Красный кут

КРАСНЫЙ КУТ

Фантастическая киноповесть

                Я пробовал замкнуть кольцо войны,

                Так и не смог…
               
                Н.М.Новиков

Центр города, Площадь памяти павших, мемориальная арка.

Тусклый городской туман безвольно парит над лавочками, цепляется за лосиные рога тополей. Рабочие в оранжевых униформах лазают по строительным лесам, оттирают с памятных стен заржавелые полоски имён. Наклеивают новые ярко-жёлтые плиточки с чёрными буквами.

Идёт реконструкция.

На вершине арки гламурно-кудрявый юноша тычет копьём в жирного змея. Бледная женщина, равнодушно кивая подбородком, натирает живот юноши серебрянкой.

– Галюха, три ниже, не стесняйся! – кричат с лесов бесшабашные мужские голоса.
Женщина кивает и трёт ниже.

– Давай, давай, ему нравится! – подбадривают и смеются голоса.

Вдоль арки, постукивая по плиткам костяшками пальцев, шагает человек в длинном плаще с капюшоном, похожий на монаха.

– Не боись, начальник, до праздника не отлетит! – задиристо успокаивают его сверху.

Человек поднимает голову, всматривается. Туман мутной извёсткой затирает фигуры и лица. Стукнув по плитке, человек усмехается и шагает дальше.   

Идёт реконструкция.

На одной из лавочек, согнувшись, болеет человек в сером пальто. Лысоватый затылок выступает над воротником, руки сложены на животе. Словно разглядывая носки ботинок, человек держит лицо у колен и кряхтит. Распрямившись, поднимает дряблый взгляд – туда, где, наверное, должно быть небо.

Из-под арки выбегает всклокоченный пёс. За ним гонится парень в оранжевой униформе, хватая сачком воздух, как кашу. И пёс пыхтит, и парень пыхтит, и через секунду они скрываются в тумане.

Человек на скамье придавливает ладонь к боку, сжимает веки и то ли ему кажется, то ли он, в самом деле, слышит грохочущий топот булыжников. Сморщив рыхлые щёки, кряхтит, стравливая часть боли наружу.

Перед ним появляется полицейский – пожилой обрюзгший парень в пыльных брюках и мятой куртке. Руки он держит в карманах и так, не вынимая рук, с поворотом садится на скамью.

– Здорово, Романыч.

Вероятно, Романычу мучительно не хочется разговаривать, и он отвечает:

– Здравствуй, Лёша.

– Ну и атмосфера. Живём, как чукчи полярной ночью, без солнца. Не помнишь, какое оно – квадратное или треугольное? Я забыл.

Косым взмахом руки он выдёргивает фляжку.

– Возьми.

Человек слабо переставляет ноги, словно какой-то мусор мешает ему в ботинках.

–Не хочется?

– Хочется, Алексей, ты же видишь. Но сейчас не могу.

– Никак бунтовщиков ждёшь? Опять нас не поставили в известность. Где теперь людей брать?

– Тише, Лёша, прошу тебя. Никаких бунтовщиков. Встреча у меня, через семь минут.
– Что за встреча?

Романыч передёргивает щёками, заменив этим движением пожатие плеч.

– Я не знаю. Шеф велел быть ровно в семь. Встретиться с человеком и выполнять его указания.

– Грешным делом испугался, что опять эти тётки с рынка на митинг придут. Очень неприятная эта работа, разгонять баб, особенно беременных.

Романыч, закрыв глаза, снова поднимает лицо туда, где, возможно, есть небо.

– Уйти на пенсию, – ниспадающим голосом произносит он. – Жениться на бабёнке станичной, чтобы полная была, добрая. Есть пироги по выходным. И рыбачить на тихой речке. Рано утром, в тумане, в одиночестве.

Лёша не отвечает, потому что слышит шаги – жесткие, чёткие, точно щелчки кулака по ладони. Из тумана, прямо к ним, выходит человек. Высокий, стройный, в чёрной пиджачной паре, в правой руке он сжимает плоский кейс. И пиджак, и брюки, и кейс, и даже туфли, кажется, сделаны из одного чёрного материала. Бледная, чистая кожа обтягивает кости лица – лоб, скулы, нос.

– Здравствуйте, меня зовут Казарский, – произносит он и, кажется, что в горле у него тоже скребутся кости. – Господин Плотников, Сергей Романович, как вы себя чувствуете?

Романыч начинает кряхтеть и, раскачав этим кряхтением тело, искоса поднимается на ноги.

– Здравствуйте. Спасибо, нормально.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Пан метрон аристон.

– Не понимаю вас.

– Это древнегреческий. Дурная привычка, со времён учительства, извините меня.

– То, что вы сказали, я понял. Я не понял приложение данной фразы к ситуации. Но это не важно.

Казарский разворачивает корпус тела к Лёше. Кажется, чтобы разговаривать, он должен стоять прямо напротив собеседника. В светлых, круглых глазах угадывается попытка вспомнить. Вероятно, получилось.

– Здравствуйте, Алексей. Как ваши дела? Как жена, поправилась ли дочь?

– Да вроде да.

– Ну что же, очень хорошо. Какие-то вопросы?

– Да, в общем-то, нет.

– Прекрасно. В таком случае, вы можете идти.

– Чего? – особенным, «ментовским» тоном заводится Алексей.

Романыч знает этот тон, но вмешаться не успевает. Казарский, наклонившись к плечу Алексея, беззвучно выдувает несколько слов.

Алексей отшатывается, балансируя выхваченными руками.

– Виноват, господин…

– Товарищ, – костяным голосом поправляет Казарский. – Запомните – товарищ.

– Так точно.

Алексей отодвигается спиной в туман. Всё-таки он успевает сунуть фляжку Романычу в карман пальто.   

– Идёмте, – говорит Казарский и, развернувшись, щёлкающими шагами направляется в туман.

Ступает он чётко и равномерно, как будто по размеченным квадратам. Романыч тащится следом, прижимая ладонь к боку пальто. Другая ладонь накрывает фляжку в кармане.   

– Осторожнее, собака, и довольно крупная.

Перед ними пробегает, по-коровьему колтыхая боками, лохматый пёс. Романыч откидывается, опираясь плечами и затылком на воздух.

– Давно боитесь собак?

– Не помню. 

– Одна вещь. Нет надобности, что-то скрывать от меня. Это бесполезно и, главное, вредит делу. Договорились?

– Ну, в общем-то, это произошло…

– Я знаю, как это произошло. Прошу вас, осталось всего семь шагов.

Романыч поневоле начинает считать, и действительно, на восьмом шаге из тумана выступает округлый бок лимузина.

Казарский распахивает дверь, толстую и тяжёлую, как чугунный люк:

– Прошу вас.

Внутри лимузина слабо дышит жёлтая лампочка. Пластмассовый запах ароматизатора режет глаза. На сидении скорее чувствуется, чем виднеется, некое тёмное пятно. Казарского хотя бы можно различить по бледным очертаниям костей лица.

Плавно дёрнувшись, лимузин то ли едет, то ли стоит на месте, не поймёшь. Темнота шевелится, и Романыч слышит чёткие, порционные фразы:

– Здравствуйте, господин Плотников. Давно были на кладбище?

– Интересный вопрос. Это шутка?

Пятно молчит.

– Не помню.

– Вероятно, вы действительно сгодитесь. В Шарьинском районе есть такое сельское поселение, вы о нём не слышали. Топонимическое название «Красный Кут». Кут – это?

– Холм, – говорит Казарский. – В переводе – холм. 

– Значит, Красный Холм. Расположено указанное поселение – деревня – среди болотистых лесов. По нашим данным, в этом квадрате действует незаконное вооружённое формирование. Вы нам поможете его ликвидировать. Выезжаете завтра в семь утра, поездом. Он зайдёт за вами. Вещей много не берите. Миссия рассчитана на несколько дней.

Романычу, видимо, настолько плохо, что он находит силы раздражённо возразить:

– Судя по всему, вам должно быть известно, что я – абсолютно гражданский человек. Всего лишь сотрудник городской администрации, ответственный за разгон митингов и пикетов. Вялый, равнодушный, трусливый.

– Не знаю, продолжать ли, – сомневается полумрак в адрес Казарского.

Наверное, Казарский каким-то способом даёт ответ, потому что полумрак продолжает:

– Ну, хорошо. Две вещи, господин Плотников. Первое. Вы у меня не один сегодня. Второе. Я потратил на поездку сюда чрезвычайно много времени – около часа. Этот час объективно дороже многих жизней, взятых от начала до конца. Тем не менее, за вас поручились, и я продолжу.

– Извините, ради бога. Вы не могли бы представиться?

– Слабая попытка. Итак. Выезжаете завтра в семь утра, поездом. Он зайдёт за вами. Вещей много не берите. Миссия рассчитана на несколько дней. Инструкции получите от него, в поезде, в надлежащий момент. И дополнительно. Первое. Не забудьте отдать кошку соседям. Второе. Вечером, около двадцати одного часа, как вы это обычно делаете, похмелитесь. Но сегодня – в меру, и не из этой фляжки. Купите коньяку.

Романыч перебирает ногами, но молчит.   

– Наконец, последнее. Не надо сейчас вспоминать о шкатулке. Чаще всего вы не вовремя вспоминаете о ней. Теперь можете идти. Мы подъехали к месту вашего проживания.

Лимузин, оказывается, стоит на месте. Казарский толчком отодвигает дверь, Романыч карабкается наружу. За спиной он ощущает слова, скребущие поясницу:

– Сколько времени это займёт?

– Три-четыре дня, – подчёркнутым, особенно костяным голосом отвечает Казарский.

– Вы понимаете степень ответственности.

– Я понимаю степень ответственности. Он нам поможет, – и, вдогонку Романычу:

– Будьте осторожнее, перед вами на асфальте слой воды. Берегите себя.

Но Романычу, вероятно, всё равно. Не вынимая рук из пальто, он равнодушно перебредает лужу и опирается спиной и затылком на кирпичный ствол тополя. Кажется не туман, а сама тишина облепляет и стягивает лицо, шею и прикрытые глаза. Трудно сказать, отъехал лимузин или притаился рядом, в нескольких шагах.

«Не надо сейчас вспоминать о шкатулке, – пытается думать Романыч. – Этот странный пластмассовый запах прав. Я всегда не вовремя о ней вспоминаю. Не надо сейчас».

И вдруг лицо его безобразно искажается, будто схваченное и перекрученное сильной рукой.

То ли стучит в тумане волна округлых камней, то ли колёса вагонов протяжно бьют по рельсам.

За окном купе, как кариозные зубы, тянутся руины строений – ферм, коровников, элеваторов. У насыпи стоит тощая бурёнка и, задрав голову, глядит на проходящий состав. Очередной приступ тумана забеливает оконное стекло.

Казарский ровными глотками откусывает чай с краешка стакана. Романыч, навалившись затылком на угол купе, вроде бы дремлет. Хотя, похоже, он снова тихо размечтался о доброй станичной бабёнке.

Казарский чётко ставит стакан на столик и спрашивает: 

– Ну, как вы себя чувствуете?

– Несравненно лучше.

– Пили всё-таки из фляжки.

– Да, я пил из фляжки. Интересно, что с утра до этого момента вы ни слова не произнесли.

– Не о чём было говорить с утра до этого момента. Видите два разбитых комбайна? Теперь пора. Смотрите внимательно.

Казарский ждёт и Романыч вынужден открыть глаза и наклониться вперёд.

Словно костяшкой домино, Казарский щёлкает по столу округлой красной железкой.

– Скажите мне, что это такое.

Романыч берёт железку двумя пальцами и рассматривает, точно жука.

– Знак ордена «Красная звезда». В хорошем состоянии. Дорого заплатили?

– Нет, дёшево.

– Тем не менее, вы стали жертвой обмана. Это «новодел».

– Прошу уточнить.

– Судя по номеру – обратите внимание – эта вещичка изготовлена ещё до войны, год тридцать девятый, сороковой. Возможно, таким орденом могли наградить за Халхин-Гол, хотя, скорее всего, за финскую. А выглядит он как новенький – видите, состояние металла, эмаль. Вот здесь только какая-то плесень.

Лизнув подушечку большого пальца, Романыч трёт металл, снова лижет и снова трёт. Внезапно Казарский коротким движением вынимает железку у него из руки. Откидывает столик, встаёт вплотную к окну, смотрит глаза в глаза туману за стеклом.

– Вы действительно кое-что понимаете.

И продолжает, не оборачиваясь:    

– По нашим данным, они имеют пособников среди местного населения. В этой деревне, Красный Кут. Их встречают, укрывают, кормят, пытаются оказать медицинскую помощь. Наша задача – выявить пособников, и через них выйти на банду. Отсюда следует проблема: неизбежность контактов с местным населением.

– Я не переводчик.

– Насколько нам известно, вы в своё время занимались организацией поисковых работ. Водили группы школьников и студентов по таким же лесам и болотам. Считались одним из лучших специалистов по поиску костей, оружия и других железок.

– Видимо, когда-то так и было.

– Мы с вами будем работать под видом чёрных археологов, копателей. Это позволит нам осуществлять маневр на территории деревни и в прилегающих лесах. Моя задача – общаться с местным населением, задавать вопросы, собирать информацию. Ваша задача – быть рядом со мной, обеспечивать профессиональную составляющую. Никто не должен заподозрить, что мы не те, за кого себя выдаём.

– А если всё-таки заподозрят?

– Целесообразно обойтись малой кровью. Некоторые думают, что лучше вообще без крови. 

– Как вы сказали?

Казарский уголком глаза бросает на Романыча треугольный взгляд.

– Иногда вас трудно понять сразу. Это настораживает.

В обратной последовательности он отодвигается от окна, садится, опускает столик. Выбрасывает на него свой кейс. Крышка кейса отскакивает, будто сама по себе. Внутри аккуратно сложены бумаги, бритва, небольшой ноутбук и два аккуратно-чёрных пистолета.

– Берите. Легкая, надёжная и достаточно мощная модель.

Романыч валится обратно в угол.

– Честно говоря, из боевого оружия я стрелял всего однажды. В армии, из «АКМ». 
 
– Из «АК-74». Три двухпатронные очереди по ростовой мишени. Ефрейтор выдал вам холостые фарфоровые патроны. Смешно и обидно.

Казарский берёт один из пистолетов и, словно блокнот, засовывает его во внутренний карман пиджака.

– Итак, вы будете создавать дымовую завесу, напускать туман. Не вздумайте отмалчиваться и, как это… «волынить»? Просторечное слово и вредная мысль.

– Я боюсь. И оставаться с вами боюсь, и уйти от вас боюсь. Зачем вы меня тащите в эту дыру?

         Казарский наклоняется к окну и высматривает что-то в замедляющемся тумане.

– Как вы относитесь к рыбалке?

– К рыбалке? Ну, так, сяк…

– В рыбалке нет ничего постыдного. Чехов однажды обмолвился, что никогда не испытывал такого волнения и такой радости, как во время рыбной ловли.

Неужели он видит что-то там, за окном?

– Кладбище сельхозмашин. Подъезжаем к станции. В здании вокзала нас встретит один из моих людей. Просто постарайтесь не затеряться в этой мгле. Так, теперь…

Казарский вынимает из кейса тонкий файл и просматривает на свету, как рентгеновский снимок.

– Так, теперь заплатим проводнику и откажемся от покупки сигарет. Аккуратнее, пожалуйста. Вы давите бедром на карман, в котором лежит зубная паста.

Дверь нервно отскакивает и в купе пролазит угодливый лысоватый старичок в скукоженной форме.

– Прошу прощения, господа, мы подъезжаем, – разводит он слабыми ручками. – Не изволят ли господа рассчитаться?

Казарский небрежно протягивает ему купюру.

Старичок сладко улыбается, вытягивая челюсть.

– Могу также предложить хорошие сигареты. Ваша станция, видите ли, пустая. Буфета нет, магазина нет, ларька нет.

– Мы не нуждаемся в сигаретах.

– Виноват, не сразу понял. Ещё раз прошу прощения.

Лакейски улыбаясь, старичок отступает в коридор.

Казарский захлопывает кейс.

– Я готов. А вы?

– А я, кажется, не очень, – отвечает Романыч.

Мелкий, песчаный туман сеется по перрону, то задёргивая, то открывая станционное здание. У кирпичной стены сидит на ведре старуха в обшарпанном пальто и просяще предлагает: 

– Семочки, семочки. Двадцать копеек стакан.

Голова её запихана в коричневый платок, галоши обжимают полотняную сумку с семечками.

– Что-то мне уже нехорошо, – кряхтит Романыч. – Мерзкое какое-то предчувствие, словно перед гриппом.

– По нашим данным, просто нет собак. И птиц. Странно, но кошки остались. Идите за мной.

Шахматным шагом Казарский направляется в здание вокзала.

 – Осторожнее, штыри, – говорит он, и только подойдя к дверному проёму вплотную, можно разглядеть штыри, торчащие из косяка.

В бетонной цистерне вокзала холодно, сумрачно и пусто. По шершавому линолеуму серой мышью пробирается обрывок газеты. За ним гонится невесть откуда взявшаяся белая курица. К ржавым прутьям кассы прилеплен неожиданно свежий плакат: паренёк в форме машиниста призывает улыбкой: «Молодые железнодорожники! Вступайте в спортивный клуб Локомотив!».

Казарский тщательно осматривает пустые стены – хотя, кажется, достаточно ясно, что никакого его человека здесь нет. Затем подходит к плакату и в упор смотрит на него. 

– Не переглядишь. Идите за мной.

Быстро выйдя в дверной проём, он прямо шагает к обшарпанной старухе.

– Здравствуй, бабка. Как твои дела?    

– Будешь? – отвечает старуха и протягивает стопочку семечек, словно предлагая выпить.      

– Здесь должен был быть человек. Он ждал меня. Ты его видела?

Старуха зажмуривается, расправляет веки, и внезапно, словно вылупившись из скорлупы, у неё открываются глаза. Ужасающе молодые, девичьи глаза на древесном старческом лице.

– Ты что же, разве ослеп? Нет здесь никого.

– Мне нужен ответ.

– Может, ты будешь? – обращается старуха к Романычу.

Казарский перехватывает стопочку и выливает семечки на асфальт.

