I. 3. Приговор возвышал нас даже в собственных гла

3.Приговор возвышал нас даже в собственных глазах
   
  121-го человека признали виновными и приговорили к различным мерам мести. Пятнадцать относились к высшему офицерству. Трое (Волконский, Трубецкой и Шаховский) имели княжеские титулы, Розен и Штейнгель – баронские. Волконские, Трубецкие, Нарышкины, Муравьевы, Фонвизины были близки ко двору. И все, кроме званий, титулов, положения в свете, имели состояния – большие или меньшие, а кто-то и значительные.

     Лишив всех прав состояния, дворянского звания, разлучив с семьями, которым предоставлялось право их покинуть, декабристов  бросили в "каторжные норы» Нерчинских рудников и Петровского завода, расселили по глухим городам и селениям (Сургут, Пелым, Верхоянск, Якутск, Туруханск и др.).

     26 июля 1826 года более ста человек заковали в кандалы, посадили  в телеги с жандармами и отправили в Сибирь, это «мрачное кладбище, где народа мощь хоронилася».

    Все находились в расцвете молодости. Одному только Волконскому  - тридцать семь лет. И все осуждены на двадцатилетнюю каторгу. Интересно в связи с этим воспоминание Басаргина: «Мы так еще были молоды, что приговор наш к двадцатилетней каторжной работе в сибирских рудниках не сделал на нас большого впечатления. Правду сказать, он так был несообразен с нашей виновностью, представлял такое несправедливое к нам ожесточение, что как–то возвышал нас даже в  собственных глазах.

    …Лишив нас всего и вдруг поставив на самую низкую, отверженную ступень общественной лестницы, правительство давало нам право смотреть на себя как на очистительные жертвы будущего преобразования России;  одним словом, из самых простых и обыкновенных  людей делало политических страдальцев за свои мнения, этим самым возбуждало всеобщее к нам участие, а на себя принимало роль ожесточенного, неумолимого гонителя».

     Любопытен и еще один факт. Когда лейтенанту Б.А. Бодиско 1-ому объявили приговор, по которому он лишался чинов и дворянства  и приговаривался  к ссылке на поселение, тот расплакался. Это  удивило товарищей, державших себя сурово, сохраняя спокойствие и  не теряя достоинства.

    - Неужели вы думаете, что я по малодушию плачу о своем приговоре? – отвечал тот. – Напротив, я плачу оттого, что мне стыдно и досадно, что приговор мне такой ничтожный, и я лишен буду чести разделить с вами заточение и ссылку.
По дороге в Сибирь население повсюду уже знало о событиях 14 декабря. И везде их  встречали тепло и приветливо. Даже жандармы не особенно препятствовали  общению с населением. Люди же прибегали  к различным уловкам, чтобы встретиться с декабристами и оказать внимание. Пока отдыхали в Рыбинске, народ заполонил   площадь перед домом. Утром, обнажив головы,  тепло провожали их. В Ярославле некоторые чиновники и другие значительные лица переоделись в простое платье, чтобы встретить декабристов в гостинице, а вице-губернатор, надев чей-то тулуп,  светил им с лестницы, провожая на рассвете, пока  шли садиться в повозки. Когда же проезжали мимо сибирских сел, жители бросали в повозки медные деньги.  Однажды в избу, где отдыхали декабристы, вошла нищая старуха и, протягивая несколько медных монет, сказала: «Вот все, что у меня есть. Возьмите, батюшки, отцы наши родные. Вам они нужнее, чем мне». Одну такую  старую стертую монету Басаргин хранил как некую большую ценность во  все время  тридцатилетнего пребывания в Сибири.

    «Простой народ еще менее враждебен к ссыльным, он вообще со стороны наказанных, - писал Герцен. - Около сибирской границы слово «ссыльный» исчезает  и заменяется словом «несчастный» В глазах русского народа судебный приговор не пятнает человека.
 
    А.П.Беляев вспоминал:    «Мы въехали в первую по дороге избу; но избой я неправильно назвал очень хороший дом, где царствовала необыкновенная чистота. Полы, потолки, скамьи из кедрового дерева - все это блестело, и на пол уронив хлеб, смело можно было его есть. В Сибири два раза в неделю все моется, скоблится, а печи белятся. Хозяева, простые крестьяне-сибиряки, очень радушно нас приняли; такие же опрятные хозяюшки накрыли тотчас стол и поставили кушанья. Каково же было наше удивление, когда этих кушаний, похлебок, говядины, каши, жареной дичи, пирожных колечек с вареньем оказалось до шести блюд; превосходный пенистый квас нам подали в стеклянных зеленых кувшинах завода Коновалова, а когда мы хотели заплатить за обед, то хозяин и хозяйка обиделись, сказав: "Что это вы, господа? У нас, слава Богу, есть чего подать". Не знаю, как теперь, но тогда Сибирь была житницей, в которой, по выражению некоторых крестьян, они по 20 лет не видели дна у своих сусеков. Крестьяне-старожилы имели по 200 - 300 штук рогатого скота и по 30, 40 и 50 лошадей; словом, довольство и необыкновенная чистота, даже в самых небольших избах, особенно после русских дымных и отвратительных хижин помещичьих крестьян, поражала. Тут-то мы с торжеством говорили: "Вот что значит свобода! Правда, не одна свобода, конечно, совершила это благоденствие народа, но к ней еще надо прибавить безграничные пространства превосходной девственной земли чистейшего чернозема и беспредельные пастбища. Но откуда взялась эта всеобщая, до педантства простиравшаяся, чистота и опрятность, - это поистине непонятно. Край этот не имел никакого сообщения с западным цивилизованным миром.  …Эта чистота общая губерниям всей Сибири: Тобольской, Томской, Енисейской, Иркутской, за Байкалом и повсюду».

     Доброе отношение, особенно со стороны простых людей,  декабристы всегда ощущали и, находясь на каторге.  Когда прибыли в Иркутск, один чиновник усиленно дарил всем деньги, не принимая отказа, со словами: «Очень прошу вас, примите!..»  Но было и иное.