой идеей, девизом, экслибрисом, всеминутным восклицанием по всякому поводу было: «Боже! Ну почему не я!». Случалось ли ему ехать в машине по Москве и видеть, скажем, никем не превзойденный «Дом Пашкова», - он восклицал: «Боже! Ну почему не я!»; останавливался ли он в Третьяковке перед таинственным «Портретом неизвестной», - он шептал: «Боже! Ну почему не я!»; читал ли в сотый раз любое место из «Мертвых душ» иль «Старосветских помещиков», вместо, чтобы в сотый раз умилиться, - он тихо злился: «Боже! Ну почему не я!»; слушал ли простой, но занебесный с его точки вкуса «Романс» из «Метели», - он плакал: «Боже! Ну почему не я!».

     Перфекционизм? – нет, неправильное будет это словцо в отношение к усопшему. Перфекционизм – это (так он утверждал) бессмысленная и бесплодная вера в якобы возможность любого ничтожного стать любым гением чуть ли ни на выбор, наугад. Он не верил в такую пустую плебейскую (так он ее называл) выдумку, положим даже если и усилием титанического труда, к коему был и причастен сам всю свою жизнь. Покойный говорил: «Не вырастить дуба из полыни». Он знал, что он не гений, а лишь талант и поэтому умер. Разумеется, что умер бы и так, - каждому отмерен его мойрами его отрезок… Но он свою длину нити укоротил сам, слишком укоротил этой своей ревностью. Ревность же не может родить ничего, кроме стальной злобы фатальных ножниц.

     Зависть – другое дело. Зависть сворачивает горы и обращает вспять реки. Зависть - это когда ты знаешь, что ты не гений, но клянешься себе достичь его, гения, атрибутов и… достигаешь, как такое случается с провинциальной проституткой, волею судеб вышедшей замуж за олигарха, либо с безграмотным мэришой захолустного городка, пробившимся в Государственную Думу. В том нет никому далеко идущего проку, но случайный завистник бывает, что и счастлив - ревнивец же – никогда. Единственное его завоевание, скарб, крест - его злость, даже злоба, злоба на Бога, что, отмеряя, отмерил тот в полруки – лучше бы и вовсе пронес бы мимо. Покойный не был подозревающим, подстерегающим ревнивцем, что больше болезненно фантазирует, нежели знает, - он был ревнивцем, заставшим, застигнувшим измену, но вынужденным влачить свой путь, продолжая любить. А ежели представить, что любовниц, жен, если хотите, у него было четыре: архитектура, живопись, литература и музыка, то вчетверо он и укорачивал жизнь свою день за днем.

     Я любил покойного. Мне вполне хватало всего того, что уже и было в нем, пускай и наполовину, как он полагал и плакал. Он умел искренне смеяться до слез и забавно не умел скрыть немужской восторженной своей слезы; он мог размашисто, но без глубины сердиться и остроумно поддевал; он был приятелем любящим его и снисходителен к ненавидящим его; он бывал красив слогом, но и ярко, к месту матерился; он с трудом давал в долг и тяжело брал; он…, он был прекрасным обычным необычным человеком, истерзавшим однако душу свою тем спорным подозрением, будто прекрасен лишь наполовину… Мы все несовершенны, у всякого есть претензии к Богу, к судьбе, к себе самому, но не до фанатизма же… Почему-то именно его несовершенство это мучило до громких истерик и тихого пьянства. Он отлично знал, что от водки лишь глупеет, но именно глупость и унимала его душевную боль. И если в медицинском отчете патологоанатома, не удивлюсь, написано цирроз печени – не верьте, ибо его убила ревность, пусть и через водку и печень.

     Спи теперь спокойно, дружище. Все позади. Расправь мертвенные складки свои у рта своего и на лбу своем. Она, ревность твоя, боле не потревожит тебя. Я рад, что ты умер во сне, ибо и жил ты тоже во сне – не от мира сего, но не как Иисус, а просто ты его, мир этот, равно как и Христа, не понимал. Теперь ты уж точно знаешь, видишь, как суетно, как ни к чему было злиться. Кому дал, кому не дал, кому недодал Создатель – все теперь рядом с тобою – и твой Баженов, и твой Крамской, и твой Гоголь, и твой Свиридов … Теперь ты знаешь, что ты равен им… И не горе, не скорбь, но светлая, совсем светлая, с доброй улыбкою печаль в глазах и на губах пока еще живущих друзей твоих…  Скоро, пускай розными сроками, но не моргнешь, как скоро и мы к тебе… И вместе посмеемся тогда, припоминая твою ревность. Как здорово, что ты наконец умер. «Боже! Ну почему не я?», - сетовал ты? - а вот и ты. Спустя какое-то, не суть какое время, умрет и память по тебе, как память по всякому на земле… Но ты же будешь жить вечно?.., так и не ответив на вечный твой вопрос, каким мучил ты всех при жизни: «А зачем?». И вот тебе на прощанье твой Пушкин:

Блажен, кто праздник Жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел Ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим…

Покойся с миром, странный и ревнивый друг мой… Аминь.