– Мне нужен ответ.

Старуха, склонив голову, странно подёргивает плечами, будто всхлипывая или усмехаясь.

– Коли вам в Красный Кут надо, вон у шлагбаума машинка стоит. Видишь? Идите, а то скоро уедет.

Старуха произносит «шлаггбаума», и очевидно, что большего от неё не добиться. 

Так же очевидно, что никакого шлагбаума нельзя разглядеть в плотной туманной взвеси. Тем не менее, Казарский чётко разворачивается и шагает по своим размеченным квадратам.

– «Шлаггбаум», – говорит он со злобным презрением, – «шлаггбаум». Ну что же, вот и «шлаггбаум».

Они почти спотыкаются о лежащее на земле полосатое бревно. Самосвал – горбатый «ЗИЛ» – раздвигает кузовом туман. На крыше кабины, по-татарски округлив ноги, сидит парень и как будто читает с ладони, вытянутой перед лицом.

          О вы, которых быстрый зрак
          Пронзает в книгу вечных прав,
          Которым малый вещи знак
          Являет естества устав,
          Вам путь известен всех планет, –
          Скажите, что нас так мятет?

Говорят, животные похожи на своих хозяев. А парень, несмотря на чтение стихов, похож на свой самосвал: большая голова, покатые, как кузов, плечи, толстые ноги в кирзачах. Заляпанные солярой штаны и почему-то серый двубортный пиджак.

– Эй, братец, – окликает Казарский. – Поди сюда.

Парень изворачивается, будто собака за хвостом и спрыгивает на капот. Упруго садится на корточки и сразу видно, насколько он рыжий. Щекастое лицо, круглый нос, жёлтые глаза – всё заляпано яркими, как красноватые жуки, веснушками. Парень улыбается, жуки бегают по скулам и щекам.

Словно здороваясь, он протягивает руку: в ямке ладони лежит кремниевый треугольник.

– Вот этому наконечнику две тысячи лет. Здесь недалеко городище, периода позднего неолита. Хотите посмотреть? Необычайно интересно.

Казарский, на секунду споткнувшись в мыслях, отвечает не сразу:

– Так ты, братец, стихами увлекаешься.

– Разве стихи девки, чтобы ими увлекаться? Да и девок у нас не осталось. Значит, городище вас не интересует.

– Нас вот что интересует. В здании вокзала был человек. Где он?

Рыжая улыбка скатывается в уголки губ, жуки бледнеют и замирают.   

– Нет здесь никого, вы же видите.

– Дай подумать… Твоё имя Иван?

– Иван? Ванькой-монголом меня кличут. Иван. Даже странно слышать из чужих уст.

– Вот что, братец, Иван. Так, или иначе, нам нужно попасть в твою деревню. Не будем терять времени, поедем.

Парень боком сползает на землю, освобождается от пиджака, вешает его в кабину на плечики. Ещё более странно, что под пиджаком одета невероятно разноцветная, шелковистая рубаха. 

– Вы тоже едете? – зачем-то уточняет парень у Романыча.

Романыч, морщась, кивает.

– Ну, воля ваша. В деревню, так в деревню. Как говорится, плавать по морю необходимо. Прошу, господа, со стороны пассажирской двери. 

– Товарищи, – скрипит костями челюстей Казарский, – запомните – товарищи.

– Пусть так, – весело откликается Ванька и ловко, как наездник в седло, запрыгивает на сиденье кабины.

Самосвал, колтыхаясь кузовом, топает по грунтовке сапогами колёс. Ванька, подпрыгивая на ямах, дёргает баранку и умудряется грызть семечки, сплевывая осколки в окно. Перед капотом машины крутится песчаный туман.

– Живём, как в средневековье. Что-то из эпохи первого крестового похода. Натуральный обмен, довольно низкий уровень развития производительных сил. В течение года народ выращивает скотину, по осени забивает. Потом в город на рынок. Мясо сдаём, штаны покупаем, дальше живём, тянем-потянем. А вытянуть не можем. Вот такая объективная реальность.         

Заметно, что он старается говорить культурнее, укладывая слова в кривоватый рядок, точно саманные кирпичи.

Романыча, вероятно, несколько отпустило, ему даже хватает сил слушать Ванькину болтовню.

– Кстати, что там у вас в городе о новом квазаре говорят – ULAS J1120? У меня он в книжечку записан. Я все главные, необходимые факты в книжечку записываю. А этот квазар расширил границы вселенной. Расстояние до него и возраст подтвердились? Извините за любопытство, но астрономия очень сложный предмет.

– Ты откуда Михаил Василича знаешь? – спрашивает Романыч и между этим вопросом и квазаром ULAS J1120 чувствуется какая-то связь. 

– Вы ошибаетесь. Никакого Михаил Василича я не знаю.

– Ты же его стихи читал, только что, на станции.

– А вы откуда знаете?

– Был когда-то учителем. В молодости, школьным.

– На самом деле? А что преподавали?

– Преподавал? Историю.

Романыч отворачивается и, прикрыв глаза, вроде бы смотрит – или действительно смотрит – за окно.

– Пока было, кого учить, были и у нас учителя. Два мужика и дивчина. Когда дети вымерли, конечно, уехали. Здание школы староста в прошлом году на стройматериалы разобрал, учебники свалили в канаву, как ботву. Кое-что удалось спасти: астрономию, физику, историю, хрестоматию по литературе. Занялся чтением, и открылась мне бездна, звёзд полна. Выбор только не велик.   

– У вас есть интернет, – замечает Казарский.

– Интернет не пахнет плесенью десятилетий. И шероховатой обложки у него нет, и буквы на странице не потрогаешь пальцами.    

– Да ты, братец, бунтовщик картофельный. 

– Не согласен. Скорее, наоборот, – говорит Ванька и неожиданно строго спрашивает, – Ну, а вы кто, геологи или уфологи? 

– Почему вдруг уфологи?

– Были уже уфологи, и геологи, и даже картографы. И всё старались, искали, перебирали людей, будто картошку в погребе. Хотя, сразу могли бы сообразить, что ничего не найдут. И не нашли.

– Что именно – не нашли?

– Этого вам никто не скажет, – и Ванька действительно замолкает, словно задёрнув лицо шторой.

Казарский даёт какой-то знак, и Романыч, явно через силу, начинает говорить:

– У нас несколько иной род занятий. Мы как бы поисковики. Будем исследовать окрестности, готовить экспедиции по местам боёв.

– У вас же имеются места боёв? – уточняет Казарский.

– Зависит от того, какие вас интересуют. Есть и «навадиша на него множество пороков, и нача бити по нём», есть и «…летит, летит степная кобылица, и мнёт ковыль», есть даже «С топотом шагов в мир, открытый настежь бешенству ветров».

– Пожалуй, предпочтительнее «в третьей роте на левом, в безымянном болоте».

Ванька бросает на него строгий взгляд, словно хочет сказать что-то неприятное. Но вдруг резко тормозит, нажимая на педаль сразу всем телом. На капот со стуком падает и катится коричневый цилиндрик, похожий на железную карамель.

– Пуля пистолетная, «тэтэшная», – сипло произносит Романыч.

Ванька ногами вперёд выпрыгивает из кабины в густую туманную тишину.

– Спокойно, – действительно, совершенно спокойно говорит Казарский, вынимает из чемодана свой пластмассовый файл и мельком заглядывает в него. По-инвалидски, отталкиваясь руками, выбирается на дорогу. И растворяется в тумане, как в кислоте.

Видимо, не полностью, так как Романыч слышит два голоса, упирающиеся друг в друга.

– Где шофер? – первый голос, Казарского, так и произносит – с ударением на «о» и через «е».

– Пошёл к Лысому ручью, – наискось, в сторону этого самого ручья отвечает грубый бас. – За ним присматривают. Кажется, позавчера одному всё-таки удалось пройти. 

– Я знаю, поэтому я здесь. Как это произошло?

– Как обычно. Появились из ниоткуда, шестерых мы нагнали, один, кажется, прошёл. Следов пока никаких. Оцепление усилили, пустили собак, но безрезультатно. Болота же, проклятые.

– Есть данные, где он, предположительно, находится?

– Да ну какие данные, что тут предполагать. Местные его прячут, вот и всё. А вот кто – это вопрос.

– Мой человек на вас не выходил?

– Нет, не выходил. И, думаю, вряд ли уже выйдет. Болота, как омут – что упало, то пропало. У меня трое бойцов исчезли.

– То есть?

– То и есть. Прошлой ночью. Выдвинулись в секрет к мосту и пропали. Думаю о самом худшем.

– Перешли на ту сторону?

– Да.

– Ваши предложения. Конструктивные предложения.

– В городе стоит бригада спецназа. Дайте мне её. Через три дня здесь ничего живого не останется.

– По моим данным, особенности этого дела до вас доведены. И такое предложение.

– В кулаке воду не удержишь. Они всё равно пройдут, и я за это головой отвечу. А мне до свободной вакансии полгода осталось.

– Да-да, восемнадцатый век, Казахстан, тюркская юрта, четыре жёны, быстрый скакун и беркут.

– Акыл билим, берен малтык, жуйрик тазы.

– Вы же достойный, в общем-то, офицер. Спокойно и последовательно выполняйте инструкции. У меня и у вас есть от трёх до пяти дней. И нет выбора.

Второй голос берёт паузу, прежде чем ответить:

– Есть, выполнять инструкции.

– И подтяните людей. Позавчера возле развалин МТС местная жительница заметила одного из ваших солдат. Подобные эксцессы недопустимы.

– Что вы хотите. Бойцы уже третий месяц в лесах. Как росомахи, зайцев кушаем, ежей и сусликов. Спирт закончился. Мы особое подразделение, а не снежные люди.

– Вот как? – произносит Казарский – и эта фраза, по-видимому, означает конец разговора.

Наступает отчётливая тишина. Романыч откидывается затылком в угол и крепко сжимает челюсти и веки. Тем не менее, лицо его медленно, безобразно искажается. 

Казарский выходит из простыней тумана, на руках запрыгивает в кабину. По-кошачьи брезгливо дёргает ногой, сплёвывая с конца туфли капли грязи.

– Действительно, болота. Ходишь, как по навозу. Сергей Романович, вас же просили. Примените остатки воли, они есть у вас. Не место и тем более не время.

Гримаса, схватившая лицо Романыча, постепенно разжимается. Казарский достаёт из кейса файлик и рассматривает на свету.

– Продержитесь ещё несколько дней. Вскоре ваши приступы прекратятся. На самом деле это не так уж страшно. Смотрите-ка, идёт. 

Появляется Ванька; тяжело качаясь, лезет на сиденье. Такое впечатление, будто он крепко выпил или прибавил в весе килограммов двадцать. 

– Быстро ты, братец, обернулся, – усмехается Казарский. – До ручья метров восемьсот, не так ли?

– Так ли.

– Ну и, нашёл?

– Нет, не нашёл, – прямо говорит Ванька. – И добавляет:

– Вы тоже не найдёте.

– Что не найдём? Или – кого?

Ванька отвечает твёрдыми движениями: задёргивает лицо шторой, заводит двигатель и трогается с места.

И вот самосвал топает по вязкой деревенской дороге. Бревенчатые избы и сараи в тумане больше угадываются, чем видны. Точно старые боровики, они покрыты серо-зелёной слизью. Время обеденное, однако, на улице предрассветно пустынно и тихо. Только белые куры, как воробьи, суетливо копошатся по-над заборами.

Самосвал, ухнув, тормозит, вдавливая сапоги-колёса в скользкую колею. Что-то шипит в моторе и, кажется, не только пассажиры, но и грузовик прислушивается к тишине.

– Вот и старосты изба, – прерывает молчание Ванька, – Чего ждёте, вылезайте, давайте, пожалуйста. Мне ехать надо.

– Куда это ты, братец, заспешил?

– Есть одно дело.

– Возьми, это тебе.

– Да ну, ерунда, – говорит Ванька, хотя вроде бы и не видит протянутый полтинник. – Размокла землица совсем, распустилась, а туману конца-края не видать.

Казарский, балансируя кейсом, съезжает лакированными туфлями в жидкую глину. Романычу проще: его полуботинки уже давно пропитаны пылью и измазаны. Так они и идут: Казарский – по-кошачьи отдёргивая ноги, Романыч – зачем-то ступая в его следы.

– Интересный парень, – неожиданно замечает Романыч.

– Да, неприятный молодой человек, – соглашается Казарский. 

Сбоку от замшелой калитки стоит худой, обритый мальчишка в странных штанах – скорее, портках – и в толстой клетчатой рубахе. Вывернутой назад рукой он тянет коляску, наполненную подвяленным силосом. 

Казарский находит нужным спросить: 

– Здравствуй, мальчик. Как твои дела?

Мальчишка молча смотрит ему в переносицу, разворачивается и не спеша уходит в туман. Романыч с удивлением замечает его голые пятки. «Тюить, тюить, тюить», – повизгивает коляска.

– Во дворе может быть собака, – говорит Романыч.

– Во-первых, вы не это хотели сказать. Во-вторых, вам надо внимательнее меня слушать. Здесь нет собак. Это понятно?

Казарский ладонью толкает калитку в грудь и проходит во двор.

И вряд ли успевает заметить, как вдоль улицы проносится самосвал. На дне полукруглого кузова, под брезентом, дёргаются длинные безжизненные тела. Вывернутые ступни жутко подтанцовывают, крутя пальцами.

Ванька-монгол стучит кулаком по баранке и скалится, будто пытаясь разгрызть собственные зубы. 

– Говорю Вам: нет у нас в деревне детей. Есть одна баба беременная, да и то неизвестно, от кого. Из города, наверное, привезла, как птичий грипп. Зря вы днём ко мне пришли.

Староста – маленький, сухой, с поперёшным характером старичок. Он сидит на деревянном, тощем стуле и елозит по бёдрам твёрдыми ладонями. Материя брюк лоснится, колени выпирают, как яблоки.

В комнате крашеные полы, коричневый стол, похожий на огромный табурет, электрическая плитка, серые фотографии на стенах, шкаф с потускневшим зеркалом. Ещё несколько тощих, как старые кони, стульев. И, будто выставленный напоказ – большой, как окно, плоский телевизор, прикрытый треугольником скатерти.

– Боишься, старик? – Казарский ногтем цепляет скатерть, и экран тускло озаряется чёрно-белыми кадрами.

– Мы с вами, товарищи телевизионные зрители, во Дворце спорта Центрального стадиона имени Ленина.  Через несколько минут начнётся товарищеский международный матч по хоккею с шайбой между командами «Чатам Марунз», Канада и «Сборная клубов», Советский Союз.  Сегодня второй матч наших канадских гостей, они проводят свою вторую встречу. Многие любители хоккея специально попросили нас, чтобы мы показали эту вторую встречу. Встречи с участием канадских хоккеистов всегда привлекают любителей спорта, любителей этой увлекательной игры.

– Интересное ретро, – постукивает по экрану Казарский. – Канал местный?

– Что вы мне такие вопросы задаёте. Ничего я не знаю. 

Романыч, прижав плечи к шкафу, словно к тёплой печке, разглядывает фотографии на стене. 

– Это ваш внук, или сын? – спрашивает он, перебирая пальцами в карманах пальто.

– Если бы. Это я, сам.

– У него нет близких родственников, – поясняет Казарский.

– Сын полка, медаль «За боевые заслуги»?

– Может быть.

– Вы не помните?

Старик молчит, и трёт, трёт бёдра и колени.

– Не переключайте канал, – просит он. – Хочется досмотреть, узнать счёт.

Казарский аккуратно берёт один из стульев, садится вплотную к старосте и наклоняется к нему лицом.

– Значит, старик, боишься. Разумное поведение. Местные догадываются, что ты причастен?

– Я догадываюсь. Ещё полгода назад мечтал умереть во сне, зимой, во время снегопада. А теперь, видно, придётся висеть на собственных воротах. Обновил их недавно, покрасил, обратили внимание?

– Просто скажи нам, кто его укрывает. И можешь умирать, как тебе удобно, в любое время года. Это хорошее предложение, щедрое с нашей стороны. 

– Ничего я вам не скажу. И никто не скажет. В общем, так, я вас знать не знаю, и проживать у меня вы не будете. Отведу вас к людям, у которых можно снять комнату. Давайте только матч досмотрим, очень интересно.

– Подождите нас на улице, – распоряжается Казарский, не глядя на Романыча.

Романыч, разморённый в тепле, вяло отталкивается от шкафа и плетётся в сени.

На улице мошкарой капелек сыплется мелкий дождь. У забора стоит мокрая собачья будка, похожая на все дома в этой деревне. Романыч заглядывает внутрь. Железная цепь свернута калачиком, в центре лежит застёгнутый ошейник. Словно собака в одну секунду испарилась, а цепь и ошейник просто упали на земляной пол.

Из-за будки внезапно выскакивает белая курица и застывает, пялясь на Романыча обезумевшими глазами.

– Тьфу, ты, зараза!

Бесслюнно плюнув, Романыч выходит за калитку – и, подобно курице, замирает, не успев спрятать испуг.

Прямо напротив него стоит стриженый мальчишка с коляской.

Романыч двигает кадыком, видимо, пытаясь что-то сказать. Но мальчишка равнодушно разворачивается и уходит, таща коляску за собой. Пучок травы, похожий на срезанные волосы, падает на мокрую глину. Мальчишка подбирает его, кладёт на место и вдруг гладит, как какое-нибудь маленькое животное. 

Мальчишка удаляется, его уже не видно, но коляска всё скулит и посвистывает в тумане.

Теперь Романыч замечает, что доски ворот покрыты отшелушенной краской, будто сухими листьями. Сняв один такой коричневый лист, он растирает его в пальцах и ссыпает на ладонь. Очень похоже на горстку испитых чаинок, и цвет такой же.

С тем большим недоумением Романыч встречает старосту, выходящего из калитки. То ли под давлением лёгкого веса, то ли из-за слабости, старик приседает, поочерёдно прихрамывая ногами.

– Идёмте, – грубо говорит он.

– А…

– Он уже ушёл. Велел передать, позже зайдёт к вам. Велел устроить вас боле или менее прилично. Поселитесь у одного знакомого мне человека. Комната отдельная, в доме, чистая, сухая. Пять рублей в сутки, кровать, может быть, электричество, не знаю. Заранее не угадаешь. Умывальник в сенях, удобства во дворе.

