глава вторая

В тот же вечер мы снова сидели на крыльце, мечтая и не решаясь искупаться в ночном море. Ещё до нас за столиком напротив расположилась семейная пара примерно нашего возраста. Её я видела хорошо: улыбчивая бдондинка с потухшим взглядом. Она тихо что-то говорила мужу и накручивала на палец непослушный локон, выбившийся из причёски. Он сидел ко мне спиной, темноволосый, коренастый, и изредка смеялся чему-то. Перед ними на столе стояли коктейли, но казалось, что они их не особенно интересуют. Порой он взмахивал руками, кисти которых были невероятно изящны: тонкие длинные пальцы выдавали музыканта. В какой-то момент он развернулся в пол-оборота, и я увидела тёмную короткую бороду. На миг что-то знакомое мелькнуло в этом профиле. Сразу и блондинка показалась мне знакомой. Ещё через мгновение сквозь всё это начало проступать ещё что-то неуловимое, но какое-то узнаваемое. А в следующий момент они встали и, обнявшись, ушли, оставив почти нетронутые коктейли. Я растерянно смотрела им вслед, и странная догадка начада вызревать в моём сознании...

   Тоненькую белокурую девчушку звали Танюшкой. Ей шёл двнадцатый год, но она была ещё совсем девочкой, невысокого роста. Бескрайность летних каникул позволяла бегать купаться на речку, не следя за временем, не каждый день расчёсывать волосы, ставшие жёсткими от речной воды, и завязывать их в длинный небрежный хвост, соломой змеившийся по узенькой спинке к прогибу в пояснице. Мама и папа работали целыми днями. За Таней смотрела бабушка, довольная её дружбой с соседским мальчишкой-одногодкой из "приличной семьи". Мальчика звали Лёня. Его мама преподавала английский язык в московской школе. Летом они почти безвыездно жили на даче, Раиса Марковна, которую Танина мама ласково звала Раечкой, потому что они были подруги, занималась с Танюшкой, делавшей большие успехи. Сын её для двенадцати лет был уже достаточно рослым, голос его ломался, и звук его уже не был похож на мальчишеский, а скользил устойчивым альтом к басу. Тане казалось, что он обладает самыми прекрасными на свете глазами, зелёными, блеск которых нередко мерк в гуще длинных мохнатых ресниц, из-за чего мальчик казался немного томным и загадочным. Этот почти взрослый голос и эти невозможные глаза, а также тот факт, что ей всегда приходилось смотреть на него снизу вверх, делали Лёню каким-то очень значительным в глазах девочки, и она очень дорожила дружбой с ним. Он запросто обращался с ней, как с лучшим другом, они всюду бывали вместе: облазили все заборы и заброшенные постройки округи, купались до обморока в речушке, добираться до которой надо было пешком минут тридцать, гоняли на велосипедах до разодранных от падений коленей. Иногда Лёня брал какой-то особый доверительный тон, и тогда Таня становилась поверенной в самых сокровенных делах: он рассказывал ей о девочках, которые ему нравятся. Их было две: Юля и Света. Юля училась с ним в одном классе, была довольно боевая сероглазая шатенка и сама оказывала знаки внимания Лёне. Ему нравилась её смелость и уверенность, какая-то мальчишеская ловкость, с которой она могла сделать сальто или перевернуться на турнике. Лёня рассказывал, как они в Москве гуляют в парке, но это вовсе не такие прогулки, как у них с Таней, где можно творить всё что угодно, они прохаживаются медленно и разговаривают, потому что Лёня "ухаживает". Он несёт её школьную сумку и с трепетом следит, не наскучили ли Юле его рассказы, потом предлагает поесть мороженого. И можно было бы считать, что они пара, если бы не Света... А Света была девочка из соседнего дома, которая училась на класс старше и слыла первой красавицей во дворе. Она на голову выше Лёни, у неё длинные пшеничные волосы, всегда аккуратно заплетённые в толстую косу (в этом месте рассказа Таня робко трогала мочалку волос и после вечером долго расчёсывала перед зеркалом и заплетала, через день снова забывая об этой красоте), и необыкновенно длинные ноги (тут уж Таня совсем поникала, думая о своём низком росте и неразвитой фигуре девочки).    Света была недосягаема, его несбыточная мечта. О ней он говорил тихо и грустно, иногда смежая мохнатые ресницы, и у Тани замирало сердце от благоговения перед этой неизвестной ей прекрасной девочкой.
