Булка

От неожиданного звонка, я вздрогнул. Класс оживился, дети начали быстро складывать тетради со столов в портфели, и через минуту я сидел в классе один.

- Абрам, ты почему не идешь домой? Урок закончен, ступай, мама будет волноваться.

Я заерзал на стуле, извиняюще посмотрел на Марью Ивановну,  и начал медленно укладывать свои принадлежности в портфель. Хотя мама была на работе, меня действительно ждали дома. Карандаш, ручка, тетрадь, я не спешил, я хотел протянуть еще немного времени. Все это я аккуратно, по очереди укладывал на дно сумки, которую сшила мне мама из своего старого пальто.  Сумки, на  дне которой, тщательно завернутое в носовой платок, скрытое от посторонних глаз, лежало мое сокровище. Маленькая булочка, которую сунула мне   в карман наш школьный повар, бабушка Дуся, которая не могла без слез смотреть на мою тощую шею, и старалась подкармливать меня, чем могла.

Шел 1945 год. Закончилась война. Прошло летоались учебные занятия. Я пошел в третий класс. У многих моих одноклассников еще теплилась надежда, что их отцы вернутся домой. У меня надежды не было. Мой папа погиб в 1942. Мама сильно плакала. Мы все плакали. Но время шло, и я привык. Привык, что папы больше нет, что я его больше никогда не увижу, что я теперь старший брат, и единственный помощник в доме.

Мы жили трудно. Тогда все трудно жили, время было такое. Мне все время хотелось есть, тогда всем хотелось есть.  Но мне было легче, я ходил в школу, и там нас кормили школьными обедами. Я старался что то принести домой, потому что нас у мамы было трое, мои брат с сестрой, еще совсем маленькие, сидели дома одни, дожидаясь меня, потому что мама должна была много работать, чтобы нас прокормить.

Я любил приходить домой со школы, потому что они меня всегда ждали и радостно встречали у дверей. С нетерпением ожидая, пока я доставал им то, что принес со школы, они переминались с ноги на ногу, заглядывали в мою сумку и толкаясь носами в мои штаны протягивали свои тощие ручки. Как мне нравилось доставать свое сокровище, завернутое  в носовой платок, и потом с удовольствием наблюдать, как оно исчезало в их ручонках. В этот момент я чувствовал себя взрослым. Я смотрел на них, и вспоминал папу, и думал о том, что он наверное гордился бы мной, если бы был с нами. Если бы...

Я не спеша закрыл сумку и вышел из класса. Мне предстояло спуститься в школьную раздевалку, одеться, и потом идти по извилистым улицам нашего рабочего района домой, опасаясь собак. С собаками я научился справляться. Я понял, главное не бояться, не бежать от них, и уметь громко и грозно крикнуть в тот момент, когда очередной чей то Шарик или Жучка набрасывались на меня с лаем.

Но кроме собак, могли быть и неприятности посерьезнее. Тут уж, кричи не кричи, я не знал что предпринять. Я боялся. Боялся мальчишек, которые могли поджидать меня на улице, и бить. Бить больно, жестоко, унижая и оскорбляя меня словами, которые я узнал не по годам рано. Именно по этой причине я не спешил уходить о школы. Я ждал, пока все разойдутся. И надеялся, что сегодня все обойдется.

Я вышел со школы, и оглядываясь по сторонам быстро зашагал в строну дома. Прошел один квартал, повернул за угол. Никого. Переведя дыхание, я устремился к следующему переулку. Опять никого. Ну, кажется сегодня все обойдется, подумал я, переводя дыхание. Дальше я пошел уже более спокойно. Снег скрипел под ногами. Я разгонялся и скользил ногами  по накатанной дороге, приближаясь к дому. Впереди оставалось совсем немного. Нужно было пройти через железнодорожные пути, потом небольшая лесополоса и наш дом.

Прыгая с рельсы на рельсу, я вдруг заметил, как из за поворота появилась небольшая компания ребят. Я притаился. Увидев меня, кто то громко закричал:

 - Держи жида.

Булочка, пронеслось в моем мозгу, ее надо сохранить во что бы то ни стало.
Набрав воздуха, я устремился бежать. Раз - два, и еще раз-два, я ловко перепрыгнул рельсы и устремился к лесополосе. Боковым зрением я видел, как  с криками и гвалтом, несясь подобно своре собак, меня догоняла устремившаяся за мной погоня. Я бежал изо всех сил. Впереди была яма,  я решил перепрыгнуть ее, чтобы не терять драгоценные секунды, посильнее оттолкнулся, но нога вместо того, чтобы найти точку опоры, предательски скользнула назад и я со всего размаху полетел вперед носом, зарывшись в снег. Встать я не успел. Над моей головой раздался голос:

- Ах ты жидяра, бежать вздумал от нас, на тебе.

И на меня посыпался град ударов. Я не знаю сколько их было. Меня били ногами. Мне было больно. Больно и страшно. Их было 3 человека, и они были старше меня и сильнее. Сопротивляться было бесполезно. Кричать тоже. Я прижал к себе сумку, и как мог, уворачивался. Один удар попал мне в лицо, из носа потекла кровь. При виде крови, избиение прекратилось. Они смотрели на меня как на затравленную добычу и один из них процедил сквозь зубы:

- Ну что получил по сопатке, гнида жидовская. Еще хочешь?

Я замотал головой. Кровь капала на снег. Я поднялся, но старался не смотреть своим  обидчикам в глаза. Слезы лились из моих глаз градом, и я ничего не мог с этим поделать.

