Он сказал... - Часть 2-я

*     *     *


В следующие три недели роман пошел, как по маслу. Я вскакивал утром, упреждая звонок будильника, умывался, на скорую руку завтракал, курил и бежал к ноутбуку строчить продолжение.

Сюжет неожиданно выкинул финт ушами: после первых двухсот страниц сплошного везения фортуна вдруг резко повернулась и показала горемычному Иксу свою «нелицевую» часть. С какой силой раньше на его голову сыпались победы, с такой же  настойчивостью сейчас преследовали поражения. Расследование зашло в тупик, подозреваемые утекали сквозь пальцы, сногсшибательная Игрек оказалась девушкой с гибкими моральными принципами и вслед за фортуной переметнулась на сторону более удачливых персонажей. Главный толстосум выходил не таким уж злодеем, поскольку проворачивал грязные махинации только с целью оплатить дорогостоящую операцию жене, прикованной после страшной аварии к инвалидному креслу (душещипательное, со смачными подробностями описание той самой аварии прилагалось). Расстановка сил и нравственный посыл произведения становились все более неоднозначными, характеры героев — противоречивыми. Зато сюжет закручивался лихо, книга получалась динамичной.

Главы легко и весело летели друг за дружкой, и я наглухо залег на дно, дабы, не дай Бог, не прервать их стремительного потока. В один из дней, когда я дописывал очередную сцену погони, позвонила Лена, видимо, не выдержав моего затянувшегося затворничества. Я рассеянно слушал, кто у них на работе ушел в декрет, кто из него вернулся, кого повысили, кого задвинули, кого перевели, что сказало начальство, что об этом подумали, в это время в голове мысленно производя рекогносцировку сцены, прикидывая разные варианты действий.

— Нам на работе горящие путевки предложили, — вдруг выдала Лена. — Может, поедем вместе?

«Икс кубарем скатился в слабо освещенный подземный переход, пытаясь оторваться от гнавшихся за ним головорезов с кастетами…»

Я вздохнул: снова здорово. Разумеется, дело вовсе не в горящей путевке, просто Лена давно хочет поехать куда-нибудь отдохнуть вдвоем, как все нормальные пары: чтобы непременно было море, набережная, рестораны, музыка, вино, танцы, прогулки при луне, ночные купания, романтика и вновь вспыхнувшая страсть. Чтобы стандартно и по-человечески.

— Лена, — как можно мягче попытался сказать я, — ты же знаешь, сейчас не могу: у меня роман, сроки поджимают…

«Икс стремительно свернул за угол тоннеля. Справа и слева зияли выходы наверх, сливаясь от разъедающего глаза пота в размытые черные пятна. Сзади все явственнее различался топот. Еще один поворот. Тоннель. Тупик.»

Стоп! Нет! Его сейчас отметелят до полусмерти, и повествование можно будет сворачивать: Икс уже никуда не сунется, к нему без дела тоже лезть не станут. Действие закончится, а я по объему еще минимум четверть книги не добрал.

— Конечно, у тебя всегда твоя работа! Зачем я вообще спросила…

— Но ты же знаешь: не умею я лежать, плавиться на солнце, торчать в море до посинения. Ну, не мое это.

«Икс стремительно свернул за угол тоннеля. Справа и слева зияли выходы наверх, сливаясь от разъедающего глаза пота в размытые черные пятна. Сзади все явственнее различался топот. Еще один поворот, тоннель. — Развилка. — Налево. — Тоннель.»

— Мы за столько лет ни разу никуда не съездили, — кинули в меня ожидаемый упрек.

— Да, конечно. И еще мы живем на два дома, потому что я — законченный эгоист, невыносим в быту и избалован всеми женщинами на свете, начиная с родной матери.

«Неумолимо приближались топот и крики. Выходы по бокам были перегорожены решетками. Икс судорожно оглянулся. Последняя надежда — вжавшийся в угол газетный киоск, задернутый металлическими шторами. Икс в отчаянии бросился к нему, обдирая куртку, протиснулся между хлипкой панелью киоска и холодной бетонной стеной. Замер.»