Не оглядываясь и приседая, староста легко шагает вдоль забора.

– Вас – по имени-отчеству?

– Отто Петрович.

– Очень приятно.

– Родился четырнадцатого апреля тысяча девятьсот тридцать четвёртого года. Поэтому Отто. Вы меня понимаете?

– Да.

– Так я и думал. 

Туман расступается перед ними чётким полукругом, словно от света керосинового фонаря.

– Этот дом пустует. И вот этот два года как пустует. Здесь наш батюшка живёт, Василий Васильевич, по прозвищу Галилей. Назвать его священнослужителем не могу. Боюсь согрешить. Здравствуйте, мамаша!

На берёзовом чурбаке сгорбилась совсем древняя бабка в пыльном старушечьем наряде. Только вместо ватника кто-то накинул на её плечи розовую китайскую куртку. Совершенно ясно, что она не слышит старосту и вряд ли видит его.

– Здравствуйте, – говорит Романыч.

– Это слепошарая наша. Не ответит. Вот уже, который год сидит и молчит. Доживает свой век. Сомневаюсь, доживёт ли.

– Неужели одна живёт?

– Соседки, сёстры Плотниковы, присматривают. По утрам выводят, по вечерам заводят, кормят. Хлопот с ней никаких – бабка дееспособная, одевается, ходит сама, если взять за локоть и вести. Сидит да молчит, что есть она, что нет. А пенсию сёстры за неё получают.  Кстати, как раз Машка Плотникова беременная у нас.

– Я ведь тоже Плотников.

– Знаю, Сергей Романыч.

– Да уж вы знаете. Все всё знают, все всё видят, как летучие мыши. Кроме меня. Вот здесь, например, что – бык, телега, гора, ацтекский храм?

Большой ржавый трактор, сверху донизу заросший мхом, действительно напоминает храм в джунглях. На пучках травы и гнилой соломы устроились белые куры, здоровенный петух разгребает что-то на крыше кабины.

– У вас тут прямо куриная республика.

– Да, размножаются, как воши. Куда девать их, ума не приложу. Зато с рыбалкой проблем нет.

Точно парик, староста снимет с трактора густой круг соломы. Под ним, как отварные макароны, изворачиваются красноватые черви.

– Ху-у-у…

Пошатнувшись, Романыч отходит и упирается лбом в мокрые доски забора.

– Что с вами?

– Ху-у-у… Ничего, уже лучше. Идёмте.

– Ну, идёмте, идёмте, – соглашается староста.

– А вот здесь наш, так сказать, мемориал, – продолжает он, спустя несколько шагов. – Было время, всей деревней деньги собирали на этот памятник. Я, помню, пятнадцать рублей сорок копеек внёс. Недельный заработок на комбайне «Нива».

Романыч не видит никакого памятника, но всё-таки делает несколько шагов в туман. И различает надгробную железную пирамидку в окружении четырёх столбиков. Скособоченная выцветшая звёздочка, красная от ржавчины, облезлые треугольные бока, раскрошенные, как печенье, жёлтые буквы. Клинопись, тем не менее, можно прочесть.

 – Один политрук, один сержант, пятеро красноармейцев, – перечисляет староста. – В сорок втором какая-то часть прорывалась из окружения. Немцев побили и прошли, а эти семеро остались. Здесь, в общем-то, вдоль улицы и остались. Далеко носить не пришлось.

– Старший политрук Расулов Абдумутал, – не спеша, читает Сергеич, – отчество не разберёшь. Сержант, кажется, Кузнецов. Красноармеец Николай, член РКСМ. Красноармейцы, четверо, неизвестны. Возможно, они впереди шли, как разведка, без документов. А где ограждение – ни цепей, ни веревок? По идее, что-то должно быть.
 
– Не знаю я. Идемте, давайте, скоро темнеть начнёт. После заката лично я на улицу не ходок.

– У вас что-то с часами. На моих только три.

– Нет у меня часов. И вам не советую.

– Простите, не понял.

– Скоро поймёте, – усмехается староста. 

– Что, дочка так и не пишет? – вдруг, неожиданно для самого себя, спрашивает Романыч.

– А говорили, летучие мыши. Нет, дочка не пишет.

– Какая дочка?

– Скоро узнаете. Вот, считайте, пришли.

Забор обрывается, будто обломанный сухарь, и из-за него выступает глиняное поле – прогорклая каша, смоченная подливкой тумана. Держась за мотоблок, эту кашу режет и утаптывает обнажённый по пояс старичина. Судя по маслянистой и вспотевшей, как сыр, спине старичине жарко.

– Здравствуй, Петрович, – неприязненно окликает его староста. – Кончай грязь ковырять, да оденься. Постояльца тебе привёл. Очередного.

Петрович оглядывается, отключает мотоблок и накидывает на плечи рубаху.

– Здравствуйте. 

Ладонь у него пыльная и шершавая, как прошлогодний картофель Спина, плечи, лицо, тоже обтянуты огрубевшей чёрно-серой кожей.

– Как зовут тебя, парень?

– Сергей.

– Правильно, молодец. Я – Егор Петрович, шлёп-нога. Не потому, что хромаю, а потому, что нога большая и плоская, как энциклопедия. Видишь? Такой ногой можно Лихтенштейн накрыть, или Монако. До недавнего времени был братом вот этого глупца. Надолго в наши болота, проклятые?

– Не знаю. Хотя, на три – пять дней.

– А что со вторым? – спрашивает Петрович у старосты.

– Хочешь, к тебе подселю.

Петрович внимательно разглядывает Сергея и зачем-то снова спрашивает:

– Как, ты говоришь, тебя зовут?

– Сергей.

– Да, пожалуй, так оно и есть, – говорит Петрович старосте. – Ты знаешь, не надо второго. Второго к Василию Васильевичу подсели. Быстрее уедут.

– Эти быстрее не уедут, – отвечает староста и, кивнув подбородком за плечо, отходит в сторону. Петрович не спеша идёт к нему. Сергей видит только их спины, но этого достаточно.

Староста что-то озлоблённо втолковывает, двигая лопатками, будто у него чешутся плечи. Петрович слушает неподвижно, затем произносит несколько слов и похлопывает старосту по плечу. Наверное, слова его весьма обидны, ибо староста, показав дёрганьем затылка сухой плевок, быстро уходит.

– Ну, Сергей, идём, – говорит Петрович и, развернув мотоблок, тянет его за спиной. – Будешь жить у меня. Значит, так сложилось.

– Я вас стесняю?

– Не в том дело. Вон, сколько места, – Петрович улыбается, загребая рукой скрытый в тумане горизонт. – Миллионы людей могут поместиться, если захотят. Идём, парень, может, это и к лучшему.

– Что – к лучшему? О чём вы?

– Поживём – увидим. Или хотя бы посмотрим, – и, словно примеряясь, Петрович делает шаг вдоль забора. Ступает он старательно, как будто занят каким-то серьёзным, важным делом. Так же, наверное, он пьёт воду, спит или режет мотоблоком грязную прогорклую землю.

Странно, но к дому Петровича они действительно подходят в полной темноте. Туман, утяжелённый потёмками, давит на землю сытым брюхом, деревья отдыхают, расставив локти ветвей на заборе. В воздухе колышется неуютная, холодная сырость.

Чего-то не хватает этой вечерней картине. Ах, да, не слышно кваканья лягушек, не скрипят кузнечики, не гавкает издалека полусонный пёс.

Чиркая плечом пиджачка по забору, к ним семенит маленький мужичок. Личико его сияет, словно он несёт радостную весть. Улыбаясь блестящими глазками, массой морщинок, коротким ротиком, он цепляет ручкой запястье Сергея и резко выкрикивает:

– Ки-ки-реку! Счастья нету! Как будем жить-то? А чего нам тужить-то? 

– Привет, Маганюшка, – очень серьёзно говорит Петрович. – Кушать будешь?

Маганюшка отстраняется от Сергея и семенит дальше, словно торопится кому-то навстречу:

– Ки-ки-реку! Счастья нету!

– Он болен? – спрашивает Сергей, потирая запястье.

– Да, – отвечает Петрович, толкая костью плеча тяжёлую калитку.

А в доме тепло и уютно. Большая комната освещена голой лампой, клеёнчатый стол заставлен тарелками с картошкой, мясом и огурцами. Выпуклые бока графина лоснятся самогонной влагой.

Петровичева жинка, одетая в цветастое платье, стоит рядом с книжной полкой, прижимая к губам чёрный платок. Из кулачка тонкой слюнкой свисает ниточка, покачивается золотистый камешек.

– Добрый день, – говорит Сергей. – Симпатичная вещица. Куриный бог? Детишки в пионерлагерях такие делали. 

Петровичиха опускает голову и прерывисто всхлипывает.

– Ну, что ты?

Петрович грубо обнимает её за плечи, подталкивает и выводит в сени.

Вернувшись, он садится за стол и, не глядя, берёт картофелину из чашки. Его словно ударила какая-то внезапная и большая крестьянская беда – вроде как конь заболел или даже телёнок умер.

– Что-то случилось? – интересуется Сергей.

– Давай, комнату покажу, – откладывает Петрович картофелину. – Есть хочешь?

– Спасибо, не отказался бы.

– Ага, тогда прошу, на здоровье, – Петрович берёт графин, выбрасывает порцию самогона в железную кружку, сдвигает задом табурет и подходит к белой двери.

– Вот здесь будешь жить.

Толкает дверь и, точно подпружиненный этим движением, быстро выходит обратно в сени. 

Уже привычно ничего не понимая, Сергей садится за стол. Все-таки, день как-то быстро промелькнул, и голод даёт о себе знать. Отодвинув журнал, заложенный очками, Сергей хватает кружку и жадно, будто из колодезного ведра, пьёт. Но что-то мешает ему дотянуть последние глотки. Что-то пугающее, что-то ужасное замечает он.

Нет, не обложку журнала с надписью «Charles Dickens. Oliver Twist».

На книжной полке, рядом с жёлтой буханкой радиоприёмника, стоит плоская, похожая на большой спичечный коробок шкатулка.

С внезапной прытью Сергей подскакивает к полке, хватает шкатулку и выбегает в тёмные сени. Возле цинкового ведёрка с водой скорее угадывается, чем видна женская фигура.

– Откуда это у вас? – срывающимся голосом спрашивает Сергей.

– Почём мне знать, – злобно откликается Петровичиха. – Твоя вещь, у себя и спрашивай. 

– Это ваша вещь! Я её только что взял, на полке, вон там. Откуда это у вас, скажите мне!

Петровичиха молчит, и только протянув руку, Сергей обнаруживает, что перед ним пустота. Пошарив в этой пустоте, он возвращается к столу, одним махом закидывает в горло остатки самогона и, словно прячась, ускользает за белую дверь.

Там он садится на закряхтевшую железную койку и, согнувшись, рассматривает что-то под ногами. Отбрасывает шкатулку на письменный стол, жмёт кнопку железной лампы. Раз, другой, третий – бесполезно.

– Этого не может быть, – бормочет он. – Какое-то невероятное, дикое совпадение. Я не верю в это. Нет, не верю.

Кажется, только на секунду он смыкает веки.

И вот уже по дороге, пронзаемой штыками дождевых струй, катятся тележные колёса. С булыжным грохотом, всё быстрее и быстрее режут они глиняные колеи.

– Плотников, что ты там копаешься? Давай быстрей!

Проклятая обмотка, точно шёлковая, крутится и выскальзывает из пальцев. Он торопится, ужас одиночества на этой дикой дороге лихорадит его. Обмотка скользит, крутится, выпадает.

– Плотников! Вот наказание на мою голову! Обмотку намотать не может! Плотников, иттит твою мать! 

Нет, ничего не выходит. Со злобой отчаяния он колотит каблуком по земле, точно пытается запихнуть ногу в сапог. Обмотка, как сломанная пружина,  кучей ложится на ботинок. 

– Плотников!

Колёса всё ускоряют и уплотняют бег, и наконец, к великому облегчению, грохот их становится невыносимым. 

Тьма такая, что не поймёшь – то ли ты проснулся, то ли просто ослеп. Сергей надеется, что проснулся. Он шарит рукой перед собою, искоса качнувшись, поднимается на ноги. Движется в пустой темноте, вытянутой ладонью вперёд. Находит стену и, топая по ней ладонью, пробирается дальше.

Деревянно скрипит дверь, ладонь топает, натыкается на книжную полку, топает, снова деревянный, трущийся скрип. В сенях немного светлее, главное – можно разглядеть круглую поверхность воды в цинковом ведре. Сергей наклоняется и, прислонившись губами к воде, пьёт.

Руки нащупывают мягкие тряпки, обнимающие холодный ствол ведра. Сергей подносит их к глазам. Материя пропитана чем-то жирным и влажным, вроде чернил. Однако запах не оставляет сомнений, и Сергей отбрасывает тряпки, точно боится, что они прилипнут к его пальцам.

Быстро оборачивается и видит в проёме двери человека. Ванька-монгол стоит неподвижно и смотрит ему в глаза – прямо и жестоко, как будто палкой упирается в лоб.   

Из-за тумана, что ли, но в болотистом лесу ночь светла, как папиросная бумага. Можно даже разглядеть просеку среди деревьев, покосившийся километровый столбик, канаву дорожной колеи.

На обочине, возле сидящих на корточках кустов, устроились два маскировочных халата с чёрными шерстяными головами. Выдаёт их не столько движение, сколько громкий полушёпот.

– Гляди, чего нашёл, – один из маскхалатов протирает рукавом немецкую каску, похожую на обкусанный ржавчиной череп. – Хорошая вещь.

Надев каску на чёрную голову, шёпотом кричит:

– Ахтунг! Мютцен аб! Штильденштанден! Хабен зи клайне шайсе нид пейпе! Вайда, вайда!

Второй маскхалат смеётся и бьёт по каске разлохмаченным кулаком.

– Вот ты дурак.

– Ахтунг, шайсе, шайсе! – продолжает, было, первый, но в этот момент ночь изменяется.

Туман исчезает, на прозрачном чёрном небе вспыхивает луна, блестят пуговицы звёзд. Словно выбравшись из укрытия, длинной струёй проносится прохладный ветерок.

– О-па, началось, – шепчет второй.

– Б…дь, сегодня была моя очередь.

– Ладно, не в последний раз.

То ли очень далеко, то ли совсем близко медленно вспыхивает и ещё медленнее гаснет жёлтый пузырь света. Затем ещё один. Доносится приглушённый грохот, будто прикладом бьют в запертые ворота.

Некоторое время маскхалаты тщательно прислушиваются, вглядываясь в прозрачную темноту. 

– Наши пошли работать, – говорит тот, что в каске.

– Тише ты! Кажется, идёт, – шепчет второй. – Слышишь?

Он прижимает бинокль к чёрной голове.

На просеке, пересекаемой отсветами жёлтых пузырей, ничего не видно. Однако отчётливо слышен пронзительный звук, напоминающий собачье, со свистом, повизгивание.

– Ну?

– Не вижу.

– Как это не видишь? Вот же он, где то там.

– Я тебе что, радар? На, сам смотри.

– Ладно, пошли так.

Маскхалаты подпрыгивают и несутся к просеке. Спины сгорблены, головы по-волчьи опущены вниз, обмотанные лохмотьями винтовки направлены к земле. 

Выскочив на дорогу, они обнаруживают, что звук пропал. Луна погасла, звёзды исчезли, ветерок снова нырнул в какую-то канаву.

Тем не менее, маскхалаты зигзагами бегут по просеке, пытаясь зацепить кончик отдаляющегося повизгивания. Но только почерневший туман тянется им навстречу.

И всё-таки они что-то чуют в этом смолистом тумане, останавливаются и поднимают стволы.

– Объект потерян, не так ли?

Казарский, сжимая кейс, стоит на обочине прямо и чуть напряжённо, как на пешеходном переходе. 

– Виноваты, ушёл. Куда ж он делся? Б…дь, через пальцы проскользнул. Вроде бы в вашу сторону.

– Это не удивительно. Забавляетесь?

Маскхалат,  правильно поняв вопрос, протягивает череп каски.

– Добротная вещь, – говорит Казарский. – Возвращайтесь в лагерь и доложите командиру, что лишены суточного поощрения. И напомните ему – у нас осталось от двух до четырёх дней. Каску забери!

Дождавшись, когда маскхалаты удалятся ровно на двадцать шагов, он чётко произносит:

– Болота. Болота. Леса. Леса. Проклятые.

И ритмично, словно выполняя гимнастическое упражнение, давящими шагами идёт по дороге.

– Говорю вам, это был Ванька-монгол.

– Он, он, конечно он. Самогонка свекольная, темень в сенях. С этой вещицей, шкатулкой, нелепое совпадение. Он, конечно он. Ванька-монгол, кто же ещё.

После второго стакана чая шея вроде бы перестаёт дрожать. Петрович горбится напротив, опираясь на сжатые кулаки. Жинка его таящейся крысой шебаршится в тёмных сенях.

– А тряпки?

– Что – тряпки?

– Мокрые тряпки с запахом крови. И откуда вы знаете о шкатулке?

– Хорошо, Сергей, скажу – но только то, что в моих силах. Не более того. Готов? Тогда слушай. Ты сейчас залез в такой овраг, из которого можно выбраться двумя путями. Другой вопрос, что будет потом, но это потом. Первый путь – бежать. Не откладывая, немедленно, встать и уйти отсюда, из деревни, пешком, на палочке верхом, как угодно. Только сразу, сейчас. Второй путь – остаться.

– Остаться, и что?

– Всё. Пока это всё.

Сергей упирается локтем в стол и по-старушечьи, щекой и ухом, кладёт голову на ладонь. Кажется, он и дремлет, и разговаривает во сне.

– Тебе, Петрович, семьдесят, или восемьдесят.

– Ну да.

– А ты всё стараешься, землю пашешь, топчешь своими шлёп-ногами.

– Ну да.

– Меня просто застали в самый неподходящий момент. В некотором смысле без штанов. Будто растолкали среди ночи и спрашивают о чём-то, а я не могу понять, о чём.