        Но главной особенностью черноволосого Лёни было его умение играть на скрипке. Под строгим контролем мамы он каждое утро и каждый вечер играл какие-то немыслимые упражнения, гаммы, затем концерты, и Танюшка томилась в эти часы, одновременно наслаждаясь красотой музыки, долетавшей через забор, и скучая от бесконечного ожидания. Она выходила на деревянное крыльцо и садилась на верхнюю ступеньку. Вечернее солнце медным лучом окатывало её колени. Буйная зелень сада, наполненная птичьим гомоном, сквозила голубым небом, весело звенели пчёлы, и всё вокруг дышало щедрым теплом нескончаемого лета, потерявшего счёт дням, похожих один на другой. Уже две недели стоял зной, высушивший землю и сделавший воздух звенящим и напряжённым. Далеко в небе стороной проползали тяжёлые чёрные тучи, слышались глухие удары грома, но ненадолго поднявшийся ветер прогонял их в иные края, снова солнце набирало силу и нещадно выжигало землю. Таня задерживала взор на широкой небесной панораме, возникшей в прорези между садовыми яблонями и огромной старой берёзой, и думала о том, как похожи этот изнуряющий зной и скука ожидания, овладевшая ею настолько, что не хотелось ни играть, ни читать. Казалось, что там, за далёкими верхушками, начинался край мира, такое светлое небо опрокидывалось за верхушки соседних садов, так тихо и безлюдно было вокруг. Для Танюшки не существовало иного мира, кроме мира ее дома. Вернее, где-то там, в номинальности, он существовал и даже навязчиво заявлял о себе на уроках географии, но проявлен он был в этих шатких деревянных ступенях, охваченных вечерним солнцем, в тихом сумраке прохладных комнат, анфиладой скользивших в глубину дома, где можно было уютно спрятаться с книгой или альбомом для рисования. Дом был местом, где можно было оставаться одной и не быть обнаруженной в часы полуденного летнего зноя будних дней, когда бабушку одолевал сладкий послеобеденный сон, а до приезда родителей оставалось несколько тягучих часов. Таня садилась на низкий подоконник распахнутого в сад окна и впитывала особый воздух затерявшегося в глубине лета дня. Он был звеняще-безлюдным. В нём существовали только деревья, травы, цветы и снующие насекомые. Часто у девочки возникало ощущение, что весь мир опустел, что все люди исчезли, а её забыли. Переполнявшее ее счастье уединения множилось в разливающемся треске кузнечиков, жужжании шмелей и тонкой траектррии полёта бабочки. Весь мир был этим безлюдным садом, и сад был всем миром.
     А потом наступал освободительный вечер. Он будто распарывал эту натянутую зноем тишину дневного оцепенения, и окатывал сад янтарными лучами и уютной прохладой. Возвращались родители, дом наполнялся голосами, звоном посуды, суетой. Из-за забора доносились неистовые возгласы скрипки. И всё это означало приближение вечерней прогулки, задушевных разговоров, молчания в темноте, которое обещало весь мир и никак не сбывалось во что-то конкретное, пл чему так отчаянно томилась распускающаяся душа начинающейся девушки.
     В тот вечер Лёня, по обыкновению, пришёл через внутреннюю калитку в штакетнике и, подбрасывая, камешек в ладони, позвад Таню. Она выпорхнула из дома в одну секунду и уселась на ступеньки.
- Отзанимался? - весело спросила она.
- Ага, - с довольным видом заявил Лёня, - Моцарт и Вивальди уже впитались в меня. Играть закончил, а они всё ещё дрожат в пальцах. Иногда меня это мучает, а иногда радует. Ты опять слушала?
     Слушала ли Таня? Она вытягивалась в скрипичную струну, как только раздавались первые ноты. Это была её личная медитация, парение в невесомости счастья, когда всё вокруг исполнено радостью, нет ни одного изъяна ни в чём, когда пресловутое "остановись, мгновенье!" воплощается во всей своей полноте.
- Слушала, - расплылась девочка в блаженной улыбке. - Тоже хотела бы так.
- Не стоит, не девчоночье это занятие. Ты танцуй лучше, когда я играю.
   Лёня рассмеялся и сделал несколько неуклюжих движений, призванных спародировать танец девочки. И в этом худощавом мальчишке с тонкими руками чувствовалось что-то абсолютно мужское, твёрдое, несгибаемое, что отзывалось в Тане каким-то дурманящим волнением. Его категоричность и насмешливость принуждали её быть иногда сдержаннее, чем требовал того юный возраст. Рядом с ним она забывала о своей полудетской неряшливости, наспех поправляла волосы и одёргивала платье, нарочито медленно вышагивала или поводила плечами, как делала её мама, и в такие минуты становилась похожа на маленькую женщину. Но в то же мгновение Лёня вдруг говорил:
- Едем на речку!
И возвращалась резвая девчушка, с ловкостью мальчишки вскакивавшая на велосипед и летящая под гору по острому щебню вслед своему единственному другу. Они с разбегу прыгали в тёплую вечернюю гладь, брызгались, ныряли. Лёня подбрасывал Танюшку, и она с визгом плюхалась в воду. Потом они наспех обсыхали, отмахиваясь от роящихся комаров, и мчали обратно в чуть наметившихся сумерках, чтобы до самой темноты сидеть на скамейке под яблоней и говорить, говорить, говорить...
   До сих пор Татьяна удивлялась тому, как сложились обстоятельства, что по соседству с ними и Лёней не жили другие мальчики, и он на три месяца был только её другом. Она знала, что через две улицы живут её одноклассники, которые тоже гоняют на велосипедах на речку, но почему-то Лёня никогда не стремился завести с ними щнакомство. В школе у него был друг Миша, который однажды даже приехал в гости к Лёне на дачу, из-за чего Тане пришлось целый день томиться в одиночестве. Она было вспомнила о подруге, которая недавно вернулась с моря и звонила ей на днях, но почему-то отчаянно не хотелось нарушать границы этого странного летнего мира, который умещался в руках двоих, ширясь при этом до бесконечности, как небо, распластавшееся между яблоней и берёзой в её саду.