Малыш и море

Сказать, что это красота, значит — ничего не сказать. Вечерело...

Едва уловимое волшебство, сотканное из теплого морского бриза в
закатных лучах уходящего солнца, наполняло душу блаженством.
Казалось, что вдыхая этот солоноватый, слегка горчащий аромат
моря, можно вобрать в себя всю магию ласкающей, услаждающей
стихии; сладчайший фимиам крохотными капельками проникал
глубоко в душу. Думалось, что мороз и снег лишь плод воображе-
ния, и если поглубже вобрать в себя мириады морских брызг, то
суровой, промозглой питерской зимы никогда не наступит. Солнце
садилось, образуя багровую дорожку на поверхности слегка волновавшегося
моря, разливая по линии горизонта прощальный багрянец.
Казалось, что это — дорожка в в блаженный край, где нет невзгод,
а только вечное лето, солнце и радость, наверное, это и есть
рай... А тропка в эту удивительную страну идет не от тебя — а к тебе!
И значит, ты-то находишься в самой гуще этого сладостного мирка!
Она решила немножко посидеть на бережку, полюбоваться за-
катом. Да, вот бы и люди, уходя, озаряли вокруг себя все таким же
волшебным заревом.

В море оставались плескаться дети с мужем. Море стало слегка
волноваться. Ничего, Шурик уже научился очень уверенно плавать,
 к тому же он в нарукавниках и на надувном матрасе. Катюха
вообще плавает лучше родителей, вся стена в ее комнате увешана
дипломами и медалями. Да и потом, с ними папа. Так что можно
спокойненько понежиться на песочке.

Но благодать ласкающего моря в мгновение ока может обернуться
буйством стихии. Она сделала пару шагов в направлении
берега, и вдруг ее накрыла с головой внезапно набежавшая волна.
Вынырнув, она обернулась посмотреть на своих... в разные стороны
 уплывали оранжевые точки нарукавников… перевернутый матрас
 откинуло к берегу... больше ничего!...


Как, как же она была рада этой новости! Теперь-то все-все ее
мечты сбудутся. «Какое же это счастье: у нас с ним будет ребенок.
Мы поженимся, мы будем так счастливы вместе. А вдруг это девочка?
 А вдруг это мальчик? Какое блаженство! Мы будем вместе,
я буду ждать его с работы, жарить ему блины «со смаслом».
Будем гулять вечерами по запорошенным пушистым снегом, освещенным
 мягким, желтым светом фонарей, тихим, безлюдным
улочкам, с его собакой и нашим ребеночком. Боже мой!» Она так
долго этого ждала, так давно мечтала стать частью его, раствориться
в нем... Ее радости не было предела.

Он обрадовался грядущему отцовству и, будучи человеком
скрытным, крайне сдержанно, но все же проявил интерес. Все
 закрутилось в направлении ЗАГСа, строились грандиозные
семейные планы, переговоры велись... Но серьезно поразмыслив
некоторое время, он понял, что отцовство отцовством — это еще куда
ни шло, — а вот семейные узы, со всеми вытекающими отсюда неприятными
 последствиями — это уже совсем другой коленкор. От
слов типа «супруга» или «брак» он почему-то мертвенно бледнел
и имел вид человека потерянного, в отношении которого, скажем,
коллегия присяжных только что огласила вердикт «виновен!». Ну
оступился человек, и что же, теперь ему «крылья» обрезать что ли,
лишать свободы за допущенную ошибку?