— Нет, все-таки мне надо было тогда на вечере подойти познакомиться к этому блондину, поэту, как там его, Ромадиным, кажется, звали. Кой черт меня дернул флиртовать с тобой…

— Ромашин. У тебя с ним ничего бы не получилось: ты с трудом переносишь поэтов, по твоему мнению, они — сплошь заносчивые и самовлюбленные мерзавцы, хуже прозаиков. Со мной тебе еще повезло.

— Угу, и не говори, — скептически изрекла Лена.

«Крики стали тише. “Свернули направо”, — догадался Икс. Потом снова раздались, и в тишину темного коридора ворвались раздраженные голоса и топот.»

— Возьми путевку, съезди с кем-нибудь из подруг, развейся, погуляй. Подлечи бронхи. Займись, в конце концов, собственным здоровьем.

— Я подумаю, — ответила Ленка. — А знаешь, наверно, я так и сделаю, только вместо подруги лучше прихвачу молодого симпатичного друга.

«Загрохотали проверяемые на прочность решетки с замками. Голоса ругались между собой. Сквозь бухающий в ушах пульс Икс с трудом различал, о чем они спорят.

— Я те говорил, что эта мразь выскочила!

— Да надо было разделиться…

— Вот и разделился бы, если ты такой умный тут выискался…

— Да отвали!

— Черта с два мы его теперь найдем! Ушел… Тьфу!

Послышалась неразборчивая брань.»

— Отелло, из меня, наверно, никудышный, но ни с каким другом я тебя не отпущу, — категорически заявил я, — тем более, с молодым и симпатичным. Ему набью морду, а тебя посажу под домашний арест.

— Спасибо, что изобразил ревность, — невесело съязвила Лена.

«Голоса окончательно затихли. Икс, стараясь успокоить рваное дыхание, подождал несколько минут, не веря, что все закончилось и он спасся. Потом осторожно вылез из укрытия, сполз по стене и неожиданно бессильно заплакал.»

— Я ничего не изображал, — возразил я.


*     *     *


Через два дня меня ни с того, ни с сего свалила простуда: утром проснулся с жаром, отвратительной болью в горле и совершенно без голоса. Вдобавок знобило. С трудом выбравшись из кровати, я дополз до кухни, нашел в аптечке завалявшийся пакетик противопростудного порошка, развел в кипятке, выпил. Доковыляв обратно до комнаты, зарылся под груду одеял и мгновенно провалился в тяжелый сон.

Из забытья меня выдернул звонок Лены. Я прохрипел в трубку что-то невнятное и снова вырубился.

Проснулся я от шума воды. С закрытыми глазами лежал, лениво прислушиваясь к доносящимся с кухни звукам. Приблизились по-кошачьи осторожные шаги. Знакомые губы нежно коснулись лба, жалея и проверяя температуру. На тумбочку со стуком что-то опустилось.

— Попей хотя бы бульону.

— Лена… — промычал я, нащупал ее теплую маленькую ладонь и снова медленно сполз в череду тягучих сновидений.


Мы лежали на кровати. Лена пристроила голову на моей груди. Жар постепенно спадал, но горло до сих пор ощутимо саднило.

— Ты сменила духи, — заметил я, в задумчивости перебирая ее мягкие длинные пряди. Кажется, я влюбился тогда именно в копну волос…

— Да, — отозвалась Лена. — Тебе не нравится?

— Почему? Нет, приятный запах. Только какой-то чужой. Непривычно…

Волосы струились, рассыпались под пальцами.

— Слушай, я подумал, может, нам действительно пожениться?

Она приподнялась на локте, задумчиво уставилась на меня. Потом смешно наморщила нос, что всегда выражало ее явное недовольство, снова легла:

— Зачем?

— Не знаю… Думал, ты этого хочешь. Ждешь от меня…

Лена пожала плечами.

— Нет, не жду. Зачем сейчас что-то менять.

Я не нашелся что ответить, только продолжал перебирать каштановые пряди.


Через два дня Лена уехала, я вернулся к работе.

