Гайка

  - Дедушка Матвей, смотри, если работают зеленый и желтый огоньки, то получается одуванчик, а если желтый и синий – весна!

  - Тимка, ложись спасть! Поздно уже.

  - Дедушка… - Состроив глазки, мальчик хотел разжаловать старого Матвея, но увидел лишь седой затылок. – Ну еще немножко… Ну, пожалуйста…

  - Посмотри: уже Тишка улегся, Гайка давным-давно тебе подушку нагрела. Все, марш спать! – Еще понажимав пару раз маленьким пальчиком на небольшую кнопку, Тим, шморгнув носом, скользя по холодному полу в шерстяных носках Матвея Николаевича, пошел в свой угол. Кровать его была старенькая, и каждый раз, когда мальчишка садился, ложился или во сне переворачивался, устраиваясь удобнее, она надоедливо здоровалась. Голосок у нее был не самый лучший: истошно-скрипучий, похожий на хор тысячи старых дверных петель. Но Тим привык, как и другие жители комнаты, и уже не замечал этих радостных вскриков пружин.

     Поправив одеяло, Тим лег рядом с Гайкой, – когда-то белой кошкой, лет шести, на жесткую, как мешковина, подушку. Кошка, почуяв, что рядом с ней ее кормилец, начала убаюкивающе мурчать.

  - Деда Матвей, а почему Гайка всегда возвращается к нам? Ведь ее хорошо кормят мясники на рынке. И рыбаки тоже. Могла к кому-нибудь из них пойти жить.

  - Могла, Тим. Конечно могла. Но любишь ведь ее – ты. Теплом делишься – ты. И едой делишься с ней – ты.

  - Но ведь у тех еды больше…. Вот будь я на ее месте!

  - А что тогда говорить о Тишке? Вон, старый, блохастый, даже на чужих уже не лает. Лишь бы вода в миске была. И что ж теперь? На помойку его?

  - Нууу… - Тим смотрел в серо-коричневый потолок, на котором отлично жило пару семейств плесени, то хмуря брови, то поднимая их высоко-высоко, то одеяло до носу тянет.

  - Маленький ты еще и часто голодный, вот и думаешь так! Ничего… Подрастешь и все станет на круги своя. А сейчас – спать! Живо! – Подойдя к «оперной душе», Матвей Николаевич погладил по голове мальчугана. – Спи.

  - Деда… - Тихо позвал Тимка севшего за стол старика. – А я пчелку спас…

  - Да ну! И как же?

  - Ее окном кто-то придавил. Она там, в ложке лежит. Не, не на подоконнике, в горше с цветком. Как его там?

  - Петунья.

  - Ага, она.

  - Так мертвая она! Выбросить нужно ее. В окно. Не нужна она нам тут, хватает пыли да грязи.

  - Дедушка, пусть она еще день полежит там, пожалуйста. Пожалуйста… - Оперевшись на правую руку, Тим привстал. Он был похож на маленького лохматого сурка, что высунул любопытную свою мордочку из норы. – Пожалуйста. Ее кормить-то не надо, пусть полежит.

  - Гм... Будет, пусть лежит.

  - Спасибо! – Радостный Тимка укутавшись, притянул к себе Гайку, и обняв ее, уткнулся носом в мягкую морду.

     Гайка правда была красивой. Небольшая, аккуратная такая, ладная вся. И, главное, доброту чувствовала. Никогда злому человеку не давалась в руки, никогда. И еды не брала из нехороших рук, какой бы голодной ни была. А Тимку любила. Даже очень. Бывало, перед тем, как уснуть, вымоет его: нос, лоб, щеки, а потом ложится сама, и колыбельные мурлычет. Вот, правда, грязной была. Вообще, природа, наверное, когда душу в нее селила, спутала. Нужно было ей облаком родиться, но… Что сделано, то уже носи с собой. Жизнью так сложилось: Гайка не белою была, а черно-серой от пыли. И пахла она пылью. Как дорога сельская в летний зной, вот так земляной пылью пахло от кошки. Но Тим никогда не гнал ее от себя. Ему нравился всегда этот запах, и, обнимая ее, всегда носом в шерстку, почти белую, зарывался.

* * *

     Матвей Николаевич, услышав детские возмущенные крики, скорее поспешил домой. Он сразу и не понял, что происходит: Тишка, забившись в углу , смотрит искоса, со страхом, вперед себя. Что-то взъерошенное, злое снует возле окна, заполняя жемчужный свет утра чернотой слов. Беспрерывный стук деревянного стула, скрип дряхлого пола, шорканье рваных штор… Все пыльно, страшно…

  - Гадкое создание! – Долетело в который раз до старого слуха деда Матвея. – Дура! Дура! Что ж ты… Голодаешь?! Гадкая! Дура! – Пыхтит, свирепеет тонкий голос Тимки.