Таким образом, отчаянным грезам и ярким видениям неминуемого
 счастья было не суждено перейти в плоскость реалий, а отцовству
— с бумаги в жизнь. Он бежал, слава богу, не прямо из-под венца,
от такого позора он ее избавил, но на стадии подачи заявления в
соответствующие государственные органы, призванные регистрировать
искрение намерения граждан прожить вместе долго и счастливо, в
любви и согласии. Позвонил вечерком и сказал: «Прости, не могу
я!» В тот вечер ей показалось, что день никогда не наступит, а веки
вечные будет лить горький дождь. Жизнь стала раздражать ее самим
своим наличием. Стал раздражать отец своим сочувственными вздохами,
 в которых явно слышалось, мол, ну а чего же еще можно было
ожидать от «ночного гостя»? Хотелось, чтобы он куда-нибудь делся
или по крайней мере перестал громко дышать в ее присутствии. Мама
старалась объяснить подобный проступок незрелостью души, без-
ответственностью, инфантильностью, неправильной расстановкой
жизненных приоритетов его воспитателями (ну не доходчиво объяснили
 мальчику в детстве, что такое «хорошо» и что такое «плохо»),
старалась найти причину. У нее хватило зрелости и мудрости не дать
своей единственной дочери провалиться в черную дыру безысходности,
которую пророчила бы в данном случае позиция безоговорочного
 клеймения предателя. Она, конечно, искренне сочувствовала
своей дочке и, наверное, глубоко в душе ругала подлеца. Но никогда
не высказывала этого вслух, дабы сохранить в семье высокий моральный
 дух. И помочь дочери не впасть в горькое отчаяние брошенной
девицы, а постараться встать выше своей обиды, найти «логическое»
объяснение, скрытые мотивы (хотя об очевидных хотелось кричать!)
подобного поступка. Внушала дочери, что сейчас не должно быть места
 «чернухе» — ведь в ней зарождается новая жизнь! Надо искать
позитив в пеленочках, чепчичках, рюшечках, что новая жизнь — это
абсолютное благо! Несмотря ни на что!


А сколько унижения пришлось испытывать при столкновении
с перинатальной системой нашей страны в условиях полного отсутствия
 хоть плохонького, да мужа. В каждом врачебном кабинете
 сидящий там добропорядочный эскулап считал своим первейшим
 долгом поинтересоваться, окромя возраста, роста и веса,
таким деликатным аспектом твоей личной жизни, как то: в каком
браке дамочка изволят состоять? В законном? Или, о ужас, —
противозаконном? Ничего не оставалось, как, будто извиняясь перед
общественной моралью в лице сидящего перед тобой доктора, отвечать,
что, увы, ни в каком, тем самым навлекая на себя подозрения
 в возможном коварстве булгаковской Фриды, и ловить на себе,
зачастую плохо скрываемые, косые взгляды борцов за моральные
ценности. Нагуляла, мол, девка, ай-яй-яй! Друзья и подруги прошли
 жесткий отбор, попав в условия, где необходимо сделать свой
нравственный выбор. И сразу стало ясно, кто твой друг.
Итак, из этой нравственной «воронки» с достоинством вышли
лишь две подруги. Остальные же, продвинутые и сексуально
раскрепощенные представители молодежи, сначала, конечно, назвали
 субъекта тем именем, которым всегда таких называли, но потом,
малость поразмыслив, приходили к логическому выводу, что
раз такую молодую, красивую, умную и привлекательную во всех
отношениях барышню субъект оставил в столь пикантном положении,
то, возможно, в ней самой таится какой-то скрытый изъян,
и вообще у медали всегда имеется две стороны и не стоит огульно
осуждать других людей.


Да, так и пришлось ей одной гулять с коляской тихими зимними
 вечерами и самой себе печь блины «со смаслом». Дочка родилась
 как две капли похожая на своего вероломного папашу (и
рада бы его забыть, будто и не было вовсе, да никак) и горечь от
понесенной ею обиды глухо отдавалось в сердце при каждом взгляде
на нее. Ребенок родился с крепкой нервной системой, несмотря
на душевный раздрай мамы в пору предвестия материнства. А вот
характер дитя унаследовало от своей темпераментной родительницы,
такой же импульсивный, страстный, с часто сменяющимся
настроением. Сложно ужиться рядом двум близким людям, у которых
 одинаковая эмоциональная заряженность. Даже законы физики
 говорят о стремлении оттолкнуться друг от друга одноименно
заряженных частиц, и лишь разнополярным частицам суждено
притягиваться. А что уж говорить о живых людях со схожими
характерами, тем более когда это мать и дочь, чьи взаимоотношения
и так многогранны. И помимо любви и нежности несут в себе такой
 неотъемлемый элемент любого воспитательного процесса, как
послушание. Поэтому отношения их не были ровными, а порой
даже сложными. Часто спорные моменты, коих возникает немало,
превращались в эмоциональное противостояние, сопровождаемое
криками, слезами, воплями, а порой и выдачей шлепков. А потом
были душевные терзания о проявленном своеволии и сомнения в
его оправданности, и давание себе клятвенных обещаний сделаться
 помягче и потерпимей.