Книга подходила к концу. Написать нравоучительный посыл читателю на несколько сотен страниц у меня не получилось. Битва Икса с ветряными мельницами закончилась бесславно: мне показалось неуместным назначать в романе на роль вселенского зла, требующего немедленной кары, человека, пекущегося о жене-инвалиде. Не было припечатывающих фраз и безапелляционных тезисов. Изобразить обманчивую романтику жизни славного Робин-Гуда, огнем и мечом добывающего справедливость, не вышло. Но не было и богатых благородных королей, верных рыцарей Круглого стола. Я надеялся, что просто стало хотя бы чуть меньше масок, иллюзий.

Оставалось странное чувство, что книгу писали разные, плохо знакомые друг с другом люди. Но времени на рефлексию и глубокий анализ не было. По-быстрому сделав вычитку, я поставил последнюю точку и отправил файл.


*     *     *


Рукопись с грохотом опустилась на стол. Я вздрогнул. Войцек с усталым серым лицом откинулся на спинку массивного кресла, несколько минут молча пристально изучал меня, затем дотянулся до портсигара, закурил, наплевав на постановления министерства здравоохранения, а заодно и на пожарную безопасность,  — старое просторное здание издательства на набережной было территорией Войцека,  где законы диктовал исключительно он.

Войцек первым нарушил тягостное молчание:

— Ты это серьезно?

Разговор, судя по всему, намечался не из приятных, и я попытался удобнее расположиться на жестком офисном стуле.

— Что? — переспросил я.

Войцек выпустил тяжелое облако едкого дыма, лениво зависшее в воздухе. Уже лет семь прошло, как он получил пост главного редактора в «Хр;никал», давно обитал не в тесной коммунальной квартире в спальном квартале, а в просторных апартаментах в престижном районе. Но, несмотря на это, до сих пор не мог избавиться от привычки курить дешевые вонючие сигареты времен беспризорной юности. Страдали все вокруг, особенно жаловалась на «смрад» его жена — Карла, но Войцек упорно не желал расставаться со своей второй натурой. Пожалуй, сигареты стали неотъемлемой частью Войцека, превратились в такую же «визитную карточку» редактора, как и маленькие круглые очки в тонкой оправе, неизменная однодневная щетина и привычка презрительно щуриться.

— Ты действительно думаешь, что я могу это напечатать? — сипло переспросил он.

Разумеется, я так не думал. Более того, был заранее уверен, что ничем хорошим мой творческий демарш не закончится. И сейчас, сидя напротив Войцека, уже и сам не мог объяснить, зачем все это затеял, кому и что хотел доказать. Что имею право писать второсортные книги, наплевав на «установки» сверху? Совершить дешевый акт свободы слова? Но низкопробный словесный выплеск говорил обо мне больше, чем о тех, против кого я хотя бы на бумаге решился пойти. Беда была в том, что я оказался неспособен на что-то большее, чем жалкие литературные кривляния, позерство…

— Думаю, шансов немного, но попытаться стоило.

— Попытка неудачная и не засчитана, — мрачно резюмировал Войцек.

Я знал Войцека давно, еще со времен вдруг возникших у нас при Институте Культуры  литературных курсов, куда из-за рубежа созвали читать лекции поэтов, прозаиков, критиков. Это было смело, ново и безумно интересно. Народ на встречи валил толпами, слушал разинув рты, тусовался, общался. Там мы с Войцеком и познакомились. Войцек писал стихи. Потом у кого-то из общих знакомых мне довелось читать некоторые из них. Они показались достаточно интересными, выборочно — сильными…

Но бдительные органы госбезопасности не дремали, и курсы быстро прикрыли, а народ разогнали по домам. После этого Войцек надолго пропал из виду. По слухам — куда-то уезжал, где-то крутился, что-то организовывал. Через несколько лет он вернулся в город без пяти минут главным редактором «Хр;никал», пост которого занял в считанные дни. Позже, когда мы с ним вновь пересеклись, это были уже отношения по разные стороны «печатного станка»: он был редактором, а я выступал в качестве все еще подающего надежды автора. Но больше я ни разу не слышал, чтобы Войцек писал и тем более издавался.

