Поповна

У Нади была тайна. Она обещала рассказать ее мне еще в сентябре. Но осень все тянулась, истлела позолота берез и кленов, погасли рубины рябин и только сугробистые кусты снежноягодника, сплошь усыпанные холодными белыми шариками, продолжали радовать глаз среди осеннего разорения. А Надя все улыбалась уклончиво: «потом, потом…» и смотрела кротко, опустив выгоревшие за лето ресницы.

Стоял конец октября. Чадили дожди, казалось, погода уж не переменится. Но однажды дремавший под садовой скамейкой ветер широко зевнул, встряхнулся мокрым псом, разбрызгивая во все стороны тяжелые капли, пробежался крупной рябью по лужам, просвистел городок насквозь и разом сдул серую морось за реку, будто занавеску отдернул. Высокое бледное небо глянуло в заплаканные окна сквозь ажуры голых дерев. Тогда Надя вдруг сказала:
– Давай на старую колокольню залезем.
И я, почуяв, что она это неспроста, согласилась.

Колокольня женского монастыря давно лишенная шатрового навершия, хоть и выглядела сущим вороньим приютом, была крепка и кряжиста, как средневековая башня. Правда, ступеньки узкого темного хода совсем искрошились и грозили рассыпаться прямо под нашими шагами. Мы упирали руки в сырые стены, нащупывая местечко куда ступить, и скоро вскарабкались на нижний ярус. Здесь было темновато. Своды когда-то покрывала роспись. Теперь от нее остались лишь неясные тени, но кое-где еще можно было различить бородатые лики со слепыми очесами и воздетые персты, указующие в дырявое перекрытие, сквозь которое проглядывала синь.

Выше лезть было опасно. Худые доски могли не выдержать нашего веса. Но Надя сказала упрямо: «Все равно пойду». Что было делать? Подняться на второй ярус оказалось нетрудно, но теперь предстояло самое страшное – пересечь застеленный досками колодец башни, на дне которого нас ждала груда мусора и осколки кирпичей.
– Я первая, – сонным, без интонаций, голосом сказала Надя. Она пошла не наискосок, а по стеночке, цепляясь за выступы кладки. Доски вздыхали и похрипывали, Надины пальцы белели от напряжения. Она шла мелкими приставными шажками, и каждое ее движение отдавалось гулким стуком у меня в висках.

Добравшись до другой стороны, Надя заглянула в пролет:
– Тут лесенка как в сарае, – она поставила ногу на первую перепялочку, – ничего, вроде крепкая.
Я прошла по жалобно охавшим доскам, как по болоту, ступая в Надины следы в вековой пыли, и тоже посмотрела вверх. В третьем ярусе не было даже досок, только изъеденные ржавчиной железные балки. На них можно было стоять, умостив ступни боком и держась за арочные пролеты, меж которыми когда-то раскачивались колокола. Там было светло и холодно.

По ухватистым перекладинам лесенки мы взобрались на самую верхотуру. Надя раньше меня всё увидевшая, дрогнула от восторга:
– Смотри!
Даль прянула во все стороны, будто кто оттолкнул ее от глаз. Упираясь в слоистые облака, лежала сиротливо оголенная наша земля, бурая, с повисшим над ней мерзлым паром. Внизу стыла тусклая Ока, напоминавшая своими изгибами залегшего в спячку зверя. В ее оцепенелые воды смотрелись купы развесистых ракит.

Под колокольней окруженный каменной стеной доживал пятый век поруганный и обезглавленный монастырь. Запустелые порушенные храмы с подступившими вплотную плетнями и огородами, бывшие кельи, живописно рассыпанные по высокому Окскому берегу и заселенные нынче мирским людом. И теперь еще, десятилетия спустя, местность эта, именуемая властями Краснорабочим поселком, хранила следы возвышенной красы и отнюдь не пролетарских порядков.

Наверху было ветрено. Надя поёжилась и, повернув ко мне разрумянившееся лицо, сказала:
– Мой прадед тут часто бывал.
– На колокольне? – удивилась я.
Надя кивнула:
– После революции, когда звонаря убили, он сам стал к обедне звонить.
– Зачем звонить? – не поняла я. – Разве нельзя просто позвать, мол, идите обедать…
– Ой, дурочка, – всплеснула руками Надя, – обедня это не еда, а служба такая. Церковная.
– А твой прадед, он кто? – насторожилась я.
– Батюшка, – понизив голос, словно нас здесь могли услышать, ответила она. – Отец Савелий его звали.
– Чей отец?
– Это только так говорится, – объяснила Надя. – Про священников. Они с матушкой Лукерьей вон там на церковном подворье жили, – она показала мне потемневший сруб на высоком подклете, окна его зияли пустотой, крыша провалилась. – Когда монастырь закрывали, дед Савелий пропал, а Лукерью с детьми из дому выгнали.
– Как пропал? – вздрогнула я.
– Баба Луша говорила: сгинул Савелий. В последнюю ночь прибежал домой в исподнем. Весь в горячке бормотал, что спрятал где-то церковное добро, а после хлеба взял и ушел через монастырские подземелья за реку. Там и сгинул…