- Что, сцыш, падла?

Закричал самый задиристый из них и пнул меня в грудь ногой. Я опять упал, и сумка выпала из моих рук. Я попытался схватить ее, но не успел. Они подхватили сумку, открыли ее и со смехом вывалили содержимое на снег. Я увидел падающую в снег булочку и схватил ее рукой.

- Что жидяра, булочку захотел?  Закричал один.

- Он хотел ее зажать от нас, жидовский выродок. 

Кричал еще кто-то. Но я уже не видел кто. Я сидел на снегу, закрыв голову руками, в которых продолжал сжимать булку.  Тут они начали шептаться, раздался мат и грубый хохот, после чего, подойдя ближе ко мне и став вокруг, они приспустили штаны и начали мочится на меня. Теплая моча текла по моей голове, по рукам, по булке, обжигая не кожу, обжигая душу. Я плакал. Меня тошнило, тошнило от бессилия, от боли, от страха, от запаха мочи. Потом они ушли. Ушли как победители, гордо ступая по снегу,  смеясь, и что-то оживленно рассказывая друг другу.

Какое то время я продолжал сидеть на снегу, смешанному с кровью, слезами и мочой. Я сидел, смотрел на мокрую, сжатую в руке булку, и думал, что мне теперь делать. Кровь перестала течь. Я вытерся снегом как мог, одел шапку и поплелся домой, глотая слезы. Я знал, что меня ждут, и не мог понять, что мне делать с булкой. Выбросить ее я не мог. Я единственный мужчина в доме, и от меня зависели две маленькие жизни, которые я любил, и чувствовал за них ответственность перед отцом, который погиб на фронте, перед мамой, для которой мы были смыслом жизни.

Я успокоился.  Ко мне пришла твердость и уверенность. Я понял, что я сделаю. Я подошел к колодцу, набрал воды и начал аккуратно мыть свою булку, так, чтобы она окончательно не раскисла. Я тер ее носовым платком, смоченным в воде, и потом полоскал его в ведре, нюхал булку, и повторял все это до тех пор, пока мой нос перестал чувствовать запах мочи. Я не знаю, как уж я отмыл эту булку, но придя домой, я незаметно положил ее в печь, где она вскоре высохла, после чего мое сокровище было разделено на две половинки и  оказалось в тощих детских руках, которые не раздумывая, отправили его в рот, с удовольствием надувая щеки и щуря счастливые от удовольствия глаза. Я сидел на полу, смотрел на них, и улыбался.  Я был тем, кто помог им выжить.

Прошли годы. Прошла целая жизнь. Вырос я. Выросли мои  брат и сестра.  Выросли  те мальчики. Мы прожили свои жизни в соседних домах, ходили  по соседним улицам.  Все мы стали "простыми советскими людьми".   Они наверное уже и не помнят "жиденка паршивого", которого  не раз били и жестоко унижали. Да и в моей памяти стерлись их лица. Я не помню их. Прошла и улеглась обида. Я давно стал уважаемым человеком. Память хранит в подробностях только ту булочку, которую сохранял ради тех, кого любил, ради тех, кого боялся потерять. Мы просто сильно хотели жить, и мы выжили. С тех пор я знаю,  все можно стерпеть и все отмыть, кроме совести, если есть те, кого любишь, если есть те, ради кого живешь.

Невозможно отмыть память, которая помнит.
Невозможно понять немотивированную жестокость и низость, на которые временами оказывается способен обычный человек, поддавшись стадному инстинкту толпы. 
Невозможно понять, но можно простить. Надо простить, ради того чтобы жили мы, жили наши дети и внуки. Дети Абрама и дети Ивана.

Трудное было время, голодное. Всем было трудно, но особенно нам, детям войны, у которых война украла отцов, украла детство.

Говорят, что война все спишет. Но память не списывает ничего. Все что с нами было, остается с нами навсегда.
Мы боимся потерять то, что для нас дорого.
Мы с легкостью выбрасываем то, что потеряло ценность в наших глазах.
В детстве я боялся потерять булку хлеба. 
Когда я состарился, я понял, что боялся потерять мой отец. Он хотел, чтобы я никогда не забыл кто я, из какого я народа. Он не хотел чтобы я забыл о Боге Авраама, Исаака и Иакова. Он дал мне такое имя, которое не позволяло забывать ни на минуту, кто я такой. Я Абрам, сын Рувима, еврей. Было время, когда я хотел забыть об этом, и никогда не вспоминать, но всегда находились люди, которые напоминали мне, кто я такой. Вновь и вновь мои уши слышали слово, которое стало ругательством для многих в этой стране, это слово - жид.

Но как хлеб, измазанный человеческими испражнениями  способен даровать умирающему от голода жизнь, так и наше еврейство, как бы не было испачкано испражнениями людской ненависти, как бы ни было измазано наговорами, оболгано, извращено и обесчещено, все еще таит в себе то, что дает этому миру надежду.

Мы дали этому миру 10 заповедей, высочайший моральный закон.
Мы дали этому миру великих пророков, ученых, поэтов, художников и музыкантов.
Мы дали этому миру Иисуса из Назарета.
Мы пережили разрушение нашей страны и 2000 летнее рассеяние.
Мы пережили крестовые походы.
Мы пережили Холокост.
Мы переживем и то, что ожидает нас впереди.

Божественный свет все еще в нас. И это то, что я больше всего боюсь потерять сегодня. Это то, что я хочу передать тем поколениям, которые будут жить после меня.