– К некоторым вещам подготовиться нельзя.

– Вот у такой же свечи студентами в общаге пили мы вино. Девчата краснели, кто-то играл на гитаре про дремлющих в Африке белых слонов. Кажется, их было три.

Сергей причмокивает губами.

– Двадцать лет назад я зачем-то сам себе написал послание. Так и указал на конверте: «Вскрыть и прочесть через двадцать лет». И как оно уцелело? Откуда вообще взялась эта коробка со старым хламом? Будто подсунули какие-то сволочи. Хотя, я был сильно не трезв. Настолько, что прочёл письмо того мальчика. И вдруг сформулировал то, о чём раньше смутно догадывался. Ведь двадцать лет назад начиналась жизнь. Вечная, бескрайняя, большая, со светлым небом над горизонтом. И вот она началась, начиналась – и вдруг её не стало. Исчезла, растворилась, как солнце на закате. Мне сорок лет, а жизнь уже закончена, горизонт остался позади. И вернуться к нему невозможно, это физический закон, вроде уравнений Ньютона. Неужели конец, Петрович?

– Смерти боишься?

– Очень.

– Часто думаешь о ней?

– Да.

– Значит, конец.

– Это я понимаю, как поступить, я не понимаю. Давай, накатим самогона. Может, удастся покемарить.

– Куда уж кемарить, рассвет уже. Да и не пью я по утрам, мне ещё на поле идти. Гляну, вдруг солнышко вышло.

Наружные ставни отворяются, оконное стекло, размоченное туманом и дождём, шевелится в полумраке.

– Нет! – кричит Петрович. – Нет!

Сергей сгибается к железному умывальнику, макая длинную палочку бачка. Пальто по-прежнему на нём, пуговицы застёгнуты, воротник поднят. Тряпки убраны, но запах остался, клейко прилип к стенам, скамьям, дощатому полу.
 
Обернувшись к Петровичу, Сергей берёт полотенце и говорит, вытирая мокрые руки и сухое лицо:

– Как будто и не пил ночью. Похмелья не чувствуется, странно, да? Я вам вот что скажу. Такое ощущение, что уезжать мне нельзя. И я не уеду, пока не разберусь. 

– Твои слова, – отвечает Петрович, – Ладно, я землю резать пошёл, а тебя там ждут. Жинка моя будет вечером. Сделайте милость, не ищите её.

В комнате, положив кейс на стол, ждёт Казарский. Глядя на Сергея белыми костяными глазами, бодро спрашивает:

– Как прошла ночь?

– Да никак, спал.

– Вот это напрасно. Зачем вы мне лжёте?

– Знаете, что я вам скажу.

– Знаю. Не настолько вы замутнены. Ваши впечатления о местных?

– Муньку мы пестрюним, как говорит один мой милицейский друг. Нет никакого смысла прятаться. Вы знаете, кто они. Они знают, кто вы. И я узнаю, поверьте.

– Двадцать шесть лет, три месяца и пять дней назад жил один солдатик. Припоминается худой и оттого глазастый такой мальчишка, пилотка на оттопыренных ушах. Они с товарищем решили узнать, как взрывается снаряд, ведь у него нет капсюля. И ударили по взрывателю молотком. 

– И что?

– Иногда возникает неудобство, какое-то чувство. Возможно, жалости к этим ушастым солдатикам. Не знаю.

Казарский захлопывает крышку кейса.

         – Значит, Петрович молчит. В этом направлении мы, пожалуй, далеко не продвинемся.

– А как ваши успехи? Разузнали что-нибудь?

– Невероятно, но один на самом деле прошёл. И сейчас он где-то здесь. То есть именно здесь, рядом. Не могу его нащупать, не получается. И это настораживает. Вот что. Сходите-ка вы на рыбалку. На леща, или, впрочем, всё равно. Но сначала наведаемся к отцу Василию. По данным, тип маргинальный и злоязычный, то, что нам нужно.

– В окрестностях, по-моему, нет речек. Одни ручьи да болота.

– Речку какую-нибудь мы вам найдём. Пойдёте, ну, хоть с Ванькой-монголом. Устроит вас Ванька-монгол?

– Я действительно видел его ночью?

– Да, вы действительно видели его ночью.

– А тряпки?

– И тряпки, и то, о чём вы умалчиваете. Проснулся.

– Кто проснулся?

– Отец Василий. Надел тапочки, гимнастикой занимается. Дадим ему время, пусть приведёт себя в порядок.

Развернув корпус тела, Казарский протягивает руку к жёлтой буханке радиоприёмника.

– Говорит Москва, московское время десять часов, – произносит утренний женский голос. – «Пионерская зорька». Воскресенье, первое декабря.

Изнутри дом отца Василия поразительно похож на дом Петровича: такое же всё деревянное, такой же шкаф, худые стулья, книжная полка, жёлтый радиоприёмник на ней. У окна, будто аист на одной ноге, вытягивается тонкошеий телескоп. По стенам в беспорядке рассеяны гравюры и рисунки воздухоплавательных аппаратов. Под потолком качается на верёвках, точно зыбка, макет старинного межпланетного снаряда.

Отец Василий что-то пишет в тетрадном листке, прикрывая написанное пухлой ладонью. Настольная лампа, опустив лысую голову, разглядывает чернильные строчки.

– Проходите, проходите, – говорит Отец Василий, не отрываясь. – Через минуту я к вашим услугам.

В обтягивающем трико, коренастый, крепкий, он низко склоняется над столом, будто хочет запихнуть бороду внутрь листка. За выпуклыми стёклами очков медленно плавают, шевеля ресницами, аквариумные рыбки зелёных глаз.

– На Ванькин панегирик о двух системах мира пишу ответ. Поверите, сей юноша бестолковый Бруновой системы придерживается. Это в двадцать первом веке! Каково?

Казарский расхаживает по комнате и разглядывает картинки, как объявления о сдаче жилья. Сергея, похоже, заинтересовал – или встревожил – радиоприёмник. Явно ожидая новой нелепости, он поворачивает шашечку настройки.

– Говорит Москва, московское время десять часов, – произносит утренний женский голос. – «Пионерская зорька». Воскресенье, первое декабря.

– Вы что же, верите, что земля – центр вселенной? – спрашивает Сергей и в его тоне проскальзывает мелкая, по щиколотку, злость. 

– Ну конечно, не верит, – откликается Казарский, строго разглядывая картинку с аэропланом, похожим на летучую мышь. – В это, как и в кое-что другое, он не верит. Причём не просто не верит, а категорически не верит. Я прав?

Слова эти приводят отца Василия в радостное возбуждение.

– Переписка эта – педагогический приём, – объясняет он Сергею. – Парень ещё не твёрдо держится на ясной дороге, нужен посох. Вот и противоречу, обличаю нелепые его умствования. Пусть ищет, читает, кидает сомнения в топку разума. Да вам это должно быть знакомо, или было когда-то знакомо. Вы ведь школьный учитель?

– Да, был.

– Разрешите, батюшка, – говорит Казарский и, подойдя к столу, выдёргивает листок из-под ладони отца Василия. – Любопытно. Расчёты полёта птиц. В одной из формул допущена ошибка. Правильно будет вот так и вот так. Кого ты обманываешь, старик? Всё никак не угомонишься?

– Что вам от меня надо?

– Для начала, признайтесь, каким образом вы ведёте переписку. Как отправляете эти письма, как получаете их. Конверты отмечены почтовым штемпелем. Синим, чернильным почтовым штемпелем.

Тон вопроса таков, будто речь идёт не о кружочке на конверте, а, как минимум, о принципах устройства вселенной. И отец Василий отвечает стоически:

– Ничего не вершится без воли божьей. И стоять на пути его – ужасно.

– Я знаю. Но руки мои не дрожат.

В этот момент Сергей понимает, что догадался, и, пугаясь этого понимания, выкряхтывает:   

– Вы, батюшка, в бога-то не верите. Давно, уже лет пять.

– Точно. Потому и не снимаю сан, ношу его, как демисезонное пальто.

 – Это? – спрашивает Казарский.

Будто собаку за шкирку, он сдёргивает с вешалки пальто и бросает его в лицо отцу Василию.

– Одевайся, Галилей, пойдёшь с нами. Хочу показать тебе кое-что и задать пару вопросов. Насчёт воли божьей, в том числе.

– Здравствуйте, мамаша, – говорит отец Василий куда-то влево, и Сергей вспоминает, что там, в тумане у забора, сидит на чурбачке слепошарая старуха.

Отец Василий, в шляпе, бороде, с очками на рыхлом носу, действительно похож на старинного учёного-астронома. И шагает он по-старинному – аккуратно, культурно, отмеряя шаги тростью.

– Подвёл я эту бабку к митрополитскому лимузину. Вот, мол, прихожанка, из дальних деревень. Три тысячи пятьдесят четыре рубля принесла на храм. Настойчиво вашего благословления просит, дочка больна. А лимузин лакированный, огромный, как вагон. Опустилось матовое стекло, высунулась рука с перстнями на пальцах, и сотворила ими крест. И разрезала остатки веры моей, словно кусок сала кухонным ножом. 

– Не к месту эти откровения, – замечает Казарский, идущий впереди.

– Сейчас не к месту, завтра не к месту, туда, куда ведёте нас, совсем не к месту. А когда же к месту? Ведь душе нужно, чтобы её вынимали, проветривали. Иногда и выхлопать надобно. Впрочем, с затхлым нутром проще стоять поперёк его пути.

Отец Василий наклоняется к Сергею и быстро шепчет, почти касаясь губами волос на виске:

– В общем, не хватило мне слабости выдержать всё это. Попики полупьяные, шашлыки в церковной ограде, холёная, высокомерная молодёжь, джипы, лимузины, феодализм материальный и духовный. Алчность, обман, мракобесие. Чем больше церквей, тем меньше школ. Зависимость очевидная, не так ли. Почему вы молчите? – обращается он к спине Казарского. – Ведь то, что я говорю – опасная ересь.

– То, что вы говорите – правда. Одна из наших привилегий – знать правду.

– Что, прямо вот так вот, без последствий?

– Да.

– Хорошо устроились, – завистливо говорит отец Василий. – Это вам не мелочёвка, служебная квартира или автомобиль. Брысь отсюда, зараза! – вдруг кричит он, взмахивая тростью.

Белая курица выскакивает из-под его ног и, злобно вереща, несётся по улице.

Сергей говорит, настаивая:

– Ваших коллег, упомянутых и не упомянутых, я не принимаю. Посредника, юридическое или физическое лицо между богом и людьми, тоже не принимаю. А веровать – что же, верую немножко.

– Ну и глупо, – усмехается отец Василий. – Всё равно, что сказать: признаю устав ВКП(б) и теорию классовой борьбы, но коммунистом не являюсь. Или думаете, новый завет апостолы писали?

Казарский, будто воткнувшись туфлями в глину, останавливается, разворачивается и быстро шагает назад.

– Что это было?

– Пока ещё не могу сказать, – пожимает щеками Сергей. – Сейчас узнаем.

Казарский возвращается и, воткнувшись перед отцом Василием, запихивает ему в глаза, рот и ноздри вопрос:

– Ты почему отказался над ними панихиду служить?

Отец Василий тоже вдавливается галошами в глину.

– Это преступление, хуже вандализма. По-вашему, красноармеец Николай в кармане гимнастёрки сувенирную библию нёс?  Нет, красноармейскую книжку и билет члена РКСМ. Обломок ржаного, подмоченного сухаря. И медную пуговицу со звёздочкой. Вот всё, что он нёс. Никакой панихиды.

– Упрям ты, Галилей. Так ничему тебя и не научили.

– Есть грех, – прижимает бороду к груди отец Василий и предлагает:

– Ну, попробуйте.

Казарский наклоняется к его плечу и, кажется, дышит сквозь зубы. Спина отца Василия оплывает и искривляется, будто лопнул сжимавший её корсет.

– Водка на Руси породила еретиков больше, чем библия, – говорит Казарский. – А теперь пошли, немного осталось.

Однако проще сказать – немного осталось. Наверху словно лопается резервуар, заполненный до предела, и жирный бульон дождя вываливаются на землю. Дорога вскипает мурашками капель, превращаясь в скользкий, глинистый лёд.

Но вот, кажется, они, наконец, и пришли. На опушке леса, между хилых ёлочек, рассыпана деревенька кладбища: крестики, оградки, столики, тропки. Как отдельный переулок, лежат спинами вверх шесть свежих могильных холмиков. Над ними, словно испаряющиеся души, поднимается тёплый воздух.

Седьмая спина вытянулась возле пустой ямы. Рядом зачем-то лежит на боку железная бочка – будто катилась, упала и некому поднять.

Отец Василий стягивает шляпу и рисует по груди зажатыми в щепоть пальцами. Казарский ставит лакированную туфлю на позвоночник одного из холмиков.

– Да, да, – говорит он. – Ваше деревенское кладбище. Здесь достаточно свободного места. Тем не менее, шесть захоронений и одна пустая яма находятся в стороне. Почему? Можете не отвечать, я знаю ответ. Если мы вскроем эти могилы, что мы в них обнаружим?
– Я не могу вам ответить. 

– Не надо отвечать, я знаю ответ. Хорошо, с этими шестерыми всё понятно, – Казарский отмахивается от капель дождя, как от мошкары. – Меня интересует седьмой. Где седьмой, Галилей?

Рука отца Василия падает к бедру, щепоть пальцев суетится мелкой дрожью.

– Это неразумное поведение, – говорит Казарский, ослабляя намокший галстук. – Где седьмой?

Безумно суетливая курица, выскочив откуда-то из-под ног, с ненавистью глядит на Сергея. Оттолкнувшись плечами от воздуха, он наклоняется и поднимает слюнку нитки, продетую в жёлтый камушек.

Казарский дёргает узел галстука. 

– Подумайте о прихожанах, о деревне вашей, о себе лично, в конце концов. Представьте, что ждёт вас всех, каковы будут последствия, если яма останется пустой. А она не останется пустой, уверяю вас.

Наконец, он сдёргивает галстук с шеи и, как испачканную салфетку, прячет в карман пиджака. 

– Другой вопрос – цена. Мне неприятно, некомфортно знать, какова для вас будет эта цена. А вам? Уже около восьми минут вы понимаете, с кем имеете дело. Ну, где седьмой? Где он прячется, кто его укрывает? Отвечайте, это шанс.

Отец Василий, судя по всему, прекрасно понимает, что это шанс, и, может быть, последний.

– Месяц назад я рассказал бы вам всё. А сейчас рад бы, да не могу. Просто не могу.

– Почему?

– Вот они не велят, – отец Василий слабо поднимает руку, точно показывая на кого-то, стоящего в нескольких шагах.

Казарский быстро оборачивается всем туловищем. И, конечно, никого не видит.
 
– Что? – догадывается отец Василий. – Что?

– Что? – внезапно кричит он со всхлипывающей радостью в голосе.

И начинает смеяться. Срывает с головы шляпу. Бросает трость. Лихо и яростно топчет глинистую грязь. Хохочет. И вдруг, как бы сходя в погреб, валится на колени, на бёдра, на бок, и затихает.

Хотя, не совсем. Из его горла, вплотную к траве, выползает короткий, сантиметров десяти, стонущий шёпот:

– Что же я делаю, что же я делаю… 

Казарский подходит к лежащему отцу Василию и, кажется, сейчас ткнёт лакированным носком туфли. Но произносит «м-да», берёт Сергея по локоть и, подталкивая плечом, ведёт перед собой.

Староста, всё в том же спортивном костюме, всё так же легко приседая, спешит им навстречу.

– Я говорил, ничего из этого не выйдет, – и злобно, и радостно обращается он к Казарскому. – И оказался прав, а вы, простите, ошиблись? Я в недоумении.

 – Подойдите ближе.

Староста пятится, защищая уши оттопыренными ладонями.

– Нам сюда, – говорит Казарский Сергею. – Вот тропинка, различаете?

Наклонив голову, Сергей действительно видит у себя под ногами истёртую травяную ленту.

– Различаю.

Казарский отпускает его локоть и брезгливо смотрит на старосту:

– Ладно, успокойтесь. Теперь к сёстрам Плотниковым.

– Он не у них, это точно.

– Это я не вам, – говорит Казарский и оборачивается к Сергею. – Пожалуйста, ведите.

Сергей пожимает плечам и идёт первым, стараясь не заступить тропинку. Следом бежит, как собака за тележным колесом, жалобно-возмущённый возглас старосты:

– Где же я вам серебрянку найду, да ещё жёлтого цвета?

А сёстры Плотниковы пьют вино. Зелёная бутылка, как статуэтка, красуется на столе, чашки наполнены пряниками и конфетами. Телевизор показывают то ли «Песню-79», то ли «Песню-85», сразу не поймешь.

Машка Плотникова, будто сумку со свеклой, удобнее пристраивает на коленях большущий живот. Распираемая беременностью, краснощёкая, чернобровая, она глядит винными глазами – бесстыдно и насмешливо.

Её сестра, Наталья, худая, потухшая женщина, сидит тихо, перебирая волнистыми пальцами пуговицы на кофте.

Слепошарая старуха, притулившись плечом к подоконнику, смотрит на улицу и, кажется, её взгляд создаёт белую плотную муть за окном.

Сергей, откинув затылок и прикрыв глаза, улыбается музыке.

Входит Казарский, держа мокрые руки вверх, как хирург. Снимает со стены полотенце, тщательно, всматриваясь, протирает ладони, углубления между пальцами, сами пальцы, кончики пальцев.

– Получаете ностальгическое удовольствие? – спрашивает он у Сергея. – Я так и думал. Что, молчат?

Бросив полотенце на пол, Казарский садится на стуле, закинув ногу на ногу.

– И всё-таки, у кого он скрывается?

Машка, улыбаясь, выбирает конфету покрасивее, разворачивает и обсасывает неприлично пухлыми губами. 

– Похоже, ничего вы от них не добьётесь, – замечает Сергей.

– Разумеется, нет. До определённого момента.

– Похоже, такой момент скоро наступит?

– Да, – Казарский, как фокусник ленту, вытягивает из-под стола полоску серой ткани. – Узнаёте эту вещицу? Он был здесь, вчера, около часа ночи. Вы даже бегали за Ванькой. Но он не умер. Прошёл мост, дошёл до деревни, зашёл к вам, но не умер, как остальные. Почему?

