Хроноезды

                Моему Брату,  фантазеру и патриоту – в подарок. 
      
Автор не несет ответственности за лексику героев  в этом произведении. Как это ни печально, но таким вот «сермяжным»  языком сейчас изъясняется молодежь.



1. Начало.

   Эту «Хрень» мы с Петькой сочинили нечаянно: он увлекался НЛО и Пятым измерением, а я «дружил» с головой, и руки у меня росли, откуда надо. Так что приварить трубу к другой железяке я мог запросто. Петька попросил помочь – я и помог. Посмотрел чертежи: нормально – достал трубы из нержавейки, тиристоры помощней (от тепловоза), всякой другой ерунды – скучно перечислять – и за два дня «слабал» его задумку «в металле». Получилась этакая коробка: метра три в длину, метра под два в ширину и столько же в высоту. На каждой из четырех боковин у самого верха были вставлены на резиновом уплотнителе овальные автомобильные «стеклышки» от списанного «каблука». Внутрь можно было попасть через старую, зашитую металлом дверь от Жигулей, а само изделие стояло на салазках из швеллеров и внешним видом очень напоминало строительную бытовку уменьшенных размеров. Коробка заняла практически весь мой гараж на окраине микрорайона в  Царицыно.  Бедный Жигуль, как собака, которую выгнали из конуры под дождь, сиротливо жался к стене гаража снаружи.
   Однажды Петя обошел это произведение вокруг, задумчиво потер подбородок и удивленно-восторженно произнес: «Ну и хрень получилась…» Так наша машина времени и получила имя собственное – «Хрень». Я когда узнал, что сделал (я-то думал, что делаю дизель-генератор для дачи), сначала рассмеялся Петьке в лицо, а потом пульнул его матом и потребовал компенсировать затраты на эту Хрень, как временнЫе, так и материальные. Друг невозмутимо спросил, во что я оцениваю свой труд и сколько стоили все прибамбасы. Тут уж удивился я:
- Ты что, в самом деле, веришь, что мы сварганили хроноскат, хроноскаф… или как его?
- Хреноскат, или, попросту, Хрень, - уточнил Петр, - так, сколько тебе башлять?
- Прокатишь два раза, куда скажу, - пошутил я. - Только, вот… Это не опасно? Не зависнем где-нибудь в сером тумане Пятого измерения?
- Если ничего не сломается - то нет. Теоретические расчеты верны, также как верно и то, что перескок исключает попадание машины внутрь материального объекта в том времени. Машина его просто отодвинет.
- А вот некто Артур Кларк утверждает…
Петька не дал мне договорить: - Твой Кларк просто невежда: как одно материальное тело может оказаться в другом материальном теле, если они находятся в одних координатах времени-пространства? В графике время-пространство два материальных тела не могут иметь  одинаковые координаты, так как это противоречит единству и неразрывности пространственно-временного континума.
Я продолжал издеваться над моим увлеченным другом:
- Петька, Кларк, наверное, прав. Теперь я понял, как произошло непорочное зачатие – кто-то переслал зародыш не в то тело!
- Не кощунствуй. Мы еще не все знаем о человеке – может при определенных условиях гены голубя нам ближе, чем гены обезьяны… И еще, а сам-то ты часто ошибаешься, пересылая свой «зародыш»? Гы-гы, если только в темноте в групповке… И вообще, давай на сегодня шабашить, скоро полночь, а тебе еще домой добираться.
- Ага, ну пока…- я уже дошел до порога гаража, когда что-то хрустнуло в мозгу, и я застыл с поднятой ногой, затем круто повернулся к Петьке. - Покажи, что припер оттуда.
- Откуда, оттуда?
- Ты дурку не включай, понял! Что привез?
Петька хмыкнул, покачал головой и сунул руку в карман. Вынул ее пустой, посмотрел на меня и спросил, каким-то деревянным голосом: - А как ты догадался, что я там был? У меня что, рога после этого выросли? Или я в темноте светиться начал?
- Во-первых, ты очень твердо заверил меня в надежности аппарата; во-вторых, чего это ты хозяина из гаража выгоняешь, а сам остаешься – значит, еще раз попробовать хочешь; а в-третьих, я тебя придурка как облупленного знаю: у тебя такое шило в заднице, что ты даже шашлык всегда недопеченный ешь, нет терпения дождаться, когда готов будет.
- Ну, в общем, ты прав, я уже его попробовал. Так, «влегкую» - без перемещения в пространстве – только во времени. – Он пошел вглубь гаража и вытащил из картонной коробки, в которой торчали старые пружины и амортизаторы, медный, а может латунный, блестящий брусок с насечками на одной из сторон. - На. Смотри…
- Что это?
- Мерительный инструмент Баженова.
- Того, что Царицыно строил?
- Да. А может и Казакова. Не знаю. Они спиной стояли, какие-то чертежи на столе посреди луга разложили и нудно-нудно что-то обсуждали. Все в одинаковых почти камзолах, париках. Когда чертеж разворачивали, этой линейкой край придавили. Потом пошли на стройку, а я подошел и взял…
- То есть, спер. Или, говоря кондовым языком народа,  сп…дил! А как же Бредбери или Кларк и его раздавленная бабочка?
- Ерунда! Никогда локальные вмешательства не приведут к изменению истории вцелом. Отыми я тогда все линейки у всех архитекторов России – так их из Германии или Англии доставят. А с учетом неторопливости тогдашней жизни… месяц раньше, месяц позже… без разницы.
- Да, без разницы... Отыми ты секстант у Колумба, где бы была сейчас Америка? Да и Царицыно до сих пор достраивают, может из-за твоей линейки?
- За Колумбом, почти сразу, португальцы на запад поплыли, Америго Веспуччи на острова высаживался, так что…  Десять лет туда, десять лет сюда… Все равно, для Испании излишки золота в казне только в девятнадцатом веке отрыгнулись технологическим отставанием. Да и то, метро-то у них второе в мире по старине. А что до Царицына. Если архитектор – масон, то хоть завали его линейками и мерными циркулями, толку не будет – не дадут строить.
- Логично, жидо-массонов нельзя к делу подпускать, уже тогда об этом знали... Короче, что делать будем. Надо кое-что обсудить, давай сядем, закурим.



2. Мы определились.

   Обсуждение в тот вечер затянулось до трех ночи. С паями этого предприятия разобрались довольно быстро: я получил 40%, а Петька – 60%. На этом я сам настоял, уважая мощь его мозговых извилин, большую эрудированность в вопросах перемещения по времени и «обширные» знания Мировой истории.  Много времени заняло обсуждение гарантированного возвращения назад. «Дурных нэма»: начитались фантастики, насмотрелись американского кино, знаем, как это бывает – «туда дуй, а обратно…». Хочешь - не хочешь, а придется кого-то посвященного здесь оставлять для подстраховки еще с одним аппаратом. Затраты в этом случае возрастают вдвое, вероятность утечки информации тоже увеличивается. Обсудили вопросы морали, так сказать, кодекс чести путешественников по времени: брать или не брать, убивать или не убивать; что главнее: благо общее или благо личное. Да-а. Решили. Брать только самую малость, в размерах вероятности естественной убыли; убивать только для самообороны и на благо Родины; общественное должно превалировать; но, «бог-то, бог, да и сам будь не плох!». Домой пошли пешком, по темной и страшной Москве.

*   *   *
   На следующий день я всеми правдами и неправдами добывал для второй Хрени материалы в долг, под будущие прибыли. Денег у нас Петькой, естественно, уже не было (откуда у бедных студентов деньги), а линейку на Измайловском вернисаже признали новоделом (уж больно новой она выглядела) и оценили за гроши. Из продажи нашей первой добычи мы сделали неутешительный вывод: что бы мы ни приперли оттуда – все это будет признано ненастоящим из-за своего отличного состояния – потому, что для людей тех времен это были обыкновенные вещи, которыми пользовались каждый день, и сломанные, разваливающиеся на части, предметы обихода они не держали - просто выбрасывали.
- Что же, будем искать на свалках, или брать драгметаллы, - решил Петька: - или оружие с высокохудожественной отделкой…
- Ну да, это оружие там у каждого смерда под крыльцом валяется, а золото и серебро у них прямо в буртах на полях лежит. Ты, Петя, забываешь, что золото и серебро нынче добывают промышленным способом, а и то – вон, сколько за унцию просят – аж семьсот баков. А про кольчуги, за которые деревни отдавали, мы еще в школе учили. Не забыл? Не будь это оружие таким ценным, дошло бы оно до нас в таком прекрасном состоянии? Его берегли, хранили, передавали по наследству – мало его, Петя, было; трудно было его, Петя, вручную производить. Отымать его придется с боем.
- Это ты вовремя про бои помянул. Надо чем–то руки занять, а то они нам бОшку в один момент скрутят – нравы у них дикие - «азиаты-с».
     Учтя «дикие нравы», к концу дня, у Петькиного знакомого - бандюка со стажем - мы выклянчили на время двуствольный обрез охотничьего ружья и два десятка патронов с картечью и крупной дробью. Вручая нам обрез, он, с неподдельной слезой на глазах, произнес панегирик о золотых временах начала девяностых, о бедности романтиков и богатстве настоящих мужских отношений. А напоследок пожелал подрастающему поколению – то есть нам – успехов в нелегком деле восстановления «социальной справедливости» на поприще распределения материальных благ. Он явно считал, что мы встали на стезю, по которой и сам он протопал в начале 90-х.
     Когда мы раздобыли уже все, что нужно для Хрени-2, перед нами встал вопрос: где её делать и кого брать третьим на подстраховку?  Нужен был человек нетрепливый, надежный и чтобы не принял нас за долбанутых при первом же разговоре.
- Нужно добыть доказательства, что мы там были, - сказал Петька: - Тогда нам легче поверят.
- Снова «за рыбу гроши», как туда идти, если нет гарантии возврата, а гарантия появится, только когда будет третий.
- Я один сгоняю, а ты меня подстрахуешь здесь со второй машиной.
   На том и порешили. Поиски третьего отодвинулись вдаль, и мы вздохнули с облегчением. Решили завтра, не откладывая в долгий ящик, начать изготовление Хрени-2 прямо на свежем воздухе около гаража.

3. Все готово для путешествия.

   Не скажу, что изготовление второй машины прошло быстрее – те же два дня. Все было, как и с перовой машиной, вот только в конструкцию внесли некоторые изменения, упрощающие изготовление и повышающие надежность основных узлов, да хлопоты по ночному хранению недостроя прибавились, так как бомжи были готовы спереть все, что сделано из металла и плохо лежит. Ну и конечно прибавилось качество изготовления, потому, что когда знаешь, что делаешь, то есть работаешь сознательно, качество изделия возрастает неизмеримо.
- Петь, а Петь, а где ты там  брал энергию для возвращения? Я как-то этот момент упустил, - я затягивал последние болты, и мысленно уже путешествовал на Хрени, поэтому и вопросы были соответствующие.
Петька ухмыльнулся и с видом фокусника торжествующе сдернул тряпку, которой была занавешена одна из полок в гараже: «А вот! Прошу…»
Я так и обомлел,  когда увидел Петькин «источник энергии возврата»: старый, ненадежный и почти рассыпавшийся аккумулятор с моих Жигулей.
- Ну, ты и придурок! Ты спросил бы меня, можно это брать или нет. А если бы он был разряжен, а если бы он отказал у тебя там? Я зимой по полчаса гонял его, чтобы машину завести, он у меня через день садился, заряд не держал. А ты его на такое важное дело, и без проверки!
Петька побелел, и глазки у него забегали, мышцы лица расслабились, и нижняя губа отвисла:
- Откуда же я знал, я думал, раз ты им пользуешься… Да ведь и сработал он - я же вернулся!
- Идиот! Мы применяем мощнейшие тиристоры, у нас энергопотребителей в Хрень напихано столько, что и автопижонам не снилось, нам  такая сила тока нужна, что танковый аккумулятор впору ставить, а ты эту дрянь втыкаешь! Вроде бы великий ученый, а такую ерунду не сообразил! Короче, у нас проблема: встал вопрос «источника энергии возврата» - как будем решать?
- Сам ты дурак! Этой машине много не надо: для создания коридора необходимы сотые доли ампера, было бы напряжение подано. - Конечно, Петр выразился ярче, но не все, что мы употребляем в речи, можно отразить на бумаге. - Но если ты настаиваешь, тогда давай купим новый аккумулятор. Ах, да, денег-то нет! Придется того…
   Этим же вечером мы сделали «того…», т.е. взяли «взаймы» две батареи у «Десятки» и «Москвича-2141», припаркованных на соседней улице. Страху натерпелись, чуть не попались, но добыли. Вернулись в гараж разгоряченные бегом, возбужденные предстоящим.
- Все, Петь, пора. Давай на пальцах кинем, кто поедет?
- Не-е, идея моя, и, если что, то и последствия тоже на мне… Во-общем, начали!
- Куда, опять к Кате Второй в гости?
- Да нет, есть идея получше: в горящую Москву 1812 года, в конец августа, к Растопчину в неразбериху. Тогда господа много добра в домах побросали при бегстве; может, повезет, добуду чего-нибудь, продадим.
Подготовка к путешествию заняла времени ничуть не меньше, чем подготовка Шатла к запуску в космос. Приходилось постоянно перебегать от Хрени-1, стоявшей внутри гаража к Хрени-2, которую собрали на свежем воздухе. Расстояние было с гулькин нос, но, чтобы услышать друг-друга, то Петька, то я заглядывали за открытую воротину гаража. Кончилось это тем, что, в конце концов, мы выглянули одновременно и столкнулись лбами.
Наконец, все доводочные работы и проверки были закончены, вода, запчасти, оружие и моток проволоки с пассатижами погружены. Выставили на обоих Хренях время – двадцать девятое августа 1812 года, десять часов утра.
- Ну, все, если через два часа от момента старта не вернусь, приходи за мной туда.
- Почему через два часа? Ты же можешь вернуться минута в минуту с временем старта.
- Мог бы и сам сообразить. Погрешность приборов: плюс-минус два часа абсолютного времени.
- Возьми куртку и плейер: вдруг ночевать придется – все веселее и теплее. Сигареты не забудь и зажигалку.
- Взял. Ну, не подведи, родная…

4. Поехали!

    Я сел на порог пустого гаража и закурил. С запуска прошло чуть больше минуты, и мне необходимо было время, чтобы прийти в себя. Только что все пространство гаража занимала порядочных размеров коробка, и вот – ее не стало в мгновение ока. Я ожидал постепенного растворения объема, ну, во времени, что ли; а она просто пропала, как на неудачно смонтированных кадрах в кино.    Уже наступила ночь, вокруг было темно, но не очень. Погода весь день стояла теплая, сухая, и небо сейчас было полно звезд. До меня только что дошло, что дата нашего путешествия – 22 июня. Очень символично. Я затянулся еще разок и поднял лицо вверх, чтобы выдохнуть табачный дым, да так им и подавился: сзади что-то сильно фыкнуло и тяжко бухнуло по бетонному полу гаража. Обернувшись, я увидел, что наша Хрень-1 снова очутилась на своем месте. Но  в каком виде! Борта  порублены, похоже, топором; края двери волнистые - дверь явно пытались подцепить ломом и взломать, на одной стенке в трех местах были пробоины от пуль, все стекла побиты. Не иначе, на этой коробке ходили в атаку, как на танке. Хрень завизжала железом, и изнутри вывалился Петька. Был он в рваной, просто разодранной, одежде, левую сторону его лица покрывал огромный синяк, глаз заплыл, а одна рука висела плетью; но сам он улыбался и всем своим видом показывал, что очень счастлив.
- Петя, О, ё-о-о-о!!! Кто же тебя так отделал? Говорить можешь?
- Вшо нормлн, только жуб выбыли, да руку… Дай вдкы, эст?
- Ты чо, откуда у нас водка? – Я заметался по гаражу в поисках лекарств. Не было их ни в гараже, ни в автомобильной аптечке. Тогда я отключил аккумулятор от Хрени-2, поставил его в свою четверку, завел двигатель: - Петро, иди, садись, поехали к врачу.

                * * *
   В травмопункте так привыкли к виду истерзанного и поломанного человеческого тела, что Петькиному виду не удивились. Наложили гипс на руку, сделали рентген лицевых костей и приказали на завтра записаться к хирургу. Только после этого пожилой и благообразный фельдшер, сложив на столе сильные волосатые руки, спросил меня: - Это вы его… ДТП было?
- Что вы, доктор, не я! Это мой друг, его хулиганы побили, я его на улице, по пути домой подобрал.
- Я до отставки был врачом в полевом госпитале в Чечне. Так вот такие гематомы на лице бывают только от удара прикладом, или бампером автомашины, - фельдшер повернулся к Петру: - Заявлять будете?
Петька энергично замотал головой и сморщился от боли: - Доктор, это правда, не он.  Он, правда, меня на улице подобрал. Случайно. А ударили меня бейсбольной битой.
- Ну, что же, идите, коли так. - Когда мы уже выходили, фельдшер крикнул нам в спину. - Можно водочки принять, но не более ста пятидесяти грамм. – И добавил: - Каждому.
Я отвез Петьку домой. Выслушал причитания тети Марины, ворчание Петькиного отца, и поехал в гараж приводить там все в порядок.

*   *   *
В гараже я первым делом залез в Хрень, чтобы посмотреть, как там стало внутри после таких передряг. Все было на месте, пульт разбит не был, вот только в спинке сиденья с обратной стороны и в стойке корпуса застряли крупные свинцовые пули от кремневого ружья. Я проследил траектории и понял, что один раз стреляли в отверстие, прорубленное топором, а остальные разы – просто пробивали выстрелами стенки Хрени. Ни фига себе! Могли Петьку и завалить! На полу валялась куча всяческого барахла: бронзовые статуэтки Венер или Психей, черт их разберет; брегет размером с кофейное блюдце и толщиной в полтора пальца, каминные часы с полулежащими фигурами греческих или римских богов по бокам. Сбоку на брегете был шпенек. Я нажал на него, верхняя крышка часов отскочила и завибрировала на петле, раздалась сладенькая музычка – этакая смесь немецкой народной песенки и Моцарта. Прикольно! Я увидел на полу и поднял шубу-плащ, этакую накидку с пелериной и подкладкой из медвежьего меха. Весила шуба не меньше тонны и была совершенно гигантских размеров: я запахнул полы внахлест, обеими руками, а места внутри оставалось еще на одного меня. И по длине она была метра два, а то и больше. Под шубой на полу обнаружился кривой кинжал с какой-то гравировкой. Толком я рассмотреть не смог – автомобильная лампочка, прикрепленная на потолке кабины, не давала достаточно света. Но камни на рукоятке блестели и при таком скудном освещении. В углу, рядом с рюкзаком, валялся Петькин обрез и стреляные гильзы. Я посчитал: все двадцать выстрелов. Посмотрел на край дверного проема: изгрызен картечью. Да Петр принял серьезный бой. Рядом с обрезом лежала медная чернильница на цепочке и икона. Вокруг чернильницы расплылось темное пятно. Я вышел из Хрени-1, снял контакты с аккумулятора, и, решив ничего до утра больше не делать, поехал домой.


                *  *  *
После волнений с Петькой на меня навалилась какая-то усталость, наступил этакий защитный  ступор, меня уже ничего не удивляло, даже тот факт, что я только что держал в руках вещи, притащенные из девятнадцатого века и хранящие тепло рук людей того времени. Я ехал, тупо следил за пустой в этот час дорогой, и ошеломленно думал о том, что там - опасно, опаснее, чем у нас в «благословенном демократическом» Отечестве. Это ведь, до какого озверения надо дойти, или в каком дремучем остервенении надо находиться, чтобы пытаться зарубить человека топором! Здесь на такое способны только алкаши да маньяки! Или люди, у которых отнимают последнее… - добавил я про себя: - Завтра у Петра обязательно спрошу, как он добыл эти вещички…

4. Беда 1812 года.

