Земляника ранняя - земляника поздняя...

   


К лесу, хрипя пересохшим горлом, Иван Силыч бежал что было сил. Да и как не бежать, ежели жить хочешь: как зазуд;ли где-то на западе «м;ссеры», так и кинулся он бежать. И надо же было ему как раз в эту минуту, как назло, посреди поля оказаться! Поленился, понимаешь, поле по краешку обойти; не захотелось ему, видишь ли, по такой-то жаре лишнюю версту или полторы (а хоть бы и три, и пять!) до ближнего леса т;пать - вот чуть и ни по¬пал фашисту на м;шку! Они ведь, гады, как наших «ястребков» в небе поубавилось, манеру такую взяли – за каждым человеком гоняться: Ивану Силычу за прошедший с начала войны месяц уже не раз довелось видеть, как «мессеры» охотились за нашими красноармейцами. И удачно, бывало, охотились…

Вот потому и кинулся он бежать, как только услыхал знакомое ему осиное зуд;ние – век бы его не слыхать! Бежал и оглядывался, пытаясь на бегу разглядеть в белёсом июльском небе чёрные крестики самолётов; оглядываясь же, часто спотыкался и раза три или четыре, зацепившись за что-то, со всего размаха упал на горячую, но ещё не выжженную солнцем траву. За что именно зацепился, Иван Силыч не разглядывал: некогда было на землю смотреть - сверху сейчас опасность грозила, с неба. А что мина под ноги ему попасться могла, он, пока бежал, как-то не думал; да и кто их, мины эти, тут ставил-то? Немцев здесь ещё и в помине не было, а наши… До того ли им было - при отступлении? Да и были ли они у них, мины эти, если даже кто из наших по этому полю и отступал? Что-то ни одной Ивану Силычу не попалось - за оба дня, как он один в поле воин остался. От целой роты, почитай, один… Эх, ёжкин кот!
 
В общем, до опушки леса он добежал. Добежал – и р;хнул, будто его пулемётной оче-редью срезало, как недавно их политрука… И тут же закатился под разлапистые ветви красавицы-ели, что прямо у самой кромки поля росла.

И затаился…

А «мессеры», сволочи проклятые, так и не появились: позуд;ли, позудели где-то да, видно, ни с чем и убрались восвояси, поскольку стрёкота их пулемётов Иван Силыч так и не услышал. Знать, неудачной у них на этот раз охота вышла. Ну и слава Богу!

Однако долго отлёживаться в спасительной тени еловых веток Ивану Силычу не при-
шлось: только он, было, расслабился, как вдруг загрохотало где-то, заб;хало часто – и вроде бы не только на западе, за полем, через которое он бежал, а и на севере, и на юге. Только на востоке - там, где, по расчётам Ивана Силыча, должен был находиться Селигер - было тихо.

«Так и к фрицам попасть недолго, - подумал он, выкатываясь из-под ели. – Окружат – и каюк! К своим надо выходить, к своим…»

К своим… Только где они, свои-то? За два дня, что Иван Силыч в одиночестве по ле-сам скитался, он всего двоих своих и видел, – правда, издалека видел, метров за полста; да и перед самым рассветом дело было, потому он их в м;тных сумерках толком и разглядеть не успел. А ещё и потому не успел, что они, свои эти, такую пальбу по нему открыли, когда он их негромко окликнул, что только держись! С перепугу, что ли? Ну, так это или нет, Иван Силыч выяснять не стал; отпрыгнул в ельник и залёг за большой мшистый пень, выставив из-за него ствол винтовки. Но отстреливаться, само собой, не стал: может, и впрямь ребята с перепугу палят? Навидались всякого, натерпелись лиха, вот и шуг;ются от всякого куста. Молодые, видать, необстрелянные ещё; остались без командира, как без мамкиной сиськи, вот и растерялись. Ну, да Бог с ними, ежели так, а не другое что, пох;же; вот только не сгинули бы по глупости…

«Видать, тоже своих ищут, - думал Иван Силыч, вспоминая утреннюю встречу. - За-плут;ли, видать, ребятки – от своих отбились и заплутали. Эх, кабы и мне сообразить, где сам-то я тап;рича?»