Войцек быстро приобрел репутацию редактора жесткого, непримиримого и авторитарно решающего все вопросы. Он был одним из немногих, кому еще удавалось сохранять баланс между разумным сотрудничеством с властями и открытой оппозицией. Он не скатывался ни в ура-патриотизм, ни в оголтелое противостояние. Работать с ним было можно.

— Хорошо, признаю, я немного переиначил сюжет…

— Это, по-твоему, немного?

— Пойми, у меня все равно бы не получилось то, что ты предлагал. Не умею я по указке, когда диктуют, что писать, как, о чем можно, о чем нельзя…

Я задумался, сколько похожих на эту бесед приходится проводить Войцеку ежедневно, постоянно, бесконечно? Сколько раз разыгрывается осточертевшая обеим сторонам драма с «непризнанным» автором и редактором, якобы с потрохами продавшимся властям и бухгалтерскому балансу?

Войцек снял очки, растер длинными узловатыми пальцами переносицу, и невидящим взором уставился в мою сторону.

— По-твоему, мне это нравится — выпускать низкопробную писанину? Всю эту галиматью про честных полицейских, святых чиновников, идеальную любовь — для безмозглых баб? Про безоблачное настоящее, обалденно светлое будущее? Думаешь, я в восторге?.. Вот только объясни мне одну вещь, — Войцек водрузил очки обратно на переносицу и навис над столом, — почему вы именно сейчас из кожи вон стали лезть? С пеной у рта кричать про свободу слова, про «надоело плясать под чужую дудку»… Всю жизнь плясали, а теперь что? Мотивчик приелся? Фальшивую ноту заметили?.. — Войцек сощурился. — Ну, вот ты, например. Ты же раньше писал фантастику. Звезд с неба не хватал, но делал нормальные книги. И на заказ, было дело, писал. Переиздавался… Куда тебя понесло? — Войцек откинулся назад. — Я могу понять Реннера, которого так со всех сторон обложили, что он был бы последним дураком, если бы не эмигрировал… Пусть даже с таким скандалом и, видимо, уже навсегда… Или Экмана, которому еще немного и пришьют почетную статью о шпионаже… Но тебе это зачем? Почему вы вдруг вспомнили про треклятую свободу? Была не нужна, а теперь позарез?

Я наклонился над столом и уперся в редактора взглядом:

— Была не нужна, пока не отбирали — так нахально, нахрапом и внаглую. Это как болевой порог у человека: ррраз! — и уже не можешь терпеть, отдергиваешь руку.

— А тебе не кажется, что порог оказался «немного» высоковат? Вы задергались, когда вам уже руку по локоть оттяпали, — ухмыльнулся Войцек. — Откуда взялись эти глашатаи революции — Клеман, Асад, Ривера, Фоули?.. Раньше были тише воды, ниже травы. Их не волновала ни власть, которую теперь в пух и прах разносят, ни народ, который хватились спасать. Единственное, что их действительно заботило — собственные тиражи и гонорары. Все! А что сейчас? Нет ни одной паршивой газетенки, ток-шоу, где бы они не засветились и не вставили свои пять копеек. Но самое ужасное, что ни в политике, ни в экономике, ни в реформах, про которые безостановочно разглагольствуют, они ни фига не смыслят. Зато посмотри, как возросли цифры продаж, как они стали чертовски модны и популярны!.. Только, скажи мне, какое это имеет отношение к демократии, свободе, которые они поминают к месту и не к месту? Что это — потасканная девка, ваша свобода, которую лапают все, кому не лень?

— Сдались тебе Клеман, Фоули! — возмутился я. — Они не рупоры эпохи, не вся оппозиция и даже не лучшие ее представители. Конечно, кто-то пользуется моментом, преследует свой шкурный интерес. Так было всегда, и до нас, и после. Но это не значит, будто любые попытки изменить положение — бессмысленны, что все должно оставаться, как прежде, раз и навсегда законсервироваться, что нет надежды на развитие. Пойми, нельзя только и знать, как закручивать гайки, а потом удивляться, когда наступает реакция, рождается протест… Ведь надо что-то делать! Хотя бы не молчать… Но уж точно не писать про борьбу с отдельно взятыми, но почему-то неугодными «богатеями», когда, мы оба прекрасно с тобой знаем, что у самой «верхушки» руки по локоть в… деньгах. Знаем — хотя бы отчасти — какими путями они вскарабкиваются в свои правительственные кресла, и что потом творят… Да сколько же можно изображать из себя страусов и писать по указке!