Утром, уже в десять часов, я был у Петьки в комнате и с нетерпеньем ждал, когда он проснется. Тетя Марина – моя учительница литературы и мама Петьки, в комнату меня по старой дружбе пустила, но сына будить категорически не позволила. Она дала мне в руки книгу и попросила не шуметь, пока «сынуля» не проснется сам. Я сел в кресло, открыл книгу и сделал вид, что весь настроен на долгое ожидание. Тетя Марина в нерешительности потопталась по комнате, что-то поправила на столе у Петьки, выровняла занавески и, остановившись в центре комнаты, с подозрением посмотрела на меня: - Коля, мы договорились. Так? Я могу быть уверена?
- Конечно-конечно, теть Марин. Подожду.
-Ну, сиди, читай. Кстати, что читаешь?
Я посмотрел на обложку:
- «Примеры интегрального исчисления при расчете емкости адсорберов». Ни фига себе… Петро читает… И как он не засыпает на первой же странице?
- Вот видишь, ты даже не поинтересовался, что тебе дали – значит, не собирался читать! Колька! Я тебя насквозь вижу, или ты забыл, что я твоя учительница с шести лет? Не смей! А еще лучше, знаешь, что, пойдем на кухню, попьем чаю с ватрушками, я сделала. А заодно ты мне расскажешь, что вчера было. Я как вчера увидела его, у меня сердце чуть не зашлось!
    - Теть Марин! Да нечего рассказывать: я и сам ничего не знаю. Поэтому и приперся в такую рань – хотел узнать, что произошло…
   - Да, ну ладно, только сиди тихо… Я буду рядом.
Я честно сидел и играл в «Зум» на Петькином компе до одиннадцати часов, время от времени поглядывая на спящего друга. Во сне он хмурился, нервно подергивал мышцами лица, временами дергался… Видно еще раз переживал свое путешествие. В одиннадцать он открыл один, здоровый, глаз, сопнул и спросил меня хриплым со сна голосом:
- Прифет. Давно, ждесь? – потом помолчал и пожаловался: - Гупы полят и рука.
-Живой, курилка! – Я обрадовался Петьке, словно не видел его триста лет, или не числил уже в живых: - Щас, маму позову.
Я вскочил, открыл дверь комнаты и, высунув голову, крикнул: «Теть Марин! Проснулся…»
Петькина мама, зашебуршилась на кухне и, дробно стуча каблуками домашних «турецких» туфель, вошла в комнату: - Давай, сынок, глотни этого отварчика, поможет. Дай-ка, компрессик на щёку положу.
Над Петькой колдовали минут десять, при этом гладили по волосам, и каждые пять секунд спрашивали, чего он хотел бы на завтрак. Петька стоически переносил заботу. Наконец, Тетя Марина угомонилась. Посмотрела на нас с неизбывной материнской лаской, словно мы оба были её сыновьями, и удалилась. За ней только закрылась дверь, как я уже выпалил: - Давай, рассказывай! Только по порядку и с подробностями.
- Да чего там рассказывать… А…, ладно. Ну, слушай, - Петька приподнялся и поудобнее устроился спиной на подушке: - Ну, в общем,  добрался я нормально: как говорится, «хрюкнуть» не успел, и уже был на месте. Щелчок, или хлопок, слегка толкануло… и все. Смотрю в окошечко, кварталы пропали, стенок гаража нет, тебя нет – значит, я на месте. Выхожу наружу – тихо. Так тихо, как у нас не бывает. Мы уже привыкли к шумовому фону: машины, электрички, самолеты, шарканье ног – ничего этого нет. Проводов над головой тоже нет, асфальта нет, скошенной травы нет. Вдалеке Баженовский недострой стоит, по стенам молодыми березками порос. Сориентировался на местности: знаю, что Москва на севере от меня, а не вижу ее – высоток то нет. Взял вещи и двинул напропалую. Вот уж не знал, что от Царицына до Коломенского столько всяких речек и ручьев, оврагов и бочажин болотистых. Километра через три вышел на грунтовку и потопал к Москве. Вид у меня после форсирования родной природы был такой, что я сегодня вполне бы мог сойти за бомжа: вся одежда в грязи, один рукав майки надорван, сама майка из белой стала светло коричневой, а джинсы приобрели стойкий серо-голубой цвет. По пути догнал телегу с мужиком. Поздоровался. Смотрю, мужик за топор хватается. Я ему:
- Ты чего? Я же свой – русский. – А он мне:
- Российские не так говорят! Басурманин, нехристь! Изыди, не искушай!
Знаешь, а ведь и действительно, наш современный язык очень сильно отличается от русской речи начала 19-го века. Он у них там экономичнее, точнее, что-ли… Фразы по-другому строят, экономят на местоимениях, в одно предложение пытаются все обстоятельства описываемого события впихнуть. Вот, допустим, как мой попутчик далее описывал состояние своего мерина: «Я коня покупил на ярманке, а понеже ярманка была тодысь не щира…». И вот с такими ответвляющимися историями-объяснениями минуты две без перерыва, и только в конце: «Вот и проторговался на доброго коника». Ну и слова некоторые… их значения до сих пор понять не могу. Например: поелику – это как?
    Да-да, продолжаю. В общем, долго я его уламывал: объяснял, что я русский, но из западных губерний, что в дороге поиздержался, что верстах в тридцати отсюда лихие люди напали, еле ушел от них, что я православный, даже перекрестился… Короче говоря, Христа ради, взял он меня на телегу. Я сижу, а он рядом идет. Сначала я ему рассказывал про разбойников, про стертые в дороге ноги, а потом он стал меня расспрашивать, мол, что у нас растет, да почем отдаем. Пришлось продолжить вранье, сказать, что я сам из мелкопоместных, крепостных уже не имею, а жил до последнего времени в Вильно, да бежал от французов. Мой крестьянин помолчал, и промолвил сначала обо мне, а потом уважительно о Наполеоне: «Шлында ты! Да и что говорить, Польен – мужик сердитый». Я промолчал и не стал развивать эту тему.
До Москвы мы часа два с половиной добирались. Недалеко от Серпуховской заставы я с телеги спрыгнул, поблагодарил «своего» благодетеля поклоном земным, пожелал ему здоровья и присел на обочину дороги, как будто обувь перевязать.
   Да, забыл сказать, что последний час пути мы двигались в Москву одни, а на встречу нам шли целые караваны из телег, карет и прочих тягловых средств передвижения, набитых домашним скарбом, плачущими детьми, лакеями и раненными в бою. На нас даже один раз косо посмотрели: дескать, зачем мы в город, если туда скоро француз войдет? Если ты еще не забыл, мы выставили 29 августа – это, за два дня до входа Наполеона в Москву, не считая, конечно, даты моего прибытия.
Судя по этим признакам, в городе во всю происходил общий «драп». Еще упорядоченный, то есть эвакуация, но у заставы уже начали скапливаться телеги, люди бестолково суетились вокруг них, а в воздухе явственно ощущалась нервозность бегущих. Мне казалось, что я своим спокойствием и отрешенностью от их забот привлеку к себе ненужное внимание, но публике явно было не до меня. Я только успевал уворачиваться от лихих верховых, оглобель карет и плеток кучеров. Крестьянин посмотрел на этот бедлам, плюнул, перекрестился и начал разворачивать телегу - в общем, добавил в существующую неразбериху свою лепту. А я протиснулся между двух телег и вошел в Москву.

5. В городе.

   Петька перевел дух, поморщился разбитым лицом, и тяжко вздохнул.
- Ну, Петро, ты даешь, - сказал я: - тебе явно на пользу пошло путешествие. – Я покосился на его синюю половину морды и поправился: - Ну, в смысле того, что так складно и таким хорошим языком ты никогда ничего не рассказывал. Что дальше было, говори. Я слушаю тебя, как радиопостановку с продолжением, так интересно.
- Сигаретку дай. Да и за пивком не мешало бы сгонять. Я тебе чё - Си-Ди на халяву, што ли? Тоже мне, любитель театра у микрофона. Просто, так уж посыпалось из меня, не стал стрематься.
- Петька, замолчи немедленно! Продлись-продлись, очарованье! Не ломай кайф, как книгу щас читал, до сих пор под впечатленьем.
- За пивом беги, полудурок, а то помру от жажды… и вчерашних 150 граммов.
- Денег нет ни копья…
- Ма-а-ам! – крикнул Петька и бухнул кулаком здоровой руки в стену. – Можешь дать Кольке полтинник до завтра, он вернет.
Я вернулся с двухлитровой «баклажкой» пива через 7 минут. Запыхавшийся от бега по лестнице и озабоченный отношением к этой «баклажке» Петькиной мамы. Но все прошло тихо-спокойно: мама открыла мне дверь и сразу ушла на кухню – видно в этом доме раненным было все можно.
- Давай, Петь, не задерживай! – Я нетерпеливо смотрел, как мой друг «с чувством, с толком, с расстановкой» цедит пиво.
- Ага. Ну, дальше, значит. Дошел от заставы до Замоскворечья. Город не узнать: низкорослый, почти весь деревянный, только иногда на каменных подклетях. Из  серо-коричневой коры крыш колокольни торчат этакими бледными проростками на навозе. Слева на меня нависает огромный массив церкви папы Клемента, да издалека видны купола церкви в Кадашах - ориентир, что иду правильно. Улицы узкие, в просветы между домами видны стены Кремля, а сами улицы мотает то влево, то вправо, прям, диву даешься, зачем так криво, с какой целью… Вместо тротуаров по бокам, у домов, деревянные мостки вдоль бесконечных заборов, но есть и брусчатка, а посередь улицы чугунные столбы фонарей, метров через сто каждый, и одна за другой - потенциальные гоголевские «миргородские» лужи – глубокие колдобины, наполненные пылью. Грязь! Вернее сказать, не грязь, а пыль - пыль, висящая в воздухе, пыль подымаемая бесконечными повозками и копытами лошадей, пыль на всем. Впечатление было такое, что попал в средневековье.
В городе царила паника: вещи выбрасывали прямо из окон, на земле в пыли кучей валялись рассыпанные книги, фарфоровая посуда. Какую-то одежду затоптали во влажную после полива уличную глину. Телеги грузили кое-как, лишь бы побыстрее: вперемешку картины, мраморы, баулы, кресла, сундуки… Прислуга металась: то в дом, то из дома - крики, ругань, конским навозом воняет. Кошмар! Какие-то придурки с повязками на рукавах бегали по улице и орали, что надо дать Наполеону такой отпор, чтобы он забыл дорогу в Россию. Еще одна группа крикунов расклеивала по заборам листовки, а в листовках Ростопчин призывает собираться 31 августа на Трех горах и вступать в народное ополчение. Я с трудом пробирался по Пятницкой улице: постоянно приходилось сходить с мостков, что бы обойти очередное место погрузки. У одного дома к телегам привязали домашнюю живность: корову и двух коз. Они испуганно шарахались от каждого пробегающего мимо и создавали дополнительную суету. На всем - опечаток страха не успеть, страха остаться в городе. Мне эти картины напомнили Москву 12 октября 1941 года, когда город бежал от немцев. Да и вообще очень много аналогий с 1941 годом прослеживалось: от формируемых народных, «пролетарских» дивизий ополчения, через листовки и общую панику до всеобщего бегства из города с затаптыванием слабых и больных. Видно, у нашего народа менталитет такой, он - этот народ - и все его правители, начиная с Петра Первого (помнишь, это когда он  после Нарвского разгрома прилетел Москву укреплять) действуют по одному, раз и навсегда затвержденному в сознании сценарию: создать панику, удалиться любыми путями из города (желательно в последний момент), а после призывать тех, кто остался, защищать столицу негодными средствами, или подготавливать её к полному уничтожению. В общем, «… эх, Рассея, моя, Рассея – азиатская сторона…».
Я дошел до Большого Каменного моста - на входе стояла застава из солдат и будочников. Как узнал, что будочники? А у них в руках пресловутые алебарды были. Посмотрел я на них и подумал: «А чего я туда пойду? Что мне там делать?» Мне сейчас нужно было где-то сесть и прикинуть, что делать дальше. Там, где сейчас кинотеатр «Ударник» стоит, была целая слободка из деревянных домов. У заборов, умилительно, по-деревенски, были вкопаны лавочки. Вот на одну из них я и сел. Ноги гудели, с момента прибытия прошло часов семь-восемь, а я почти постоянно был на ногах. Достал я из рюкзака шоколадный батончик и съел его, потом запил минералкой. Стало легче. Закурил сигаретку – совсем хорошо! Как-то незаметно, меня сморило. Уже ложась на лавку, в полудреме, я подумал, что «только полчаса, только полчаса – не более», и заснул.

                * * *
Я проснулся от громкого крика:
- А это что за шваль тут валяется? Братцы, да это никак хранцузский шпиён – смотрите, как одет. А ранец у него какой – у наших воинов таких нет! Точно, разведчик!
- Да не похож, вроде. Грязный весь, да и молод еще.
- А чеботы, чеботы-то у него какие, точно не наш!
Меня начали толкать под ребро каким-то жестким предметом. Я с трудом разлепил глаза, сел на лавку, помню, зевнул даже. Смотрю, стоят вкруг меня
человек шесть этих самых волонтеров -раздатчиков листовок с повязками на рукавах. На всех зипуны, камзолы или пальто – чёрт знает, как это называется – в общем, длиннополые пиджаки, как у купцов на иллюстрациях к пьесам Островского; в руках короткие ружья, не длиннее наших охотничьих, а в волчьих глазах нетерпение, интерес и какая-то первобытная, дикая злость. Дай им сейчас волю – они разодрали бы меня руками на кровавые куски прямо здесь. По виду это была собачья стая, озверевшая от крови и безнаказанности.
- Какого хрена толкаетесь! Кто приказал? – рявкнул я: понял, что с такими надо быть понахрапистей, понаглее. Показать, что не только не боюсь их, но и сам почти такой же. – Чего рты раззявили?
От такой наглости они оторопели на секунду, а потом дружно заржали. Я, не спеша, натянул лямки рюкзака на плечи, и, чтобы показать, что уж совсем не боюсь их, сунул сигарету в рот и прикурил от зажигалки. Это был мой роковой просчет. Они дружно охнули и отпрыгнули от меня на шаг, наставив на меня свои «аркебузы».
- Я говорил, что он шпиен! – заорал главный, - Смотри, как огня высекает, смотри что курит! В Рассее такого нет! Вяжи его братцы! Хранцуз, шпиен, падла!
«Вяжи!» - не тут то было: они и шага не успели сделать, как я со скамейки перемахнул через забор и полетел по саду. Сзади раздался недружный залп, но он не достиг цели – мешали ветви яблонь, закатное солнце в глаза и мой стремительный полет. Пробежав этот сад, я снова перемахнул через забор и попал в сад на соседнем участке. За спиной с гвалтом, топотом грубых сапог, злобным матом и азартными командами по саду продвигалась команда преследователей. Упорные, черти! Почти не отставали от меня. Погоню развернули по всем правилам: двое загоняют, и еще по двое пытаются обойти с двух сторон. Ну, думаю, кирдык мне – догонят, порвут на ленты, но бегу – делать то нечего. Сада три уже пробежали, когда после очередного забора, на этот раз каменного, попал я в сад с искусственным гротом. Прикидываю, что это, наверное, был сад при палатах, которые и сейчас за театром Эстрады сохранились.
Ну, вот. Забился я в грот, сдергиваю рюкзак и вспоминаю, что у меня там обрез! Привалился спиной к камням, что на входе в грот, лихорадочно ищу обрез в рюкзаке. Нащупал, выдернул. Руки дрожат от усталости и возбужденья… Ищу патроны. Быстро, быстро надо – погоня уже в саду – нашел их на самом дне рюкзака. Достал целую жменю, даже не посчитал, сколько их и чем заряжены, раскрыл обрез и впихнул патроны в стволы. Эти уроды собрались на маленькой полянке метрах в десяти перед гротом двумя группами и переговариваются, а сами на грот посматривают. Я так думаю, они знали, что я в гроте, но делали вид, что не догадываются. Видно, соображали, как меня оттуда выковырнуть. Все. Загнали. Перед заключительным актом можно и отдохнуть – куда я денусь. Мол, «кровь решили погодить – вкусное на третье…». Я с громким щелчком закрыл патронник, они резко обернулись на звук. А я не стал ждать их дальнейших действий: вскочил на ноги и от живота, не целясь, в область их поганых жоп… бух в одну группу, перевел ствол – бух в другую группу. В ушах звон, в мозгах полное очумение – в людей стреляю, не в мишени – моральный шок, да какой! Эти визжат, орут, стонут. Побежали от меня в глубь сада. Смотрю, на поляне трое лежать остались – двое признаков жизни не подают, третий стонет и все отползти старается. Тут меня как мешком по репе: «Господи! – думаю. – Что же я наделал?». Вынул стреляные гильзы, бросил их в рюкзак, по новой перезарядил ружье. Только сделал шаг из грота, как из- под деревьев в саду кто-то - бух по мне из ружья – пуля в десяти сантиметрах от головы в камень чмокнула.
- Ах, сволочи! – я присел и как шарахну сразу из обоих стволов в том направлении. Кричу им – Выходите, твари, а то всех положу здесь! – а сам еще раз обрез перезаряжаю.
Смотрю, секунд двадцать прошло, двое выползают из-под низких ветвей яблонь и за руки третьего тащат, а у того ноги по земле волочатся и голова мотается - вся в крови. Кричат: - Не стреляй, не стреляй… - завалил я еще одного, оказывается.
Вышли на поляну, положили труп в общую кучу тел, ружья побросали и руки подняли, стоят, ждут своей судьбы.
- Какого черта вы ко мне прицепились? – спрашиваю одного из них, что был постарше. - Я не шпион, не француз. Я к вам Багратионом послан, налаживать отход армии через Москву, а вы меня вязать. Смотрите, сколько душ загубили, кто теперь отвечать будет?
Молчат, с ноги на ногу переминаются, покряхтывают, явно не верят мне.
– Фамилии ваши как? – спрашиваю. – Где служите?
Тут, что по моложе, отвечает: - Не служим мы нигде. Федор Петров Бунин, тот, что сверху лежит, - указал на него пальцем, - сказал, что можно поживиться в городе, пока такой бедлам творится. Надо только в полицейском участке заявить, что хотим, мол, добровольно власти помогать наводить порядок в Москве. Отпусти ты нас, ваше высокоблагородие, не казни. Крест целуем, что больше такого не допустим сами, и детям своим закажем, чтобы не зарились.
Посмотрел я на них: лица серые, росточком не вышли - максимум 1м 65см, неопрятные, вонючие какие-то. У того, что помоложе, из ноздри зеленая сопля торчит, и он ее время от времени подшмыгивает. Второй Аника-воин - старый с лиловым фурункулом на скуле, а вся рожа рябая и нос сломан, как у боксера. Волосы косицами торчат из под войлочных шляп-колпаков серого цвета, на манер тех шапок, в которых мы сегодня в парилку ходим. А несло от них… мамочки мои!... не то перегаром водочным, не то луком, не то просто псиной.
- Черт с вами, - закапывайте мертвых, берите раненного и валите отсюда, пока не передумал. – Оружие оставьте – сам заберу, да заряды из карманов в одну кучу сложите. Ну, быстро.
Им дважды говорить не пришлось: обшарили карманы у всех лежащих, добавили из своих, сложили кучкой на траве. Встали, ждут указаний: раненый успел умереть, тащить некого, но и копать нечем. Посмотрел я на них еще раз, посмотрел на кучу побитого народа и молча махнул им рукой: что уж тут – война все спишет. Они молча, вперевалку потрусили вглубь сада, а я поднял ружья (тяжело, черт! Шесть штук сразу потянули на солидный вес) и побрел в другую от них сторону.
У Большого Каменного отдал заставе ружья и заряды, объяснив, что добровольцы-подлецы, перепились, стрелять начали, и оставлять их наедине друг с другом и с оружием было бы крайне неразумно. Конечно, мне не поверили, но оружие приняли с благодарностью. А я развернулся от них, и, пока не спросили удостоверения личности какого-нибудь, быстрым шагом пошел по Ордынке обратно к заставе.




6. Без люлей, как без пряников.

Ну, теперь-то я был ученый. Шел осторожно, цепко всматриваясь в лица встречающихся мне людей, оборачивался на каждый шорох – я допускал, что при бытующих местных нравах, можно запросто гирькой на ремешке по репе сзади получить. По пути зашел в мясную лавку взять колбасы – очень хотелось есть. Зашел и обомлел: мухи кругом, туши на крюках висят не первой свежести, и пахнет засохшей кровью – отвратно, аппетит как рукой сняло. Голодный побрел дальше. Впереди уже виднелась застава, и я решил присесть, чтобы отдохнуть. Только сел, подваливает ко мне мужичонка неопрятный и так заговорщически шепчет мне: - Сударь, не желаете ли развлечься? В баньку, а? Девки есть добрые, зелено-вино.
Ничего не меняется на Руси-матушке! Завидная древность традиций, прямо скажем: в бане нажраться водки и развлечься с девками. Мы-то считали, что этот вид отдыха новые русские придумали вкупе с бандитами, ан-нет! Это – затеи дворянские!  Однако мне сейчас венерины подарки были ни к чему, поэтому послал я его традиционно, по-русски, да так, что он даже обиделся и обещал на меня какого-то Васюту наслать. Пришлось подняться и двинуть ему в рыло со всей моей дури – он, как стоял, так и рухнул молча, удачно я ему попал…  Оставаться здесь дальше мне не представлялось возможным,  я поднялся и побрел к заставе в людское скопище.