И ведь что обидно: ведь родные ж круг;м, можно сказать, места! И до деревни Ивана Силыча, до Сок;льского, отсюда не больно-то уж и дал;че. Эх, жаль - не довелось ему до войны на Се¬ли¬гер-озере побывать; вот ведь какие тараканы! Сорок лет почти рядом, можно сказать, прожил, а Селигера так и не видал. Знал, что есть такое озеро, и велико оно – уж поболе их-то Велья. А от Сокольского до Селигера – и всего-то вёрст чуть поболе сорока, а то и м;нее, ежели не по большак; добираться, а напрямки, по лесным дорожкам да тропам. Бывали там мужики из Сокольского, на Селигере: кто на рыбалку за-ради интереса ездил, кто – к родственникам или по другим каким делам; а вот он, Иван Силыч, так ни разу за всю жизнь и не собрался, хотя, помнится, и хотел. Да что теперь говорить…
Впрочем, особенно и незачем ему было на Селигер ездить: рыбы и у них в Велье – хоть ковшом с берега черпай. А просто так туда-сюда мот;ться, хотя б и на тот же Селигер, у него и времени-то особо не было: на рыборазводном заводе, где Иван Силыч работал до войны, трудиться приходилось от зари и до зари – то сети вязать, то систему водоснабжения, которая ещё до революции была смонтирована, чинить, то протоки между прудами прочищать; а их, прудов, не один десяток в системе теми протоками связан был. Не дай Бог, доберётся до завода немчур; – ведь всё пор;шат, сволочи! А ведь сколько трудов у людей в это дело вложено, сколько души! Эх, ёжкин кот…

Иван Силыч шёл по лесу медленно, внимательно глядя себе под ноги: может, если не в поле, то здесь наши каких-никаких «сюрпризов» для немцев понатыкали? А то, не дай Бог, наступишь на такой подарочек – и поминай, как звали! Поминай, как звали бойца Красной Армии Ивана Лосева; только мокрое место и останется… Но ни мин, ни воронок от бомб или снарядов на его пути не попадалось; будто обошла война этот лес стороной, помиловала его по чьей-то прихоти или недосмотру.

Нет, мин не было, а вот земляники – некрупной, но давно уже переспелой, набухшей сочной красно-белой мякотью – было не м;ряно; тёмно-бордовыми кровяными каплями она то тут, то там вспыхивала в невысокой траве - и слева, и справа, и прямо под ногами Ивана Силыча. Он останавливался, наклонялся и осторожно, стараясь ненароком не раздавить давно немытыми, пропахшими порохом и махоркой заскорузлыми пальцами нежные ягоды, срывал их с тонких стебельков, прогнувшихся под тяжестью маленьких, но сочных плодов, и сразу же отправлял в рот - то по одной, то, поднабрав побольше, целой горстью. Иногда от его неловких движений ягоды сами отрывались от стебельков и падали в траву, и Ивану Силычу приходилось аккуратно раздвигать упругие травинки и отыскивать ягоды на земле. Делать это одной рукой было неловко: только найдёшь упавшую ягоду, только соберёшься ухватить её пальцами, а травинки раз! – и сомкнулись над ней; ягода-то м;хонькая, закатится в траву или под лист подорожника – и ищи её свищи! Двумя-то руками собирать, само собой,  было бы куда как сподручнее, да только вторая рука у Ивана Силыча, левая, занята была: винтовку за цевьё он ею держал - цепко держал, ни на минуту пальцев не разжимая: чай, война кругом, а не мирное время. Вон, слышь – опять где-то загромых;ло…

И вдруг вспомнилось ему, как любили они с женой Катериной ходить в лес за самой первой, самой ранней земляникой: с первого же года, как свадьбу сыграли, так и стали ходить по эту дивную ягоду каждый год, как только земляника поспевать начинала. Пусть в первые дни и понемногу набирали, по чуть-чуть, но зато какая радость в глазах у его Катюши светилась, когда вечером, вернувшись из лесу домой, заваривала она душистый травяной чай, а потом бросала в него, ещё горячий, с десяток розоватых земляничин.