Машка, улыбаясь, разворачивает ещё одну конфету. Наталья доливает в фужеры чёрное вдовье вино.

Казарский смотрит на алюминиевый циферблат, впаянный в тонкий изгиб руки.

– Ну, где же они?

– Похоже, возле трактора, – произносит Сергей, улыбаясь с закрытыми глазами. – Ванька что-то вытряхивает из сапога. Камешек, или солому, не вижу.

– Время, время, время. У нас очень мало времени.

Встав, Казарский подтягивает цепь «ходиков» и запускает маятник. Пару раз шатнувшись, болванка маятника замирает.

– Видите?

– Эти часы просто сломаны.

– Мы говорим не о часах. Мы говорим о времени. Уже смеркается.

– Да, сегодня как-то особенно быстро. Дождь и туман, парадоксальное сочетание.

– И ветер, – произносит вдруг Наталья. – Ветер, а туман стоит. Давно стоит, не уходит.

 – Как давно? – открывает глаза Сергей.

– Вы же знаете. Около месяца.

– Я этого не знал. Кто он вам – брат?

– Нет.

– Отец, муж?

– Нет.

– Любовник?

– Нет.

– Понятно. Я открою окно?

– Да, пожалуйста.

Сергей толкает крашеные створки узкого окна. Внизу стоит Маганюшка и протягивает на ладонях горсть белых, как шампиньоны, куриных яиц.

– Ки-ки-реку! – радостно кричит он. – Счастья нету!

– Что тебе нужно?

Отскочив, Маганюшка прижимает яйца к груди, и бочком, бочком втискивается в заросли кустов.

– Как будем жить-то? – доносится оттуда. – А чего нам тужить-то!

– Ванька пропал, – говорит Сергей, обернувшись. – Исчез.

– Медленно реагируете, – замечает Казарский. – Ну, а что у вас?

В дверном проёме появляется, хромая с ноги на ногу, староста.

– Ванька пропал, – виновато бормочет он. – Исчез. Возле трактора. На секунду остановился. И пропал. Туман, дождь, ничего не видно.

– Сказали ему?

– Дословно. Он сразу выскочил из кабины и помчался. Как инструктировали, я за ним. Добежали до трактора. Он охромел, начал сдёргивать сапог. И пропал. Жуть какая-то. Нет, это не для меня.

– Перестаньте.

Казарский прислушивается, как будто в ухе у него вмонтирован микрофон.

– Ваша машина на ходу?

– Да, конечно.

– Знаете, где пионерский лагерь?

– Пионерский лагерь?

– Вот он покажет, – Казарский кивает на Сергея. – Всё, поехали.

И только теперь Машка, не отрывая губ от конфеты, начинает плавно завывать. Слепошарая старуха равнодушно глядит в окно.

Зелёные домики пионерлагеря завёрнуты в туман, как яблоки в промасленную бумагу. На дощатых стенах гниют толстоносые карлсоны, осыпаются подсолнечной шелухой бегемоты. Асфальтовая дорожка растрескалась, точно степь в засуху, исхудалые фонари смотрят в ямы под ногами.    

– Масса добра пропадает, – бормочет староста, оглядываясь на ходу. – Откуда взялся этот лагерь?

– Вот у него спросите, – говорит Казарский.

Сергей осторожно идёт впереди, будто ступая между сусличьих нор. И сверху, и сзади, и со всех сторон из бумажной тьмы высовывается громкий женский голос:

– Говорит Москва, московское время десять часов. «Пионерская зорька». Воскресенье, первое декабря.

– А где ваш кейс? – спрашивает Сергей у Казарского. 

– Не нужен, – коротко отвечает тот.

– Странно выглядите, без кейса. Может быть, здесь? Неплохое местечко.

– Одну минуту.

Казарский втыкается туфлями в дорожку и, откинув голову, слушает микрофон в ухе.

– Да, похоже, здесь. Совсем недавнее. Чувствуете?

– Теперь чувствую.

Они стоят перед длинным дощатым бараком. Низенький заборчик опрокинут на траву, крокодил Гена ведёт по стене изумлённого Чебурашку. Белая дверь на веранде приоткрыта и едва заметно покачивается.

– Где ваше оружие? – шёпотом спрашивает Сергей.

– Оружие?

– Оружие. Во внутреннем кармане пиджака.

Казарский вставляет руку за пазуху и шерудит между рёбрами.

– Это?

Обыкновенная кредитная карточка не очень-то похожа на пистолет.

– Возьмёте?

– Что это?

– Ну, нет, так нет. Стойте здесь и будьте наготове.

Казарский переступает через заборчик и направляется к бараку. Шагнув за белую дверь, закрывает её, плотно вдавив в пазы проёма. 

Староста пятится, толкая спиною фонарный столб.

– Ну, что вы мнётесь? – ясно слышен голос Казарского. – Заходите, здесь уже нет никого.

То ли из-за тёплого запаха батарей, то ли на фоне песчаных обоев, воздух в бараке кажется жёлтым, как засахарившийся мёд. Посреди длинной комнаты стоит ученическая парта, вдоль стен огромными тёрками уложены железные кровати. У окна, точно дремлющая собака, свернулась куча серого тряпья.

На плоской спине парты гудит какая-то радио-штука, похожая на приборную доску самолёта: полукруглые стёклышки, игольчатые стрелки, пальцы тумблеров, кнопки. В консервной коробке дымится гильза папиросы.

Казарский уверенно щёлкает тумблером; женский голос, произнеся «сегодня вы услышите радиоспектакль», смолкает.

Сергей вынимает папиросу из коробки, вертит её в пальцах:

– Лёша пятнистый олень.

– Что?

– Где-то здесь должна быть алюминиевая кастрюля. Вероятно, с гречневой кашей.

– Вот она, – присев на корточки возле кучи тряпья, староста показывает белую крышку. – Тёплая ещё.

– Лёша пятнистый олень, – повторяет Сергей. – Восемьдесят второй год. Летняя практика. Пионерский лагерь «Космонавт». Лёша пятнистый олень. Комендант радиоузла, как он себя называл. Руки и лицо в бело-жёлтых пятнах. Прекрасно играл на баяне. Ел только кашу, пил только спирт, курил только папиросы «Север». Вот эти. Мечтал поступить в штурманское училище.

– В окно ушёл, – докладывает староста, – на подоконнике краска содрана, на земле след.

– Интересный отпечаток, – говорит Казарский. – Что думаете?

– Ну, что тут думать, – с раздражением отвечает Сергей. – Обувь юфтевая, армейская, деревянно-шпилечная с прошивкой. Полусапоги для рядового состава. В приличном состоянии, подошва целая, гвоздики на месте.

– Полусапоги?

– Ботинки, обыкновенные армейские ботинки. Размер пять – сорок два, носятся с обмотками. Достаточно?

– Знаете, где его искать?

– Да, знаю. Вот здесь.

«Вот здесь» – это узкая, как чёрная клавиша, дверка на песчаной стене. Белая клавиша – пустая комната за ней. И, будто брошенные на пол ноты – два столбика зелёных обмоток.
– Тут нет никого, – шепчет староста.

– Разумеется, нет, – желчно произносит Сергей. – Что, пойдём туда?

– Не знаю, – отвечает Казарский.

– Как это – не знаю? – визгливо кричит староста. – Опять вы за своё! Что значит – не знаю?

– Да, пойдём туда, – твёрдо говорит Казарский. – Успокоились?

– Так лучше, спасибо, – снова шепчет староста. – Удивительно, откуда в нашей глуши столько народа?

– Ничего удивительного. Обычная реконструкция.

На самом деле, реконструкция не совсем обычная. Вряд ли публике удастся что-нибудь рассмотреть в густых залежах тумана. Виднеются только натянутые на верёвках, как мокрое бельё, палатки, да зелёная бочка полевой кухни рассеивает дровяной дымок. Вокруг неё топчутся, побрякивая котелками, спины в серых, синих, голубых шинелях. С ружьями, винтовками, пиками и саблями.

Чубатый солдатик, присев на колесо пушки, тискает гармонь, как гулящую девку, выдавливая из неё горестную пьяную мелодию.

Повар в белой рубахе и колпаке поднимает черпак и раздражённо хрипит, взмахивая животообразным задом:

– ;r, k;rem, hogy megnyugszik. Kashi el;g minden!

– Немец, что ли? – зябнущим голосом спрашивает староста. Скукожившись, он суёт ладони под мышки, будто хочет завернуться сам в себя.

– Венгр, – отвечает Казарский. – Да, а здесь свежо.

И Сергей вдруг замечает рассыпчатую овсянку снежинок, застывших на подмороженной глине. 

– Ощущение, надо думать, приятное, – говорит Казарский. – Снежок, морозец, новые сапоги. Здравствуйте, мой юный друг.

Молоденький лейтенант-артиллерист, похожий на румяного снегиря, улыбаясь, разглядывает носок чистенького сапога. Застигнутый врасплох, ещё более розовеет, поджимая ногу под обод шинели.

– Ну, ну, полно, не смущайтесь. Давно произведены?

– Две недели назад, господин…

Окончание фразы лейтенант заглатывает, как кусочек пирожного.

– Краснодарское артиллерийское?

– Так точно, господин…

– Довольны?

– Так точно.

– В чём же заминка?

– Ждём сигнала. Сигнала не было.
 
– Странный запах у вас на батарее.

– Виноват, красноармейцы принимают пищу. Галеты, каша, чипсы.

– А, вижу.

Появляется красиво сделанная орудийная площадка. Натянутый по нитке глиняный бруствер, чистая пушечка перед амбразурой, геометрически правильные ровики, аккуратно уложенные снаряды.   

Красноармейцы в лёгких гимнастёрках, сидя, лёжа, полулёжа, хором стучат ложками, опустошая котелки. Запивают кашу пивом из стеклянных бутылок с немецкими рогатыми буквами. Хорошо упитаны, веселы и почти не обращают внимания на странно одетых визитёров.

– Господа, прошу вас! Фото на память! – кричит человечек в шортах и, смешно сведя голые колени, сгибается к ящику фотоаппарата. – Улыбаемся, улыбаемся! 

Красноармейцы приветствуют вспышку магния поднятием пивных бутылок.

– Прозит!

– Вижу, – повторяет Казарский и спрашивает у Сергея:

– Ну, как, по-вашему?

– Не так, – отвечает Сергей.

– Что – не так?

– Всё. Фотографируются не так. Сидят, стоят и лежат не так. Двигаются не так. Разговаривают не так. Смотрят не так. Дышат не так. Кроме униформы, всё не так.

– Уверены?

– Уверен.

– А теперь спросите себя – откуда вы это знаете?

«Да, откуда?» Вопрос непростой, и Сергей, избегая ответа, заглядывает в коричневую нишу ровика. На глиняном дне, подтянув полы к животу, валяется пустая шинель. Тут же стоят измятые армейские ботинки – полусапоги юфтевые с деревянно-шпилечной прошивкой.

Староста, между тем, ковыряется в бутылочном горле пушки.

– Запаяно, – говорит он. – Сколько ж туда свинца влили? Эх, траты, какие напрасные.

– Господа, прошу курить! Раритетная вещь, оригинальная. Досталась от отца. Прошу, не стесняйтесь.

Лейтенант, рисуясь, протягивает красноармейцам старинную, видимо, папиросницу. Жестяную шкатулочку, татуированную хохломскими виньетками.

Лицо Сергея начинает искажаться. Однако ему удаётся сжать гримасу мускулами щёк, и, резко обернувшись к Казарскому, он спрашивает:

– Что это значит?

– Недоразумение, случайная ошибка. Уберите, – говорит Казарский лейтенанту. – Вообще, что у вас сегодня?

– Бой за Ново-Михайловку, – отвечает тот, опуская папиросницу в карман шинели. – Легендарная «атака мертвецов».

– Так в чём же заминка?

– Я докладывал, сигнала нет.

– Разве?

Кажется, прямо из-под земли выныривает, точно морской зверь, пятнистый броневик. Разглядывает людей очками-консервами из дыры в лобовой броне, истошно трубит звериным голосом.

Броневик трубит, красноармейцы суетятся возле пушки; наводчик целится, заряжающий суёт снаряд в запаянный ствол, лейтенант-снегирь изо всех сил дёргает спусковой шнурок.

Казарский носком туфли трогает шинель в ровике.

– Обманул нас Ванька, – говорит он. – Увёл, как птица от гнезда.

– Опять вы за своё, – жалобно тянет староста, – Нарочно, да? Как обманул, как он мог вас обмануть?

– Что дальше? – спрашивает Сергей.

– А вот что, – отвечает Казарский. 

И снова староста идёт им навстречу, приседая и спеша.

– Я говорил, ничего из этого не выйдет. И оказался прав, а вы, простите, ошиблись? Я в недоумении.

 – Подойдите ближе.

Староста пятится, защищая ладонями уши.

– Ну, что же, теперь вам сюда, – говорит Казарский Сергею. – Пойдёте на рыбалку, на сазана. Вот тропинка, различаете?

Наклонив голову, Сергей видит под ногами узкую ленту примятой травы.

– Различаю.

– Пойдёте один. Не усните там, это важно.

Казарский брезгливо смотрит на старосту:

– Ладно, успокойтесь. Теперь к сёстрам Плотниковым.

– Он не у них, это точно.

– Я знаю, – говорит Казарский и оборачивается к Сергею. – Пожалуйста, идите.

Сергей пожимает плечам и идёт, стараясь не заступить тропинку.

Слышен жалобный крик старосты:

– Где же я вам серебрянку найду, да ещё жёлтого цвета?

Ванька-монгол угрюмо дремлет, опираясь руками и щекой на спиннинг, будто на копьё. То ли от бессонницы, то ли из-за сырости, лицо его плесневеет зеленью.

– Здоров, – произносит он, жуя прижатой к спиннингу щекой. 

– Меня ждёшь?

– Нет, Публия Вергилия Марона. С тропинки не сходи. И сними часы, а то накличешь беду.

Дождь, наконец, выдыхается, прохладный ветерок машет в лицо, как сырое полотенце. Мимо проходят нагие берёзы, стыдливо прикрывая чёрные соски на стволах.

Сергей слышит подпрыгивающее топотание за спиной. Маганюшка бежит, улыбаясь и по-заячьи прижимая кулачки к груди.

– Ну, что, ки-ки-реку? – спрашивает Сергей. 

– Точно беду накличешь, – говорит Ванька. – Не трогай его. 

– Он что у вас, буйный?

– Как раз, наоборот.

– Не понял.

– Как тебе объяснить, на каком примере. Возьмём печальную историю с моим дедом. В сороковом он вернулся с финской войны, живой. Бабка говорила, праздник был и радость, как на пасху. Мужики, конечно, крепко выпили, а тут мимо хаты идёт Маганюшка. Он тогда ещё босой ходил, и зимой и летом. Увидел деда, подошёл к окну и вдруг серьёзно так просит: «Дай шелбан». «Тебе зачем?» – спрашивает дед. «Ну, дай шелбан». Мужики деда схватить за руку не успели. Дал он шелбан. Маганюшка захныкал и говорит: «Вот будет в следующем году летом война, домой не вернёшься».

– Так и случилось?

– Нет. Дед вернулся. Правда, без ног. И, что странно, никто ведь Маганюшку обижать не хочет. Сам напрашивается: «Дай шелбан».

– Ки-ки-реку, – тихо произносит Маганюшка, – ки-ки-реку.

– Погоди, сколько ж ему лет?

– Какая разница. От чёрт!

Споткнувшись о какую-то кочку, Ванька пинает её и говорит, будто эти вещи взаимосвязаны:

– О Миклухе-Маклае слышал? Русский этнограф, антрополог, биолог, путешественник и, прямо говоря, авантюрист? Годы жизни тысяча восемьсот сорок шестой – тысяча восемьсот восемьдесят восьмой.

– По старому стилю, пятое июля – второе апреля, – морщится Сергей, крутя ремешок наручных часов.

– Ну да, ты же бывший учитель истории. Я тебя познакомлю с одним человеком. Вернее, покажу тебя ему. А там посмотрим. Сюда, что ли?

Ванька сворачивает в заросли и, расталкивая спиннингом ветки, пробирается в сторону речного запаха. А вот и сама река: желатиновое зеркало воды, застывшие струи течения, туманный парок.

На плоском берегу тлеют остатки рыбацкого костра. Петрович, крепко сидя на корточках, руками переворачивает картофелины в углях. С другой стороны лежит на боку и локте раздетый до пояса человек. Влажная спина его содрогается от удовольствия сыростью, и понятно, почему: лопатки и  поясница испачканы разводами солнечных ожогов. 

– Привет, Петрович. Здорово, Миклуха, – сердито произносит Ванька. – Вот, привёл, – и снова опирается на спиннинг кулаками, выражая тем самым своё неодобрение.

– Маганюшка, кушать будешь? – спрашивает Петрович.

– Не.

Маганюшка усаживается, стягивает с ног ботинки, ощупывает глину босыми ступнями, словно ладонями, и улыбается.

Миклуха бесцеремонно разглядывает Сергея. Он действительно напоминает знаменитого русского путешественника: кудрявая всклокоченная путаница на голове, серая борода, треугольный нос, красные скуластые щёки.

– Ну? – говорит Петрович.

– Возможно. Хотя… Как ваша фамилия?

– Я тебе говорил – Плотников, – бурчит Петрович.

– Погоди. Как вашего отца звали? Что молчишь?

Сергей прислоняется грудью к пахучему столбику тёплого воздуха.

– Думаю, вам это известно.

– Видал? – спрашивает Петрович, протягивая Миклухе картофелину.

– Ты, шлёп-нога, старый, суровый идеалист. А я, наоборот, восторженный циник. Те трендо хора, молодой человек.   

Сергей, кажется, понимает смысл последней фразы. Присев на корточки, берёт картофелину и аккуратно чистит, стряхивая с пальцев липкие треугольники кожуры.

– А я почти знаю, зачем вы здесь собрались, – неторопливо говорит он. – Вот сформулировать пока не могу. Где-то близко, но не могу.

Петрович и Миклуха внимательно молчат, как бы выдавливая из Сергея новые фразы и слова.