*   *   *
Заставу я прошел без осложнений, в общем потоке драпающего московского мещанства, держась одной рукой за край какой-то телеги. Дорога была забита обозами и пешеходами. Я шел рядом с телегой и никак не мог понять, почему мне как-то тревожно. Логически поразмыслив над своими тревогами, я догадался и поразился своей догадке. Ты знаешь, правильно говорят, что человек продукт своего времени, что он в генах накапливает опыт предыдущих поколений – я шел в толпе беженцев и подсознательно ожидал авиационного налета. Мы с тобой поколение не просто послевоенное, а глубоко послевоенное. Настолько глубоко, что наших сверстников, за малым, может быть, исключением, почти не интересуют фильмы о войне с немцами, рассказы ветеранов, музеи той войны. Мы никогда не подвергались бомбежкам, даже в кошмарных снах. Мы не знали и никогда не познаем смертельного ужаса от пикирования юнкерсов на поток беженцев, и, тем не менее, я шел и боялся налета. Точнее сказать, я боялся не самого налета, а боялся прозевать его начало, боялся не успеть прыгнуть в кювет. Смешно тебе… А на меня обстановка так подействовала, что я ощутил себя не в 1812-м, а в 1941-м. В мозгу включились какие-то воспоминания, которых у меня и быть-то не могло. Я почти явственно слышал мерзкий вой пикировщика, ощущал во рту пыль придорожной канавы, вдыхал чесночную вонь взорвавшейся бомбы… С трудом я поборол морок: долго вспоминал историю этой войны, убеждал себя, что французы войдут в Москву только послезавтра и с другого направления. Успокоился. Пока вот так воевал со своей расстроенной психикой, смотрю, уже Коломенское. Здесь мне надо было брать вправо, на Царицыно. Было уже поздно, стемнело. Я решил не испытывать судьбу и переночевать вместе с беженцами. Попросился к костру, который развели между телегами два мужика с семьями. Они дали мне миску какого-то варева, а я угостил их двумя батончиками «Сникерса», при этом сказал, что это «барские конфехты». Ко всеобщему детскому и женскому удовольствию батончики тут же были поделены и моментально съедены, а обертки стали яблоком раздора между мальчишками.
   Наученный горьким опытом, я не стал курить на ночь, не вставил в уши наушники плеера, а завернулся в куртку, положил рюкзак под голову, лег у костра и задремал. Сквозь дремоту я почувствовал, как кто-то укрыл меня сверху дерюгой – я сразу согрелся и  провалился в бессознанку.
   Утром проснулся не рано. Костер догорел. Моих вчерашних соседей уже не было. В изголовье, прикрытый лопухом, лежал кусок хлеба и луковичка. Я поел, не спеша собрался, и, прикинув направление, пошел по бездорожью. Снова по оврагам и речушкам, вброд. Направление держал по солнцу – утром оно светило мне в левый глаз. Впрочем, и без солнца запомнил дорогу неплохо. Через два, или два с половиной часа я уже был на месте. Подходя к своей Хрени, еще издали заметил вокруг нее каких-то мужиков – не мужиков, солдат – не солдат,  так, людей в униформе. Они стояли и молча ждали, когда я к ним подойду. Поздоровался, оглядел их лица, одежду: морды «топором рублены», а одеты не в мундиры – ливреи были на них, и все с оружием.

*   *   *
- Что за беда у вас, люди добрые? – Сказал я, подходя к Хрени. – Чего стоите? – а сам нащупываю ключи от дверцы машины.
- Да вот – отвечают - вещь стоит непонятная: дом, вроде бы. А может и не дом, а печь какая. Только вот где у нее труба и зачем окошки «сделаты».
- Это не печь и не дом, - отвечаю. – Это машина. А вы кто такие?
- Мы его сиятельства Ш…ва дворовые люди. Остатки его скарба из имения перевозим. - Показали на телегу, запряженную крупной лошадью. Она в теньке под деревом стояла, Хренью загороженная - сразу и не увидишь. - А ты кто таков?
- Я владелец этой машины, мещанин Петр Семенов Фролов, из Ковно. Здесь по заданию князя Багратиона.
Ржут подлецы: - Если это машина, то где у ней колеса, где дышло коней запрягать или еще какое приспособление, чтобы двигалась. А если ты по заданию генерала, то почему грязный такой?
Ну что тут скажешь… А самый пожилой из лакеев, на морде бакенбарды шириной в полщеки, посмотрел-посмотрел на меня в прищур, и так басом, вальяжно: - Какой он владелец – нищеброд! Посмотрите на него: на плечах одна исподняя рубаха, даже шапки нет, грязный как прах, волоса не стрижены - беглый, не иначе. Сейчас их много по дорогам стало. Тоже мне, порученец его сиятельства!
- Ошибаетесь, милейший, я – владелец. Вот, у меня и ключи от двери есть. А вы, холуйское ваше рыло, не судите  людей по их внешнему виду. Может, у меня «полон примус валюты». - Это я не удержался, Булгакова процитировал. – Ну-ка. Позвольте пройти.
Я достал ключ, вставил в скважину замка на дверце, и отпер дверь. Хотел на последок, этак торжествующе-снисходительно повернуться к ним и сказать что-нибудь вроде: - Счастливо оставаться, балбесы! – Или. – Прощай немытая Россия!
 Распахнул я дверцу и только поворачиваться стал, этот гавноед и барский держиморда ка-а-ак двинет прикладом своей древности мне в торец… да так коротко, резко и сильно, словно всю жизнь только и делал, что морды прикладами разбивал. Я как стоял, так, не сгибаясь, и пролетел внутрь моего аппарата. Упал на пол и услышал, как за мной дверца захлопнулась. Ах, мать

твою ети… Морда болит так, что от боли ни сам встать, ни руки поднять не могу, даже орать не могу, все тело свело. Застонал я –  сам услышал. Отдышался. Боль потихоньку уходить начала, а ей на смену опухоль приходит. Физически чувствую, как половина лица оплывает, и глаз видит все меньше и меньше. Дотронуться до синяка боюсь, вдруг в нем лопнет что-нибудь безвозвратно. Сижу на полу, покряхтываю, а снаружи дверь взломать пытаются, чем-то вроде пешни орудуют. Думаю, надо дверь на кнопку закрыть, пока не догадались, как ручка у наших Жигулей работает.  Стал подниматься с пола, оперся на руку… И снова рухнул от сильной боли. Смотрю, рука ниже локтя опухла и сразу болеть начала – видно, когда влетал в Хрень, об косяк ею задел. 
Так, - думаю. – Достали вы меня, предки дорогие. Уродуете, значит, последующие поколения. – Одной рукой открываю рюкзак, вытряхиваю все его содержимое на пол, и начинаю искать патроны к обрезу. Нашел. Достал из кармана остальные патроны, что в саду в жменю сгреб, и стал их вместе с рюкзачными аккуратно на полу расставлять в две шеренги. Вынул стреляные гильзы из обреза, тоже поставил в строй. Посчитал: «шешнадцать» выстрелов у меня, а нападающих четверо – шансы отличные. А эти обормоты снаружи железо корпуса начали топором рубить. Как долбанут, так лезвие топора и проскакивает внутрь. Они потом долго топор из проруба выдирают: сила есть – ума не надо. Это значит, двое рубят, один дверь уродует, а четвертый в окна заглядывает и своим информацию обо мне передает. Недолго он просто заглядывал – стал стекла бить. Ну, - думаю, - Пора. 
 Зарядил обрез, взял в здоровую руку, прицелился в окно, жду. И как только этот обормот в ближайшее ко мне окно заглянул всей мордой лица, так я на курки и нажал. Знаешь, страшное зрелище – вместо лица тут же кровавая каша, и какие-то клочья в стороны полетели. Он на секунду задержался и отвалился от окна. Снаружи стало тихо: рубить и ковырять перестали – слышу, по траве быстрые шаги шуршат в сторону окна. Потом приглушенный вскрик и матерное бормотание басом – наверняка, этот отставной солдат-лакей выругался. Я уже перезаряжал обрез, когда раздался первый выстрел снаружи. Пуля пробила обшивку и звонко чмокнулась в стойку. Я плюхнулся пузом на пол и стал озираться по окнам, но, видно, напрасно: они не дураки были, учли предыдущий опыт – в окна не совались. Потом еще два выстрела – и тоже мимо. Потом они снова стали ковырять дверь. Я так понимаю, они придумали дверцу распахнуть и тут же пальнуть внутрь залпом. Прикинул траектории: зона поражения в этом случае – все внутреннее пространство. Что делать, подползаю к дверце, и, как только они ее на пешне оттянули, в этот зазор из обоих стволов как дал. Грохот, по кабине сизый дым клубами. Интересно, попал или нет? Встал ногами на кресло, и вовремя: мне в обратку через дырку от топора бубух в кабину. Кресло чуть пополам не сложилось, но не пробили, так как пуля в каркасе засела. Слез с кресла, сел на пол и опять перезарядил свое «ружжо». Пока перезаряжал, додумался: перезарядка их пукалок занимает от сорока до шестидесяти секунд, и это у опытного солдата, об этом во всех книгах пишут. А времени с первых выстрелов прошло не так и много – не успели они перезарядиться. Смело подхожу к одному из окон и выглядываю наружу: и точно, один ружья перезаряжает, а второй третьему руку перевязывает – задел, значит, я его, когда в дверь палил. Я руку с обрезом в окно выставил и выстрелил из одного, потом из второго ствола. Окно в Хрени расположено высоковато, рука была неудобно повернута, но попал, добил того, что подранком был. Убрал руку, сел на пол, опять

перезарядил обрез. Выглянул наружу. Не видать никого. Я к другому окну – снова людей не видно, я – к третьему – нет никого. Ах ты, дворня вонючая, играть в прятки удумала! Сгреб оставшиеся патроны в карман, поднял кнопку двери и вышиб ее ногой – все равно замок уже не держал. Отскочил, жду. Тишина. Выглянул осторожно – пусто. Только вышел из машины, как из-за дерева метрах в пятидесяти от меня - выстрел. Пуля над ухом прожужжала. Я присел и в ответ в том направлении картечью, что называется «по площадям», аж листва дождем с дерева. В меня снова выстрелили два раза подряд. И я в них тоже два раза, а сам бегу в их направлении. Привстал на одно колено, перезарядился, и снова вперед. И веду при этом беспокоящий огонь. Метров десять оставалось, когда в меня четвертый выстрел сделали, но я в этот момент подспоткнулся, и пуля снова пролетела над головой. Не споткнись я – попали бы.  Пока я  через каждые два шага палил по ним и петлял в их направлении, патроны считать времени не было, а теперь, после очередного залпа, сунул руку в карман – а там всего два и осталось, и оба дробовые, а не картечные. Зарядил их и пошел в последнюю атаку. В лоб не пошел – глупо было бы – стал заходить сбоку. Ждал, что сейчас выскочат с ружьями, поднятыми над головой, как с дубинами, потому как расстояние между нами малое и перезарядиться некогда. Угадал: выскочил этот оберлакей из-за дерева  на меня, но я-то его ждал – почти хладнокровно нажал на один курок и разворотил ему грудь. Он резко остановился, закачался, опустил руки с ружьем и упал навзничь.  Все, мозговой центр нападения уничтожен, теперь надо ждать еще одного. Трое уже не встанут, а их четверо было. Продолжаю свой обходной маневр за дерево, а сам оглядываюсь, вдруг засада, вдруг меня уже за другим деревом поджидают. Зашел сбоку, смотрю, лежит под дубом четвертый, не шевелится. Подошел к нему осторожно, обрез не опускаю. Руки у него пустые, а все три ружья в куче, слева от него, лежат, а из под головы кровь идет – на мелкой траве под деревом ее хорошо видно. Угробил я его, значит. Видно, когда вел свой беглый огонь, случайно попал ему в голову. Переворачиваю – точно – дробина, или картечина, строго по центру между глаз вошла. Какой малости хватило, чтобы человека убить. Вывернуло меня тут же, рядом с покойником. Вытер рот, отдышался, поднял с земли свое оружие и вспомнил, что последний заряд остался. Поднял я обрез кверху и дал прощальный салют в честь неправедно полегших на поле этой глупой брани. Постоял рядом, повернулся и пошел по своим следам собирать гильзы в траве. Все собрал, бросил их вместе с обрезом в угол машины и встал у дверцы оглядеться последний раз. Тут-то я увидел телегу с барским скарбом. Собственно, добро этой телеги и было главной целью, ради которой мы затеяли весь поход.  Подошел к телеге. Лошадь фыркнула и попятилась. Телега была загружена изысканной мебелью: стульями, кушетками, креслами. В передке стоял сундук, запертый на замок. Лошадь беспокойно топталась на месте, и я подумал, что надо бы освободить ее от упряжи, чтобы не мешалась. Сходил к Хрени, взял из рюкзака перочинный нож и обрезал ремни, стягивавшие  дугу и оглобли, потом разрезал ремешок, связывавший концы хомута, потом ремень вдоль лошадиной спины (кажется, это называется шлеей). В общем, ходил я вокруг лошади и резал все ремни подряд, даже поводья зачем-то перерезал. Лошадь как стояла до этого, так с места и не сдвинулась – я уже не знал, что и резать, пока не догадался шлепнуть ее по крупу. Она сделала два шага вперед, и обрезки ремней с нее посыпались градом. Теперь к сундуку стало подойти удобней. Оглядел я его и загрустил – замочище на нем был амбарный, на солидный замок заперли сундук – тут с одной рукой делать нечего. Вспомнил я о пешне, которой меня выковырять из Хрени пытались, пошел ее искать. По пути чуть не умер со страху, когда на голове одного из мертвецов ветер пошевелил волосы. Подобрал пешню и бегом к сундуку. Еще раз осмотрел его. Наши предки, все же, балбесами были: петли кованые, замок гигантский, а держатся эти петли на гвоздях (не на болтах, затянутых гайками изнутри) а на обыкновенных кованных вручную гвоздях. Ну что, подцепил пешней под петлю и сорвал замок. Откинул у сундука крышку…
Ну, дальше не интересно. Вещи ты видел, как я дверцу проволокой примотал – тоже не интересно, о перелете говорить нечего, а торжественную встречу ты мне сам и устроил.  Короче говоря, вот и сказочка вся…      
Петька вздохнул, допил остатки пива прямо из пластиковой бутыли, откинулся головой на подушки  и молча уставился на меня. 

8. Мораль и практика.

   Я сидел и молчал, пораженный рассказом Петьки. То, о чем он рассказал, было так захватывающе, так необычно, так страшно, что временами я забывал выдохнуть воздух. Ошеломление было велико, мысли в голове перемешались в единый ком сумбура, и я никак не мог сообразить, какой вопрос надо задать, что еще спросить у Петьки.
-Да-а-а-а, - только и выдохнул я. – Чума, полный п…ец!
Закурили, молча пыхтели сигаретами, думая каждый о своем.
- Чума, - вдруг отозвался Петька. – Я и сам сейчас до конца не верю, что это было на самом деле, что это было со мной. Самое поразительное – что все это не заняло у меня ни секунды моей жизни. Ну, то есть, организм я, конечно, износил за эти сутки соответствующе, но если мне суждено прожить с 1986 по 2050 годы, например, то я эти годы и проживу в объективной реальности: у меня сутки, проведенные в 1812 году,  никто не вычтет из тире между датой рождения и датой смерти.
Я ничего не ответил ему на эту тираду, а, помолчав, неожиданно для себя, словно это не я говорил, а кто-то во мне сидящий, спросил, - Страшно убивать? – И поспешно, что бы Петька не подумал, что я испытываю к нему какое-нибудь отвращение, или считаю за маньяка, добавил. -  Нет, нет, говорить о христианском милосердии, о левой и правой щеке Льва Николаевича, о человечности я не буду. Все и так понятно. Там у тебя выхода не было: либо ты их, либо они тебя. Но, Петь, это, ведь, наверное, очень страшно – убивать, потому что потом исправить ничего невозможно. Да и во сне, являться будут, наверное.
- Когда убивал, страшно не было. Вернее, страшно было, но страшно, что тебя убьют раньше, чем ты успеешь оборониться. Совсем страшно, Коля, стало потом, когда до меня дошло, что я сделал, какой нравственный барьер переступил. Знаешь, мне рассказывали, что на мясокомбинатах рабочих по забою скота меняют очень часто, чуть ли не каждый год, потому что человек привыкает к виду смерти, у него размывается запретительная грань между убийством скота и возможным убийством человека. Перестает он бояться убивать. Вот и в этом случае, очень страшно понимать, что в моей психике после произошедшего возможно размывание такой грани, незаметное, неконтролируемое размывание, когда перестаешь отдавать себе отчет: убил, чтобы спастись, или убил, потому что понравилось таким образом решать проблемы. Убить первый раз, Коля, это как невинности лишиться –

переступил грань, и обратного пути нет, и жить надо начинать по-другому. Теперь, когда ты знаешь, что сам можешь убить, ты начинаешь понимать, что и тебя могут убить, и жить становится очень неуютно. Вон Адам с Евой, пока яблочка с древа познания не кусанули, со львами обнимались, к змею-искусителю бесстрашно подходили. А как схавали, сразу палками вооружились, потому как, бояться стали. Не хочется жить в страхе… да теперь уж, видно, придется. – Помолчал и продолжил. - Я теперь нашего бандюка понимать лучше стал: у него, наверняка, руки в крови по локоть - а не вызверился, сохранил какие-то моральные устои, какие-то мечты о социальной справедливости сохранил…
- Ладно, Петь, не бери в голову. Хорошо, что хорошо кончилось. Суд человеческий в моем лице тебя оправдал, а суда казенного над тобой не будет. Давай лучше прикинем, что дальше то делать. Может, ну его… Хватит. Накатались.
- Нет, Николя, я теперь это дело так вот, на половине пути, не брошу. Мне теперь срочно перед богом оправдываться надо, что жертвы были не напрасны, и что это он для общего Рассейского блага меня сохранил.
- Вот только не хватает, чтобы ты еще в религиозного фанатика превратился. Ты себе мессианские бредни в башку не смей вбивать! Ты думай, что поездки туда - это не судьбина, не рок, не фатум твой; а просто работа, которую необходимо выполнить, командировка. Ну, как вояки, например, выполняют. Ты лучше скажи, что дальше то…
- А что дальше. Дальше надо реализовывать неправедно приобретенное имущество, получать деньги и организовывать новую экспедицию из двух членов…
- Ага, и одного органа…
- Пошляк! Сэ вульгаритэ!
- Я имел в виду мыслительный орган третьего, страхующего, члена нашей банды.
- А-а-а…
                * * *
 Не буду описывать наши хлопоты по реализации награбленного добра. Это было не просто: каждый пытался обуть неопытных антикваров по полной программе. Скажу только, что икона оказалась Ушаковского письма, кинжал - из тех редкостных экземпляров, о пропаже которых помнят веками – его Шах Персидский лично преподнес чуть ли не Петру Первому; а тот, в свою очередь, подарил его сиятельству Ш…ву; ну а брегет и каминные часы, оказывается, были изготовлены известным швейцарским мастером в 18-м веке. Шубу и бронзы долго искали, кому пристроить, наконец, нашли – какой-то толстосум скупил все оптом, не торгуясь. И цену дал совсем не плохую для «новодела». Короче говоря, счет денег, после всех продаж, мы вели сотнями тысяч долларов.
Бегал по городу, реализуя товар, в основном я, а Петька отлеживался и лечился. Одновременно он разрабатывал схему бронирования Хреней без увеличения их веса и энергопотребления, и, заодно, вел телефонные переговоры с нашим знакомым бандюком  по поводу приобретения «маслят», «ананасов», «дудок», «волын» и прочих невинных предметов. Мы шебаршились, подспудно оттягивая момент, когда придется-таки принимать решение по включению в команду третьего члена. Очень уж не хотелось делиться тайным знанием с кем ни попадя, а доверять полностью мы с Петькой могли только друг другу.