А потом сидели они, Иван Силыч и Катерина, напротив друг друга за столом, пили этот духмяный чай и друг другу улыбались; бывало, что и слов никаких при этом не говорили, а просто в глаза один другому смотрели, а всё одно – будто какой-то безмолвный разговор промеж ними в это время шёл, и всё им и без слов в такие минуты понятно было. И на душе у каждого из них и ясно было, и светло, и радостно…

Лес постепенно редел. Иван Силыч, увлёкшись земляникой – третьи сутки, почитай, во рту маковой росинки не было – заметил это не сразу; только когда полуденное солнце, прожигая своими беспощадными лучами насквозь пропитанную потом гимнастёрку, стало припекать его согнутую в поисках ягод спину, он поднял глаза от земли и увидел, что ели и сосны остались позади, на невысоком пригорке, а сам он стоит среди редких зарослей низкорослого кустарника, лишь кое-где прореженного низкорослыми худосочными берёзками. А там, за кустарником, виднеется низкий, болотистый берег, а ещё дальше – бескрайняя, сверкающая солнечными бликами водная гладь озера.

- Ну, вот и дошёл ты, Ваня, до Селигер-озера… - щуря глаза, прошептал Иван Силыч. – Вот и спод;бился увидать – слава те, Господи… 

Однако радости это открытие ему не прибавило, ибо понял Иван Силыч, что дальше для него пути-дороги нет...

Надо было решать, как быть, что делать. Стоять здесь, неподалёку от берега, пялясь на режущую глаза рябь озеро, Ивану Силычу рез;на не было никакого. Да и опасно это: тут, в редком кустарнике, он как на ладони; вынырни из-за леса «мессер» – враз его заметит. И тогда - всё, амба! Много ли с винтовкой против «мессера»-то навоюешь? То-то, брат…

«Ну, против «мессера»-то, может, особливо и не навоюешь, а так…» - подумал Иван Силыч. И жёстко усмехнулся.

- А так-то мы, Бог даст, ещё повоюем, ежели не против «мессеров»-то… - вслух сказал он; нед;бро сощурив карие, в окружении мелких морщинок глаза; оглянулся на запад, где снова что-то громыхнуло, и добавил:

- Там и без них всякой сволочи… на наш век хватит…

Сказал так – и вдруг будто сердце захолон;ло: чего это он так сказал-то – «на наш век»? На чей век-то? На его, Ивана Силыча, век, или и на тот, что отпущен и жене его, Катерине, и дочке Наталке?!
 
Нет, не надо, чтобы войны этой и на их век хватило! Не надо этого – Господи, спаси их и сохрани!

Иван Силыч рывком сдёрнул с головы пилотку и трижды истово перекрестился; вытер пилоткой вспотевший лоб и вдруг как-то разом успокоился.

- Не надо, чтоб и на их век… – тихо сказал он. - На их век – не надо! А на мой… то дело другое: мой-то век…

Он запнулся в мыслях и долго стоял, опустив голову и разглядывая мокрую от пота пилотку; потом нахлобучил её на голову и поднял глаза вверх. Постоял с минуту, глядя на белёсое от зноя, без единого облачка небо, и прошептал:

- Мой-то век – он и есть мой…

Дойдя до берега (и вовсе не болотистым он был, как издалека показалось Ивану Си-лычу, а совершенно сухим), он вдоволь напился тепловатой воды и ополоснул ею разгорячённое лицо. Выпрямившись, долго смотрел на Селигер; пристально смотрел, словно стараясь хотя бы взглядом превозмочь огромное озеро, вставшее перед Иваном Силычем непреодолимой преградой на пути к его родному дому. Потом вздохнул и пошёл прочь от берега; шёл и часто оглядывался назад – будто прощался…

Без труда отыскав на опушке ель, под которой он недавно укрывался, Иван Силыч снова улёгся под большую разлапистую ветку, лицом в сторону поля: если откуда и было ему ожидать появление нем¬цев, то только оттуда, а уж никак не со стороны озера.

«А может, кто из наших сперв; появится… – думал он, покусывая сорванную травинку и продолжая и с опаской, и с надеждой поглядывать через поле на дальний лес. – Может, и выйдет кто сюда, к опушке-то? Да не те зайцы, что давеча по мне почём зря палили, а кто бы посурьёзней – хоть бы командир какой, ;ли сержант…»

Усмехнулся горько: «Зайцы…  А сам-то – чем не заяц? Др;паю, вон, без оглядки – третий день уж драпаю, остановиться не могу! Дом, что ли, родной уч;ял? Вояка хренов…»

Солнце клонилось к закату; оно постепенно опускалось всё ниже и ниже и вскоре оказалось как раз над тем лесом, в сторону которого, всё больше щурясь от бивших прямо в глаза солнечных лучей, и смотрел Иван Силыч. В конце концов, смотреть на багровый диск ему стало совсем невмоготу, и Иван Силыч, чтобы дать слезящимся глазам передышку, перевернулся на спину.