  – Гадкое создание! На что тебя Бог создал?! – Удивлению Матвея Николаевича не было ни краев, ни берегов. Его мысли стали похожи на духов комнатной пыли. Маленькие такие. Шастают невидимками по полу, полкам. Катаются на невидимых качелях под потолком. «Неуж-то… Как же так? Неуж-то… Тимка? Малец… Да ну…» тихо, неуверенно проносилось в голове, покрытой белой сединой.

  - Тим, - чуть слышно позвал старик, садясь на свою кровать. Подождав некоторое время, совсем малое, он оперся рукой о колено и снова позвал, но в голосе послышалась строгость, - Тимофей! – Мальчишка, стоя коленками на обеденном столе, пододвинутом к шкафу у окна, который звенел пустотой тарелок, обернулся и увидел деда. Какого-то не такого, каким он его знал. Упустив из рук старый веник он спрыгнул на пол и начал быстро причитать:

  - Она! Она ее! Сожрала! Гадкая! Деда! Сожрала ее! – Крича и тыча пальцем на кошку, забравшуюся на шкаф, забившуюся и взъерошенную, Тимофей сам себя не слыша, обижал Гайку.

  - Кого сожрала, Тимофей?

  - Пчелу! Пчелку, которую я вчера в ложку положил. Которая была на горшке с цветком. Как его там?! – Брызжа злостью, Тимка не знал в какую из сторон ему пальцами указывать: на кошку, на окно, на ложку или на горшок.

  - Петунья. – Спокойно ответил Матвей Николаевич.

  - Нет разницы! Какая разница?! Она же сожрала! – Концу злости маленького человека не было. Мальчика трясло, переворачивало, крутило, выворачивало.

  - Тим, ты видел, как Гайка ела пчелу?

  - Нет! А кто еще? Этот? Да на что она ему! Он ходит еле! – Для Тишки Тимофей выделил уже не указательный палец, а целую руку, которая сначала указала на него, а потом махнула, мол «к черту его!».

  - Но ты не видел. Как ты можешь винить Гайку? Посмотри! Посмотри, что ты с ней сделал. Как тебе не стыдно? Она же там и помрет теперь с голодного стыда. В ней совести больше, чем у кого-либо в нашей округе. Она же честная какая.

  - Ага! А пчелку жрать… Когда пчелку жрала – куда совесть ее подевалась?! – Не отступал Тим.

  - Ты ведь сказал, что не видел этого. Значит и винить права не имеешь. – Матвей Николаевич достал половину половины буханки белого хлеба. Аккуратно отрезав ломтик, положил хлеб на место. Пошоркивая ногами по скрипучему местами полу, он подошел к самому холодному углу комнаты, который был у них за холодильник, и достал из деревянного ящика маленький брусочек сливочного маслица. Тимофей сопровождал все плавные движение старика тихим, но злым, сопением. Дед, намазав немного масла на хлеб, положил белый кусок на шкаф, Гайке. Но та и не шевельнулась…

  - Как же так… Она - гадость, а ты ее еще и вкусностями?!

  - И она гадость, и я гадость, и Тишка гадость, и ты. Для кого-то каждый из нас – гадкий. Тимофей, ты не прав.

  - Но ведь… - Начал было завывать мальчик, но старик посмотрел на него прямо. Так, как смотрят не в глаза, а заглядывают сразу в совесть.

  - Выйди во двор, поди до забора Надежды Павловны. Слева, шага четыре твоих, от калитки, одуванчики цвет распустили. Если успеешь злость свою унять, то застанешь пчелку. А если нет, то… - Не успел договорить. От Тишки и след простыл. И пылинки взметнулись.

     Шагая твердо, Тимофей чувствовал, как дрожат его колени, как ногти на пальцах рук впиваются в тонкую белесую кожу ладоней. Прохладный ветер вился в его взъерошенной голове, путая волосы, мысли и чувства. Еще не дойдя до указанного Матвеем Николаевичем места, метрах в пяти до него, он увидел что-то маленькое, копошащееся среди желтого, как перепелиный желток, цвета одуванчиков.

     Это были пчелы. Их было не много. Меньше десятка. Правда, Тим не знал, сколько это – десяток, но решил, что меньше. Сонные, медленно перебирающие лапками и крылышками, пчелы осваивали еще холодный, но уже такой сладкий нектар новой весны.

     Стыдно ли ему стало? Горько? Совестно? Ему стало жаль.

     Ему стало жаль Тишку, которого он так напугал своей злостью.

     Ему стало жаль деда, который видел его злость.

     Ему стало жаль себя, которого он показал деду.

     Ему стало жаль пчелу, которая могла умереть от чьей-то невнимательной ноги или руки в доме.

     Маленькая пчела взлетела и умчалась куда-то, где ее ждали дела.

     Тимка не знал, как ему быть. Ему стало жаль кошку, которая любит, как и он, хлеб с маслом.

* * *

     Мимо помрачневшего мальчика проскакала лошадь. Поднятая копытами пыль, взмылась таким знакомым вокруг него запахом. Упав на дрожащие коленки, маленький Тимка заплакал, не от засыпавших глаза пылинок…