— Ты сейчас разглагольствуешь, — процедил Войцек, — как чертов идеалист. Все, поверь мне, гораздо банальнее, и твои болевые пороги, гайки и «не молчать» тут не причем. На самом деле, вы как были стадом, так им и остались. Над вами другой пастух свистнул кнутом, и вы дружно побежали в соседнее стойло, но только потому что вам якобы обещали там корма побольше, да и стойло новенькое, вроде, как смена картинки. А эти разговоры про свободы, реформы — не более, чем пустые слова. Метафоры, для отвода глаз, прикрытие, — он резко встал и, обогнув кресло, облокотился на спинку. — Разница только в смене пастуха. А стадо — все то же.

— Пастух, стадо… Невысокое мнение, однако, — констатировал я.

— А с чего ему быть высоким? — вспылил Войцек. — С того, что вы, не глядя, проглотите все, что вам ни бросят? Правду, ложь, фальсификацию, подлог, хорошо, плохо. И плевать, что жрать, от кого или даже кого, лишь бы только бросали? Лишь бы было сытно, темно и тепло?

— Люди не настолько безмозглы, как ты это рисуешь…

— Нет, это тебе хочется думать, что оппозиция, народ — добрее и умнее, благороднее, иначе ваши высокоморальные потуги не будут иметь смысла и аудитории. Всегда легче врать самому себе, чем посмотреть правде в глаза. А на самом деле вашему распрекрасному народу до всего этого — как до лампочки. Ему этого не надо. Пойми, никому не нужны твои изменения. Никому ничего не надо… А вы рвете глотку, пытаетесь бежать впереди паровоза, показывая ему дорогу. Смешно!

— Ты не прав. Сто раз не прав! И то, что сейчас говоришь — это какая-то тупая, глухая безнадега… По-моему, ты просто ненавидишь людей…

— Не людей — толпу…

— Если бы все было так отвратительно непоправимо, то мы бы до сих пор жили при феодальном строе и сжигали еретиков на кострах…

— Не так уж мало общего между нашими эпохами…

— Пойми, людям сложно сразу разобраться в том, что происходит…

— Вот как? — Войцек присвистнул. — Несколько десятилетий, поколений — это, по-твоему, «сразу»? Как будто кто-то хочет в чем-то разбираться… Помнишь шумиху вокруг Завадского?

Я кивнул. Историю с Завадским я, конечно, помнил. Года полтора назад «Хр;никал» неожиданно отказал популярному писателю с формулировкой «по политическим причинам». Разразился громкий и весьма мерзкий скандал. Отказы с политической подоплекой были еще в новинку — за несколько лет «мягкой руки» от них почти успели отвыкнуть, и в то время они только начали снова набирать обороты. Трагедия известного автора, обиженного издательством, вызвала бурную волну гневных обсуждений, кричащих репортажей, брызгающих слюной статей. Войцеку доставалось со всех сторон. Все были уверены, что он потеряет место в «Хр;никал». Но Войцек как-то удержался. Вскоре внимание общественности переключилось на что-то более свежее и скандальное. Историю быстро забыли. Но после нее Завадский утратил и так и не смог вернуть былой любви публики. Интерес к его персоне, а вслед за ним и тиражи резко пошли на убыль. За последний год бывший любимец светской хроники не выпустил ни одной новой книги, переиздания появлялись все реже. По слухам, в некоторых писательских кругах Завадского  причислили к списку нерукопожатных.

Войцек оторвался от кресла, прошелся кабинету, остановился у груды сваленных вдоль стены снятых с печати или не разошедшихся в магазинах, никому не нужных пыльных книг, пнул первую попавшуюся стопку.