Канонада на западе постепенно затихала, и, будто бы вслед за ней, стала понемногу отступать и дневная духота; воздух стал чуть прохладней, а подувший со стороны Селигера лёгкий летний ветерок принёс с собой и немного свежести, так не хватавшей Ивану Силычу в последние дни.

Раскинув руки, он лежал на спине и сквозь еловые лапы смотрел в небо, которое с каждой минутой всё быстрее теряло свою дневную голубизну. Потом оно как-то незаметно, без видимого перехода, приобрело какой-то удивительный лазурный оттенок, как будто вдруг истончилось и стало таким прозрачным и невесомым, как оболочка мыльного пузыря; казалось, что вот дунь сейчас ветерок, или упади откуда-то сверху, из пока невидимой за этой оболочкой глубины Вселенной маленькая звёздочка – и оболочка эта лопнет с тихим звоном, и оттуда, из чёрной вселенской бездны, обрушатся на землю бесчисленные звёзды, и засыплют её всю, каждую её пядь, своими золотистыми обол;чками…

Иван Силыч смотрел на эту удивительную картину широко распахнутыми глазами, за-таив дыхание, но она продержалась перед ним всего лишь несколько коротких мгновений; затем небо стало быстро темнеть, и вскоре через раскидистые пушистые ветви неба Ивану Силычу стало не разглядеть совсем.

Он и не заметил, как сначала задремал (хотя и в этой полудрёме ещё какое-то время пытался прислушиваться, даже как-то по-звериному принюхиваться ко всему, что его окружало), а потом и вовсе заснул – впервые за трое суток. То ли близость родного дома на Ивана Силыча так подействовала, то ли - безмерная усталость, копившаяся в нём все эти четыре недели беспрерывных боёв, бомбёжек, неразберихи при отступлении; то ли и то, и другое вместе.

И приснилось Ивану Силычу, будто ходит он по лесу и собирает землянику – в точно-сти так, как он ходил сегодня, срывая ягоды одной рукой, а другой - сжимая цевьё винтовки. Только лес почему-то в этом его сне был не июльским, наполненным прелыми, густыми ароматами застоявшихся трав и сухим хрустом пожелтевшего от летней жары мха, а другим -  весенним, со свежей травяной порослью, с какими-то влажными запахами, исходящими от недавно одевшихся молодыми листочками берёз. И земляника была не переспелой и сочной, а только-только поспевающей, с ещё кое-где белыми бочк;ми, и ягоды отрывались от твёрдых, упругих стебельков с трудом, а не так легко, от одного только прикосновения, как это было сегодня наяву. Иван Силыч почему-то совершенно ясно понимал: то, что ему грезится – лишь сон, и сейчас не весна, а лето, и где-то рядом идёт война, а то, что в эти сладостные минуты проходит перед его мысленным взором – не более чем чудное вид;ние, явившееся ему из его недавнего – а может, и давнего – прошлого; вот только определиться с тем, откуда, из какого именно времени пришло к нему это видение, он никак не мог.

«Ну, хоть бы зац;пку какую найти… - думал во сне Иван Силыч. – Хоть бы знак какой, или ещё что; ведь было ж это, было! И наяву было; как сейчас помню, что наяву, а и не во сне вовсе…»

И вдруг он увидел, как где-то за берёзами, над густыми з;рослями малинника мелькнул белый платок; мелькнул – и тут же, было, пропал, но снова появился уже где-то ближе. Потом ветки самого высоко и раскидистого куста закачались, зашуршали друг о друга своими колючками, зашелестели своими маленькими листочками и раздвинулись, и прямо из куста вышла к Ивану Силычу его жена Катерина – улыбающаяся, радостная, с большой корзиной в руке.
 
«Чего ж ты сквозь кусты-то, напрямки? – спросил её Иван Силыч. – Не обойти было, что ль? Ободр;лась, небось, вся… Да и сарафан, небось, порвала?»

«Не обойти мне было, Ваня, - виновато пот;пив глаза, но продолжая улыбаться, тихо сказала Катерина. – Болото там, вкруг малинника-то; как пройдёшь? Ут;пнуть можно…»

«Да где там болото-то? - удивился Иван Силыч. – Я давеча цельный день там ходил; нет там никакого болота! Озеро там, Селигер – это видел; а болота – нет, не видал…»

«Да ты глянь, сколь я земляники-то набрала! – махнула корзиной Катерина. – Вот уж земляника-то какая выспела! Д;ром, что не лето…»

«А твоя-то корзина - где? - вдруг нахмурилась она, строго глядя на Ивана Силыча. – Никак потерял?»