                * * *
   Я успел починить и забронировать оба аппарата, даже покрасить их в камуфляжный желто-коричневый цвет с пропоносинкой, маскируя Хрени под обыкновенные строительные бытовки. Была даже мысль, надстроить над ними двускатные крыши, чтобы уж совсем походили на домики, но от этой затеи пришлось отказаться: не позволили габариты гаража и администрация автостоянки, заподозрившая, что я хочу нахаловкой захватить еще один участок. Уж и так, стоящая рядом с гаражом Хрень-2 вызывала массу вопросов, на которые отвечать было совсем не просто. Наступил «кризис жанра», и во весь рост встал вопрос: куда можно перенести испытательный полигон, чтобы в тишине и покое продолжить эксперимент.

9. Третьим будешь?

    Мы тянули как могли, придумывая себе все новые и новые заботы и дела по обеспечению следующей экспедиции всем необходимым. Но, примерно через две недели, Петька глазами больной собаки посмотрел на меня и сказал:
- Николя, дружище! Я все понимаю, но дальше тянуть невозможно – надо выбирать третьего. Давай сядем и решим этот вопрос.
- Давай. Только сначала надо определиться, какие требования мы должны предъявить нашему потенциальному третьему.
- Ну, что же… Я так считаю: возраст - до тридцати лет, мужчина, физически здоров, с высшим, желательно техническим образованием, общителен, не склочен, умеет держать язык за зубами, не преследует целей личного обогащения, надежен как товарищ…
- Петя, хочу тебе сообщить, что я у мамы – один сын, у меня нет брата-близнеца.
- А при чем тут это?
- А при том, что этими качествами, пусть ты и обвинишь меня в нескромности, обладаю я. Ну, может быть только за одним исключением – у меня высшее техническое образование незаконченное.
- Да? – Петька задумался. – Действительно - твой портрет. А что же делать?
- Ты, Петя, великий ученый, хороший товарищ, но, как руководитель коллектива, ты полное дерьмо и младенец. Нельзя зацикливаться на одном, пусть и хорошем, типе сотрудника – коллектив получится однобоким, плоским, усеченным в решении задач. Кто его знает, что придется срочно предпринимать в экстремальных ситуациях хронопоездок: может просчитывать математическую вероятность чего-нибудь, может морды бить, как в твоем случае, может переговоры вести, а может и просто водку жрать с народом – сие нам не ведомо. А посему, люди нужны разные, с разными навыками и темпераментами, но подобранные по какому-то одному ключевому критерию – патриотизм, например, или преданность товарищам, или стремление к обогащению… Вот давай и прикинем: какой он – этот основной, ключевой, критерий.
- Мудро, мудро – ничего не скажешь. – Петька почесал в репе, задумался. – Я думаю, надо выбирать патриотизм.
- Петя, скажи мне, друг любезнОй, что созрело в твоей умной головке, что ты патриотизм ставишь на первое место при выборе третьего? И еще. Зачем были все эти телефонные переговоры с твоим бандюком, Мишкой, кажется?


Зачем нам автоматическое оружие, гранаты? Ты что, вообще-то, удумал?  Почему я ничего не знаю?
- Да? А я как-то упустил из виду, что тебе это нужно разжевывать, я думал, ты меня с полуслова  понимаешь. После моей поездки следующий шаг напрашивается сам собой. Ну, что же… Если ты не догадался, тогда слушай. Я после того, как ТАМ побывал, много размышлял, чем мы можем помочь Стране и Москве в частности, что бы народ не терял «облика божия», чтобы более не испытывал подобных потрясений, не разорял бы сам свои гнезда, не курвился и не сатанел. И надумал – нам надо принять участие в Бородинском сражении, изменить ход истории в свою пользу. Свою – то есть Российскую. Тогда не будет ни сожжения Москвы, ни бегства населения из города, ни сорока тысяч павших при Бородино, ни смерти Багратиона – ничего такого не будет, а будет победоносная война с легким ограблением Европы в пользу Рассеи и присоединением к ней обширных территорий на западных границах. Вот, собственно, почему я и хлопочу о добыче для нас современного оружия, эффективного для быстрого поражения больших масс народа.
- Ну, ты, Петька, зверь! Гитлер! Человеконенавистник! Кровушки захотелось!
- Вот-вот – я так и знал, что ты мне ЭТО помянешь! Зря тебе рассказал!
- Да нет, я не о тех новопреставленных думал, когда о кровушке говорил. Ты сам подумай: если верить историческим хроникам, Наполеон на Бородино потерял от 54 до 58 тысяч бойцов. Если мы вмешаемся, то количество потерь может возрасти… до 70-75 тысяч, наверное. Я так думаю, потеряв более пятидесяти процентов войск, любой полководец признает свое поражение и капитулирует. Ты прикинь, ты готов отправить 16-17 тысяч человеческих душ на небеса? Кишка не тонка? Выдержит психика?
- Выдержит, если Родине это поможет. В конце концов, это не русские пришли во Францию, это французы пришли в Россию.
- Ну, если так. Тогда я знаю, какой третий нам нужен. Только не для того, чтобы в запасе на подстраховке  сидеть, а для того, чтобы принять в намечаемом «избиении младенцев» самое непосредственное участие – этот твой знакомый, Михаил. Правда годиков ему далеко за тридцать, но по развитию он и на двадцать пять с трудом тянет. Кроме того, он имеет боевой опыт, не заморачивается моральными терзаниями по поводу убиенных им людишек, физически крепок, авантюристичен, как все прошедшие горнило начала девяностых годов, достаточно патриотичен и уже «упакован», так что деньги не играют для него особой роли. Лучшей кандидатуры под твой проект «массового истребления бизонов» нам не найти.
Петька выслушал мою тираду и, не раздумывая ни секунды, согласился. Я был поражен: я-то шутил, а он это воспринял всерьез.

* * *
    К Михаилу мы отправились  вдвоем. Перед этим Петька долго с ним договаривался, где и когда произойдет «стрелка». Осторожный Миша юлил, несколько раз в продолжение разговора менял место встречи, дотошно расспрашивал, за каким … мы ему понадобились. Наконец дал согласие встретиться завтра у него на даче в Снегирях.
И вот мы подъезжаем к «новому русскому» краснокирпичному забору высотой три метра. В заборе ворота и калитка – они из добротного «купеческого» толстого железа, на массивных  с приклепанными накладками-полосами петлях, без какого-либо намека на глазки и ручки. На столбе у калитки коммуникатор. Нажали кнопку, представились. Калитку нам открыл охранник,

своим видом более напоминавший трехстворчатый гардероб. Он молча, жестом руки, пригласил нас войти вовнутрь, потом выглянул наружу, осмотрелся и только после этого закрыл калитку.
Охранник сопроводил нас к хозяину и удалился. Михаил находился в «охотничьем» зале – комнате, в которой по стенам висят головы животных – трофеев, добытых  им во всех уголках земного шара.
     Миша был крупным, двухметровым мужиком, тридцати с лишним лет отроду. Он был одет в костюм для сафари, а на голове у него был пробковый шлем английского колонизатора. Прикусив язык, он сосредоточенно чистил оружие.
- Вот, в Танзанию на сафари еду, - подчеркнуто скромно сказал Миша, показывая на лежащую на столе разобранную охотничью винтовку с оптическим прицелом. – А чё, хоть немного адреналин качну, а то, чувствую, ржаветь начал, жирком оплывать. Там тебе и риск, и смена обстановки, и экзотика, опять же – это я о местных бабах. Только бы, заразу какую не намотать на… ну сами знаете. – Посмотрел на нас. - Ладно, братва - все в сторону - слушаю вас, с чем пришли? (Он, правда, употребил жаргонное слово «прихиляли»).
- Прежде всего, привет тебе от моей мамы, вот возьми - она тебе пирожков напекла. – Петька протянул ему увязанную в узелок тарелку с пирожками. Удивляться такой заботе не приходилось: Петькина мама во времена оные была учителем Михаила и единственная во всей школе подняла голос в его защиту, когда этого балбеса собирались отчислить за драку с сыном директора школы, в которой сынку подбили глаз и порвали форменную курточку. Кроме этого, она постоянно ходила в ПТУ, где потом учился Миша, и требовала от преподавателя литературы четверку в аттестат на том основании, что Мишина речь «изобилует нештампованными, эмоционально окрашенными, яркими выражениями». Миша получил четверку, и это была единственная четверка в его аттестате. С тех пор Миша испытывал к Петькиной маме скромную мужскую нежность и вечную благодарность, брызги которой долетали и до нас с Петькой, а Петькина мама ответно усматривала в этом кабане «врожденную доброту и тонкое душевное устройство, снаружи прикрытое напускной грубостью». Так она говорила, когда ругала нас с Петькой за какой-нибудь проступок. Она приводила нам его в пример: - Вы – жестокие, дрянные недоросли! А вот, возьмите, хотя бы Мишу: снаружи груб, необразован, вульгарен; а в душе у него теплится врожденная доброта, интеллигентность и ранимая психика. Его тонкое душевное устройство иногда прорывается через напускную грубость: то он щенка подберет на улице, то подарит мне шикарный букет цветов. Кстати, а помнишь, кто пробил место твоему отцу, Петя, в престижной клинике, кто договорился насчет бесплатной операции, когда от отца отказался даже сам профессор Н…ий? – В общем, пирожки были только малой толикой благодарности Михаилу за всю его доброту.
- А-а-а, пирожки! Давай, давай, люблю я пирожки Марины Леонидовны. Вкусно печет. Передай ей, Петро, большое спасибо и мои респект и уважуху. – Он посмотрел на нас, ожидая нашей реакции на ввернутое им в речь модное выражение. – Ну, так говорите, что за бедуля у вас. Пошто старого заслужённого человека побеспокоили. – Михаил слегка кокетничал, подчеркивая свой возраст и несуществующие заслуги, но тут же чело его омрачилось новой, только что пришедшей в голову мыслью. -  Или с обрезом влетели куда? Так знайте, пацаны, я вам ничего не давал, а если сдадите меня, то у меня корешков везде хватает – с вами и в «хате» разберутся.
- Нет, с обрезом все в норме. – Петька замолчал, а потом набрал в грудь побольше воздуха и выпалил. – Третьим будешь?
- Ты чё, малой, охренел в конец, издеваешься? – Михаил, когда волновался, моментально переходил на жаргон, внешняя респектабельность и лоск слетали с него так же быстро, как  сдергивают покрывало на открытии памятника. - Ты чё, ради этого приперся сюда, время мое отымаешь, проявляешь борзоту? Мое время башлей стоит, а ты его тыришь. Щас на счетчик поставлю, тогда быстро прояснение в башне настанет.
 Насчет счетчика - это он, конечно, так -  пугал только.
- Нет, нет! Извини, ты не понял, это я виноват: не объяснил все сразу. – Петька зашустрил словами, боясь, что досказать не успеет. – Ты вот на сафари собрался, хочешь кровь разогнать по жилам, а мы можем предложить тебе поездочку, по сравнению с которой сафари – игра в лото вечером на даче. Там будет смертельно опасно, там не будет подстраховки проводниками с крупнокалиберными ремингтонами, там ты сможешь не ограничивать себя никакими моральными рамками, и там ты сможешь принести Родине реальную пользу, по крайней мере, мы так предполагаем. Дальше говорить?
Мишка с удивлением и заинтересованностью посмотрел на нас. – Ну, давай, бухти…  Но учти, если это все туфта, мой «бык» спустит вас обоих с крыльца на бошках, потому что ноги я вам повырываю с корнями. Что-то мне не верится, что вы имеете предложить что-то фартовое.
Любил Миша подпустить угрозу, наверное, так было принято в бандитских кругах: кто угрожает – тот крутой. Но мы с Петькой не очень-то и боялись этих обещанных расправ – Михаил был человеком справедливым и почем зря народ не уродовал – по понятиям жил.
Мы с Петькой, перебивая друг друга, за два часа рассказали ему всю историю, начиная от изготовления Хроноскатов и заканчивая реализацией «товара», а также нашими соображениями о реализации возможностей принесения пользы Родине. 
Лицо Михаила в начале повествования  выражало недоверие и растерянность, какие бывают у людей, которые понимают, что их дурачат, но никак не могут понять, зачем это делают и как выбраться из этой ситуации без потери собственного достоинства. К середине рассказа он уже увлекся сюжетом, и слушал, полураскрыв рот. А когда Петька начал рассказывать про то, как он отбивался от лакеев Ш…ва, Миша проявил активную заинтересованность сюжетом и даже матерно выругался от полноты чувств.
Мы закончили говорить и молча смотрели на Михаила. Тот сидел, упершись ладонями в колени, опустив глаза в пол, и негромко хмыкал, покачивая при этом головой. Но вот он поднял на нас взгляд. – Молодцы, пацаны, хорошо сочиняете, грамотно: я даже увлекся ненадолго и почти поверил в вашу басню. Счетчика не будет, развлекли на славу. Ну, а теперь, брысь отсюда, долбо…ы, и чтобы духу вашего здесь больше не было.
- А что ты скажешь на это? – Петька достал из кармана медную чернильницу и на ладони протянул её бандюку.
- А-а-а, мутота все это. Любой сделать может. – Миша скосил глаза на предмет, затем более заинтересованно посмотрел на него, и, наконец, протянул руку, взял чернильницу и поднес ее к глазам. – Эка. Чеканили… из цельного листа тянули, что ли? Ты смотри, и буквы по ободку вычеканены. Да, возни тут много, а цена изделию – грош! В наше время с такой дешевкой так возиться не будут…штампанут, и готово.
   

    Надо заметить, что Миша проучился в школе до девятого класса, а затем его благополучно сплавили в ПТУ при одном из металлургических предприятий нашей столицы, где он и получил среднее образование, а вместе с ним и навыки по холодной обработке металла. В дальнейшем, знание металлургии и близость к производственной базе помогли ему успешно обогатиться на купле-продаже «цветного лома» из цехов предприятия. Но это было уже потом, когда им был накоплен первичный капитал, когда беспредел и разграбление Страны криминалом пошли на убыль, жестко пресеченные органами правопорядка. 
- И что, эта машинка на самом деле есть? И можно попробовать ее… или будете вола крутить? Мол, была вчера, а сегодня украли…- Миша смотрел на нас внимательно, слегка подбрасывая чернильницу на ладони.
- Есть. Хочешь, поехали, сам посмотришь, но одно условие – никому ни гу-гу, а тем более своим дружкам – машину отымут, а нас порешат, как лишних в этом деле.
- Клянусь! Не дурак, все понимаю, жить и мне хочется. Ладно, посидите здесь, я схожу, переоденусь. – Посмотрел на нас. – Жрать, небось, хотите? Щас дам команду. Милка-А-А! – в комнату забежала миловидная девушка в униформе горничной. – Я пойду переодеваться, а ты им быстро чё-нибудь пожрать спроворь. Только очень быстро. Нет пить они не будут, если только квас. – И, обращаясь к нам. – Я этого западного дерьма, ну там… «Кока-кола», «Пепси» не держу.

10. Объявлена Всеобщая мобилизация.

    Невозможно описать ступор Мишки после возвращения его и Петьки из 1812 года. Да, нам пришлось прокатить Михаила туда, чтобы окончательно развеять его сомнения. Они слетали на место последней Петькиной битвы, только время установили на час позже, когда Петька уже убрался оттуда. Петр потом рассказывал, что Мишка до самого конца не верил в перемещение, и, будучи в машине, грозил изобретателю страшными карами «за дешевый прикол».
Первый шок он испытал, когда дверь Хрени-1 открылась, и в кабину хлынул чистый воздух девственной природы: не было стен гаража, бензиновой вони, шума города. За час, с момента Петькиного отбытия, ничего не изменилось, только лошадь отошла подальше и щипала траву в тени соседнего дерева, над трупами начали кружиться мухи, да солнце еще глубже въехало за горизонт. Мишка вышел из Хрени и оторопело уставился на убитых: - Опа, жмурики. Две штуки, с одной мордой на двоих. Это ты их, Петро? Не соврал, значит?
- Я. Метрах в тридцати еще один лежит, а во-о-он под тем деревом - четвертый, можешь сходить проверить.
Миша настолько обалдел от моментальной «смены декораций», что послушно пошел смотреть остальные трупы. Рядом с оберлакеем он подобрал кремневое ружье, мимолетно осмотрел его, и пошел под дерево. Вернулся Миша возбужденным: - Обрез вещь стоящая! Я всегда говорил, что он страшнее автомата: он, как система «Град», накрывает площадь, и хрен ты укроешься! Поехали отсюда, Петро, поскорее, что-то мне как-то стремно.
- Поехали, садись.
Мишку дважды просить не пришлось. В гараже он вывалился из аппарата, плюхнулся дорогими льняными брюками светло-бежевого цвета на 
замасленный железный ящик и, подрагивая пальцами, достал и закурил сигарету.
- Да-а-а… - выдохнул он табачный дым. – Дела. Ну, что, пацаны, верю вам. Ну, вы, блин, конструкторы – такую хреновину смастырили.
- Не хреновину, а Хрень. – поправил его я.
- Да ладно – Хрень, так Хрень. – согласился Михаил. – Главное, что вы меня не нае…ли. Все сходится. Пацаны, я с вами! Согласен, буду третьим, командуйте, что от меня надо – сделаю.
- Нужно оружие, много оружия, тяжелого оружия и боеприпасы к нему. У нас с Колькой есть четыреста тысяч долларов, но мы не знаем, что, сколько стоит и где что брать. Да и дело это уголовное, по неопытности так влететь можем…
- Не вопрос, пацаны. Это за мной, а что еще?
- Надо бы машины переместить в другое место – здесь уже косятся вовсю.
- Тоже не вопрос, перевезем ко мне в Снегири, там места хватит. Поставим над ними шатер, такой как в летних кафе бывает, соседи и знать ничего не будут. Ну что, по рукам?
- По рукам. – Мы, в лучших традициях дешевых романов, протянули с Петькой правые руки и положили их на огромную лапищу Мишки. Третий был принят в команду единогласно.

                * * *
        Уже на следующий день на стоянку приехали автокран, фура и кодла рабочих. Обе Хрени очень аккуратно занайтовили и погрузили на фуру. Бригадир такелажников почтительно протянул мне бланк заказ-наряда и попросил вписать, что претензий я не имею, что работы проведены в срок и с надлежащим качеством.
- Зачем вам это. – Удивился я. – Достаточно одной моей подписи.
- Нет, не достаточно. Михал Саныч человек серьезный, любит порядок и точность, с ним и работать надо серьезно, блестяще надо работать.
- Во как – Михал Саныч! – я как-то не задумывался, как Мишку воспринимают окружающие, а он, оказывается, был грозной фигурой, его оказывается сильно уважали и боялись. – Ну, коли так, пожалуйста… - Я написал все, что просили, и подписался.
Хрени с комфортом были размещены на ухоженном газоне Мишкиной дачи и укрыты шатром с крупными надписями «Карлсберг».  А мой бедный Жигуленок снова занял привычное место в гараже. Когда я его загонял туда, мне показалось, что Жигуль удовлетворенно вздохнул, вновь обретя законное место.

*  *  *
    Ежедневно к Михаилу приезжали какие-то люди «кавказской национальности» в дорогих костюмах и с четками на руке, показушно троекратно обнимались с хозяином на пороге и проходили в дом. На следующее после такой встречи  утро мы с Петром находили внутри Хрени очередной ящик или даже несколько ящиков цвета хаки с непонятной армейской маркировкой. Надо сказать, что мы практически переселились к Мишке на дачу, только что не ночевали, но каждое утро в восемь часов мы уже звонили у калитки, и нас беспрепятственно и уважительно охранник пропускал внутрь. Было много хлопот с дооснащением машины дополнительным оборудованием, так как доставка большого объема тяжелых
предметов потребовала увеличения мощности аппарата. Последняя поездка Петра и Михаила показала, что перегруженная Хрень опоздала с возвращением в наше время на сорок две минуты. Петька даже вывел зависимость времени опаздывания от массы груза. Но самое поразительное заключалось в том, что если с возвращением Хрень опаздывала, то с прямой доставкой очень спешила: разбор последнего полета показал, что мужики вернулись на место Петькиной битвы не через час, как планировалось, а через тридцать минут. То есть, тяжелая машина просто проваливалась во времени, как водолаз, перегруженный балластом. Этак можно было попасть вместо Бородина на Куликово поле, при соответствующей установке на пульте места прибытия, конечно.
    Теперь мы были богаты, и установка всех технических новинок не представляла для нас никаких финансовых трудностей: мы кардинально поменяли энергетическую схему, по-новому сконструировали систему местоопределения, или как мы ее называли между собой – GPRS, модернизировали пульт управления, вмонтировав туда автопилот – автоматическое возвращение Хрени в наше время с водителем, находящимся в бессознательном состоянии. Петька с кривой ухмылкой вспоминал, как мы сперли два аккумулятора, чтобы обеспечить машину энергией: теперь в каждой Хрени было по два огромных аккумулятора от Катерпиллеров. Я даже предложил оснастить Хрень колесами, чтобы машина была как в фильме «Назад в будущее», но Петька отказал категорически, потому что хроноскат должен был возвращаться обратно именно с того места, на которое прибыл, плюс-минус один метр. Одновременно с этим, я усовершенствовал корпус и защиту: в стенах появились бойницы, видеокамеры, на крышу были установлены ксеноновые фары, а сам корпус стал более обтекаемым и напоминал формой чечевицу на полозьях. Мишка каждый вечер заходил к нам в шатер, возбужденно нарезал круги вокруг аппаратов и все спрашивал, когда мы будем готовы.

