Баллада о жизни вечной

Мелодия этого лета — неумирающая ламбада. Мой друг, поэт из Восточной Сибири, красавец под два метра ростом, танцевал на палубе теплохода с первой девушкой Кубы, только что избранной Королевой красоты. Звезды другого полушария были близки, как и ее смеющиеся губы, солоноватые от океанского ветра. Вся Куба аплодировала им. Сам Фидель молчаливо улыбался в бороду, будто знал нечто самое главное. И жизнь казалась вечной. Теперь моего друга трясет озноб страшной болезни алкоголизм; он сдает бутылки в городке, спящем под одеялом из тополиного пуха. Если на маркировке указано: «Чита — Иркутск — Новосибирск», значит, изготовлено где-то в Сибири.

В моем маршрутном листе было указано: «Москва — Железнодорожный — Малаховка», это ближайшее Подмосковье. Перевозил деньги, много по тем временам. Пачки плодами дивного дерева ссыпал в сумку.

На платформе никого. Думал, убьют; шел снег, электричка последняя, ночь, да и Малаховка страшно помнилась по детективным романам тем, что бандиты после удачных налетов отсиживались именно там. Но вынырнул из пелены летящего снега мужик, предложил выпить. Нет, я не пью. Потом стукнут где-нибудь из-за угла. Мужик обиделся. Зря я к тебе подошел, парень, какой-то ты нелюдимый. Ну, зря или не зря,  а ты что делаешь здесь в столь поздний час? Я жду, он говорит, когда меня убьют (смотрит так пронзительно). Но меня не убьют. Никогда. Я всех предупредил, если что. Я этим рельсам сказал, и столбу с часами сказал, и деревьям, снегу летящему, поездам проходящим.

Ну ладно, ты сказал, тебя не убьют. Если всех на свете предупредить (собаку каждую, луну и снег, тени от столбов, дальний гудок локомотива), то так просто исчезнуть невозможно. Но вынырнул из снежной пелены другой мужик, предложил выпить. Отказаться было бы подозрительно — даже авиабомба не падает дважды в одно место, так говорят те, кто побывал на войне. Пили водку под невесомый, кружащийся в свете фонарей снег. Ледяные струйки обжигали подбородок, и жизнь казалась вечной.

Пригрохотала электричка. Вплываю в вагон, там поздний ночной мужик машет рукой. Давай, кричит, сюда подгребай! У него полбутылки. Пьем, закусываем подмороженным яблоками из сада последних осенних наслаждений. Яблок у него полная сумка. Везет с дачи. Вот, морозцем прихватило. Яблоки лопаются, если сдавить в ладонях, истекают соком ушедшего лета. К спасательному плоту нашего общения посреди грохота пролетающей за окном железнодорожной ночи прибивает еще поздних мужчин, с других станций. Едва не сгинувшие в бесконечности снегов, заколоченных дач, тьмы и одиночества — они несут свой страх, блеснувший изморозью на ресницах, или закуску, или что выпить. Ладно, мужики. Выходить мне, станция. Встаю, хватаюсь за сумку, чтобы не упасть на торможении. Нужно сказать им нечто самое главное. — Мужики! — кричу. Никто из нас не пройдет бесследно! Запомните меня таким, каким я был! — Хорошо, запомним, — отвечают невпопад.

Прыгаю на перрон. Подхватив сумку, бегу, ориентируясь по плану, нарисованному незнакомой рукой. Дачный сад замер под снегом. Ключ на месте, определенном в плане. На даче живет сторож, но несколько дней его не будет. Топил печь, должно быть тепло. Дача это — или затонувший в снегах ближайшего Подмосковья корабль? Комната кажется угрюмой, одиночество сквозит из всех углов. Холод жуткий, укрываюсь всем, что есть. Да, национальный обычай! — пьяному засыпать с непогашенной сигаретой, сгорать потом заживо. Закуриваю оттого с особым чувством, что, может, в последний раз... Заодно поджигаю план в пепельнице. Доехал, слава богу, не убили. Завтра придет таинственный связной и заберет. Сумку спрятал в строительной бочке, прикрыл рогожками. Пистолета у меня нет.

А у него есть пистолет, носит его в заднем кармане брюк. Перальта, руководитель подпольщиков. В рассказе Хулио Кортасара «Вечер Мантекильи» один — просто рядовой подпольщик — должен передать пакет связному, который сядет рядом на боксерском матче. Связной приходит, называет пароль, все сходится, подпольщик передает пакет. А когда возвращается, на автомобильной стоянке его хватают свои же товарищи, увозят куда-то. И самый главный подпольщик, Перальта, говорит, что тот, кому он передал пакет, вовсе не связной, а человек хунты. Они выбили у настоящего связного пароль, все обстоятельства встречи. Теперь нам всем капец, в пакете самые важные документы об организации. Особенно тебя первого они могут расколоть, говорит Перальта, потому что знают в лицо. Надо спрятать тебя, да так, чтобы не нашли. Конечно, соглашается тот, я перевезу семью в безопасное место, вы достанете мне паспорт, деньги, я уйду за границу. Да нет же, восклицает Перальта, прямо сейчас! И выхватывает из заднего кармана брюк пистолет.