«Да где ж потерял-то, Катюш? – удивился Иван Силыч. – Ничего не потерял; эвон она, аль не видишь?»

И Иван Силыч выставил перед собой руку, в которой, как он чувствовал, было что-то тяжёлое – как ему казалось, корзина с земляникой.

«И когда успел столько набрать? – продолжая глядеть на улыбающуюся жену и ещё не видя того, что он держал в руке, подумал Иван Силыч. – Вроде столь-то и не собирал; не помню, чтобы так-то…»

И вдруг увидел, что Катерина уже не улыбается, а с ужасом смотрит на то, что он, Иван Силыч, протягивая к ней, держит в своей руке.
 
«Чего ж ты испуж;лась-то, Катюш?» – хотел, было, спросить Иван Силыч, но не спро-сил, потому что вдруг понял, что протягивает жене не корзину, а винтовку…

С усилием оторвав взгляд от Катерины, Иван Силыч тоже посмотрел на винтовку, а когда вновь поднял глаза, жены перед ним уже не было. И только где-то за малиновым кустом, из-за которого она недавно вышла к нему, мелькнул её белый платок.

- Катя! – закричал он в отчаянье. – Катюша! Постой! Куда ж ты, а? Катю-юша-а-а!..

И вдруг понял, что зовёт Катерину уже не во сне, а наяву…

Как долго длилось это его забытьё – или виденье, или, действительно, сон - определить Иван Силыч не мог; вроде бы и коротким - слишком уж коротким! - было это всё, а, вон, уж почти совсем рассвело; глядишь, скоро и солнышко из-за Селигера поднимется. 

- Вот так сон… - пробормотал он. – Надо ж, а?

И только, было, собрался Иван Силыч вздремнуть ещё чут;к, как услышал где-то невдалеке, за полем, негромкий стрёкот; он и сообразить ещё не успел, что это за звуки такие, откуда именно они слышны, как вдруг увидел, как из леса – не там, где он вчера шёл, а значительно левее – прямо на опушку выскочили два мотоцикла с колясками. Выскочили, остановились, ощерившись в сторону лесочка, в котором затаился Иван Силыч, стволами закреплённых на колясках пулемётов, постояли так с минуту; потом один из мотоциклов медленно, осторожно двинулся по полю, а второй остался стоять на самой его границе.

«Прикрывать остался, гад… - понял замысел немцев Иван Силыч. – Хитрые, сволочи! Нет, чтоб оба-то сразу поехали, рядышком. Аль гуськ;м, друг за дружкой… И как мне их теперь?..»

О том, чтобы как-то уклониться от предстоящей схватки, Иван Силыч даже и не поду-мал: не о чем здесь было думать – чай, не рогатина у него в руках, и не вилы, а винтовка! И не потому не подумал, что отступать ему было, в общем-то, и некуда, а… а хватит уже отступать-то; наотступ;лся уже, за месяц-то… Да и немцев всего четверо, а не рота или, скажем, даже взвод. А то, что они на мотоциклах, так это для Ивана Силыча ещё и лучше: вот если бы они п;шими были да ползком бы к нему подбирались, да с разных сторон, то да - пришлось бы ему покрутиться! Побегал бы тогда Иван Силыч от ёлки к ёлке да от кочки к кочке, чтоб не дать им по себе пристреляться! Да не очень-то, надо думать, и убежал бы - от четырёх-то автоматов… А так-то они перед ним, как на ладони, особенно те, что по полю на своей тарант;йке к;тят: целься да бей! Тем более что он их видит, а они его – хрен; а как его увидишь, когда и ёлка его прикрывает, как мать родная, и туман-батюшка, что ещё до света с Селигера на его лесок как наплыл, так до сей поры до конца и не растаял?