11. Военный совет в Снегирях.

Момент наступил: мы были готовы, деньги кончились, и ничто более не препятствовало нашему отбытию. Все члены команды собрались в шатре для подведения итогов и согласования времени отбытия.
 Первым выступал Петька:
 - Значит так, схемы стали надежнее, определители времени и места точнее, на изменение массы полезного веса машина реагирует с запозданием в четверть секунды, энергия с троекратным запасом, возвращение обратно гарантировано при условии, что человек зайдет в машину и сядет в кресло водителя. У меня все.
Вторым поднялся я:
- Корпус стал герметичным, имеются запасы кислорода внутри аппарата, пуленепробиваемость корпуса гарантирует отсутствие последствий при прямом попадании снаряда из автоматической 37-мм пушки, появилась возможность, сидя внутри, держать оборону сколь угодно долго (все зависит от количества воды-еды и патронов), прибытие ночью теперь не проблема – есть освещение, все основные функции аппарата компьютеризированы. У меня тоже все.
Дошла очередь до Михаила:


- В общем, так, пацаны, я исходил из следующего: на нас попрут буром большими кодлами и с голыми руками – их кремневые пукалки не в счет – это раз; наличия у нас башлей и стоимости прибамбасов на здешнем рынке – это два. Вышло вот что: три ручных пулемета Калашникова с шестью тысячами патронов, три гранатомета РПГ и по десять выстрелов к каждому, двести минометных мин и миномет, переделанный из карданного вала КамАЗа, как это делали чечены, гранаты типа Ф-1, в просторечье «лимонка» сорок штук, три бронника, три каски «Сфера», три «Стечкина», каждый  с тремя обоймами, кобуры, разгрузки и рации «уоки-токи». Итого: почти 650 косых грина, я там немного своих добавил. У меня тоже все. В смысле доклада, с деньгами все файно.
Пока Михаил докладывал, Петька сидел и что-то подсчитывал на листке бумаги. Когда Мишка закончил, он, не подымая головы от расчетов, произнес: - Мало. Чертовски мало.
- Чего мало? – Удивились мы. – Денег?
- Нет. Оружия мало. Вот смотрите. Шесть тысяч патронов – это шесть тысяч убитых, если каждый получит по пуле; двести мин – это две тысячи убитых из расчета десяти человек на мину, больше не получится при плотно сомкнутом строе; тридцать гранат РПГ – это еще триста трупов в лучшем случае, что весьма сомнительно и сорок «лимонок» - это человек двести, максимум; ну а «Стечкины» вообще нужны для самообороны, на крайняк. Итого, получаем восемь тысяч пятьсот выбитых из строя. И это максимально возможная цифра, потому что стрелять мы с Колькой не умеем, и по одной пуле каждому наступающему вряд ли получится. Далее. Миномет мы все видим в первый раз в жизни, стрелять, точнее, наводить на цель не умеем, к тому же плотный строй сдержит разлет осколков от мин и гранат, и количество погибших будет гораздо меньше. Кроме того, если верить истории, там во всю действовала французская конница, и чтобы уничтожить ее, понадобится что-то типа шрапнели – тела коней будут прикрывать всадников от осколков гранат, разорвавшихся на земле. Сколько, Коль, ты говорил нам положить надо, чтобы Наполеон пардону запросил? Шестнадцать тысяч, кажется? Не сможем. Мало!
    Мы с Мишкой сидели притихшие и во все глаза смотрели на Петьку. Не знаю, как Мишка, а я такого циничного планирования массовых убийств еще не видел. Неужели у нас в штабах во время Великой Отечественной вот также сидели генералы в чистых выглаженных мундирах и спокойно планировали: сколько необходимо патронов, мин, бомб, гранат; а заодно, сколько надо гробов и мест в госпиталях, сколько нужно запасти бланков похоронок, где и кто будет закапывать трупы павших и так далее.  Бр-р-р! Людоедство какое-то!
Мишка что-то пробурчал себе под нос.
- Что, Миш? Что не так?
- Да я вот о чем подумал, братва: если шестнадцать штук (тысяч – перевожу Мишкин жаргон) жмуриков стоит почти полтора ляма гринов, то сколько же Страна вложила в войну в Чечне – там, ведь, гораздо больше положили. Пусть даже боеприпасы были свои, по бросовым ценам на заводах купленные, но авиация, танки – это же бензин, зарплата, пайки, обслуживание аэродромов! Да, не хило по бабкам вышло! Сколько хорошего на эти деньги сделать можно было бы!
- Миш! Еще достать можно? В долг? Мы отработаем, привезем оттуда еще чего-нибудь.
- Что, займемся грабежом населения, Робин Гуд хренов! Цель оправдывает средства! – Я возмутился до глубины души. – Мы же на благое дело идем, чтобы народ не страдал, и сами же у этого народа отнимать будем, грабить. Как бы нам с водой ребенка из купели не выплеснуть!
- Какого ребенка? Ты чего, Колян, заговариваться начал?
- Не обращай внимания, Миш. Это он от избыточной учености у нас. Многия знания – многия горести, знаешь об этом, Николя?
- Ладно, пацаны, хорош по-своему бухтеть – дело решать надо. Отвечаю тебе, Петюня. Больше достать не могу: и так чеченов обтряс до голых ног – у нас теперь ни войн, ни терактов в Москве долго не будет, потому, как нечем их проводить. Ну, могу еще свои запасы достать. Там из охотничьего немного, «калаш-ублюдок» с двумя рожками, граната – ну и все, пожалуй.
- Миша, не смешите мои уши! Это даже не капля в море – это ничто. Ладно, будем располагать тем, что имеем. И, прежде всего, давайте учиться стрелять и наводить миномет.
На этом совет в Снегирях закончился. Мне было поручено достать учебное пособие для минометчиков, а Мишке – пневматический автомат Калашникова, такие автоматы сейчас, оказывается, появились в свободной продаже. Договорились завтра собраться на даче в десять утра.

                * * *
Не буду рассказывать, как я украл в библиотеке «Пособие для обучения наводчиков батальонных минометов» - книгу 1942 года в серой невзрачной обложке с красной звездочкой на титуле. Достал и достал. Мишка купил сразу три калаша и кучу баллончиков к ним.
Тренировались упорно, были поочередно заряжающими, наводчиками и подносчиками, отработали до автоматизма все движения. В трубу пихали банки 0,33 с квасом «Очаковский», после каждого заряжания наводчик был обязан сказать: - Выстрел! – И громко произнести: - Бздынь! – В трубу помещалось пять «выстрелов», после чего миномет переворачивали, извлекали банки,  и все начинали по-новой.
Пять дней мы так бздынькали и стреляли шариками по мишеням, пока Михаил, самый опытный из нас в этом деле, не сказал: - Хорош, пацаны! Лучше уже не будет. Давайте закругляться.
Петька к этому времени, основываясь на множестве свидетельств очевидцев, закончил разработку плана боя, намереваясь максимально рационально использовать нашу огневую мощь. Недаром, все пять дней было слышно по вечерам его бормотание: - Семь тридцать утра, так, это у нас экстремум первой атаки, ага.
Домой мы уже не появлялись, жили у Михаила, а родителям звонили время от времени из «командировки на Урал». Благо фиктивные трудовые договоры с нами Миша состряпал моментально – было, что родным показать.
В субботу, к вечеру, когда старое Волоколамское шоссе, не переставая, шумело выехавшими из Москвы дачниками, наступил час ИКС, или, как говорил Михаил: - Все, пацаны, час пришел и «ХЭ» наступило.
В последний момент до меня дошло, что являться пред светло око князя Кутузова в нашей одежде – глупость. Я поделился сомнениями с друзьями и получил их полнейшее «добро» на приобретение некоторого количества специфической одежды. Заодно я прикупил провианта и воды, так как рассчитывать на армейский паёк нам не приходилось, ну, а чтобы замах не


пропадал, заодно кинул в ящик три саперных лопатки, и, как показали дальнейшие события, не зря. Мы равномерно распределили ящики с провиантом, амуницией и оружием по Хреням, напялили бронежилеты – теперь мы их звали колеты, каски со страусиными перьями, прикрепленными сбоку – теперь это были боевые шлемы испанской инфантерии,  сунули «волыны» в кобуры под мышками и установили время прибытия – 25 августа 1812 года - накануне генерального Сражения, и место прибытия – деревня Татариново, восточная окраина. Ровно в полночь, когда обслуга и охрана, отпущенные Мишкой, утопали домой, мы сели по машинам и начали обратный отсчет. Я исподтишка перекрестился и произнес счастливую фразу Петра: -  Ну, родимые, не подведите!

12.Внедрение.

    Прибыли аккурат за последнюю ригу в селе, так что нашего прибытия не видел никто. Хрени, соединенные двумя балками в спарку, разместились за сараем впритирку друг к другу. Было десять часов местного времени, когда мы переоделись в маскарадные костюмы: рубахи с широкими свободными рукавами и жабо, кожаные штаны «в облипочку», высокие сапоги и перчатки с крагами. Сверху, на рубахи, снова одели короткие бронники и разгрузки, на голову - каски, опоясались широкими ремнями, на которые повесили фляги, охотничьи ножи, саперные лопатки и сумки с рациями. Под мышкой у каждого был пистолет в кобуре. Вся эта мутотень то там, то здесь, не исключая, конечно, и касок, была уляпана гербами испанской короны, выполненными из фольгированной пленки: по сценарию «свободолюбивый испанский народ» по приказу герцога Альмавивы (других испанских герцогов никто из нас не знал) посылал своих волонтеров «свободолюбивому русскому народу» для участия в решающей битве с Тираном. Полный бред, но мы почему-то были уверены, что эта легенда прокатит – может потому, что люди, рвущиеся на передовую, по определению не должны вызывать подозрений? Перед дорожкой перекусили и выпили по сто граммов коньяка (забота Михаила) и пошли искать штабную избу его сиятельства.
    Искать долго не пришлось – возле одного из домов в центре деревни было больше всего лошадей, а в избу постоянно вбегал кто-нибудь из военных, перед этим соскочив с  резко затормозившей лошади и бросив поводья подбегающим коноводам. Из избы, как ошпаренные, выскакивали точно такие же военные в гусарских ментиках, прыгали на лошадей и растворялись в клубах поднятой пыли. По всему видать, что это и был штаб Кутузова. Часовой у крыльца опустил ружье как шлагбаум и спросил нас кто мы такие и куда премся. Так и сказал глядя на нас: - Куда претесь, шуты! Назад! 
Петька, как самый артистичный в команде, изобразил на лице высокомерное недовольство, и на ломанном русском сказал: - Ви будете иметь доложить дон Кутузофф, прибываль отрьяд от Испаньоль на помочи.
Часовой половины сказанного не понял, что было заметно по его растерянному виду, но, зная службу, заорал: - Ваше благородие, шпиёны! – В дверях показался унтер (может быть, он был капрал, но по внешнему виду это точно был унтер: пожилой вояка с роскошными усами, краснокирпичной мордой и пудовыми кулаками): - Чего надо? – недовольно произнес он, и, увидев нас, продолжил: - Кто таковы?
- Шлепнуть бы его, - сквозь зубы процедил Мишка. – Да вроде нельзя – не за тем приехали.
- Карамба, се канальито омбре танго эстрада. – Понес околесицу Петро, подражая испанскому языку. – Мы приехаль воевнуть с Наполеоно! Дотумкал, козёль! Нас надо пускать к дон Кутузофф.
Унтер скрылся в избе. Через две секунды в дверях появился офицер. Петр сделал мину безудержной радости и снова залопотал: - Дон офисьеро, мы испаньоль кабальеро, мы хотеть бить с Наполеоно, нас сюдой приглашаль наш патрон дон Альмавива, мы за свобода – вы за свобода, мы воевнуть вместях!
Я давился от смеха, слушая исковерканную русскую речь вперемешку с одесскими жаргонными словечками – вот уж, действительно - хренота собачья, апофеоз идиотизма - любой образованный человек поймет, что ему втирают баки. Но, как видно, в России начала девятнадцатого века особенностей испанского языка не знали, и Петькина околесица прокатила. Нас пригласили в избу. В отдельном закутке полковник-адъютант внимательно выслушал Петькины «гишпанские напевы», и что-то проговорил вопросительно на французском языке, обращаясь к нему, я понял только «нес па?». Петр жестами показал, что не понимает французской речи, потом как бы призадумался и ткнул пальцем в сторону адъютанта: – Ви ест французский спионо, ви говориль на язык наш общий враг!
Адъютант рассмеялся, показал жестами, что беспокоиться не надо, и снова перешел на русский: - Благородные доны желают принять непосредственное участие в сражении?
- Си, си, сеньёро. Мы хотеть воевнуть с Наполеоно, мы есть мстить за полить кровь наша страна!
- Где бы, благородные доны, желали принять участие в сражении: на левом фланге, на правом фланге, в центре, а, может, в свите дона Кутузова?
- Лефт, разумейтс, лефт. – Как бы в раздумье произнес Петр. Надо заметить, что эта фраза вышла у него совсем по-английски.
- Хорошо. Митрохин! Проводи господ к капитану Тушинскому на центральную флешь, скажи, что это гишпанское подкрепление, и оно хочет воевать с французами. – Потом тихо, думая, что его не слышат или не понимают, добавил. – Останешься с ними. Глаз с них не спускать! Черт их знает, а я так думаю, что это не доны, как бы это не были шпионы!
Так мы попали на левофланговые укрепления у села Семеновское – Семеновские, или Багратионовы, флеши.

*  *  *
    Капитан Тушинский, командир батареи центральной флеши, принял нас с радушием истинно русского человека: пригласил к себе в шалашик и, достав из походного сундучка серебряные, достаточно емкие шкалики и серебряную же тарелочку с уже нарезанным салом, предложил перекусить с дороги. За шкаликами и тарелочкой на чистой салфетке, расстеленной на пахучем сене, нарисовался штоф с несколько мутноватой жидкостью. Тушинский разлил жидкость по шкаликам, раздал их присутствующим, перекрестил свой и произнес: - Бог милостив! За победу! – После чего одним махом выплеснул водку себе в горло.
- Мастерски! - Мишка аж хрюкнул от восторга. - За победу русского оружия! – И таким же «опрокидонцем» запустил содержимое своего шкалика в горло. Теперь одобрительно крякнул Тушинский. Мы выпили свою сивуху не столь блестяще, но тоже не мелкими глотками и не морщась: в институте пивали и не такую дрянь. Закусывая салом, капитан прищурил глаз и сказал:
- А что, господа! Премного извиняюсь, но готовы ли вы ответить на два моих маленьких вопроса? – И, получив наше молчаливое согласие, продолжил. -  Первый: судя по тому, как вы пьете и говорите – вы русские. Так на кой ляд вы весь этот машкерад с переодеванием устроили? Второй: чем воевать собрались, судари мои – оружия у вас не вижу, разве что эти машинки под локтем – так вроде маловаты будут, только для салонных сражений и годны-с? Ожидая ответа, капитан не спеша, разлил по второй и поднял на нас пытливый взор. Мы переглянулись. Какой однако хитрый ход – пригласить выпить, чтобы узнать национальность! Эка нас раскололи - почти мгновенно – вот вам и тупой-наивный девятнадцатый век! Надо признаваться. Кроме того, нам был нужен кто-то из «местных» для организации доставки боеприпасов и оружия, для координации наших действий во время боя, но можно ли доверять этому человеку?
- Капитан, вы дворянин?
- Дворянин и не из захудалых! Мои пращуры обладали поместьем в Тушино, пока его в начале 17-го века не разорил Лжедмитрий-2. А то, что я - капитан в свои сорок, так начальство любит угодливых, а я не умею… Иногда скажу правду-матку прямо в глаза, а потом расстраиваюсь – зачем сказал, что от этого в мире изменилось? Только себе навредил.
- Тогда дайте нам честное благородное слово, что все, что вы сейчас услышите, вы сохраните в тайне до конца Сражения.
- Если это не связано с нарушением присяги, изменой Государю-Императору и если это Родине не вредит – даю честное благородное слово сохранить все в тайне, даже на дыбе.
- Хорошо, мы верим вам. Да, мы не гишпанцы, мы - русские. Мы – адъюнкты из Московского университета, мы несколько усовершенствовали наше оружие и хотим завтра испробовать его в бою. Но Вы же прекрасно знаете, что штафирок на позиции не пускают ни под каким видом, вот мы и переоделись под гишпанцев. А воевать у нас есть чем, вот только не могли бы вы помочь доставить наше оружие на позиции…
- Помогу, конечно помогу, господа студенты! – теперь Тушинский смотрел на нас с нескрываемым восторгом. - Отрадно видеть, что чувство патриотизма не чуждо и ученой молодежи. Вот только не испугаетесь ли завтра в бою? Не побежите ли? Ведь это страшно, господа, очень страшно. Надобно крепкую волю иметь и Отечество очень любить, чтобы возложить жизнь свою на алтарь победы! – Тушинский, в назидательном жесте, поднял вверх указательный палец.
Михаил посмотрел на разгоряченного выпитым капитана, отвинтил пробку у своей фляжки и, слегка наклонив ее в сторону шкалика Тушинского, произнес: - Господин капитан, коньячку?
- Отнюдь. – Сказал Тушинский и одобрительно кивнул головой.
Уже через час голоса в шалаше звучали громко и нетрезво. Все говорили, слушая только себя и не пытаясь услышать ответ собеседника. Еще через полчаса и двух тостов Михаил красивым сочным баритоном затянул: - Ой, да сте-е-епь широ-о-о-о-ка-а-а-я, степь ра-а-здольна-а-а-я! - Мы с Пётрой подхватили, разложив песню на голоса: я на терцию повыше Мишки, а Петька совсем высоко. Затем были «Черный ворон», «То не ветер ветку клонит», «Ой мороз, мороз». Капитан Тушинский слушал нас, опершись подбородком на кулак, и из глаз его катились редкие мужские слезы.


                * * *
    Через три часа, когда уже начало смеркаться. Мы наконец проспались, и с командой отряженных капитаном солдат и пароконной повозкой зашагали по деревне в сторону наших Хреней. Головы у нас трещали, да еще  Петр зудил, как заведенный: - Мы на хрена сюда пришли? Мы Родине помочь пришли. Пить мы могли и в своем времени. Как завтра воевать будем? До Сражения всего десять часов осталось, а у нас боеспособность нулевая!
- Да не зуди ты, теща фигова! Щас дойдем до места и примем алкозельцер – это враз нас в чувство приведет. Ну, опохмелиться опять же можно: я там, в одном из ящиков, десяток банок пива заныкал. – Михаил, оказывается, заблаговременно просчитал ситуацию, которая непременно возникает при встречах в любые времена и у всех народов.
Еще издали мы увидели на пороге штабной избы  полковника-адъютанта, у которого из-за спины выглядывал Митрохин. При нашем приближении адъютант заулыбался, приветливо помахал нам снятой перчаткой, зажатой в кулаке, и громко спросил: - Ну, что, господа студенты, бал-машкерад окончен – домой направились? Я сразу понял, что вы не испанцы, зря  комедию представляли. Хочу вам заметить, что в кадетских корпусах дают прекрасное образование: по крайней мере, у нас в штабе испанский язык знают, а вот вы, господа, - нет. Одно только оправдывает вас за проникновение в расположение армии - пели вы прекрасно. Говорят, что солдаты на флешах побросали рытье шанцев, слушая вас. Да и Митрохин вот, признался, что такого красивого пения давно не слышал.  – Потом хохотнул от удовольствия и добавил: - Испанцы так петь не умеют!
Мы молча прошли мимо, стараясь не подымать глаз – было очень стыдно.

13. Ты воевать – воюй, да зарывайся!