Спустя много лет, оборачиваясь на эту страничку своей истории,
 она понимала, что позиция мудрой матери, ее фраза, сказан-
ная в нужное время и в нужном месте, об абсолютной ценности
человеческой жизни, помогла ей тогда не сойти с ума и не впасть
в грех уныния и черного душевного сквернословия. Отсутствие
воинственно настроенного отношения к такому немилосердному
проявлению жизни помогло, хоть и со слезами, но все же перевернуть
 эту страницу и смотреть вперед. И по прошествии некоторого
времени Фортуна превратилась для нее из глумливого создания в
Богиню и заключила в свои божественные объятья.

Через пару лет Светочка вышла замуж за своего однокурсника,
оказавшегося сколь тайным, столь и страстным ее поклонником.
Жизнь стала приобретать вполне человеческие очертания. Пословица,
 которую ей когда-то говаривала бабушка, «плохой кавалер к
хорошему дорогу кажет» оказалась справедливой на все сто. Кавалер
 оправдал свой статус «хорошего» не только в качестве кавалера,
 но еще и в качестве мужа и отца семейства.

Да, старик Андерсен был чертовски прав: иногда гадкий утенок
на поверку вполне может оказаться прекрасным лебедем. Так и здесь:
этого юношу она, конечно, знала с первого курса, но не замечала. Ну,
какой-то он, ей-богу, был жалконький: длинный, тощий как жердь,
сутуловатый, с грацией гориллы, казалось, что руки его вот-вот коснуться
 пола, патлатый. Да, такой безобразный по чистоте и форме хайр не
носили, наверное, даже самые убежденные хиппи. Вечно небритый, в
каких-то затрапезных, неимоверно растянутых свитерочках ходил (с
плеча Кинг-Конга, вероятно), смотреть на него даже как-то смешно
было, такой он имел нелепый вид. В общем, в качестве кавалера являл
 собой антигероя. Учился зато он весьма и весьма недурно. Решал
задачки половине курса, некоторым писал курсовики и вообще слыл
светлой головой, вызывая по отношению к себе уважение студенческого
 коллектива, и при этом был очень общителен и любил посещать
неформальные и отнюдь не академические сборища однокурсников с
характерными для таких встреч «распитием и увеселением».
Один раз, накануне Нового года, Светочкины родители взяли
с собой ее уже подросшую малышку и отправились на все ново-
годние праздники к своим друзьям в другой город, предоставив
дочери полную свободу.

В ту ночь всей тусовкой студенческих единомышленников было
принято неординарное решение встречать Новый год сообща, путем
разброда и шатания по ночному городу. В ту ночь с ее серого одно-
курсника пало первое «серенькое перышко». Так случилось, что во
время прогулки они шли поодаль, вдвоем, отстав от всей компании.
И вот тогда она ощутила первый слабый толчок. Разговаривали так,
будто встретились не только что, у метро, а с утра вместе пили чай на
одной, на общей, на их кухне. Ее поразило тогда это ощущение. Когда
часы били полночь и весь честной народ горланил «Ура», они выпили
 шампанского и он поцеловал ее! Поцеловал! Он! Не предполагала
она в нем такой романтической способности. Она была уверена, что
он искренне считает губы лишь вратами в ротовую полость для препровождения
 в организм питательных веществ, крайне необходимых
для полноценной жизнедеятельности. А вот так, чтобы... вот так...
целоваться... да, удивительное рядом... Она стала его разглядывать:
оказалось, что он умеет бриться и даже стричься. Ну это, наверное,
не он сам, а все-таки парикмахер, но все же присутствует способность
хоть изредка, да все-таки навещать цирюльных дел мастера. Умеет
острить, выяснилось также, что он очень интересный собеседник,
умеющий галантно обходить острые углы, возникающие в разговоре.
Удивительно, он пропускал ее вперед, входя в помещение, распахивая
 перед ней дверь, придвигал стул, когда она садилась, подавал ей
пальто! Она и не предполагала, что он все это умеет делать.
Поразительно! Нет, этого просто не может быть. Может, его
чем-то психотропным накормили?