– Там с вашим отцом Галилеем не всё в порядке. Какой-то припадок жуткий. Хотя, кажется, вы трое не очень-то переживаете за его здоровье. Кроме того, ему, кажется, уже лучше.

– Если не считать резких болей в правом боку, – подаёт голос Ванька-монгол.

Он успел забросить спиннинг и теперь, нагнувшись, как жнец над снопом, вешает на него колокольчик. 

– Ничего, в боку пройдёт, – откликается Миклуха. – Из всех болезней по-настоящему смертельны только эти и вот эти, – он тычет себя в голову и грудь. – Остальные на самом деле не так уж и опасны. Дай-ка, Петрович, ещё картошечку.

Без всяких усилий он садится, перекладывая под собой длинные ноги.

– Ты, Сергей, тоже удобнее садись. Ноги надо беречь, это самый необходимый транспорт, который всегда при тебе. Им по белу свету ещё ходить и ходить. Надеюсь на это. А физические болячки оборимы, все, до единой.

– Миклуха, ты это слово выдумал, – замечает Ванька. – Как у Гайдара, «лепо» – «нелепо».

– Чушь, – соглашается Петрович. 

– Да? В Австралии меня жалил Conus geographus. Во Вьетнаме дважды переболел смертельной лаосской сыпью. На Ньюфаундленде белый медведь измял, как пустую сигаретную пачку. И ничего, сижу, на картошечку дую. Картошечка, туман, дождик, запах мокрой коры. Люди, мы живём среди счастья.

– Вы путешественник?

– Не путешественник, скорее, странник. Был когда-то просто Николай-Нидворай, а стал вот Миклухо-Маклай. Я и по батюшке-то Николаевич, Маклаю полный тёзка. Люди, обычно, с утра выходя из дома, каким зрят свой путь? Пройти мимо соседней девятиэтажки, свернуть к остановке, зайти в магазин, поехать на работу. Может быть, на дачу. Жизнь ограничена окружностью радиусом десять – двенадцать километров. У меня же с детства не так. Какая-то патология, невыносимо тесно сидеть внутри этого круга. Грудь щекочет необходимость дойти до горизонта, и уйти за него. А значит, идти, идти, и идти. Вот этими нужными ногами.

Мякоть картофелины уже не парит, но Миклуха коротко дует на неё, словно сбивая соринки.

– И походил я по земле немало. По круглой земле, имеется в виду. Из космоса, наверное, видны протоптанные мною тропинки. Сколько я повидал всего, ужас, ни в сказке сказать, ни пером описать.

Ванька, как гусь, на корточках переваливается к костру и снизу вверх заглядывает Миклухе в лицо.   

– Миклуха, расскажи про воинов, – тихо просит он.

– Расскажу. И тебе, Сергей, это интересно будет. – Миклуха вынимает из костра ещё одну картофелину и чистит, вглядываясь, как в воспоминания.

– Лет пять назад, очень давно, забрёл я в деревеньку недалеко от города Сиань. Ну, куры, они действительно везде одни и те же. Понимаешь, о чём речь?

– Понимаю.

– Те же степи, лесопосадки, рисовые чеки, то же солнце. Помог тамошним ребятам наладить трактор «Беларусь». Вечерком, после работы, угостили водкой из гаоляна. Вот сидим, курим, комарики зудят, общаемся. А ребята смуглые, яснозубые, весёлые, как наши таджики или узбеки. И, как таджиков или узбеков, я их не понимаю, но знаю, о чём речь. И вот один землячок говорит: пойдём, покажем тебе особенное место. Ты два раза вокруг земли прошёл, еще пять раз пройдёшь, но место это не забудешь. Дёрнули по пиалушке и пошли.

Миклуха откусывает макушку картофелины и не спеша, внимательно жуёт.

– У странников, у бродяг чувство опасности обычно хорошо развито. Не знаю, почему, но моё чувство в тот раз не сработало. Лгать не буду, я и теперь, бывает, жалею, что пошёл с ними. Сначала топали весело, гурьбой, анекдоты рассказывали, вроде, про тёщу. Потом стемнело, и что-то мои землячки притихли. Представьте, поле кругом, чернеющие сумерки, округлая, пустая до горизонта земля. И вдруг в ней широкий провал, такой подземный коридор без крыши. И внутри него, от стены до стены, стоят ряды солдат в полной амуниции. Я мог ясно различить бронежилеты, каски, противогазные сумки, автоматы на боку. Человек тридцать, наверное. А главное, не двигаются и молчат.

Землячки тоже встали, упёрлись, как кони перед канавой. Ну, думаю, попал, точно завели меня в особое место. Мало ли, ракетная шахта тут или что. Проверят документы, заметут в янджи, да ещё накостыляют.

Вот вижу, один из солдат зовёт меня, как бы обмахивая лицо ладонью. Дескать, подойди, не бойся, всё равно не убежишь. Мне вдруг стало жутко, невыносимо жутко. На тот момент это было, наверное, самое страшное мгновенье в моей жизни. И, главное, эти-то местные тоже перепугались до немоты. А солдат всё машет ладонью, и улыбается: подходи, подходи. Глаза прищурил и в лунном отблеске видно, они голубые. У китайца ярко-голубые глаза.

Пошёл к нему. Внутри всё трясётся, будто компрессор в животе работает, ноги от тела отстают. Пришлось голову опустить, смотреть на них и переставлять по очереди. Шаг, шаг, ещё шаг. Чувствую, больше не могу, добрёл до края своей канавы.

С трудом поднял взгляд. А передо мной – совершенно мёртвый глиняный воин. Голова, потрескавшаяся глиняная, глаза бесцветные глиняные, рук вообще нет. Глиняная кольчуга, шлем, какая-то сумка, обломок меча сбоку. К плечу привязана тряпка с иероглифом и от сквозняка эта тряпка шевелится, подлетает к лицу. Дескать, подойди, не бойся.

– Жутковатая история, – бормочет Сергей. Это странно, но его, кажется, затягивает в сон.

– Но я же видел, как он улыбается. Я видел его голубые глаза, и они блестели. Ты понимаешь, он был живой. Как я, как ты, как Петрович, как Маганюшка, вон.

– Маганюшка, ноги застудишь. Ботинки одень, – подаёт голос Петрович.

– Не, – весело отвечает Маганюшка. Просунув руки внутрь ботинок, он играет ими, точно Петрушками.

– Погоди, нажалуюсь на тебя бабам.

– Не, – смеётся Маганюшка.

– А я думаю вот о чём, – говорит Ванька, сжимая пальцами кожу на лбу, словно показывая, как он думает. – Ведь в нас собраны гены десятков прошедших поколений. Мы как бы сложены из частей своих предков. Нос папин, подбородок дедушкин, глаза вроде бабушкины. А левая рука – я, ты знаешь, левша – чья? Что мы делали этой рукой последние сорок тысяч лет? Что сжимали в этом кулаке? Скажем, во времена подсечно-огневого земледелия? Ручки деревянной сохи? Наверное, да. Вёсла купеческого струга? Вполне возможно. Саблю в степной атаке? Скорее всего. Ну, а если взять шире? Ведь не исключено, что среди моих отдалённых предков мог быть, например, внук Гарибальди, или сам Коперник, или изобретатель радио Попов. Почему нет?

– У Коперника жены и детей, кажется, не было, – ухмыляется Петрович. – Предки твои все здесь, кроме прадеда, сгинувшего в Сибири. И мои здесь, и Миклухины, и Маганюшкины, и твои тоже, – говорит он Сергею. – Да ты, никак, кемаришь?

– Что-то с глазами.

– А тебя, наверное, предупреждали. Терпи. Так вот. – Петрович отщипывает от земли кусочек глины. – Думаешь, это глина? Нет, это прах. Двадцать тысяч поколений шли, ложились друг на друга слой за слоем, и снова шли, и ложились. Куда, ради чего, ради кого? Ради вот этого? Ради вот этих?   

– Не сбивай парня, – удобнее перекрестив ноги, говорит Миклуха. – Серёжа, ответьте мне на один вопрос. Если, гипотетически, виденные мною солдаты оживут – и выйдут из-под земли, сюда, к нам?

– Гипотетически? – Сергей пытается стереть с ладоней картофельный песок. Опускает руку в карман пальто, но вместо платка вытаскивает жёлтый камушек на ниточке.

– Ваш? – спрашивает он Петровича.

– Оставь себе.

Ванька-монгол дёргает плечом, а Миклуха молча кивает: да, пусть оставит себе.

– Хорошо, – соглашается Сергей. – Хорошо, допустим. Даже не допустим, так оно и есть. А что дальше? Конкретно? Вот я сейчас встану, я готов. И дальше что?

Петрович усмехается.

– Ты как Иисус. «Что есть истина?». Неужели это такая запутанная проблема?

Петрович легко поднимается и шагает вдоль берега, прочёсывая ногами свалявшуюся в колтуны траву.

– Пошла, пошла! – вдруг кричит он, по-старушечьи хлопая в ладоши.

Из-под его ног, злобно кудахтая, выскакивает курица и белым зайчиком мелькает среди деревьев. Петрович поднимает какую-то вещь и, обтирая эту вещь днищем ладони, возвращается к костру.

– Вот, – говорит он, присаживаясь на корточки. – Обыкновенное яичко. Простое куриное яичко. Снесено, в общем-то, в грязь, испачкано и облеплено помётом. Но на самом деле помёт и соломинки легко счистить. И уже не скажешь, что это комок грязи или обломок кирпича. Очевидное, простое куриное яичко. Вот тебе истина. Возьмёшь?

– Одну минуту, сейчас я вам отвечу – говорит Сергей и на корточках передвигается к линии воды.

– Ну, что? – как бы втихую спрашивает Миклуха.

– Молчит, – так же отвечает Петрович.

– Прошёл, и жив. Это уже чудо. Бумагу и ручку давал?

– Давал.

– И что?

– Я же говорю, молчит. 

– Ай-я-яй, яй-яй-яй, – громко подытоживает Ванька.

Сергей опускает в речную струю растопыренные пальцы. Ничего не происходит. Струя, кажется, неподвижна и поблёскивает, как мёртвая ртуть.

– Я бы, пожалуй, взял, – говорит он и оборачивается. – Что за чёрт?

Перед ним, на покрытом изморозью берегу, потухший костёр. Угли в кострище холодные и мокрые, как белые камешки. Ни Миклухи, ни Петровича, ни Ваньки. Маганюшкины ботинки-Петрушки, уткнувшись носами, обнюхивают друг друга.

– Что за чёрт?

Спиннинг, однако, на месте, зелёная леска треугольником вытянулась над водой. Колокольчик приседает, опускается и вдруг, словно от щелчка, взлетает по кругу – раз, ещё раз. Колокольчик кружит, подскакивает, падает – в полном беззвучии. 

Сергей, словно наступив ногой на круглый камень, делает неуверенный шаг к спиннингу и пристально смотрит на этот немой танец. Колокольчик выщёлкивается, тишина стоит неподвижно, как струя ртутной воды в реке.

Сергей глухо хрипит носом, вроде бы сдерживая боль. Похоже, ему и в самом деле нехорошо. Он медленно сжимается к животу, хрип переходит в горло, лицо искажается гримасой. Судорожными рывками Сергей сдёргивает что-то с запястья и, отбросив в сторону, облегчённо, глубоко дышит. Или, скорее, раз за разом выдыхает остатки боли. 

– Вот как, – произносит он. – А вообще, ничего удивительного. Ты же, в принципе, был готов. Или ты не был готов?

Сжимая запястье, он идёт в дымный лес, протискиваясь между стволами деревьев, будто в узкие двери. Дно чащи густо покрыто буреломом, трухлявые кости сучьев лопаются под ногами.

Со злорадным шипением навстречу ему выбегает мускулистый ручей. Вода в нём, несомненно, течёт, быстро неся, словно насекомых, какие-то палочки и соломинки. Закряхтев, Сергей разворачивается и шагает обратно.

Или он надеется, что обратно. Ибо ручей снова выбегает наперерез, раскидывая вокруг себя травянистые лужи и кочки.

А отец Василий, видимо, подустал. Присел на столбик в центре холодной лужи – выпрямившись, словно перед фотографом. Суконные стенки толстого пальто, намокая, медленно чернеют.

– А, батюшка, – окликает его Сергей.

Не дождавшись ответа, наклоняется и шепчет:

– Отец Галилей… Отец Галилей… Вы слышите меня?

– Ну, конечно.

– Как вы себя чувствуете?

– В боку болит, а так ничего.

– Да, да, резкие боли в правом боку.

– Прошу вас, тише.

– Кажется, мы одни.

– Кажется, да. Вы знаете, Сизиф толкал камень. Однако есть ли разница?

– По сравнению с чем?

Отец Василий дёргается, отрывая низ пальто от воды. Заметно, что руки его нащупывают трость.

– Мне предложили вакантное место. Хорошее. Молодость, достойная работа, красивая жена, дом, автомобиль. Через три месяца родится сын. Через двадцать пять лет пойдут внуки. В мои годы – обеспеченная, чистая старость. Неплохо.

– Что же вас смущает?

– Главное. Ведь это всё равно, что вырвать глаза. Понимаете?

– Нет.

– Значит, я поспешил. Вы не готовы. Что ж, это наступает по-разному. У кого-то в один миг, у кого-то через месяцы или годы. Теперь поняли?

– Нет.

– В таком случае, разрешите откланяться. Мне надо идти. Надо уходить.

– Да, надо уходить, – соглашается Сергей и, пружинисто нащупывая путь, направляется обратно, к ручью.

Ручей, однако, исчез, стволы берёз расступились, и  Сергей видит знакомые спины могильных холмиков. Только теперь их семь. Седьмой холмик совсем свежий, глиняная кожа блестит и дымится. Курица что-то выклёвывает из-под лапы, оглядывается и, злобно вскрикнув, уносится прочь.

Сергей, присев на корточки, выковыривает тонкую нитку с жёлтым камушком на конце. Протянув руку, опускает ладонь на тёплую спину могилы.

– Там ничего нет, – слышит он голос Казарского. – Это глупый бабий обман. Да вы и сами, наверное, чувствуете.

– Сёстры Плотниковы?

– …?

– И Петровичиха.

– Хорошо. Неплохо. Вы, всё-таки, действительно, способный человек. Дайте-ка.

Казарский легко подбрасывает камушек на ладони.

– Нет, не чувствую. Ваши соображения?

– Вряд ли сеновал. Тёмная комната, может быть, погреб.

– Более вероятно, землянка какая-нибудь, на окраине леса. Либо яма в огороде. Скорее всего, яма. И кто-то его подкармливает и лечит. Кто?

– Легко спросить, кто. В этом Красном Куте, оказывается, около шестидесяти жителей.

– Пятьдесят семь. И шестимесячный плод.

– Сёстры по-прежнему молчат?

– Разумеется.

– А рыбачки проговорились. Правда, я никак не могу ухватиться за смысл. Выскальзывает, как мокрая сосулька из кулака.

– Ничем не могу помочь. Толкайте, толкайте свою вагонетку. Настанет момент, и она покатится сама, и вас потащит. А вы не сможете оторвать руки от скобы.

 Казарский совершенно по-человечески, даже чуть сгорбившись, садится на хребет бочки, опустив кейс между ног. Но это оказывается всё, на что он способен.

Еле слышное металлическое повизгивание выпрямляет его спину и натягивает кожу на кости лица. Он резко встаёт и, чётко переставляя циркульные ноги, шагает, как ему кажется, прямо на звук.

– Это бесполезно, – вслед ему кричит Сергей. – Вы же знаете, что это бесполезно.

Тем не менее, он поднимается и, зачем-то изгибаясь, бредет следом, среди могил, крестов и ёлочек. 

И вдруг проваливается в оранжевую воду. Ручей, будто прорыв тоннель, выскакивает и хватает его за бока, сдавливая плотным течением.

Сергей стоит спокойно, не спеша, отталкивая от пояса пучки проплывающего мусора. Ему, кажется, даже не холодно.

– Очень хорошо. Пока всё понятно. Всё логично.

Логично или нет, но рядом, на берегу, сидит староста и окунает в воду кривой берёзовый сук, похожий на паучью лапу.

– Вы, почему здесь? – со строгим сочувствием спрашивает он.

– Не ваше дело.

– Не моё, так не моё. Помочь?

Сергей, раскачав туловище, молча, с усилием, выбирается на берег. Расстёгивает намокшее пальто и всего на секунду опускает взгляд к измазанным ботинкам.

И происходит ярко-чёрная ночь. Тумана как не бывало; прямо над головой роятся, как мошкара, мелкие звёздочки, янтарная луна улыбается, показывая крепкие зубы.

– Всё понятно, всё логично, – повторяет Сергей. – Мы приехали в понедельник?

– Да, – отвечает староста.

– А сегодня уже четверг.

– Ночь со среды на четверг.

– Да нет. Сейчас что-то около двух часов ночи. Значит, всё-таки, четверг.

– Вы бы уши закрыли. Потом будут болеть, с непривычки.

– А вы?

– Я уже не первый раз.

Староста накрывает уши ладонями и трёт, будто на морозе. Где-то поблизости, в полной тишине, вытягивается по-над землёй зелёная вспышка. И ещё одна, и ещё несколько одна за другой. Точно искры на ветру, сквозь чернозём ночи проносятся стаи раскалённых чёрточек.

В конце концов, они, наверное, находят цель. Вспышки сдуваются, освободившееся место занимает плотный туман. Голова луны захлёбывается и исчезает в нём.

– Как долго, – стонет староста. – Неужели, технически, так трудно убить нескольких людей? 

 – Всё уже кончилось.

– Да я понимаю, что всё уже кончилось, – трёт уши староста.

– Что это было?

– А вы не знаете? Тогда не ходите туда. Рано вам туда ходить.

Сергей засовывает руки в мокрые карманы пальто и, балансируя на кочках, шагает в сторону вспышек. И вскоре натыкается на костяной голос Казарского.

– Сколько их было?

– Шестеро, – отвечает грубый бас.

Сергей на секунду вспоминает самосвал, дорогу, голоса, и ему кажется, что это было или очень давно, или не с ним. «У меня трое бойцов пропали», – так, вроде бы, сказал тогда этот упрямый голос.