    Погрузка-разгрузка ящиков с минами, гранатами РПГ и патронами, принятие пива и алкозельцера «на грудь» заняли у нас часа три, еще час мы выбирали позицию для миномета и договаривались с Тушинским о выделении нам бойцов для рытья ходов сообщения и устройства пулеметных гнезд. Кстати, удивительный народ – русские! Около Хреней спокойно прохаживался часовой; артиллеристы, пришедшие с нами, деловито вытаскивали ящики, ныряя внутрь аппаратов, и хоть бы одна б…дь удивилась их внешнему виду, или спросила у нас, что за хрень такая тут стоит и как она тут очутилась… Таки нет!
В выборе места главную роль, конечно, играл Петька: он единственный из нас изучил весь ход Сражения и теперь распоряжался:
- Первый удар корпус Даву нанесет в семь часов утра, после артподготовки.  Удар пойдет в разрез между левой и центральной флешами с обхватом левой флеши, поэтому необходимо: первое – устроить пулеметное гнездо на левой флеши для сдерживания обхода слева, второе – на период артподготовки устроить блиндаж на центральной флеши для миномета и боезапаса. Далее. Следующая атака произойдет часов в восемь – восемь-тридцать утра, основное направление – центральная флешь, тут к Даву подключится корпус Нея, и нашей задачей будет сдержать его атаку пулеметным огнем и гранатами, а с Даву пусть разбираются  основные силы. Отобьемся. Затем, часам к десяти Наполеон подтащит против флешей 300-400 орудий, если верить первоисточникам, и тут начнется ад кромешный, потому как за час только французами будет сделано более восьми тысяч пушечных выстрелов. В этот момент мы должны оказаться у миномета и точным огнем подавить артбатареи французов. Если этого не сделать, то к полудню флеши будут захвачены, а там черед и до батареи Раевского дойдет. После массированной артподготовки Даву и Ней снова попрутся на флеши, но если мы французам  кайф обломаем, то ждите атаки конницы Мюрата где-то в одиннадцать-тридцать. Тут придется всем троим лечь за пулеметы на центральной флеши и косить драгун не жалея патронов – это будет решающий момент. По моим расчетам, к этому времени потери Наполеона будут таковы, что он откажется от дальнейших атак, линия фронта не будет прорвана, следовательно, не будет рейда Платова и Уварова в тыл Орнано, Дельзона и Богарне, а Кутузову не придется  пускать в атаку дивизии кирасир и конногвардейцев. Мы избежим потерь и сохраним ударную группировку для последующей атаки. Боезапас у нас уже кончится, и мы сможем с легким сердцем, честно выполнив свою задачу, возвращаться в «демократическую» Россию.  Понятно излагаю?
- Стратег, мать твою так! – Только и смог сказать Михаил, восторженно глядя на Петра.
- А если кого из нас грохнут в одной из атак, что делать будем? На пулеметах нужны трое, и на миномете нужны трое… Как быть?
- Надо взять Митрохина резервным. Стрелять он умеет, да и мину, если что, подтащить - не велика наука.
- Слышь, пацаны! Уже полночь, копать то будем или  нет? Да и поспать бы надо.
Стали копать. К двум часам ночи все вчерне было готово. Мы сами вымотались вконец, измочалили наших «рабочих», и сил для совершенствования позиции более не осталось. Да и то: одних ходов сообщения нарыли метров триста-триста пятьдесят, да еще пулеметные гнезда с небольшими перекрытиями, да еще блиндаж в два наката, да ящики перенесли и сложили  в блиндаже. Солдаты удивлялись нашей фортификационной фантазии, но выполняли все приказы и даже пригласили своих товарищей на помощь. Несколько раз приходил Тушинский, осматривал наши «художества», покачивал головой и молча уходил к себе в шалаш. После его ухода у нас на позициях каждый раз появлялись свежие работники из соседних батарей в количестве до двадцати человек.
Спать рухнули в свежевырытом блиндаже, на ящиках с минами. Петька по дури пытался закурить сигаретку перед сном, но Миша так звонко отвесил ему подзатыльник, что у Петьки пропала вся охота жечь огонь на минах и патронах.

14. «Ну, думаю, началось!»

    Пробуждение было кошмарным! Обычно принято говорить, что, мол, проснулся от страшного грохота – ни хрена я не проснулся – меня спящего просто долбанули по балде звуковой волной «нездешней» силы, и я, еще не разлепив глаз, вскочил и заметался по блиндажу, как курица с отрубленной головой, в поисках выхода. Грохот стоял невообразимый. Петька, как китайский болванчик, с очумелым выражением лица, сидел на своем спальнике и мерно покачивался из стороны в сторону, только Михаил, словно в своей снегиревской постельке проснулся – сидел, позевывал и одновременно почесывался обеими руками в самых неожиданных местах:
- Ну, чо, братва, началось? А-а-а-у-у-в! На выход с вещами, оружие и памперсы не забывать. Петька, проснись наконец, стервец! Николя, хватит
пятый угол искать! Вот, интеллигенция! Не привычные вы к настоящей жизни, «очень тонкая у вас организация души»: чуть что, в панику ударяетесь. Не поняли, што ли, что это только артподготовка, в атаку еще не скоро пойдут. Петь, когда пойдут в атаку?
- Через пятьдесят минут. - Петька перестал раскачиваться и посмотрел на часы. – Надо бы уже начинать пристрелку, не дожидаясь, когда «коробки» выйдут на дистанцию эффективного огня из своих ружей.
- Тогда одеваемся…
    Голому одеться – подпоясаться, уже через две минуты в полной амуниции и в зашнурованных ботинках мы сидели у входа в блиндаж и курили одну сигарету на троих. Так как мы сидели на дне минометного окопа, то видеть всю картину происходящего не могли, но, судя по тому, как там, на верху, кричали команды, как быстро мелькали над нами ноги, пробегавших баталёров, как противно верещали в воздухе осколки разорвавшихся бомб, можно было понять, что битва началась. К нам в окоп свалился «унтер» Митрохин и, сидя на корточках, отдавая честь, доложил, что прибыл в наше распоряжение и ждет дальнейших указаний. Все посмотрели на Петра.
- А чего я-то? Вон, у Мишки мозги работают лучше наших, пусть и командует.
Мишка хмыкнул,  затоптал бычок:
- Лады, кореша, слушай сюда. Ничего менять не будем, как вчера решили, так и действуем. Я пошел на левую флешь, беру с собой Митроху, а вы сидите и наблюдайте: чё и как. Если я чё увижу, свяжусь по рации или Митроху пришлю.
- Митроха, бери во-о-о-н тот  ящик и во-о-о-н ту фузею и хиляй за мной – щас развлекуха будет. Я им, падлам, покажу как Рассею забижать! Пошли. – Мишка и Унтер, взяли два пулемета, ящик патронов и, согнувшись, побежали по ходу сообщения.
- Петь, а мы что? – В этот момент грохнуло так, что мы, невольно пригнулись.
- Бери РПГ, выстрелы и пошли на нашу точку. Лимонки не забудь! Кстати, Мишка лимонки взял?
- Нет.
- Б…дь! Придется тащить ему. Я отнесу.
- Давай я, а ты пока потихоньку подтаскивай нашу амуницию и боеприпас в гнездо. Время еще есть.
Я схватился за ящик с гранатами (тяжелый!) и волоком попер его по ходу сообщения. Над головой с басовитым гулом пролетали то ли ядра, то ли бомбы – кто разберет. Противно, со звуком кордовой модели самолета, разлетались осколки. Через мой окоп перескакивали люди, и один из них даже выругался, что вот, нарыли, мол, червяковых ходов, и как теперь ходить х… знает. Мне стало стыдно, и я выглянул наружу. Только сейчас до меня дошло, что на сражение мы так и не посмотрели. Моя фантазия рисовала мне сплошные черные разрывы, разбитые лафеты пушек и горящие телеги на почерневшей развороченной земле – я выглянул за бруствер и ничего подобного не увидел! В лучах восходящего солнца на уровне глаз зеленела трава, у орудий деловито хлопотала прислуга, подносчики картузов с порохом и ядер время от времени отбегали к зарядным ящикам, расположенным за нашим ходом сообщения. Ну, да, конечно, бомбы падали, взрывались, но не в тех количествах, как нам это представлялось. Хотя, уже был один раненный. Он сидел и перематывал себе ногу чистой, сероватого цвета, льняной лентой, обмоткой, наверное. После каждого витка онучи на ее светло сером фоне в одном и том же месте темно-вишневым  вареньем проступала кровь. Я посмотрел в направлении левой флеши и увидел, как Мишка и Унтер выскочили из хода сообщения и бегут прямо по верху в сторону пулеметного гнезда. Тогда и я, собравшись с духом и предварительно выкинув ящик на бруствер, выскочил из окопа и побежал в сторону левой флеши. Боже, как было страшно! Я сразу почувствовал мягкость и хрупкость своего тела, его незащищенность и абсолютную ценность для этого мира. Весь мой организм, каждая клеточка моего тела вопила: - Меня нельзя убивать! Я очень ценен! Все мироздание зависит от меня и держится на мне! Не делайте мне больно, будьте гуманны! – Бежал зигзагами. Бежать было тяжело, ящик мешал и тянул вперед. Я смотрел то на ящик, то в землю, и не заметил Тушинского, который неспеша шел мне на встречу. Мы столкнулись. Мой ящик уперся в живот капитана, и тот гыкнул, выдыхая воздух:
- ХГы-ы-ык. Доброе утро, голубчик! Как спалось? Смотрю, готовитесь к бою? А мы, как видите,  уже начали, контрбатарейную пальбу затеяли, дадим сейчас французу прикурить! – в словах капитана, в интонациях, с которыми он произносил фразу, в блеске глаз – во всем чувствовалось радостное возбуждение, приподнятость настроения и удовлетворенность человека, который дорвался до любимого дела, умеет его делать и хлопочет, чтобы дело было сделано хорошо: – А вы что же, сами таскаете ящики? А где Митрохин, которого вы вчера выпросили?
 - Здравствуйте, господин капитан! Да вот, мы тоже, вроде как начали – вот, боеприпас на позицию доставляю. Митрохин с Михаилом на той флеши. – Я говорил быстро, вздрагивая от каждого выстрела и оглядываясь  - мне было очень неуютно стоять вот так, посреди открытой со всех сторон позиции, ничем не защищенным. Капитан, напротив, стоял спокойно и, не спеша, оглядывался по сторонам. Мне очень хотелось поскорее нырнуть в ход сообщения или, на крайний случай, продолжить бег – все труднее попасть, а капитан стоял и загораживал мне путь, и мне тоже приходилось стоять на одном месте и бояться. Наконец капитан нашел глазами, то что искал и крикнул:
- Евлеев, подь сюда! – И пояснил мне, глядя на подбежавшего солдата. – Это наш ездовой, сейчас он вам поможет ящик дотащить. – Затем, поднял глаза в сторону противника и прищурился, глядя вдаль: - Ого, уже построились! – После чего добавил: - Ничего не бойтесь, господин студент. На все воля божья! – Произнеся это напутствие, он извинился и побежал к своим пушкарям.
Евлеев, молодой двухметровый здоровяк с простым деревенским лицом в веснушках, взял ящик под мышку также легко, как берут коробку с женскими сапогами, и вопросительно посмотрел на меня: - Куда его, ваше благородие?
- Вон, видишь, двое на левой флеши?
- Это дяденька Митрохин, который? И ваш с ним?
- Да. Отнеси это им и приходи в блиндаж, знаешь где?
- Еще бы, сами и рыли. Дозвольте спросить только: удивительно мне, как же вы воевать будете из ямы, оттуда не видать же ничего!
- Ладно, будем воевать, тогда увидишь, как. Приходи туда еще за одним ящиком.
Евлеев неспешно, как на деревенском променаде, пошел в сторону Мишки, а я понесся к Петру. Пётра успел установить в гнезде пулемет, принести ящик с патронами и зарядами для РПГ. Повернувшись ко мне, он деловито спросил: - Отнес? Беги за гранатометом. Я так думаю, надо «достать» пару орудий напротив нас, иначе они нам жить не дадут.
В этот момент сквозь глуховатые залпы пушек, совсем глухое бухание ядер в землю и звонкие разрывы бомб до нас донесся бойкий стук длинной пулеметной очереди, напоминавший звук работы трактора с долотом для долбежки асфальта.
- Во, Мишка уже начал! Пора бы и нам определиться. Смотри, движение началось.
- А-а-а, да. Я побежал за РПГ, заодно переправлю Мишке еще один ящик патронов. – И тут меня остановила мысль: - Слушай, а кто ему рожки набивать будет? Заглохнет же пулемет. Хорошо, если французы на подходе будут, а если во время штурма?
- Черт, не подумали… Ладно, беги к Мишке, за РПГ я сам, и пришли мне Унтера. И быстрей, колонны уже пошли.
Я сломя голову побежал в левую флешь: мне теперь бояться некогда было, от скорости моего прибытия зависело, будет ли Мишка жив, или ему придется отбиваться от французской саранчи орудийным банником. Мне почему-то подумалось, что Мишка именно орудийным банником будет дробить французские головы.
    Ввалившись в окоп сразу за пулеметным гнездом, я увидел удивительную картину: Унтер прищурив глаз палил из пулемета, а Мишка сидел на земле с горящей сигаретой во рту и набивал ему рожки: - Ну как, Митроха, много положил?
- Ну много, не много, а положил. Доброе ружье, барин! Бьет далеко, перезаряжать не надо! Эх, нам бы в роту таких штук двадцать – мы одни против целого полка воевать могли бы!
- Ты знаешь, у него зрение орлиное, - обращаясь ко мне, сказал Михаил. – Я в бинокль смотрю – не все вижу, а он и без него видит дальше и больше меня. К тому же, у него явный талант стрелка – ему один раз объяснили, и все – стреляет, попадает. Я посмотрел, так он не просто попадает, он норовит навесом попасть в солдат второго ряда, минуя стоящих в первом ряду. Говорит, что главное – держать строй, а  если его нарушить, то вся атака захлебнется.
- А откуда у тебя бинокль? – Удивился я.
- Да вот, прихватил - театральный, думаю, вдруг сгодится, места-то не много занимает.
- Я пришел к тебе рожки набивать, Тушинский сказал, что сейчас начнется – уже построились, движение начали. Тебе гранаты принесли?
- Принес какой-то олух деревенский. Садись, набивай. Митроха скажет, когда второй пулемет подключать придется.
- Барин, пора! – Унтер повернул голову к Михаилу. – Уже на подходе.
- Ты не стреляй пока, Митроха. Дай им поближе подойти. А потом мы сразу из двух.
За спиной раздалась барабанная дробь. Я повернулся, выглянул из нашей норы  и увидел: на флеши под барабанный бой стройными рядами входила «коробка» нашей пехоты. Позвякивала амуниция, ритмично бухали ноги в землю. Люди возбужденно переговаривались, лица были напряжены. Молодые солдаты – солдатики - крутили головами, как китайские болванчики, осматриваясь в строю; лица пожилых усачей были строги и неподвижны, как у изваяний: - По-о-олк, стой! Раз-два!
Коробка последний раз бухнула в землю ногами и замерла, только стальная щетка штыков заходила волнами, как рожь под ветром: - Заря-я-яжай! – Штыки втянулись в тело полка, как втягиваются когти у кошки; и то там, то здесь, вверх стали подыматься руки, заталкивающие шомполом заряд в дуло. В этот момент раздался противный вой, и в центр людского скопища влетела и почти мгновенно разорвалась бомба. Не было видно ни взрыва, ни пламени – только приглушенный телами резкий и сильный звук как от удара кувалдой по бревну, и сразу после этого стоны и крики - крики, наполненные нестерпимой болью. Внутрь коробки, как в кустарник, нырнули санитары с носилками, может и не санитары, но люди без оружия и с носилками: - Со-о-омкнуть ряды!
И опять: у-и-и-и-у-у, бдум! Снова граната и почти в тоже место. Снова крики и какие-то шматки и тряпочки вверх и в разные стороны. И небольшое облачко сизого дыма над всем этим. Снова внутрь нырнули санитары, уже другие. На этот раз они выскочили через расступившиеся ряды и вынесли на носилках раненных. Боже! Кровь капала через полотно носилок, безвольные руки в грязи и крови свисали, как макаронины с ложки. Пронесли раненного с оторванной по локоть рукой, он даже не стонал. Я не выдержал: - Идиоты! Перетяните ему руку! Истечет ведь! – Я бросился к носилкам. Расстегнул и выдернул из-под раненного портупею, сжав зубы, обернул ее вокруг культи и стал затягивать. Раненный застонал.
- Терпи, мужик, терпи! А то сдохнешь!
- По-о-олк! Ружья наперевес, шагом марш!
- Колька, ё….ый-чудной! Вали сюда! Началось!
Я  спрыгнул в окоп и залез в пулеметное гнездо. Поглядел из-за плеча Унтера на поле боя и обалдел. Метрах в ста пятидесяти-двухстах от нас были французы. Было видно их лица, мелкие детали формы. На металлических ромбах, которые спереди были закреплены на их киверах, можно было прочитать номера полков, или батальонов – черт знает. Впереди, со шпагами в руках, шли офицеры, и их белоснежные жилеты из-под темно-синих мундиров поневоле притягивали внимание. Уверенное движение французских войск напоминало стену цунами, надвигающуюся на берег. Девятый вал. Вот уже ничего не видно в амбразуру, кроме синевы мундиров, заполнивших все пространство. Вал остановился, прозвучала команда, и… трах, трах, трах-та-тах – залп. Пули застучали по бревнам перекрытия.
- Ну, Митроха, давай! Давай, родной! А то нам щас яйца поотрывают! – Заорал Мишка.
Меня оттолкнули, и предо мной оказалось две широких спины, ритмично подрагивающих в такт выстрелам из пулеметов, но самих выстрелов в общей канонаде боя я уже не слышал. Мои уши, которые только-только привыкли к грохоту происходящего, от ружейного и артиллерийского огня заложило опять и еще плотнее. В щель между плечами я видел, как первый ряд французов, словно скашиваемая пшеница, или тонкий ломтик сыра, отрезаемого от целого куска, стал валиться, загибаясь с обоих концов по направлению к центру и обнажая второй ряд. Но вот и второй ряд, как подожженную бересту стало коробить и загибать книзу. Перед коробкой образовался вал из человеческих тел, на который уже взбиралась третья шеренга. Пулеметы замолчали.
- Патроны давай, олух!
Только тут я очнулся, посмотрел вокруг себя и увидел стопку рожков, сложенных рядом с патронным ящиком. Я метнулся к ним, схватил и протянул Мишке. Тот деловито отстегнул пустые рожки у своего пулемета и у пулемета Унтера, вставил новые и передернул затворы:
- Понял как? Давай. Только, Митроха, длинными не бей! Ствол нагревается, точность пропадает. Ну, давай еще заход. – И мне. – Чего стоишь, му…к, набивай!
Я сел на дно окопа и стал набивать пустые рожки. Не знаю, сколько по времени  продолжалась атака - мне казалось целую вечность - я ничего не видел кроме пустых рожков, регулярно падающих ко мне вниз, и руки, которые требовали набитые рожки снова и снова. Мне даже стало как-то уютно здесь внизу – безопасно и при деле. Когда замолчали пулеметы, я удивленно поднял глаза вверх: - Сломались?
Мишка стоял надо мной на широко расставленных ногах и судорожно затягивался сигаретой: - Все, Никол, отдохни! Отбились, кажись. Ну, блин, я вам скажу, это – почище любого сафари будет – чуть не обосрался со страху! Я их валю, а они как по конвейеру, снова и снова, и конца этому нет. Слышь, Митроха, в следующий раз их придется встречать уже ближе, иначе по забору из жмуриков палить будем. Надо дать им перелезть через этот вал. Коль, вкручивай запалы в гранаты, а мы набивать будем. В следующий раз без гранат не обойтись. 
- Сделаем, барин! Эвона народу сколь побили, жуть! – Унтер поманил рукой Михаила:
- Загляни туда, полевее, барин.
- Ох, ё… Наших-то навалили, гору прям. Это что же, тот полк, который через нас проходил?
- Да считай, весь здесь и лег, за малым… А ты, барин, аль не понял: они в штыковую  пошли, и на себя наших супостатов оттянули, не будь их - мы перезарядиться не успели бы, так что живы мы таперича их жизнью. Господи, упокой души рабы твоея! Земля им пухом и вечная слава!

15. «Продолжаем разговор».