После новогодней ночи оперение гадкого утенка в ее глазах
поменяло свой цвет с серого на грязно-белый, а спустя пару дней,
не было сомнений — это белоснежный лебедь! Прекрасный, грациозный,
 великолепный лебедь! Боже, как же она раньше-то не
разглядела этого?! Где, где были ее глаза? Куда она смотрела? Она
вдруг вспомнила, какими глазами, полными неподдельного восхищения,
 он смотрел на нее еще в приемной комиссии, а она-то
прошла мимо к нему, он курил на улице у входа, ее ждал.
Когда вернулись родители, все уже было решено...
Он волшебным образом вошел в ее семью так, будто там всю
жизнь и был, да и в ее жизнь тоже. Им было удивительно хорошо
вместе (даже не верилось, что такое бывает): было о чем поговорить,
 было о чем помолчать.

Однажды, вернувшись вечером с работы (универа в тот вечер
 не было — каникулы), она застала их с дочкой собиравших
на ковре из конструктора какое-то немыслимое сооружение. Они
обернулись на нее, когда она вошла в комнату, поздоровались и
отвернулись, продолжая обсуждать архитектурные планы... Удивительно,
 он каким-то странным для нее образом умел общаться с
дочкой так, что не пришлось ни разу услышать возвышения голоса,
 ни его, ни ее. Виртуозно обходил краеугольные камни. Никаких
тебе капризов — стопроцентное и безоговорочное послушание.
Сказал «пошли спать, Катюша» — на тебе: «пошли». И ни капли
сопротивления или увиливания от столь неприятной необходимости,
 как укладывание в постель. Надо поесть супцу — пожалуйста:
«супцу, так супцу». И ни слова про то, что суп неправильный, что
в нем лук противный плавает, и тому подобные придирки. Ничего
 подобного — а только тишь, гладь да Божья благодать. Просто
утопия какая-то.

Понаблюдав за ними с минутку, она прошла на кухню, поставила
 чайник, села за стол, протянула ноги на стоявшую сбоку табуретку
 и подумала: «Боже мой, какое счастье, что он на мне тогда
не женился, слава тебе Господи!.. Да уж, за такой «благородный»
поступок и проставиться перед ним не мешало бы... Как же была
права бабушка, царствие ей небесное».


Потом, спустя несколько лет, родился сын. Ее свекровь раз нечаянно
 обмолвилась, что всех девочек в их семье называют Еленами,
 а мальчиков Александрами. Светочка сделала «ход конем»,
назвав сына Сашкой.

Второе материнство несло в себе абсолютное и безграничное
счастье. Наслаждение доставляло все, начиная от токсикоза и
заканчивая бессонными ночами. Даже не верилось, что бесконечные
 ночные бдения с малышом могут вызывать не раздражение, а
только какую-то светлую, легкую усталость. Вставая к чаду ночью,
она включала маленький ночничок, клала его к себе на кровать,
кормила грудью. После брала его на руки и вслушивалась в тиши-
ну спящего дома — теперь она не казалась такой ужасающе звеня-
щей, как тогда, в первый раз. Прижимала к себе сынулю, вдыхая
аромат, который способны источать лишь младенцы, нежно гладила
 маленькую мягкую головку, пахнущую молоком, она целовала
 его в тонкий висок и знала, точно знала — горя нет! Его просто
не может быть в этом мире, где есть такие волшебные запахи, где
есть такие чудесные мурлыкающие звуки, где есть вот это маленькое
 тельце, способное столько дать одним лишь фактом своего
присутствия в твоих руках, одним своим хрупким существованием.
Нося сынишку на руках, разглядывала окна дома напротив:
вот в одной квартире горит настольная лампа. На часах три часа
ночи — должно быть, студент занимается. А вот здесь — приглушенный
 синий свет нежно разливается по погруженной во тьму
комнате — телевизор смотрят, вероятно. А тут — яркий свет на кухне,
 наверное, что-то празднуют или просто в гости кто зашел — засиделись
 допоздна; а так весь «муравейник» погружен в крепкий
сон, набираясь сил перед новым днем. В следующее пробуждение
можно определить время суток, не глядя на часы: загремели во
дворе дворники своими железными корытами для мусора, в доме
vis-a-vis наметилась кухонная активность, в детском садике, что во
дворе, одно за другим загорелись окна — день начат.


