Алешина скрипка

 
Григораш Дмитрий Алексеевич, мой дед, вернулся с войны со шрамом, рассекающим широкий лоб и левую бровь. Бабушка, когда увидела его в 1946 году, он еще служил некоторое время после войны в штабе фронта шофером, дотронулась рукой до его шрама и заплакала.
- Что ты, Нина, - успокаивал дед,- радоваться надо, ведь глаз не задет и руки-ноги целы. Лучше посмотри, что я Светочке привез.
Он снял с плеча мешок и достал какой-предмет, завернутый в грязное детское одеяло. Бережно развернул, и бабушка увидела черный футляр.
- Что это?
- Это скрипка.
- Такая маленькая!
- Это детская скрипка. Светочка научится на ней играть.
Историю скрипки я слышала много раз, я так любила и историю, и скрипку, что просила деда рассказывать мне ее снова и снова. Дед доставал футляр, он всегда хранился на гардеробе в маленькой спальне, открывал, брал скрипку в руки и играл мелодии, которые сочинял тут же и под них рассказывал, как однажды, когда их часть стояла в Гинденбурге, и на деревьях уже набухли почки, а с улиц и крыш сошел снег, он встретил мальчика. Как раз подъехала полевая кухня, солдаты сидели на ступеньках какого-то помпезного здания то ли музея, то ли театра и с аппетитом поглощали кашу, стуча ложками об алюминиевые миски.
Дед, немного поодаль, чинил свой грузовик: открыл капот и с головой залез во внутренности. Вдруг боковым зрением он заметил какое-то движение за грузовиком. В одно мгновение он спрыгнул на землю за машину и пригнулся: война учит осторожности. Первое, что он увидел за грузовиком, это были маленькие ноги в порванных ботинках. Мальчик в длинном, не по возрасту, пальто жадно, руками ел кашу из тарелки деда. Неподалеку стояла бледная, худая женщина, к груди она прижимала сверток в байковом одеяльце. Так держат грудных младенцев. "Мутер?"- спросил дед у мальчика. Тот, не переставая есть, кивнул головой.
"Бедные дети войны,- говорил мне дедушка,- война украла у них все, но у мальчика была мама. Я видел, как она укладывала его спать на ящиках в подвале соседнего дома, разрушенного наполовину. Как целовала его в щечку и что-то рассказывала. Я незаметно носил им еду, а они кланялись и благодарили "Данкешен."
Часть, в которой служил  дед,  оставили под Гинденбургом,  для него война закончилась в начале апреля. Берлин они не брали, следили за порядком в городе:  перестрелки продолжались, особенно, по ночам.
Однажды ранним майским утром дед увидел мальчика. Он лежал на разбитом снарядами тротуаре, голубые глаза были открыты, он неподвижным взглядом смотрел в такое же голубое небо. Рядом на земле сидела мама и также, как и в тот день, когда дед увидел их в первый раз, крепко прижимала к груди сверток.
Дед молча опустился на корточки перед телом мальчика. Женщина посмотрела на него совершенно безумным взглядом и что-то быстро заговорила по-немецки, показывая на небо, на дома, на мальчика. Дед не понял ни слова. Он тихонько, очень осторожно и нежно, как только мог после четырех безжалостных лет борьбы за жизнь, закрыл мальчику глаза и заплакал.
Он не плакал, когда убивали его товарищей, когда разрушали его страну, когда в полевом госпитале вынимали без наркоза осколки из его большого и сильного тела и зашивали рваную плоть, только злость росла тогда, только крепче сжимал зубы и кулаки. Победить врага любой ценой, размазать по земле, чтобы следов не осталось, отомстить, отомстить, отомстить.
Он сам не понимал, почему смерть немецкого мальчика так тронула его, разбудила в душе нечто неведомое и неизведанное -  сострадание и всепрощение. Он сам до конца не понимал, что он плачет о всех детях, у которых война украла их жизнь и детство.
Вдруг женщина тронула деда за руку, что-то сказала, показывая на мальчика, и протянула ему сверток. Это была скрипка. Женщина что-то говорила и говорила. Может быть, она спрашивала, есть ли у него дети, дед, не понимая ни слова, утвердительно кивал головой. "Есть,"- отвечал он женщине, и она поняла его.
Вечером они вместе похоронили мальчика в подвале разрушенного дома: завернули в большое пальто , под рубашку сына мама положила записку с именем и датой жизни и смерти, и засыпали тело щебнем. На небольшой холмик поставили его ботинки.
Больше дед эту женщину никогда не видел, она исчезла. Как звали мальчика, он забыл и почему-то дал ему имя Алеша. Так и пошло в нашей семье: Алешина скрипка.
Светочка не научилась играть на скрипке, она играет на рояле.
" Может это и к лучшему,"- говорил дед, наигрывая на Алешиной скрипке свои мелодии,- иначе пришлось бы со скрипкой расстаться."
Я росла и вместе со мной рос мальчик. Когда мне было шесть лет, и дед впервые рассказал мне историю Алешиной скрипки, мальчику было семь лет. Когда мне было десять, он тоже подрос, гонял на велосипеде, развозил почту по утрам и учился в школе на одни пятерки. Когда меня приняли в комсомол, мальчик победил на конкурсе Королевы Елизаветы для молодых скрипачей . Когда у меня родилась дочь, у него родился сын. Спустя двадцать лет наши дети встретились на студенческой конференции в Берлине, они подружились, долго переписывались, и однажды друг дочери прилетел к нам в гости вместе с отцом. Пока дочь с другом весело болтали на террасе дома, я провела его отца в маленькую спальню, с гардероба достала черный футляр, завернутый в детское, байковое одеяло и протянула ему. Он открыл футляр, достал Алешину маленькую скрипку и заиграл мелодию деда, которую я не слышала с тех пор, как дед соединился с мальчиком. Он играл в память о тех, кто навсегда остался семилетним, а я под любимую с детства мелодию рассказывала мальчику про все, что случилось с миром с того года, как ему никогда не исполнилось восемь лет.