    К нам на голову свалился Петька. Никаких преувеличений: он в могучем прыжке вылетел из-за края хода сообщения и  приземлился своей жопой мне на спину: - Ну, как тут у вас?
- Петя, твою маман, нельзя ли поосторожнее! Не на перемене, чтобы в чехарду играть!
- Ух, ё…в рот! Накосили! – Петька выглянул в амбразуру. – У меня меньше. Зато я из РПГ две пушки завалил. Да, Миша, насчет пушек, ты какие выстрелы для ручного, как ты сказал «противопехотного», гранатомета заказывал? Противопехотные или противотанковые?
- А я … хрен его знает! Какие дали, сказали, что это самолучшие!
- Расп…дяй! У нас две трети выстрелов для РПГ кумулятивного действия! Где ты здесь танки видишь, Миша, а?
- Ну, нету танков, нету, что теперь… Значит нае…ли черножопые, значит у нас гранатомет не противопехотный, а противотанковый.
- Понимаешь, Коль, стреляю в орудие – вроде, попал, а эффект мизерный. У кумулятива взрывчик-то небольшой, вся сформированная струя вперед летит, и толку от попадания чуть. Ну, пробил я лафет, ну попал в землю рядом с орудием – орудие-то из строя не вывел, стреляет, падла! Восемь штук на два орудия положил, только тогда они развалились!
- Надо Митроху научить РПГ пользоваться – он им прямо в дула гранаты будет закидывать. – Пробурчал Михаил.
- Ты и учи! Если время будет.- Петька снова выглянул в амбразуру: - Ого, его, кажется, у нас в ближайшие два часа не будет. Переформировались. Сейчас снова наступать будут. Колька, пойдем со мной, а то мне одному там полный трындец настанет.
Мы забрали у Мишки половину лимонок и побежали на центральную флешь.
               
* * *
Плюхнувшись животом на землю около щели, я минуты две  глотал воздух по-рыбьи открытым ртом и только после этого начал соображать. Лежать было неудобно, лимонки давили на внутренние органы, пистолет и бронник утяжеляли и придавливали к земле тело.
- Петь, а Петь…
-Чего?
- Я бронник сниму… нет сил дышать.
- Не вздумай! Ладно, если пулей попадут, а как штыком в живот, не хило?
Я представил себе, как холодное грязное лезвие с хрустом проникает через мышцы пресса к моему желудку и кишкам, и мне стало холодно. Да, пожалуй, лучше оставаться в бронежилете.
Достали лимонки, сложили их аккуратной кучкой на дне окопа, и стали набивать рожки. Петька время от времени поглядывал в амбразуру, наблюдая, как французские колонны под барабанный бой и завывания флейт идут в атаку. Шли слева, шли справа, шли прямо в лоб.  Ниже нас, у подножия флеши, в окопе боевого охранения, или пехотного прикрытия – называйте, как хотите,  раздались первые недружные ружейные залпы.
- Ну, что, Коля, начали? – Петька прильнул к пулемету и заводил стволом, выбирая цель. Тра-та-та-та-та-та-та…. Тра-та-та-та-та-та-та… Тра-та-та-та-та-та-та… Тра-та-та-та-та-та-та…Тра-та – пустой рожок полетел вниз, и опять: Тра-та-та-та-та-та-та… Я теперь не сидел на дне ячейки, я стоял возле Петьки и в амбразуру отчетливо видел губительную работу калашниковского изобретения: французы валились, валились, валились. Из некоторых, как в кино, брызгали фонтанчики крови, но в основном неведомая сила просто толкала их в направлении, противоположном движению, и они падали, нелепо взметывая руки вверх, или хватаясь за груди, животы, бока. Страшный огонь – кинжальный огонь. Только теперь я до глубины кишок прочувствовал две вещи: первое – как себя чувствовала Анка-пулеметчица во время психической атаки, и, второе -  значение слова  «кинжальный»: удар, от которого не увернуться; удар, который нельзя отбить своим оружием; удар, как ножом в драке -  быстро, смертельно, исподтишка. От наступающих колон до флешей было уже метров сорок, когда подоспевшие колонны русских войск бросились в штыковую на французов, даже не сделав перед этим залпа из ружей. Все смешалось в единую массу, не было шеренг, рядов, не было команд – была резня, в которой выживает тот, кто быстрее пырнет штыком или двинет в челюсть прикладом. Я видел, как схватка понемногу смещается в сторону флеши. Черных мундиров русских становилось все меньше, синих мундиров французов – все больше. Я схватил две лимонки, забрался на бруствер, и, выдернув кольца, швырнул гранаты одну за другой в самую гущу наступавших колонн. Чпок, чпок. – Гранаты взорвались, образовав в толпе лягушатников две проплешины. В этот же момент что-то сильно толкнуло меня в живот, и я очутился лежащим на земле за бруствером. Когда первое ошеломление от падения прошло, и дыхание восстановилось, я приподнялся на локтях и посмотрел на бронник: на месте пупка ко мне была прилеплена блестящая свинцовая лепешка – в меня попали из ружья. Другой бы на моем месте испугался, но меня это только разозлило: - Ах, вы, б…ди! – Я спустился в пулеметное гнездо, насовал лимонок по всем карманам и полез обратно наверх: - Ща, угощу, падлы!
Высунув из-за бруствера только нос, я посмотрел диспозицию и прикинул, куда надо бросать лимонки. После этого я разложил их на траве ровным рядком: восемь штук. Ну, Европа, силь ву пле! Я дергал кольца и вышвыривал гранаты далеко за бруствер, стараясь, чтобы они ложились веером. Были отчетливо слышны звуки взрывавшихся лимонок. Я швырнул последнюю и пополз «домой». Внизу, у Петьки уже давно кончились патроны, и он стрелял из РПГ: засовывал выстрел в трубу, прицеливался, выискивая  промоины в стене русских мундиров, и сам себе командовал: - Выстрел! – После чего, поглядев, как граната прошивает кумулятивной струей двух-трех человек сразу, удовлетворенно говорил: - Откат нормальный!
- Петька, помни, до двадцати пяти метров граната не срабатывает, смотри не трать впустую. Я еще  лимоночек возьму?
- Бери, лапа, бери, милый! Щас мы еще разочек гостинец им пошлем, гадам фашистским!
Я усмехнулся и не стал спорить по поводу партийной принадлежности французов - чего не скажешь в запале, тем более, что человек прибыл из двадцать первого века, после Великой войны, отзвуки которой у нашего народа еще не одно поколение будут попадать в гены вместе с молоком матери: я взял остатки лимонок и полез наверх.
За те две минуты, может, чуть больше, что меня не было,  наверху произошли большие изменения, к сожалению, не в нашу пользу. Через бруствер один за одним перелезали наши солдаты. Некоторые из них после этого останавливались и стреляли куда-то вниз, но большинство продолжало бежать по направлению в тыл. Я подошел к брустверу и ахнул: с высоты двух метров над землей было хорошо видно, что вся окрестность флешей  заполнена синими мундирами, и только в двух-трех местах еще имелись черные островки - ма-а-аленькие черные родинки на синем теле – это добивали остатки русских полков. Но вот и они растворились в синеве. Медлить было нельзя, я начал лихорадочно рвать кольца и швырять гранаты, одну за другой, одну за другой. На секунды это остановило французов, но затем они с удвоенной энергией начали карабкаться на флеши. У меня за спиной кто-то крикнул: - Студент, сюда, быстро! – Я обернулся и увидел, что это кричал капитан Тушинский, окруженный своими полураздетыми великанами-пушкарями. В руках у пушкарей можно было увидеть все, что угодно: тесаки, ружья, орудийные банники, офицерский протазан (откуда он здесь?) и даже оглоблю от телеги. Я отскочил от бруствера, подбежал к ходу сообщения, встал на четвереньки и, опустив голову вниз, крикнул: - Петька, беги! Они прорвались!
Петька, как черт из табакерки, выскочил из своего блиндажика с пулеметом в одной руке и Стечкиным в другой. Это совпало с первыми шрапнелями, разорвавшимися над флешью: сначала случилось басовитое гудение, потом громкий хлопок, и после этого небо осыпало нас градом пуль. Одна из них щелкнула Петьку по каске. Мы,  не сговариваясь, побежали к Тушинскому. Вокруг его пушкарей – этого зародыша будущего каре – начали собираться бегущие солдаты. Капитан строил их, и, одновременно, громким голосом стыдил бегущих: - Куда, куда бежишь, заячья твоя душа? Али от страха совесть потерял, али присягу забыл: «быть верным до конца?» – Или говорил вот так: - Не беги, потому как убьют в спину, а коли все равно убьют, так прихвати с собой еще парочку басурман на тот свет – все веселее отлетать будет!  Не бояться, стоять на смерть! Стройся в четыре шеренги, заряжай ружья! Да быстрее, сук-к-кины дети, а то и выстрелить не успеете!
Мы с Петькой влетели в кучу, и вдруг рядом с собой я увидел ездового Евлеева: - Евлеев, друг ситный, ты где же пропадал?
- Как где пропадал? В вашей яме сидел, вас ожидаючи…
- А ящик отнес?
- Не успел, очень тут жарко стало. Вот он стоит. – Евлеев небрежно пнул ногой зеленый армейский ящик, стоящий у его ног.
- Петька! Открывай быстро, я пару рожков успею набить!
Петька рванулся к ящику, а я, тем временем, судорожно пихал пистолет обратно в кобуру. Ящик открылся, и нашим удивленным глазам предстали не зеленые цинки с патронами, а ровные ряды уже снаряженных рожков. Черножопое чудо!!! Они решили на количестве патронов сэкономить, заранее набили рожки – и это нам сейчас было на руку.
- Жаль, я думал патронов будет больше. – Скороговоркой проговорил Петька, вставляя рожок в пулемет.
- Петя, милый, потом, потом! Смотри, что делается.
Французская лавина перехлестнула через бруствер и залила все пространство флешей. Наши успели дать только один залп. Он не остановил французов, разгоряченные боем, злые от потерь и упрямого сопротивления русских, они озверело рванулись на наше каре, состоящее хорошо, если из сотни человек. Но и русские понимали, что это их последний бой, что пощады не будет, и дрались как сумасшедшие, не замечая своих ран, и увеча противника. Казалось, что еще чуть-чуть, и французы задавят защитников своей массой, но в этот отчаянный момент рукопашной неожиданно заговорил Петькин пулемет. Петька выскочил на самую бровку битвы и, как косой, повел пулеметом с бедра справа налево. Тут же между нашими и французами   образовалось узенькое пустое пространство. Петр повел пулемет в обратную сторону – пространство стало шире. Петр снова справа налево – еще шире. Стоп. Кончились патроны. Сейчас растерзают! И тут я вспомнил, что Стечкин стреляет очередями, выхватил его из кобуры, дрожащими руками переключил переводчик огня, снял с предохранителя, и, держа на вытянутых руках, нажал на курок. Первый выстрел меня несколько оглушил, но я не поддался панике, а медленно повел стреляющий пистолет по дуге. Тах, тах, тах, тах, тах – затвор дергался, пустые гильзы вылетали, посверкивая на солнце, французы падали убитыми. Вдруг пистолет замолчал – конец обоймы, и в этот момент снова заговорил Петькин пулемет: - Тра-та-та-та-та-та-та!!! Я вздохнул с облегчением – успел, друг. А Петя, как хороший косарь, не снижая темпа водил и водил стволом. Я рванул назад к ящику: сейчас у него опять должны  кончиться патроны. Схватил несколько рожков и побежал обратно. И вовремя, надо сказать. Как только пулемет замолчал, я протянул Пётре рожок. Перезарядка не заняла и трех секунд. Коси коса, пока роса! Вдруг у нас за спинами раздалось громогласное «Ура-а-а-а-а!!!», и нас накрыла лавина мчащихся гренадер с ружьями наперевес. Они сходу вклинились во французскую орду, и пошла потеха. Мелких французиков, как провинившихся школяров линейками, били прикладами по головам гиганты-гренадеры. В пять минут флеши были очищены. Мы с Петром переглянулись: - Живы, кажись пронесло.
 Шальная пуля ударила Петра в ногу неожиданно, когда мы расслабились и думали, что самое страшное позади. Друг охнул и осел на землю.


16. Все сразу стало плохо.

- Петя, Петька! Ты что, Петька! Ой, мамочки, ё… твою мать, Петька! Открой немедленно глаза! Петька! Ты живой?
- Живой. – Петька открыл глаза и его лицо мгновенно побелело до зелени, а губы стали синими. Он медленно повалился на бок, и его тут же вырвало на траву.
- Щас, Петя, щас, милый, потерпи. Я сорвал с себя ремень, обернул им Петькино бедро и стал затягивать.
- Ой, больно, Коля! – прошептал Петька.
- Потерпи, потерпи – нельзя кровь выпускать, помрешь.
Я затянул на ноге ремень, помог Петьке сесть и стал ножом распарывать ему штанину. Сердце остановилось, а потом от вида раны начало биться часто, часто: мать твою за ногу, пуля вошла по косой с внутренней стороны бедра, на ладонь выше коленного сустава. Я прикинул ее траекторию и понял, что бедренная кость  у Петьки раздроблена, и, кажется, задета артерия – ремень был затянут очень сильно, а кровь все шла и шла. Поиск санпакета в карманах разгрузки, одетой поверх бронежилета, конечно, был бессмысленен: мы подумали обо всем, даже об алкозельцере, но прихватить перекись водорода, пакеты с бинтами и элементарное обезболивающее не догадались, му…ки! Вид Петькиной раны, изуродованного человеческого тела, вызывал панику, растерянность, нервную дрожь. Надо быстро что-то делать! Взял себя в руки, содрал шелковую рубаху и стал искать на ней места почище и не мокрые от пота - нашел. Ножом надрезал подол, разодрал рубаху на полосы, а жабо сложил вчетверо и приладил Петьке на рану, после чего туго забинтовал ногу полосами рубахи. Петр сидел, прислонившись спиной к лафету, и часто-часто дышал, глаза у него были «стеклянными» и смотрели в одну точку, его била мелкая частая дрожь, а на лбу выступили капельки пота.
 - Как бы болевого шока не наступило. – Подумал я и похлопал друга по щекам. - Петя, Петь! Не засыпай! Все, основная боль прошла, сейчас будет легче. – Достал рацию, включил ее и заорал. - Мишка! Петьку ранили! Мишка отзовись! Спирт нужен!
Рация молчала: в этом мире не было даже радиопомех. Мимо пробегал Евлеев. – Ездовой! Евлеев, мать твою! Беги сюда, срочно! Видишь, барина ранили.
- Вижу. Нести надо?
- Нет. Сбегай, любезный, на ту флешь, где наш товарищ и дяденька Митрохин сидят. Скажи, что барина ранили, да принеси фляжку, которая на поясе у нашего товарища висит: там лекарство.
- Бегу. Дохтура позвать?
- Потом. Беги скорей!
Я снял с Петьки амуницию, подобрал в куче трупов и расправил скатку русской шинели, она немного была в крови - ну, да ничего, и укутал этой шинелью Петра. Петр стал подремывать. Было очень неприятно, но я подтащил труп француза к нам поближе и положил на него Петькину раненную ногу. Сел и огляделся. Еще издали я заметил Тушинского, который бежал к нам мелкой рысью:
- Ну что, как он? – Были его первые слова. – Сейчас санитары придут, в обоз переправим, а там и в Москву. – Помолчал. – Спасибо вам превеликое, господа студенты, если бы не ваш самострел, лежали бы мы сейчас с моей командой не живее вот этих. – Он кивнул на трупы, которые в два ряда покрывали всю площадку флеши.
- Пулемет.
- Что-с?
- Наше оружие называется пулемет.
- А, да, да – пуле-мет. Вот оно как, пуле-мет. Тонкая, однако, вещь – вроде бы, не больше пехотного ружья, а как стреляет! Эх, калибр вашего пулемета увеличить бы до шести фунтов – славное орудие было бы.
- Господин капитан, как считаете – выживет…
- Ну что вы, голубчик, конечно! Ранение серьезное, но отнюдь не смертельное, организм молодой. Все будет хорошо.
Помолчали. К нам подбежал Евлеев с флягой в руке: - Вот, барин, снял. Пожалуйте.
- Французы пошли, французы пошли. Всем быть готову!– Мимо нас пробежал один из пушкарей, оповещавший защитников флеши, что отсрочка их кончилась, и святой Петр позвякивает в нетерпеливом ожидании ключами.
- Евлеев, остаешься при барине! Выполнять все, что прикажет. Но, особливо – беречь их поелику возможно. Они жить должны!
- Вот, оказывается, что значит «поелику»… - пробормотал я.
-Что вы, голубчик, говорите?
- Нет, нет, ничего! Ежели ты еси на небесех, да святится имя твое, да приидет царствие твое…
- Да, это хорошо! Это необходимо! Это правильно – душу очищает! Ну, с богом! – Тушинский убежал к своим пушкарям.
- Евлеев, давай его в наш блиндаж отнесем. Ну, в «яму» нашу.
Мы отнесли спящего Петьку в блиндаж и пристроили на ящиках. Вылезти из «ямы» на флешь мы уже не успели – загрохотало так, словно одновременно взорвались все зарядные ящики в округе.  Затем послышался нарастающий мерзкий визг и, вот уже по земле, по трупам, по орудиям, по всему живому, с глухим буханьем застучал чугунный град из бомб, шрапнелей и ядер. Бомбы начали взрываться, и их взрывы переросли в единый гул, а воздух потемнел от поднятых вверх песка, дерна, частей тел. На флеши что-то взорвалось, и в небо взлетел столб оранжевого пламени. Послышались крики, громкие команды. Я понял: как и обещал Петька, французы сконцентрировали против флешей орудия и начали методично перемалывать их защитников.   Я высунул нос наружу – земля флешей кипела от разрывов.
- Садись, брат Евлеев поудобнее – это надолго.
Я взял из рук ездового флягу, чтобы влить в рот Петра коньячку. Мне казалось, что это должно ему помочь. Я не успел донести горлышко фляги до рта Петьки – меня остановила пронзительная догадка:
- Евлеев, как ты давеча сказал? Ты сказал, что снял флягу, да?
- Ну да. Они лежали там. Я перевернул барина, расстегнул ремень и снял флягу.
- То есть как лежали. Спали что ли?
- Нет. Мертвые лежали.
- Что, погибли! Как погибли? Почему ты мне раньше–то не сказал?
- Как погибли… Погибли они, барин, обыкновенно. Когда французы флешь заняли, они, видать, вместе со всеми отбиваться стали. Дяденька в руке за ствол ваше чудное ружо зажал, так приклад на ем расколот пополам. А барин, так тот с ножом в руке лежит, ну и басурман вокруг них тоже положено без меры. Дорого себя отдали. Дяденьку Митрохина всего штыками искололи, а барина только разок проткнули – в горло. Господи, прими их души! – Евлеев перекрестился.

17. Мастерство и опыт фиг пропьешь!