Вот только сперва подумать надо, с кого начать: с этих, что по полю едут, или с тех, что у опушки остались? Ежели с этих, с ближних, то те, другие, всполошатся и, глядишь, успеют развернуться да под ёлки шмыгнуть; и как их тогда достанешь, из-под ёлок-то? Да никак! И будут его, Ивана Силыча, из пулемёта поливать, пока ни прихлопнут. Или пока подмога к ним ни подойдёт; тогда – всё, кранты тебе, Ваня…

Нет, пожалуй, надо с тех, с дальних, начать: эти-то, ближние, и так никуда от него не денутся, – если, конечно, сразу же не засекут, откуда он по ним из своей трёхлинейки палит. Эх, трёхлинеечка-подруга, не подведи, родимая, как до сей поры ещё ни разу не подводила! И чистил я тебя, и х;лил, да и пристреляна ты, голубушка, - будь здоров: не один уже фриц мордой в землю уткнулся, едва на твоей мушке оказавшись – ох, не один! Так что не подведи родная, не выдай!

«Начну-ка я с дальних, - обдумав диспозицию, решил Иван Силыч. – С дальних начну. А там – как Бог даст…»

Он осторожно, не делая резких движений, чтобы ни ветка, ни единая травинка возле него не шелохнулась, передёрнул затвор винтовки, приложился щекой к прохладному, чуть влажному от росы прикладу и стал выц;ливать пулемётчика, ссутулившегося в коляске мотоцикла. Целил под каску, но до опушки было слишком далеко, и уверенности в том, сможет ли он попасть фрицу в голову с первого же выстрела, у Ивана Силыча не было. Зазря же расходовать патроны он не мог, не имел права - их, патронов, у Ивана Силыча всего-то девять штук оставалось: четыре – в винтовке и ещё пять – в подсумке; вот и весь его боезапас на этот бой. А может, и не только на этот…

Ближний мотоцикл был уже совсем близко, метрах в пятидесяти, и Иван Силыч понял, что времени на раздумья у него больше нет. Ждать, когда выцеливаемый им пулемётчик по доброй воле высунется из коляски, было уже некогда, и Иван Силыч, отведя ствол винтовки чуть левее и выше, плавно, как учил комвзвода Селиванов, нажал на курок, целя в грудь мотоциклиста. И тут же увидел, как тот опрокинулся назад, широко раскинув руки.

Передёрнул затвор, Иван Силыч выстрелил в пулемётчика, но промазал; он снова передёрнул затвор и выстрелил ещё раз, но промазал опять.

Длинная пулемётная очередь ударила с ближнего мотоцикла, но пули прошли где-то высоко над головой.

«Не видит меня, гад! – обрадовался Иван Силыч. – Не засёк! А я – вижу. Значит, теперь твоя очередь, фриц. Н-н-на, сука!»

Этого, второго пулемётчика, он снял сразу. И тут же, передёрнув затвор и почти не целясь, выстрелил куда-то между широко расставленных рук мотоциклиста. И попал.
И в то же мгновение по Ивану Силычу прицельно ударил пулемёт с опушки – ударил так точно, что толстый ствол ели, за которой Иван Силыч укрывался, задрожал и загудел от нескольких, одна за другой, подряд попавших в него крупнокалиберных пуль.

«О как! – втягивая голову в плечи, удивился Иван Силыч. – Хорошо стреляет, сволочь; видать, стреляный воробей… Ну, таперича мы с тобой один на один сойдёмся, вражина...»

Вслед за первой, почти без перерыва ударила ещё одна очередь; пули вздыбили землю вперемешку с осыпавшейся жёлтой хвоей в каких-нибудь полутора-двух метрах перед основанием ствола, и всё тело Ивана Силыча в один миг будто съёжилось и заледенело, а в груди возникла какая-то гулкая пустота.

- Вот и всё, Ваня… - отплёвываясь от попавших в рот сухих комков земли, пробормотал Иван Силыч. – Щ-щ-щас ещё раз врежет – и всё…

Но прошла секунда, другая, третья, а пулемёт почему-то молчал. Иван Силыч осторожно выглянул из-за искрошенного пулями ствола и тут же понял, что сделал это как нельзя вовремя: то ли пулемёт у немца заклинило, то ли ещё что произошло, но только фашист отчего-то засуетился, задёргался в своей коляске, а потом вдруг резво, как чёрт из табакерки,  выпрыгнул из неё и бросился к лесу.

Бежать немцу до ближних деревьев было метров десять, если не меньше, и доберись он до них, то ещё неизвестно, чем бы всё это для Ивана Силыча закончилось – с его-то боезапасом с г;лькин нос. Но Иван Силыч выстрелить всё-таки успел...
Как большая птица, пытающаяся оторваться от земли, немец взмахнул руками, но не взлетел, а ничком ткнулся в землю, не добежав до спасительных деревьев нескольких шагов.