— Вы же меня тогда, как собаки бешеные, на части рвали, с дерьмом готовы были смешать.

— Послушай, я в этой травле не участвовал, мне…

— Да, не оправдывайся ты, помню… — невесело подтвердил Войцек. — Вот только тогда ни один из вас не удосужился подумать, кто такой, собственно, этот Завадский. Согласись, что писатель из него был — так себе. Серая наимахровейшая посредственность с раздутым представлением о своих талантах. Вся его популярность — заслуга литературного агента, с которым ему повезло. Реклама, пиар… А сам он и его книжонки — яйца выеденного не стоили. Ты не представляешь, — Войцек растянулся в хищной улыбке, — с каким удовольствием я ему тогда отказал, намекнув на некоторые моменты в рукописи, в неправильном свете отражающие нашу политическую действительность, из-за которых роман ни в коем случае не может быть издан… Вся прелесть была в том, что Завадский заигрался. Совсем чуть-чуть. Мелочь…  А я не стал упускать такую возможность. — Очки Войцека сверкнули, отразив заливающий кабинет свет закатного солнца. — Как я был счастлив наконец-то получить благовидный предлог заткнуть Завадского вместе с его дешевым писательством…

Войцек подошел к окну, распахнул раму. В кабинет ворвался гул машин, спешащих где-то внизу, редкие всхлипы клаксонов, надрывные крики громкоговорителей, зазывающие туристов на экскурсии по реке, гомон слившихся воедино голосов, громкий неразборчивый спор из окна по соседству.

Войцек закурил.

— Я раньше, в детстве, жил на том берегу, в Старом городе, — он махнул головой в сторону реки. — Когда я был в пятом классе, родители развелись, мать забрала меня, и мы перебрались сюда, к бабушке. Я еще какое-то время ходил в свой прежний класс. Утром меня отвозили на трамвае, а после уроков я шел домой пешком один… Знаешь, — повернулся Войцек, —  больше всего я боялся идти по этому мосту. Не знаю почему… Что-то было в нем такое… угрожающее… А потом меня перевели в новую школу. — Войцек в задумчивости кивнул, словно соглашаясь с чем-то. — До сих пор терпеть не могу этот берег, — неожиданно резюмировал он.

Я удивленно хмыкнул:

— Тогда почему ты вернулся сюда, купил квартиру?

Войцек пожал плечами, щелчком выбросил окурок в окно и закрыл раму.

— Карле здесь нравилось. И к редакции ближе…

Он опустился в кресло, в раздумьях повертел портсигар.

— В общем, сделаем так: я этого не видел, — Войцек постучал желтым от никотина пальцем по рукописи злополучного романа, — и не читал. — Он отодвинул стопку аккуратно прошитых листов в мою сторону. — Сделаешь что-нибудь человеческое — приноси. Дифирамбов героям политического труда не прошу. Но лучше, если ты обойдешься без либеральной и тем более революционной патетики.

Я удивился:

— Тогда чем тебя не устраивает этот вариант?

Войцек поморщился:

— Он, извини, никакой: ни теплый, ни холодный. Не стоящий роман, а полудохлый колосс, шатающийся на глиняных ножках. Знаешь, ты уж разберись вначале с самим собой: за кого ты, за что ты, ради чего… Должна быть какая-то честность…

Я кивнул:

— Хорошо. Все ясно.

Забрав рукопись со стола, я двинулся к двери.

— Скажи, — окликнул меня Войцек уже у порога, — тебе не хочется иногда написать что-то совершенно простое, банальное, человеческое?.. Без всяких политических намеков, подмигиваний…

Я остановился, подумал.

— Сложно писать с закрытыми глазами и связанными руками. Наверно, у меня плохо получается…

— Странно, мне иногда кажется, я сейчас был бы счастлив, если бы мог писать. Неважно, о чем. Просто писать.

Я ничего не ответил и открыл дверь.

— Напишешь — приходи, — повторил Войцек и щелкнул зажигалкой.

Я вышел.


Продолжение следует...


Иллюстрация:
Алексей Беляев-Гинтовт
"Братья и Сестры", 2008 г.