     Боже, боже – какая страшная смерть – штыком в горло. Видно бронник проткнуть не смогли, вот поэтому и в горло. Умирать, будучи в сознании, умирать понимая, что умираешь, умирать в чужом времени, без родных и друзей, умирать, когда мог бы жить в свое удовольствие в нашем благоустроенном мире - как нелепо, как кошмарно! Хотя, что это я – нелепо. Кошмарно – да, но умер он за Родину, как и хотел, умер положив вокруг себя кучу врагов России. Правда, ехал он сюда не за этим – он ехал удовольствие справить, а не умирать. Вот и справил. Мысли были быстрыми, короткими. В меня никак не вмещался весь трагизм смерти человека, которого я успел даже полюбить за прямоту и трезвый взгляд на вещи. Даже его замусоренная блатными словечками и полная мата речь казалась мне теперь родной и милой. Затем мелькнула другая мысль: значит, теперь на миномете я остался один.  Ладно, твари, я и один  так просраться дам, что мало не покажется:
- Евлеев!
- Да, барин…
- Слушай меня. Сейчас вот что делать будем. Распечатаем ящики, после чего ты будешь доставать оттуда бомбы и засовывать по одной в эту трубу, только морду и руки не подставляй под выстрел. Не заглядывай, любопытная Варвара, как бомба по трубе ползет – башку снесет напрочь. Да, и вторую бомбу в трубу не суй, пока первая не вылетит. Понял меня?
- Да дело не хитрое. Смогу.
Я вылез на крышу блиндажа. Вся равнина была в дыму от артиллерийских выстрелов. Какое тут - пристрелку выполнять. Понять бы только, куда вообще твоя мина полетела. Я спустился в окоп. Мы с Евлеевым подняли миномет на «стол», установили трубу на сошки и «тарелку», я прикрепил прицел, заглянул в него. Поле передо мной было как на ладони. В просветы порохового дыма стали видны позиции французских орудий, канониры, хлопочущие возле пушек. Я  подвел вертикальную и горизонтальную черточки в прицеле к ближайшему орудию.
- Евлеев, заряжай! – Мне некогда было смотреть, как ездовой это делает, я боялся упустить цель. Бздынь! - Хлопок раздался настолько неожиданно, что я даже вздрогнул. В прицел было видно, что мина разорвалась позади орудия, разметав прислугу и опрокинув зарядный ящик. Попали, честно-слово, попали! Я перевел прицел на следующее орудие:
- Давай, Евлеев, еще разок!
Опять удачно - опять взрыв,  от которого сдетонировал зарядный ящик и перевернулось орудие. Ага, гады! Сейчас я вам за всех, за каждого…

* * *
Сколько мы с Евлеевым стреляли, я не засекал: стрелял и стрелял, пока были мины. Громил их пушки одну за одной, гордясь каждым попаданием. Я попадал и в центры пехотных коробок, разрушая построения и злобно радуясь, когда шматки тел и земли дружно взлетали в воздух. Конечно, иногда промахивался – не без этого. Битва была в полном разгаре – пленных не брали: русские и французы убивали друг друга яростно, с ненавистью. В прицел я видел, как раненный солдат, лежа под ногами бьющихся, тесаком рубил ноги французов, пока ему в глаз не вогнали штык. Я видел, как французский офицер, уже проткнутый штыком, вцепился зубами в горло краснолицего усача, да так и умер, стиснув зубы на его горле.
- Евлеев, заряжай!
- Все барин, нет больше…
- Как нет? - Я обернулся и посмотрел в блиндаж. Пустые ящики из-под мин горой лежали около блиндажа, крышки на них были откинуты. Петька в забытьи лежал на шинели Евлеева, прикрытый спальником. Под головой был длинный ящик.
- А что в том ящике?
- Не знаю, барин, какие-то палки с набалдашником на конце.
- Выстрелы РПГ! Евлеев, беги к нам в гнездо под бруствером, увидишь там трубу  с расширяющимся концом и пистолетной ручкой, на фагот похожа – неси ее сюда. А я сбегаю, посмотрю - Петька где-то у лафета пулемет и остатки патронов оставил.
Мы вылезли наверх. Канонада не стихала, но носила уже характер методического разрушения бруствера – ядра бухали снаружи, не залетая на флешь. Я добежал до лафета и увидел пулемет. Земля в радиусе пяти метров от него была глубоко взрыхлена ядрами и бомбами, но сам пулемет не тронули, только рожки высыпались из опрокинутого ящика. Посчитал снаряженные – пять рожков. Долго рыскал вокруг, поднимая и осматривая все рожки, попадавшиеся на глаза: нет, нет, нет, да. Итого шесть рожков – двести десять патронов. Рассовал рожки и побежал назад. Евлеев уже вернулся. Он сидел на зарядном ящике около очнувшегося Петьки и поил его водой из моей фляги.
- Ну, как ты, Петюня?
- Холодно и пить хочется – крови много потерял.
- Ты потерпи чуток, мы тебя с Евлеевым к Хреням отнесем.
- Нет, Коля, пока есть чем воевать – будем воевать, до конца. До победы!
- Петь ты же знаешь… - Я вовремя прикусил язык, чтобы не ляпнуть при ездовом лишнего про итоги Бородинского сражения. Но Петя уже ничего не слышал – он снова впал в забытье.
- Евлеев, тебя как зовут-то?
- При рождении Фролом назвали. Матушка Фролкой звала. А что?
- Да ничего, Фрол, так я спросил – для простоты общения. Трубу принес?
- Принес, вон лежит.
- Давай-ка, тот ящик откроем, посмотрим, какие-такие палки там лежат.
Открыли ящик. В нем было пять выстрелов для РПГ – не густо, прямо сказать – мизер. Ну, как тут воевать? Пока мы ползали по флеши, внизу на поле французы сыграли отбой и откатились на перестроение и подтягивание резервов. Я понимал, что это ненадолго. Посмотрел на время – одиннадцать часов. До полудня – час. В полдень флеши захватят, и мы ничего с этим поделать уже не можем – нет у нас средств, чтобы воспрепятствовать этому. Чем могли – помогли. Без нашего участия вряд ли счет битвы был бы равен пятидесяти восьми тысячам потерь у французов к сорока четырем тысячам у наших. Пора было подумать об эвакуации.
- Фрол, пошли на ту флешь, тело барина принесем…
- Как скажешь, барин. Только носилки надо взять – сподручнее будет.
- По пути у кого-нибудь надыбаем.


18. Миссия завершена.

    Рассказывать подробно не буду – еще и сейчас слезы наворачиваются при воспоминании о картине, которую мы увидели на левой флеши. Лицо Мишки не было сведено судорогой боли или страха – он лежал спокойный, с открытыми глазами, смотрел в небо и даже слегка улыбался. Вечный искатель приключений, адреналиновый наркоман – он, как оказалось, был не только хорошим товарищем, а еще и патриотом, любившим Россию больше жизни. Так они с Унтером и лежали - голова к голове, так же, как бились - спина к спине. Много навалили вокруг себя - подсчитывать не стал, но французов по пять-шесть каждый ухайдохал. Я забрал оба пулемета, пистолет без патронов, осмотрелся вокруг – не стал подбирать гильзы и запалы от гранат – сами перегниют  за без малого двести лет. Мы с Фролом подхватили носилки, и пошли на свою флешь.
Пришли, поставили носилки в окоп. Петр все еще был без сознания, чем избавил меня от лишних и неизбежных объяснений. Я послал Фрола за телегой, а сам сел и, что называется, пригорюнился: что делать дальше, как оправдываться перед родителями Петьки, как объяснить смерть Михаила? Мы же, вроде, в командировке на Урале? И такая вдруг смертная тоска навалилась на меня, что я заплакал. Заплакал от потери моих товарищей, от невозможности что-либо исправить, от крушения наших надежд. Петька был прав, когда говорил: «Никогда локальные вмешательства не приведут к изменению истории вцелом».
     Я успокоился и начал прикидывать, нельзя ли как-нибудь оживить Мишку с помощью Хреней. Вспомнил все, что мне говорил по поводу этого Петька. Выходило так, что смерть Мишки было последним, значит превалирующим событием, и если я пригоню его тело в наше время, скажем, на два дня раньше, чем мы сюда улетели, то сокращу его жизнь на эти два дня. Да, как ни кинь – всюду клин. Мне оставалось одно: выполнить последний долг по отношению к Михаилу – доставить его тело на Родину. Вскоре Евлеев привел телегу, и мы с Фролкой погрузили на нее моих товарищей и направились в Татариново.
Мы проехали Семеновское, когда увидели полевой госпиталь русской армии: несколько палаток и море раненных вокруг них. Санитары то и дело заносили раненных солдат в палатки, а выносили оттуда трупы и ампутированные конечности. Сколько же народу покалечили в этот день! Раненые лежали на земле на огромном пространстве. Между изуродованными войной мужчинами ходили местные крестьянки и поили тех, кто еще был в сознании, молоком. Кровь, боль, стоны, крики, бред неутоленной ненависти – все перемешалось  на этом «Поле скорби». Евлеев сгорбился на облучке и старался не подымать глаз, ему было стыдно, что он такой сильный и здоровый, без одной царапины, едет в тыл.
- Евлеев, голубчик, постой любезный!
Я поднял глаза и увидел среди раненных капитана Тушинского. Он полулежал среди своих пушкарей с неизменной трубочкой во рту и покуривал. Чья-то заботливая рука подложила ему под спину несколько скаток шинелей. Был он бледен, имел на голове повязку, напитавшуюся кровью, но присутствия духа не терял: его осунувшееся, испачканное грязью, закопченное  лицо улыбалось.
- Господин капитан! И вы здесь! Как же так, я считал вас неуязвимым – такие люди не погибают, не имеют ранений, не болеют ничем и никогда!
- Да, вот, господин студент, рубанул подлец палашом, если бы не кивер – развалил бы мне французик голову пополам, как гнилой орех. А вы, я вижу, своих везете. Про господина Петра я знаю, а что с Михаилом?
- Убит.
Капитан замолчал, затянулся трубочкой в задумчивости и произнес: - Жаль, очень жаль! Прекрасный был человек, наивный и чистый, рубаха парень. А как пел, как пел… Господи, прими его душу!
- Господин капитан, у меня тут есть… Помянем? – Я достал флягу Мишки и отвинтил пробку, передавая флягу капитану.
- Конечно, помянем, господин студент. Кстати, извините уж старика, бога ради, запамятовал, как вас зовут?
- Николай.
- Да, конечно, Николай. Никола-угодник. Многия вам лета, Николя! Вы тоже прекрасный человек! Выпьем же не за упокой Ваших товарищей, а за победу русского оружия! Виват!
Мы выпили, дали и Евлееву. Тот перекрестился и стал пить коньяк, как воду. Если бы я не отнял флягу, он ее выпил бы, наверное, всю.
- Счастливо оставаться, господин капитан!
- Счастливого пути, Николя!
               
*  *  *
    В Татариново мы загрузили Петьку в Хрень-1, а Мишку в Хрень-2. Я разобрал балки, скреплявшие Хрени. Петьку отправлял в следующий после нашего отбытия день, в десять минут первого ночи. Местом прибытия выбрал двор Склифа. Мишку посылал на его дачный участок со временем прибытия через два дня от времени «ХЭ». Выгреб из Хреней запасы еды-питья, запасные обоймы, забрал Петькин пистолет. Все – ребят можно отправлять. Выставил даты и время  прибытия, включил автопилоты аппаратов и по очереди захлопнул двери. Хрени пропали с легким шумом схлопнувшегося воздуха. Евлеев стоял с вытаращенными глазами и отвисшей челюстью.
Я с усмешкой посмотрел на него: - Чего стоишь соляным столбом, Фрол? Пошли воевать, еще ничего не кончилось. Мы их, б…дей, еще до Парижу погоним, поверь мне!               

19. Эпилог.

- Ты, Петька, снова за старое? Тебе что, не хватило последнего раза, когда тебя почти из могилы вытащили – ведь за малым не сдох! Что ты опять выдумываешь? – Я был возмущен до прямой кишки. – Ты же сам говорил, и не раз, что локальное вмешательство не приведет к изменению истории вцелом.
- Не приведет. А мы историю менять и не будем – мы России деньги сэкономим.
- Ты своими бреднями уже угробил Мишку – кто будет следующий?
   Петька потупился, сдвинул брови и замолчал. Я тоже молчал и курил сигарету, разглядывая уголек на ее кончике. Мы сидели в моем гараже, и пили пиво. На улице нудил осенний мелкий дождь, солнце не выглядывало больше недели, и настроение, поэтому, было хуже некуда. Я говорил резко, не боясь обидеть товарища. У меня на то были солидные основания.
    Прошло более четырех месяцев с того злополучного дня, когда мы приняли и воплотили в жизнь решение помочь нашим войскам в Бородинском сражении. Наш экскурс в историю закончился плачевно – Петька был ранен в ногу, да так серьезно, что еле выкарабкался, и то - благодаря квалификации
врачей из Склифа. Мишка погиб на поле боя, и я доставил в наше время только его тело, а душа этого пассионария осталась в девятнадцатом веке и теперь будет вечно витать над Бородинским полем.   
    Петьку после выздоровления полтора месяца таскали в милицию – все пытались узнать, кто его ранил. Расспрашивали также насчет Хрени, из которой его извлекали, как гигантского моллюска из стальной раковины. Петр, не будь дураком, честно признался, что пытался изготовить машину времени, а из остатков материала сварганил поджигу, которая случайно и крайне неудачно саморазрядилась. Ни один здравомыслящий человек, а, тем более – мент, услышав такое, больше не стал бы задавать серьезных вопросов. И не задавали, а Петька принудительно прошел психиатрическое обследование, был признан человеком вменяемым, но с гипертрофированной фантазией и временными отклонениями в психике, полученными в результате болевого шока. Так от него и отстали, не добившись правды. Ах, да! Он еще сказал в милиции, что «вез свою машину времени в кузове грузовика на ВВЦ, но по дороге поджига сработала, и его вместе с аппаратом пришлось сгрузить во дворе  Института скорой помощи. Где поджига? Выбросил, когда сгружали». Нужно быть последним идиотом, чтобы поверить в такую «пургу». Наверное, и не поверили, а проверять поленились и истолковали его рассказку как последствия расстройства психики, или подумали о его врожденной скрытности, или посчитали, что он издевается над следствием - не знаю - но вопросов больше не задавали и к следователю не таскали.
    Иной раз, наблюдая истории, подобные Петькиной, я прихожу к выводу, что жизнь не такая уж и сложная штука – все в ней, в жизни, гораздо проще и глупее, чем мы порой думаем.

*  *  *
    Однако, все, что пережил Петька с властями, было всего лишь бледной тенью проблем, которые у нас возникли в связи со смертью Мишки. Здесь Петьке пришлось покрутиться, как воши на гребешке! На него насели Мишкины компаньоны по «бизнесу», так как оказалось, что Михаил, отправляясь в прошлое, оставил завещание, в котором он отписывал в равных долях своей матери, мне и Петьке все свое достояние. Так вот, пока Петька лежал в больничке, его компаньоны – такие же бандюки, каким был и Мишка – вовсю пытались найти способ, чтобы не отдавать Мишкиных бабок: искали меня, ездили к Мишкиной матери, пытались обвинить Петьку в убийстве Михаила, тем более что охранник дал свидетельские показания о нашем постоянном пребывании на даче покойного - все в пустую. Меня не нашли, у Петьки было алиби размером в двое суток, а матушка оказалась той еще особой – она заявила, что либо получает свою долю от Мишкиных прибытков, либо заявляет в милицию. Так она и сказала с угрозой в голосе посетившему ее Мишкиному компаньону: «Я - не дура и прекрасно знаю, кто и за что воткнул ножик в горло моего единственного сыночка. Вот вы и выбирайте: либо я получаю причитающееся, либо вся ваша поганая контора пойдет по этапу если не за убийство, то за экономические преступления. Мне Мишка кое-какие бумаги-то оставил». Представитель компаньонов, будучи сам компаньоном, сильно побледнел и молча удалился. Пришлось этим акулам криминального бизнеса отдавать Петьке и матери Мишины финансовые вливания, а потом, когда появился я – то и мне, и суды им не помогли.  Петя, правда, давал показания, что: «Таки да: делали машину времени на участке Михаила. Сделали два экземпляра. Нет, испытать не успели. Один экземпляр он повез на выставку, а второй остался на участке. Но к Мише очень часто приходили люди «кавказской национальности»… Нет, лиц он не запомнил. Нет, о чем они с Мишей говорили, не знает. Он думает, что след тянется в Чечню, а не к московской квартире добропорядочного инвалида». Это он  себя назвал инвалидом.
    И вот сейчас, имея по пятьсот тысяч зеленых на нос, мы сидели в гараже и пили копеечное пиво, потому что привычка – вторая натура, потому что в права наследования мы вступим только через три месяца, и потому еще, что восстановление Хрени-2 после шаловливых ручонок «искусствоведов в штатском» влетело нам далеко не в копеечку, а во многия и многия копеечки. И раскрыли бы эти дотошные ребята наш секрет перемещения по времени, если бы мы с Петром своевременно не встроили в схемы аппарата одну очень интересную детальку – самоуничтожающийся модератор, работающий только при очень сильном охлаждении. Ребята в штатском открыли кожух механизма, и деталька, этим действием лишенная охлаждения, сгорела, выпустив облачко дыма. А без потрохов этого модератора – штуки размером с жигулевский карбюратор – наша машина стала напоминать красиво скомпонованную и ни к чему не годную груду автомобильных деталей, электромагнитов, примитивных схем, протравленных на гетинаксе, подшипников качения и проводов.

*  *  *
    Петька подлечился и однажды вспомнил обо мне. Он аккуратно, не представляясь, навел по телефону справки у моих родителей,  и те, несколько удивившись, ответили ему, что Николай уехал на Урал вместе с Петром и до сих пор не возвращался. Вот тогда Петюня и понял, что я остался ТАМ. По его собственному признанию, осознав произошедшее, он сильно испугался, но рук не сложил. Он сразу же метнулся в Склиф и потребовал возврата принадлежащей ему собственности – Хрени-1, по ту пору мирно стоявшей во дворе Института. Хрень ему вернули. Петя перевез машину ко мне в гараж, где на «скору руку» отладил ее механику и электронику, привязал проволокой вместо вывороченной врачами двери фанерку и отбыл в 1812 год выручать меня. Он прибыл в Татариново через пять минут, после того, как я его отправил в наше время. Выскочив из Хрени, Петька добежал (а я так думаю, что доковылял) до Семеновского, где его тормознули до выяснения ситуации на флешах. По его признанию, на этом он потерял почти час. За этот час я и Фролка успели экономно расстрелять шесть рожков патронов и выпустить все пять зарядов из РПГ, нанеся французам посильный урон.
    Время приближалось к полудню, супостат проводил последнюю для защитников флешей атаку, и было очень заметно, что время нашей с Фролом жизни на исходе. Мы с ним стали готовиться подороже продать себя: зарядили все три Стечкина. Я показал  Евлееву, как целиться, куда нажимать при стрельбе и как перезаряжать. После этого сели мы на траву, спиной оперевшись на бруствер флеши, и стали ждать конца. Тут-то и прискакал, петляя между разрывами, Петька. Подбегая, он заорал, чтобы мы скорее бежали за ним, что это последний штурм, после которого французы ворвутся на флешь и всех перебьют. Я, было, рванулся, но вспомнил о Фроле Иванове Евлееве, и мне стало стыдно за мой порыв. Я повернулся к ездовому и сказал ему, что готов либо погибнуть вместе с ним, либо взять его с собой в нашу машину. Фрол, конопатый, недалекий Фрол, привстал из-за бруствера, с прищуром посмотрел на поле битвы, и ответил, что он, мол, сам по себе парень не очень лихой, но батюшка, отправляя его в рекруты, заповедал «на службу не напрашиваться, а от службы не отказываться», и что он – Фрол - считает, что пришла сейчас минутка, когда надо службу выполнить, не отказываясь от нее. Мы оставили ему все три Стечкина, еще три обоймы, и с тяжелым сердцем отправились к себе в благоустроенное «прекрасное далёко». Дальнейшая его судьба нам не известна, хотя Петька и пытался вычитать его фамилию на стенных досках в храме Христа-Спасителя.
     Вернулись мы без опоздания относительно точки старта. Мне эта поездка обошлась месяцем жизни, пропущенном в нашем времени, Петьке – месяцем больничной койки, а Михаилу и вообще всей жизни.
    Петр уничтожил Хрень-1 почти сразу же после нашего прибытия, объявив, что после пережитого на Бородино, он уже не боится остаться во времени заброса, значит, и машина нам нужна только одна. Мне кажется, он просто психанул, и разгрохал машину, чтобы выпустить из себя страх возвращения на место, где ему сделали очень больно. Ну да ладно: сломал и сломал… И вот теперь, по прошествии квартала,  у Петьки опять зазудело. О боги, боги! Нет узды на человеческую глупость! Нет предела жажде приключений!

*  *  *
    Я не мог злиться на Петра очень долго – не умел просто.  В нашем тандеме он всегда был заводилой, генератором идей. С ним всегда было интересно и неожиданно. Вот и сейчас, любопытство задавило чувство досады и злость, и я, помолчав три минуты, спросил друга:
- Надеюсь, в 1812 год больше не полетим?
- Нет, хотя очень хочется. Так хочется дожать эту картавую сволочь, что аж спина чешется!
- Почеши ее об обломки Хрени, или о крест на могиле Мишки – может, через этот чес к тебе вернется здравый смысл.
- Ладно, Николя, перестань дуться. Лучше послушай, что мне в голову пришло.
- Нет, погоди. Прежде, чем ты изложишь мне свою очередную бредовую идею спасения России, отдающую черносотенным душком, скажи мне… Как так получается, что мы не можем встретиться сами с собой ни в прошлом, ни в настоящем? Ты помнишь фильм «Назад в будущее»? Там главный герой постоянно встречается сам с собой. А почему мы – нет?
- Николя, дорогой мой, чтобы объяснить тебе эту особенность времени, понадобится года два упорных занятий. И то, при условии, что ты имеешь солидную базовую подготовку. Поэтому прошу тебя, не задавай лишних вопросов. А теперь ты будешь меня слушать, или, может быть, ты испугался, и просто разговорчиками время тянешь? Так время по моей теории абсолютно упругое…
- Ладно. Излагай.
- Так вот: намедни читал я у Керсновского ту главу, где описывается война…

                КОНЕЦ                Июнь, 2008

М., изд. "РАВ", 2008