– Снова шестеро, – скрежещет горлом Казарский.

– Ну, конечно, шестеро. Седьмой уже прошёл, зачем ему здесь быть. Не будет его здесь. В деревне надо искать. Пока он не очухался, и не убежал. В погребах, на сеновалах, на огородах. Прощупать, перерыть, перекопать, сжечь, в конце концов.

– Две вещи. Во-первых, он отсюда не убежит. Во-вторых, перерыть, перекопать и сжечь – значит, применить крайние меры. Это доступно вашему пониманию?

– А вашему пониманию доступно, чем вы рискуете? Мы, ладно, головой, а вы? Ведь он здесь был. Я видел пятна крови, и собака взяла след до моста. Он встречал их, хотел провести. И будет встречать, и однажды проведёт. И что тогда?

– Уверены, что это был он?

– Да.

– Это меняет дело. Сжечь целую деревню? Непростая задача, надо подумать. В принципе, да, вот только люди. 

– Неужели так трудно переместить пятьдесят шесть человек и одну беременную бабу? У вас же есть вакансии.

– Дело не в этом.

– А в чём?

– Не в этом. Ну, хорошо. Проверку жилых и нежилых помещений проведём с наступлением рассвета. Действовать мы обязаны официально. Это вас не пугает?

– Никак нет.

– Это значит – обнажить петлицы и шевроны. Снять тряпочки со знаков различия. Не пугает?

– Никак нет.

– Ну, хорошо. Проинструктируйте людей. Что вы там притаились? Ведите его сюда.

Кто-то сжимает кость локтя Сергея и тянет его в туманную яму.

– Осторожнее, это наш человек, – Казарский прикрывает крышку закинутого на бедро кейса. – Не обижайтесь на них, не держите зла. В будущем это может вам помешать.

И говорит кому-то перед собой:

– Познакомьтесь. Это он.

– А, вот как. Разрешите?

Из тумана выдвигается расплывчатое очертание руки, чёрные клавиши пальцев, нажимая, ощупывают плечо Сергея.

– Успеете ещё, – отодвигающим тоном произносит Казарский, и рука растворяется обратно. – Где эти, трое?

– Вон у того холмика лежат. Они там были, и шли сюда. Возвращались. По-другому я не мог поступить.

– Мы не имеем претензий в ваш адрес. Я хочу посмотреть на них. А – вы идите к автомобилю и ждите меня там. Поедем вместе.

– Вместе, так вместе, – отвечает Сергей – но грубит он пустоте.

Голос Казарского удаляется, точно шагает сам по себе:

– Посмотрим-посмотрим. Любопытно, на что это похоже.

 Остановившись, произносит:

– Странно, они, кажется, в-общем-то, не изменились. Хотя, вот этот – видите?

Сергей ещё глубже засовывает руки в пальто, будто пытаясь дотянуться до колен. Значит, придётся ехать, и надо идти. И он бредёт, разрыхляя ботинками заросли сорняков.

О направлении он не беспокоится – сапоги дорогу знают. Или нет?

– Вам сюда нельзя, – предупреждает вежливый голос.

В тумане различается деревянная тропинка жердевого мостика, замшелого и хрупкого, словно собранного тысячу лет назад. Когда-то под ним пробегала речка, а теперь течёт густой поток лопухов.

– Почему? – спрашивает Сергей.

– Пока нельзя. Берите левее. Смотрите под ноги, там кочки.

– Я знаю, что там кочки.

Сергей не лжёт: ни разу не покачнувшись, не споткнувшись, он ровно проходит заросли кочек и оказывается на коричневой дороге. У обочины, сгорбившись, притулился железный автомобиль.

Отец Василий напряжённо сидит за рулём, вперив взгляд то ли в лобовое стекло, то ли в свою трость, лежащую на капоте. Тусклые шершавые глаза царапают стёкла очков, как хлебные корки.

– Отец Василий… Отец Василий… Ты слышишь меня, Галилей?

Нет, не слышит. Сергей заползает на заднее сиденье, мажа коврики и обивку лентами болотной жижи.

– Могли бы почиститься, – замечает староста, отодвигаясь.

Геометрически подстриженный затылок высится над подголовником пассажирского сиденья. Невероятно, но Казарский уже здесь. Сергей, скручивая, отжимает треугольные полы пальто.

– Что это за мостик?

– Вопрос настораживает. Пора бы знать.

– А я вот не знаю. Куда мы едем?

– Толкайте, толкайте свою вагонетку, – не шевельнувшись, отвечает Казарский и добавляет в адрес Отца Василия:

– Ваша палка будет дребезжать.

Отец Василий, видимо, по-своему понимает содержание этих слов. Отталкивает от себя дверь, выставляется наружу, берёт трость с капота и размеренным, странническим шагом идёт по дорожной колее.

– Тяжёлый народ, – оправдывается староста. – Трудный.

– Трудный, – подтверждает Казарский и геометрическим затылком обращается к Сергею:

– Кистью пользоваться умеете? 

– А есть ли смысл?

– Попытка не пытка. Не хочется мне доводить дело до крайности. Крайность не профессиональна и несёт угрозу распыления информации. Краску достали?

– С каким трудом! – угрюмо отвечает староста.

– Тогда поехали. Смотрите, уже совсем светло. Прогуляемся по жилым и нежилым помещениям.

– Что-то я, кажется, забыл там, у мостика, – бормочет Сергей. – Потерял, выронил на ходу из памяти.

Железная голова лампы нагревает рыжее Ванькино лицо. Ванька тонко щурится, широкие ладони месят табурет, как шматок теста. По бледной щеке, точно бисеринка пота, стекает синяя капля крови. 

Казарский  по-хозяйски сидит за столом и, будто наниматель на собеседовании, разглядывает тонкий файл. Сергей, опустившись локтем на бедро, молчит в стороне.

– Что в погребе? – спрашивает голос из квадратной темноты.

– Картошка.

– «Что в погребе»? – усмехается Казарский. – Разве в этом дело. Больно, Иван?

– Да.

– Извини, такая у них служба. Процедуру необходимо соблюсти. Ты, Ваня, развяжи узлы. Иначе я не смогу тебе помочь.

– Плевал я на вашу помощь.

– Верно: «Плевал я на вашу помощь». Здесь так и указано. Видишь?

Ванька щурится на файл и видит то ли отражение, то ли фотографию собственного лица.

– Значит, не расскажешь, кто его укрывает. Будешь молчать, упрямый монгол. А дальше-то что? Пойми, Иван, из этой комнаты два выхода. Или ты распустишь узлы, и я тебе помогу. Или – в болото.

Ванька сильнее мнёт крышку табурета. Нет, ему не страшно, ему жарко и трудно усидеть на месте.

– Предпочитаю болото.

– Да, да, здесь так и написано: «предпочитаю болото», – Казарский искривляет корпус тела к Сергею. – На будущее, самые крепкие фанатики получаются из таких вот малограмотных просветлённых. Совсем недавно он не мог отличить Ломоносова от квазара. А теперь, смотрите-ка, «предпочитаю болото». Нет, я с ним ещё поработаю. Найду мышиный хвостик нити, распускающей его узлы.

– Не найдёте, – подаёт голос Ванька.

– Найду, Ваня. Они есть у каждого, эти нити. Вот одна, вот вторая. Потянем?

– Действительно, картошка, – злобно говорят откуда-то снизу. – Мягкая, видно, прошлогодняя.

Ванька протирает глаза, словно кружочки на пыльном стекле.

– Погасите вы эту лампу. Всё равно вам никто ничего не скажет.

– Не вовремя вы, – замечает Казарский в темноту.

Тем не менее, свет медленно гаснет.
 
И снова зажигается. На табурете, склонив бороду, печально сидит отец Василий. Ноги по-женски сведены вместе, кисти рук, словно нащупывая пропавшую трость, хаотично гуляют вдоль бёдер.

Казарский просматривает старинный фолиант, переворачивает толстые, как хлебные корки, листы. Своей очереди ждут рулеты-свитки и замызганные блины рукописей.

– Верните, пожалуйста, трость, – просит отец Василий.

– Может, воды? – отвечает Казарский.

– Нет, спасибо.

– Тогда продолжим с этого места. Итак, утверждал ли ты, будто Солнце находится в центре мира?

– У вас, конечно, есть свидетели. Так что, да, утверждал.

– Будто Земля и другие планеты вращаются вокруг него?

– Ну, да.

– Будто бы вселенной тринадцать миллиардов лет, и она полна миров, подобных нашему?

– Около тринадцати миллиардов лет. С мирами, подобными нашему, это сложный вопрос. Но хотелось бы надеяться.

– Хотелось бы надеяться, – повторяет Казарский, перелистывая книгу. – Что за абракадабра?

– Обоснование парения птиц. Расчёты Отто Лилиенталя. На развороте – схема летательного аппарата тяжелее воздуха.

– То есть, ты допускаешь, что люди смогут передвигаться по бесплотному воздуху?

– В воздухе – везде опора. 

Захлопнув книгу, Казарский беспощадно разглядывает  отца Василия белыми костяными глазами. 

– Сейчас, здесь, за этим столом, в данную минуту, течёт двадцать первое столетие. А ты несёшь такую чушь. Когда в последний раз читал библию?

– Давайте лучше поговорим об атомах.

Казарский искривляет корпус тела в сторону Сергея:

– Хотите поговорить об атомах?

Сергей брезгливо морщится.

– Значит, не будем говорить об атомах. И это правильно. Атомов не существует. Они выдуманы. Атомы, материя, эволюция, развитие по спирали. Воздушные аппараты с крыльями летучих мышей, другие миры, теория относительности. Нигилистическая дребедень. Вот, что должно быть у тебя в голове.

Совершенно невероятно, но Казарский, протянув скелетную руку, мягко давит на лоб отца Василия.

– Вот здесь вот должно быть, в своём уголке. Ведь мы, кажется, обо всём договорились.  Да или нет?

– Да.

– Хорошее вакантное место. Работа, красивая жена, дом, автомобиль. Чистая, благополучная старость. Ну, так, что, где вы его прячете?

Отец Василий, ужасаясь себе, молчит; полупрозрачная борода скукоживается и опадает, точно подпалённая.

– Погасите на минуту свет, – приказывает Казарский.

И свет вновь медленно гаснет.

И снова зажигается. Миклуха, не моргая, спокойно глядит в сердцевину лампы. Вот так же, не моргая, он глядел в лицо солнцу – на Крите, в Новой Гвинее, в Пусане. Солнце, оно везде одинаковое, если приглядеться – как очищенное от навоза и соломинок куриное яичко.

Темнота в комнате не изменилась, и стол вроде бы тот же, и Сергей по-прежнему сидит, согнувшись локтем на бедро. Только вещи, лежащие перед Казарским, другие. Заплечный мешок, какой-то бубен, какие-то черепки, какие-то амулеты, похожие на кукурузные лепёшки. Хлам какой-то.

– Своеобразная коллекция, – говорит Казарский. – Фольклор в мешке. Вот это, глиняное, что? Тарелка?

– Ацтекский календарь будущего, – улыбается Миклуха. – Философски красивая вещь. Ребёнок играет, зреет урожай, мужики пьют вино, женщины танцуют, дракон спит. К сожалению, подделка.

– Вы ошибаетесь. На самом деле это оригинал. Амулет из Тлакопана, двадцатые годы пятнадцатого века. Строго говоря, вещь не ацтекская. Но – уникальная. Единственный экземпляр.

– Неужели единственный?

– Обратите внимание на структуру. – Казарский трёт пальцами, амулет пирамидкой ссыпается на стол. – Видите? Характерное соотношение песка и глины.

– Говоря «неужели единственный», я не это имел в виду. – Миклуха, не оборачиваясь, обращается к темноте. – Подайте, пожалуйста, с полки.

– Там ничего нет.

– Ой, ли?

– Я проверял.

– Проверьте ещё раз. И принесите сюда, пожалуйста.

Через минуту на стол ложится новая пригоршня кукурузных амулетов.

– У меня их много, – поясняет Миклуха. – Отовсюду, со всего мира. Казалось бы, разных, но, в общем-то, одинаковых. Ребёнок играет, женщины танцуют, мужики пьют вино, просо созрело, хвост дракона торчит из пещеры. Вот ещё, и ещё. Ребёнок, дракон, хвост, мужики.

– Вы смотрите не под тем углом, – говорит Казарский. – Вот так надо смотреть. Это настоящая картинка. Пражские мосты, Фудзияма, гейши, квадраты и треугольники, тополь на холме. Декоративные фарфоровые тарелки.   

– Да нет же. Вот ребёнок, вот женщины поют, вот солнце, вот дракон, вот хвост. Вы же видите.

– А вы?

– И я.

– Хорошо, проверим. Вот это – что?

– Вот это как раз Пражские мосты.

Казарский, вероятно, удовлетворён. Ибо задаёт следующий вопрос:

– Зачем вы распространяете нелепую историю о глиняных солдатах?

– Скорее, почему. Вам известно, почему.

– Хорошо. Покажите на карте, где это было.

– Вы же знаете.

– Я знаю многое. Знаю, например, удельный вес ядра квазара ULAS J1120. Знаю, где бродит отец Василий, и какие мысли бродят у него в голове. Знаю, сколько яиц принесут сегодня ваши куры. Знаю, когда и в каких муках вы умрёте. Но я не знаю, где это было. Я не знаю, почему тьма за окном наступает через час после рассвета. Не знаю, откуда взялась эта проклятая речка. Не знаю, что за мальчик бродит с коляской по округе. Главное, не знаю, где вы прячете седьмого. Так, где вы его прячете?

– Этого вам никто не скажет.

– Почему?

– Вот они не велят.

И снова Казарский оборачивается к окну, как будто там, в пяти шагах, стоят они – те, которые не велят.

– Что же я уронил? – громко произносит Сергей. – Ведь я что-то уронил из памяти, там, в лесу. Вы направили меня к машине. Я вышел к мостику. Мне сказали, сюда нельзя. А потом было что-то очень важное. Что?

– Значит, не велят, – морщится Казарский. – Дайте ладонь.

Как тарелку какую-нибудь, он берёт Миклухину ладонь и с нажимом проводит пальцем. Будто проверяет, нет ли на ней сажи, хорошо ли она протёрта.

– Теперь понятно, – говорит он и вдруг начинает нагибаться.

         Нагибается медленно, очень медленно и неотвратимо, так, словно хочет войти лбом в Миклухины глаза.

– Что, жёлтый человек?

Ванька протёр, наконец, дырочки на окне лица.

– Да погасите вы свет, – бурчит он, размазывая по носу синие капли.

А Машка Плотникова всё поправляет свой большущий живот. Удобнее пристраивает его на бёдрах, будто сумку со свеклой. Распираемая беременностью, краснощёкая, чернобровая, она отвечает одним только взглядом – бесстыдным и насмешливым.

А сестра её, худая, потухшая женщина, просто молчит, перебирая волнистыми пальцами пуговицы на серой кофточке.

А отец Василий стоит, отвернувшись к стене, и рука его бродит возле бедра, нащупывая пропавшую трость.

– Неадекватно себя ведёте, – говорит Казарский. – Написали завещание, спрятали его в стволе телескопа. Очнитесь. Никто этот листочек не найдёт. Никто не навестит вас однажды вечером, не скажет: «Здравствуйте, это вы – бывший отец Василий?». И ваш новый дом выглядит совершенно иначе, чем вы себе представляете. Нет там колокольчика у двери, и собачьей будки нет.

– Дом без собаки? Вы шутите.

– Ну, хорошо, я подумаю. Кокер вас устроит?

Отец Василий молчит.

– Вот и прекрасно. Теперь вы.

«Теперь вы» это, оказывается, Петрович, согнуто сидящий на табурете. Как будто согнуто сидеть на табурете, упираясь ногами – какое-то серьёзное, важное дело.

Казарский, одну за другой, выкладывает на стол неопровержимые, по его мнению, улики. Остатки шинели, ботинки с мягким ещё верхом, лист красной ткани, картонные чёрно-белые брошюры.

– Ваши вещи?

– Мои.

– Каутский. «Internationale Arbeitergesetzgebung». Штутгарт, одна тысяча восемьсот восьмидесятый год. Каутский, это кто?

– Фамилия Бюшез вам знакома?

– Нет.

– Блан, Пеккёр, Леру?

– Нет.

– Ну, конечно же, нет.

Петрович говорит, словно качая воду ручным насосом – напряжённо, упираясь.

– Это всё равно, что пытаться затоптать криницу. Прижать отверстие каблуком – легко.  А вот устоять на одной ноге… Уж вы-то, наверное, помните: «Толпа сосредоточенно молчит, идёт себе и идёт… Ни шутки, ни возгласа, ни мальчишек… И остановить камень не в их власти… Большинство шло, как мне казалось, как в неполном гипнозе, иные будто уверяя себя, что они ясны и трезвы, иные конфузливо – как бы задавая себе вопрос – чего я иду? – а некоторые как щепка по вешней воде… Но все необычайно серьёзно, как серьёзные исполнители серьёзной роковой игры… Жутко было наблюдать эти первые ряды исполнителей «толпы», «народа» «Le antras». Ну, и что? Минует совсем немного лет, десять, двадцать, сто пятьдесят. Нога у вас затечёт, отстанет. И другие, после нас, неизбежно спросят: как же так? Как такое могло быть? Ведь вы были разумными людьми. Вас были миллионы. А вы шли за маленькими цахесами, ничтожными цинноберами. Вы творили безумные, преступные дела. Вы жили, как черви на братских могилах. 

– Продолжайте, продолжайте. Забавно наблюдать, как вы выпрямляетесь от страха, произнося тривиальные истины.

– Что?

– Тривиальные истины, очевидные вещи.

– И вы – открыто – это признаёте?

– Разумеется.

Петрович выкачивает из себя длинный звук, похожий на «а-а-а». 

– То есть, вы всё-таки решились. И все эти разговоры ни к чему.

– Вы же сами, своим молчанием, загнали меня в тупик. Альтернативы нет, вариантов не осталось. Доходит это до вас?

– Да. Что будет с моей жинкой?

– Она нужна вам?

– Да. 

– Значит, останется с вами. Так, что, жёлтый человек?