Замолчав, Надя перевела дух.
– Так это и есть твоя тайна? – догадалась я. – И не нашли ничего?
– Да ну! – махнула рукой Надя. – Баба Луша, как муж пропал, горевала сильно, ведь пятеро поповичей осталось. А до старости ни один не дожил. Кто в войну, кто раньше – все погинули. Своя семья только у деда моего была – Николая Савельевича. Вот баба Луша и перешла к нам жить. Я ее хорошо помню, – глядя в яснеющие заречные дали, медленно говорила Надя. – Она уж старенькая была, любила меня нянчить, все поповной звала. Говорила, я на Савелия похожа. – А мне, знаешь… – Надя опять повернулась, и застенчивая улыбка тронула ее полные губы, – прадед стал сниться. Будто стоит он – вот где мы с тобой – волосы седые по спине мотаются, и колокол гудит, аж плакать хочется. Почему, а?

Я задумалась.
– Может, знак подает? Вдруг он тут на колокольне чего спрятал?
Надя растерянно пожала плечами:
– Да куда тут прятать? Сама видишь, стены одни.
– А если поискать? – настаивала я.
– Кладку что ли разбирать будем? – усмехнулась Надя, не ведая, что слова ее вот-вот сбудутся. – Давай лучше спускаться, вздохнула она, – а то уж зуб на зуб не попадает.

Осторожно переставляя окоченевшие члены, мы двинулись вниз. Пересекая второй ярус башни, я вскрикнула от испуга: круглый выступ, за который я держалась, идя вдоль стены, поехал под рукой.
– Что? Что?! – всполошилась Надя.
Я опасливо тронула шаткий камень. К моему удивлению он легко вышел из гнезда, открыв глубокую пыльную нишу.
– Тайник! – ахнули мы. Сунув туда руку, я извлекла тряпичный узелок.

Сев на ступеньки, мы стали развязывать мешочек, но ветхая ткань сама расползалась на волокна. В нем оказался крест на спутанной цепочке и плоская коробочка с пятачок. Крышка ее с эмалевым образком была искусно оплетена металлическими кружевцами. Внутри что-то гремело. Надя поддела ее ногтем, и на ладонь выпала светлая изюминка, очень твердая. Надя повертела ее в пальцах, понюхала:
– Ладан наверное, – сообразила она.
Теперь и я уловила терпкий смолистый аромат.
– Вроде сосной пахнет.
– Ага. Это ведь смола.
– Интересно, зачем его в коробочке хранить?
– Ну… он же священный. У бабы Луши тоже ладанка была, – припомнила Надя. – Вот как эта, с финифтью, – она погладила пальцем кружевца. – А внутри бумажка с молитвой.
– Тут еще что-то, – ковыряясь в тряпье на коленях, заметила я. – Гляди, монетки!
Денежки были до того грязные, что в сумраке колокольни мы ничего не разглядели. Рассовав находки по карманам, пошли на свет.

В монастыре хоть и жили люди, стояла несуетная тишь, словно толстые стены и впрямь отрезали его от мира. Мы сели на лавочку у чужой калитки. Я потерла носовым платком одну из монет и глазам не поверила:
– Она же царская, с орлом! Слушай, может это и есть добро, которое дед Савелий запрятал?
– Что ты! – отмахнулась Надя. – Он оклады с икон уберегал, чаши, подсвечники…
Мы помолчали. Я перебирала монеты. Она распутывала цепочку креста.
– Серебряная, – сказала она, – и крестик тоже. Что мы будем делать с этим?
Я пожала плечами.
– Денежки можно в музей отдать, а остальное… кому оно нужно?
– Ты веришь в бога? – чуть слышно спросила Надя.
– Н-нет, – с запинкой ответила я. – Но мне иногда хочется, чтоб он был. Я даже проверила однажды.
– Как? – изумилась Надя.
– В небо плюнула, – призналась я. – И ничего не было.
– Да разве он тебе что плохое сделал? – она спросила это с тихой укоризной. Мне вдруг стало горячо щекам, будто к печке наклонилась.
– А ты? Ты в него веришь?
– Не знаю, – смешалась Надя, и добавила со стыдом, – нам же нельзя, мы пионерки… Но душа-то ведь есть! – сказала она убежденно. – Ведь болит…

Я ощутила ее смятение и что-то еще, горячее, невысказанное. Ее тянуло к этим странным вещам. Они будто звали ее издали, тайно, неотступно.
– Знаешь, возьми-ка их себе, – я придвинула к ней темную кучку.
– А тебе не обидно будет? – неловко улыбнулась Надя. – Ты же нашла.
– Забирай, забирай! – видя ее радость, засмеялась я.

Ветер пригнал большое облако и нахлобучил его на колокольню, как кудрявый парик. Я припомнила, как мы стояли там наверху над парной усталой землею, такой безоглядно любимой, что сладко и больно было видеть ее. Вспомнила, и мысленно согласилась с Надей насчет существования души.