Его я и вижу, просыпаясь... пистолет?! Оружие на линялой скатерке стола. Пепельница. Пепел сгоревшего плана. Черной горой возвышается сам Перальта. Вынимает изо рта гвоздики слов, вбивает мне в голову по одному. «Майор Такой-то. Отдел по борьбе. С экономическими. Преступлениями.»

Всюду злобная хунта, резкие голоса, за окном рычат моторы, заходятся поселковые псы. Бочка посреди комнаты, рогожки сброшены, рассыпана цементная пыль. Оперативные парни выкручивают мне запястья, тычками проминают всего, обыскивая. «Сумка твоя?» — по-милицейски как бы между делом (вопрос уже решен). Массирует кисти рук (наверное догонял кого-то и бил молчаливо рукояткой пистолета там, в бесконечных полях под Москвой.) «А передать кому должен?» Мотаю головой (вспоминаю тех, кто начинял мой скорбный путь пачками денег; значит, засада, все было подстроено? вот это в историю влип, в дрянную). «Что, язык проглотил? Или отвечать будем? Да, в историю ты влип, парень. В дрянную.» Но что у них против меня? (Забрался в пустую дачу; выпил, заснул; про сумку ничего не знаю.)

Возня, вскрики, треск оперативных радиостанций. Сыщики вдавливают старика — да это мой таинственный связной! Шкиперская борода с проседью, блеск массивного перстня магистра. Садится на подставленный стул. — А вы лучше этих вот, ворюг ловите, что дачи грабят!

— Всех переловим, — заверяет майор. — А с такой прытью бегать, это что, тренировка, утренний моцион? Я ведь предупреждал вас когда-то, господин... Ну ладно.

— Нечего на людей из кустов бросаться! — огрызается этот «господин Нуладно».

— Все, кончать пора эту канитель. Деньги вам привез этот... Неизвестно кто (разберемся). Они отслежены, так. Махинации в особо крупных размерах. Протокол, понятые, личности зафиксируйте.

Из-за снегов поет электричка. Собаки взлаивают вперебой. Но все это уже без меня. — Сумку открой! — Это не... Впервые вижу! — Хватит, мать-(…)! тебе сказано!!

Все сплотились вокруг, дышат. Один из сыщиков навел фотоаппарат. Связной сник, лицо посерело — прихватило сердце, видно — дышал с мучительной гримасой. А мне всего-то сделать шаг. Верна пословица: «от сумы, да от тюрьмы...» Вот и сума, а вот и... Руки трясутся, не унять. Вжикаю молнией, расстегиваю черное платье железнодорожной ночи. Порскнула фотовспышка.

Неимоверный дух ушедшего лета... В сумке навалены яблоки. Много яблок, очень много. Достаю одно, желтое-желтое, золотое, светящееся изнутри. Откусываю, ем.

— Эт-то откуда?! — Ледяной голос майора заморозил все вокруг. Хватает сумку, опрокидывает. Яблокопад. Плоды сыпятся на стол, желтой лавиной на пол, прыгают, раскатываются. Все, больше ничего нет. Оперативник поднял яблоко осмотрел оттер рукавом. — Это из Подмосковья, — заключил уверенно, как опытный садовод. — Местный сорт. Так себе, кислятина.

Майор — железный человек, выдержал и это. Стоял, покачиваясь с пятки на носок. — Яблочки, значит? Подмосковный сорт?! Ну я припомню! С тюремных-то харчей не попрет!! Вышел, распинывая желтые ошметки. За ним остальные.

Лицо связного обметал сероватый налет какой-то уже лагерной отчужденности. Все разгромлено, перевернуто вверх дном. Он сходил куда-то, рылся там, гремел. Принес бутылку коньяка, налил в какую-то подвернувшуюся вазу. Кружились янтарные мушки, цветочная пыльца. Себе плеснул в стаканчик, выбросив из него зубную щетку. Я выпил залпом, старик же принюхивался к аромату. Кивнул мне (не без издевки)... Закусывай, мол, яблок-то завались! Я взял одно, захрумкал.

— Что ты за это хочешь? — Спросил.

— Я хочу жизни вечной. — Отвечаю затверженным уроком.

— Так... — Старик усмехнулся. Провел ладонью по груди, как бы проверяя на месте ли сердце. — Вот это. — Бросил ключи на стол. — Японка. Почти без пробега. Документы оформлю без проблем. Нет-нет, я покачал головой. Прибавляет еще ключи. — Гараж. Ты что, не доверяешь мне? Соломону Давидовичу не доверяешь?! Я только махнул рукой, грыз яблоко.

— Хм-м... Жизни вечной? Ладно. Дам тебе один телефон. Позвони. Только если с чем другим, не беспокой. А спросят, откуда знаешь, скажи, от Соломона Давидовича. Привет передавай. Достал амбарную книгу, вырвал лист, записал номер, протянул. — А все, что здесь было, когда выйдешь отсюда, ты забудешь. Понял? Ну ступай подобру поздорову.

Я понял, как не понять. Шел через снега к далекой электричке, и забывал постепенно. В вагоне у меня расстроился желудок. От нервного напряжения, от яблок, от коньяка. Прихватило, сил нет. Не помню где, опрометью выскочил, отыскал пристанционное заведение. Никакой другой бумаги, кроме этого листа не оказалось, и я использовал его по назначению.