Порой ее очень больно кусало какое-то гнусное чувство, какой-
то внутренний рефери, что ли. Вдруг, ни с того ни сего, молниеносно,
 как скоростной поезд, кометой пролетит мыслишка, будто
Санька она любит больше, чем Катюху, что материнской заботы и
нежности ему отдает больше, чем своей старшенькой. Такая, казалось
 бы, гаденькая, мелкая мыслишка, а как больно ранит. Мысль
эту она нещадно гнала от себя поганой метлой, даже не давая ей
вызреть и оформиться, просто гонит и все, как собаку бешеную —
боится ее. Додумывать эту мысль было тяжко. Успокаивала себя.
убеждая в противоестественности подобных крамольных дум (в се-
мье всех детей любят одинаково!), да и забывала об этом.
Сынуля рос. Она его любила без памяти, всеми, что называется,
фибрами. Что бы он ни сделал, вызывало у матери нежную, теплую
радость, гордость. Прикрикнуть на него она не могла, ступор какой-
то находил. А уж о рукоприкладстве, без которого редко какой
воспитательный процесс может обойтись, и говорить нечего. Строгость
носила исключительно педагогический оттенок, не пробуждая гнева
 в материнской душе. Глядишь и невольно сравнишь, как Катюш-
ка в этом возрасте себя вела, как с ней было трудно и как теперь все
легко дается, и какое это, в общем-то, наслаждение — деток растить.
Целует Шурика, ласкает, да и это как-то по-другому получается, другие
 чувства в душе просыпаются.

А мыслишка-то эта все около ошивается, душу отравляет, мимо
пробежит, да в сторонке встанет — смотрит: «Ну как я тебя подтачиваю?
 Каков эффект?». И уголки губ невольно опускаются...


...Она обернулась посмотреть на своих... В разные стороны уплывали
оранжевые точки нарукавников... Перевернутый матрас откинуло к
берегу... Больше ничего!... вдалеке проплыл катер... в сознании всплыли
 окна дома напротив, огни детского садика, сонные тени, блуждающие
 по стенам спящей детской. Она стояла в воде в мертвенном оцепенении:
куда бежать, зачем, откуда, кто?... полетели сценки из жизни,
стремительно сменяя одна другую... Плохой кавалер к хорошему...
Жизнь абсолютная ценность... В каком браке... Хотелось закричать,
 но не получилось, гортань не повиновалась, умерла... Стряхнув
с себя болезненную одурь, она сделала было шаг по направлению к
тому месту, где они плавали. И вдруг пробежала волна, рассыпавшись
 о берег: стоит Катюха и обеими руками, крест накрест, крепко
 прижимает к груди Саньку, образуя с ним единое целое, с волос
льются потоки, тяжело дышат, кашляют, глазенки испуганные...
Выплывает муж, забирает Шурку, бегут на берег...
Она выбегает на сушу, следом, спотыкаясь, выходит Катя... Она
оборачивается, глядит на дочь, и слезы льются. Весь только что
пролетевший вихрем ужас нашел выход... Только что промелькнула
 вся ее жизнь, промчалась целая ее жизнь, повисшая на волоске!
Она подбегает к дочери, падает перед ней на колени и порывисто,
 нервно, страстно целует ее обвисшие руки, мокрые кисти...
Прижимает к себе... рыдает... бормочет что-то еле слышно. Рыдания
 душат, мешают, спина содрогается, плечи вздымаются... Дочка
 тоже опускается на колени перед ней, и только теперь может
расслышать обрывки разносимых ветром слов: «с...ибо.. с...ибо..с...
ибо... сти... сти... ти... ня... ня... ня...»