Последний вопрос обращён к Миклухе. Не отстраняясь, он смотрит навстречу Казарскому и, кажется, что лица их вот-вот совпадут.

– Не знаю, – повторяет Казарский, – не могу понять и не знаю.  А, следовательно, всего этого нет. Тебя нет. Есть строитель из Иркутска, Николай. Работяга, семейный человек, малопьющий. Мечтающий дотянуть до выходных и поехать в лес по грибы. На пригородной электричке. Вашей деревни тоже нет. Реки, моста, болот проклятых нет. Тумана, тьмы за окном, глиняных могил. Пацана с тележкой. Слышите, повизгивает? Всего этого нет. Не было, нет, и не будет.

– То есть, вы всё-таки решились.

– Не будет, – повторяет Казарский. – Не будет.


Сергей, надавливая локтем на бедро, то окунает лицо в темноту, то поднимает, чтобы глотнуть воздуха. На табурете сидит слепошарая старуха и по-прежнему ничего не видит и не слышит.

– У меня есть один знакомый парень, мент, Лёша. Хороший парень, только вот с этим делом у него проблемы. На третий или четвёртый день запоя его схватывают приступы. Он чувствует, что у него останавливается сердце. Что он не может больше дышать. И тогда он кричит: «Трясите меня, трясите!» Вот и я. За мной числится много всего, мерзкого, подлого, страшного. Но всё это не задевает, гнетёт, но не задевает. Лишь об одном случае воспоминания непереносимы. Настолько, что сердце, как мышцу на ноге, сводит судорога и надо трясти себя, чтобы очухаться. Это была родительская суббота, перед неделей Страшного Суда. Накануне я получил от моих новых коллег приглашение на рыбалку. На сома, в рыболовную усадьбу «Акватер». Ну, знаете, коттеджи, обстановка, сервис, лакеи, замаскированные под обслуживающий персонал. Для вчерашнего школьного учителя – новая жизнь, новое качество жизни. Одна проблема – наживка. Для ловли сома нужны капустянки, а где их взять, в феврале? Вот об этом я и думал по пути на кладбище. С новым удостоверением легко проехал полицейские кордоны, удачно припарковался рядом с могилой отца. Выложил на стол конфеты, цветы, поставил бутылку, стакан. Взялся дёргать сорняки. Земля была мягкая, влажная, стебли дёргались с комлем, как поваленные деревья. И вдруг из этих комлей выпала капустянка.  Потом ещё одна, потом третья. Отличные капустянки, с мягкими животами, как у молочных поросят. Я обрадовался. Схватил здесь же кем-то выброшенную то ли шкатулку, то ли папиросницу, и стал собирать в неё этих тварей. Дрожащими от радости руками. Собрал, подошёл к багажнику, и тут мне стало плохо. Не так плохо, как, допустим, голова кружится или тошнит. А так плохо, будто весь организм сломался, застопорился, замер. Будто перешагнул через ограждение и упал в яму. По большому счёту, так оно и было. Однако, сознание вернулось, минут через десять. Я полулежал возле машины, головой на бампере. Шкатулка пропала. Исчезли цветы, конфеты, водка, только пустой стакан валялся под столом. Я понял, что жив, но это не принесло ни облегчения, ни испуга. Меня охватил сотрясающий приступ стыда. Острейшего, режущего, невыносимого стыда. Понимаете, невыносимого. Прошу прощения, мне нужна одна минута.

– Ну, ну, успокойтесь, – за спиной Сергея, положив руку ему на плечо, стоит Казарский. – Потерпите немного. Скоро эти болезненные ощущения исчезнут, навсегда. Поверьте мне. Господин староста!

Казарский выпрямляется, и Сергей выпрямляется, и, кажется, что они изображены на старинной дагерротипии.

– Господин староста! Нам понадобится трос ограждения. Он спрятан у вас, в лопухах за собачьей будкой. Я понимаю, украсть сам памятник. Много тяжёлого, дорогого металла. Но трос-то вам зачем? Кур привязывать?

А вот и этот самый трос. Нет, тоже железный, сплетённый из мокрых ржавых проволок. Провисая, колышется между столбиками, будто на нём балансирует невесомый канатоходец.

Пирамидка памятника исписана коричневыми трещинками, ножка звёздочки скривилась, как увядшая ботва. Тут же установлены скамья и столик, какие обычно бывают возле могил родственников. На столике, словно хирургические инструменты, разложены малярные кисти, стоят две банки с краской – чёрная и жёлтая.

Староста дощечкой размешивает краску и странно улыбается, всасывая губы. Казарский дочитывает нижние строки прозрачного файла, Сергей рассматривает людей, собравшихся возле памятника. Их много, они стоят неподвижной толпой, обсыпаемые белым рисом дождевых капель.

Петровичиха поддерживает под мышки слепошарую старуху, босоногий Маганюшка суетится среди замерших фигур и, дёргая за рукава и спины, весело выкрикивает:
– Ки-ки-реку! Счастья нету!

– Что ж, приступим, – говорит Казарский и указывает файлом на бороду отца Василия:

– Ты.

Отцу Василию явно не хватает привычной трости. Вяло пошатываясь, он приближается к столу, берёт кисть, рассматривает её, оглядывается. И, зачем-то положив кисть в карман, ковыляет во влажную плесень тумана. Следом, будто взаимосвязанные, идут сёстры Плотниковы и какой-то явно нетрезвый мужик. 

– Теперь ты.

Ванька-монгол сразу усмехается избитым лицом, подчёркнуто разворачивается и уходит прочь,  уводя ещё несколько человек.

– Ваша очередь.

– Догадался уже, – говорит Петрович, беря Маганюшку за руку, – Пойдём, а то простудишься. Идёмте, люди, нечего вам тут делать.

– Ки-ки-реку! – выкрикивает Маганюшка. – Счастья нету!

И прыгает рядом с Петровичем, размахивая свободной рукой.

И вдруг Казарский, Сергей и староста оказываются одни в бумажной пустоте, словно внутри японского домика. Только слепошарая старуха тенью отражается на рыхлых, мутных стенах. Неподалёку по-собачьи повизгивает ржавая коляска.

– Я вспомнил, – говорит Сергей. – Теперь я вспомнил.

– Вам сюда нельзя, – снова предупреждает голос из непроглядного тумана.

И Сергей снова видит деревянную тропинку мостика и текущие под ним лопухи.

– Почему?

– Пока нельзя. Берите левее. Смотрите под ноги, там кочки.

– Я знаю, что там кочки.

Сергей ровно проходит между кочек, что-то почувствовав перед собой, вытягивает руку – и натыкается на шершавые осыпающиеся доски.

И снова происходит ярко-чёрная ночь.

Дощатый фургон прижимается к земле, опираясь на сожжённые колёса, будто на локти. Дверца кабины, как сломанная калитка, повисла на петле, за рулём неподвижно сидит шофёр с чёрным, картофельным лицом.

Поодаль бродят несколько фигур в маскхалатах и, точно грибники, что-то выискивают под ногами.

– Внимательнее, внимательнее! До последнего лоскутка зачищаем! – командует грубый бас.

– Вам плохо? – спрашивает Сергей у водителя. – Вы кто?

– Э, э, э, сегодня моя очередь!

Один из маскхалатов, заметив Сергея, рысью подбегает к фургону.

– Нехорошая примета, с мёртвыми разговаривать, – говорит он, придавливая водителя, словно бы ввинчивая в его плечо штопор. Как пробку выдергивает и прижимает к своей груди красный пятиконечный кругляш.

– Симпатичная вещь, солидная. Завтра себе снимешь. Завтра они снова пойдут. Вот, держи. Говорят, интересуешься?

Сергей распрямляет листок, похожий на засаленную салфетку.

«Предъявитель сего старший политрук Расулов Абдумутал Фаикович является комиссаром отдельной медсанроты 32-й О.С.Б. Что подписями и приложением печати удостоверяется. Действительно по 1 января 1943 года». 

– Этого не может быть, – вяло бормочет Сергей. – Нет, не может. Нет, нет, нет.

Однако грязненький листок трётся между пальцами.

«Предъявитель сего старший политрук Расулов Абдумутал Фаикович является комиссаром отдельной медсанроты 32-й О.С.Б. Что подписями и приложением печати удостоверяется. Действительно по 1 января 1943 года». 

– Как ваша фамилия? – спрашивает Сергей у тумана.

– Расулов моя фамилия, – отвечает грубый бас, – майор Расулов, Фаик Абдумуталович.

– Теперь я вспомнил, – говорит Сергей. – И понял.

И снова перед памятником стоят люди, обсыпаемые рисовым дождём. Маскхалаты подпирают их, точно колья забора, факельные дубинки испаряются прозрачным пламенем.

– Что, своих ждёте? – сдерживаясь, шипучим голосом говорит Казарский.

Как будто огнетушитель выпускает малыми порциями пену.

– Своих ждёте. И откуда же они, по-вашему, придут? Оттуда? Вряд ли. Отсюда? Маловероятно. Оттуда? Мне так не кажется. Никто не вернётся к вам. Ничего больше не будет. И не было никогда. Всех этих ваших фотографий на стенах, бумажных треугольников, глиняных могил – не было. Даже деревни вашей не было. Видите?

Словно костры на утреннем берегу, в тумане тускло, бездымно, разгораются мокрые избы. Люди чувствуют пожар спинами, глядят, не оборачиваясь.

– Так что, забудьте об этом, – говорит Казарский. – Забудьте, и живите богато и счастливо, черви.

– Автобусы готовы к погрузке, – докладывает грубый бас.

– Хорошо. Вопросы?

У слепошарой старухи, кажется, есть вопрос. Или что-то в этом роде. Толкнув спиною Петровичиху, она словно высматривает кого-то перед собой, словно выбирает. Выбрав, идёт наощупь, медленно и прямо.

Казарский, не сдвигаясь с места, отстраняется, пятясь одними плечами.

Когда слепец прислушивается, похоже, что он видит.

– Они придут, – говорит старуха. – Они вернутся, скоро. И тогда вы ответите – ты, и ты, и ты. Все, без исключения. Каждый ответит, лично, как перед богом. И будет вам кара. Каждому.

– Стреляй в глаза! – внезапно кричит Казарский, хватая маскхалат за руку и прячась за него, как от собаки. – В глаза!

– А, а, а, – сипит маскхалат.

– Это у тебя что?

– Шеврон.

– Стреляй в глаза!

Спотыкающимся движением маскхалат поднимает ствол винтовки.

И вдруг что-то изменяется. Нет, всё изменяется, коренным образом.

Возле пирамидки стоит босой парень в белой гимнастёрке. Ноги изнурённо погнуты, обритая голова похожа на запёкшуюся картофелину. Двигая челюстью, он пытается то ли что-то произнести, то ли захватить больше воздуха.

Маскхалаты открывают огонь. Зелёные точки бьют по белой груди парня, лопаются на пирамидке, откалывают хлебные крошки букв. Металлически взвизгнув, рикошетит ржавая звёздочка.

Парень рушится лицом вниз, словно хочет закусить мокрую землю.

– Ну, вот, наконец, и седьмой, – спокойно говорит Казарский. – Обыщите его. Там есть любопытное для вас.

Раскачиваясь, как невесомый канатоходец, Сергей шагает к парню. Встав на колени, крутит карман гимнастёрки. Обернувшись, выкрикивает:

– Вы снова ошиблись. Это не он. Он действительно пропал без вести, здесь, в этих местах. Но он вернулся. Гораздо позже, но вернулся. Работал учителем в сельской школе. И умер на руках моего отца. Так что, это не он.

– Уверены?

– Да.

– Значит, снова ошибка. Снова мы упустили какую-то мелочь. Ничтожную мелочь, ускользающий вирус. Он мутирует, изменяется, и вновь поражает, казалось бы, надёжно привитые организмы. Мы компенсируем вам эту поездку. Что вы хотите?

Парень вяло подтягивает ногу к животу, как бы удобнее устраиваясь во сне. Сергей, по-воробьиному махнув руками,  топчется, отталкиваясь коленями.

– Вот что я должен сказать.

– Остановитесь, – предостерегает Казарский. – Остановитесь, молчите, не думайте об этом. Иначе, я не смогу вам помочь. 

– Вот что я должен сказать, – повторяет Сергей.

И в этот момент сырая, подгнившая мешковина обрушивается ему на голову.

И вновь он слышит то ли грохот тележных колёс, то ли каменный плеск булыжного прибоя. Обмотка всё так же не даётся, скользит, крутится, выпадает.

– Плотников! Плотников! Да Плотников же!

Мешковина расширяясь, пахнет острее, заполняет дощатый сарай.

– Серёга. Серёга.

Тёплая рука, как крыса, протискивается за пазуху, семенит по груди лапками пальцев.

– Кто это?

– Я, Ванька-монгол.

– Что-то, Иван, плохо мне. Голова болит.

– Ну, конечно. Прикладом по затылку.

– Где мы?

– Заперты в сарае. До рассвета.

– А потом?

– А потом в болото. Тебя отпускать нельзя. Сам знаешь, почему. И меня отпускать нельзя. Не получается из меня ни бухгалтер, ни работяга, ни студент. Иммунная несовместимость. Так что, в болото.

– А что с деревней? Где люди, Петрович, Миклуха?

– Нет деревни. И людей нет, вывезли. На новые вакансии.

Нечто мягкое и тяжёлое, вроде ватного одеяла, давит Сергею на живот.

– Это он?

– Да.

– Жив?

– Трудно сказать. Во всяком случае, оставлять его здесь нельзя. Тащить надо, к мосту. Дорогу найдёшь?

– А ты?

– Я останусь. Такой шанс бывает раз в жизни. 

– Но – как?

– Сейчас, подожди.

Ванька хрипло кряхтит, возится, как будто, стоя на четвереньках, моет пол. Видимо, занимается он этим давно и уже устал и запыхался.   

– Плотная у нас земля, тёплая, как липкий свинец, – шепчет он. – Ничего, одолеем. 
 
Внизу мешковины открывается лаз, похожий на длинное ведро.

– Берись, приподнимай.

– Он очень тяжёлый. Я не дотащу.

– Дотащишь. Иначе нельзя.

Над болотом, как над чаном с грязным бельём, поднимается прачечный дым. Ноги цепляются за штанины корней, вязнут в подушках кочек. До чего он тяжёл, этот парень в белой гимнастёрке. 

Лежа во мху, Сергей жадно и трудно дышит, нанизывая грудь на воздух. Нечто, зашипев, латунно цокает, прачечный дым освещается зелёным мерцанием. Ищущие голоса, словно эхо друг друга, бродят поблизости. Стуки выстрелов похожи на удары прикладом в запертые ворота.

По горизонту, точно карусель, кружится ужасный, скрежещущий вопль морского зверя. Того самого, с очками-консервами в лобовой броне.

– Внимание! Остановитесь! Вы в тупике! Дальше дороги нет! Не усугубляйте ситуацию! Выходите из болота! Внимание! Остановитесь! Вы в тупике! Дальше дороги нет! Не усугубляйте ситуацию! Выходите из болота! 

Сергей наклоняется к парню, лежащему на утопленной в тине шинели. Выскребает из открытого рта соломинки, прислушивается, вглядываясь в чёрные губы.

– Куда я тебя тащу? Зачем? Ведь ты и не дышишь уже. Это глупо, бесполезно. Вот что, отдохни пока. Я… вернусь, ладно?

Словно восходя по ступеням лестницы, Сергей поднимается на ноги и шагает, убегая, в туман. Бежит, спотыкается, вязнет, падает – и, полусидя в тине, яростно дышит, загребая воздух лопатой челюсти. Парень открыто, точно голый, лежит на шинели, раскинув босые ступни.

– Пропаду я здесь с тобой. Ради чего? Ради кого? Ради них? Ради вот этих? Ты же видишь, это бессмысленно. Извини, отдохни пока.

И Сергей вновь подымается по ступенькам и шагает в туман, ступая по грязному белью луж и кочек. И вновь натыкается на беспощадный звериный вопль.

– Внимание! Остановитесь! Вы в тупике! Дальше дороги нет! Не усугубляйте ситуацию! Выходите из болота! Внимание! Остановитесь!

Попятившись, Сергей спотыкается и падает навзничь, будто в погреб затылком, на белую гимнастёрку. Ноги парня дёргаются и елозят, точно ему щекотно.

– Ну и чёрт с тобой! – криком хрипит Сергей и, схватив шинель за шиворот, тащит со злобной силой. Зверь не отстаёт, завывая в предвкушении добычи.

– Хах, хах, хах, – рубит Сергей шаги, как вязкое полено колуном. Зверь приближается, по-волчьи равномерно, а парень всё так же тяжёл, точно груда булыжников.

– Хах, хах, хах, – всё мельче рубит шаги Сергей.

Скрюченные страхом, пальцы, наконец, расцепляются, и шинель отбрасывает его в мелкую травянистую лужу. Зверь урчит совсем рядом; слышно, как соляра булькает в его дизельном горле.

Сергей по-кошачьи перекидывается на четвереньки, смотрит в туман, мучительно сжимая глазницы, и говорит для себя, громко: 

– Мост. 

Оборачивается и говорит всему, тихо:

– Я добрался.

Где-то поблизости кряхтит, и плачет, и стонет ржавая коляска.

Зверь натужно захлёбывается, как мамонт, провалившийся в битумную яму. 

На тропинке моста, подвернув лохматый хвост, ждёт худая дворняга, печально смаргивая монгольским оком.

– А ну, пошла! – хрипит Сергей.

– Ба! – отвечает собака, поднимает спину и колтыхается по мосту. Лапы её буксуют, проворачиваются, будто она рвёт упругую целлофановую преграду. Наконец, целлофан лопается и на землю падает контрастный чёрно-белый день.

Над горной цепью горизонта восходит стеклянное жгучее солнце. И оттуда, из лесов, болот и рек, толкаемая в спины ослепительным светом, неотвратимо движется масса людей в белых гимнастёрках.

Они идут, белоснежные, с чёрными, как на иконах лицами, и смотрят издалека в упор выгоревшими, беспощадными глазами.

Сергей, отталкиваясь каблуками и задом, пятится. Лицо его искажает безобразная  гримаса и страха, и радости, и ужаса, и восторга, и острейшего, невыносимого счастья.