Тем бой и закончился…

Ивану Силычу вдруг страшно захотелось пить; он поднялся с земли, отряхнул гимна-стёрку и галифе от налипших еловых иголок, закинул на плечо винтовку и пошёл к озеру.

«Вот изопью сейчас водицы, да и…» - подумал, было, он.

И остановился, будто споткнулся.

«И – что? – спросил он себя. – Дальше-то – что? Снова - под ёлку, лежать да немцев ждать?»

И будто в ответ на его вопрос где-то на западе глухо загрохотали взрывы...

Иван Силыч оглянулся, потоптался на месте в нерешительности, а потом в сердцах плюнул себе под ноги и выругался.

«Нет, брат Ваня: всё! – подумал он. – Хватит уж бегать-то да по кустам прятаться! Назад, к дому, всё одно дороги нет… А хоть бы и была – так что? В п;дпол залезть и там немцев дожидаться? Не-е-ет, брат, шалишь: не выйдет! Одна у тебя, Ваня, отседова дорога – туда, к фронту: вон, наши-то, слышно, держатся ещё, не бегут. Как ты… А ты в лесу сидишь, покуда они там… И за тебя - в том числе! Чего высиживаешь-то? Нет, брат; давай, выл;зь с-под ёлки-то, да и т;пай обратно. Топай, топай! Пок;да сволочи эти снова сюда не добрались… землянику нашу жрать. Вот хрен им, г;дам, а не земляника!»

К озеру Иван Силыч всё-таки сходил – и воды испить, и так – посмотреть на него ещё раз; шёл и думал: «Вот гляну ещё разок на Селигер-озеро – доведётся ль ещё-то когда? - да и назад: пора уж… Хватит уж, по кустам-то… А там – как Бог даст; может, и в живых останусь: не все ведь на войне-то гибнут - бывает, что и возвращаются. Как батяня мой: и японскую всю прошёл, и империалистическую, а живым вернулся. Хоть и израненный весь… А на мне, вон, за цельный месяц – ни царапины. Может, Бог даст, и повезёт… А там, глядишь, и домой возверн;сь, к Катюше с Наталкой, как фрицев-то прогоним; должны ж мы их прогнать-то, аль нет? Да прогоним, коли все вместе-то! Этих-то я и один… ухл;пал; а ведь два пулемёта супротив меня было – два! Справился же? То-то! А так вот, по кустам да под ёлками…»

И когда, вдоволь напившись тёплой озёрной воды, возвращался через лес к опушке, по пути постреливая глазами по сторонам, – не мелькнёт ли где в траве поздняя земляничка? – продолжал думать о том, что так, видно, на род; ему было написано – землю эту свою земляничную от всякой нечисти защищать. И защитить. Любой ценой… Так, как его, Ивана Силыча, рота, с которой он месяц назад войну начал, защитить пыталась: все, почитай, полегли, а танки немецкие хоть на три часа, да остановили… Может, только один он, Иван Силыч, и выбрался оттуда, из п;кла этого… Эх, ребята, ребята!..

Дойдя до израненной ели, недавно служившей ему укрытием, он остановился и погла-дил её шершавый ствол, уже плакавший на выщербленных пулями местах золотистыми смоляными слезами; промолвил тихо:

- Спасибо тебе, матушка… Не скучай, родная: Бог даст, свидимся! Ну, прощев;й покуда…

Прежде чем направиться к стоящему на поле мотоциклу, Иван Силыч с минуту с опаской смотрел на противоположную сторону поля – туда, где виднелся второй мотоцикл: не появился ли там ещё кто-нибудь? А то высунешься, не оглядевшись, да и схлопочешь пулю в брюхо. Или в лоб. И поминай, как звали…

Но никакого движения на той стороне поля не наблюдалось, хотя Иван Силыч и пони-мал, что немцы могут появиться там в любой момент: ведь не просто так эти, что на мотоциклах-то были, сюда забрались; ясное дело, что это, скорее всего, - разведка. А раз разведка, то, значит, и за ними кто-нибудь притопает.

Чтобы не рисковать понапрасну, он ползком добрался до мотоцикла; стараясь не высовываться из-за него, сдёрнул с шеи убитого мотоциклиста автомат, забрал запасные обоймы и ползком же вернулся обратно. Посидел немного под елью, передохнул, потом поднялся на ноги и двинулся в путь, но не через поле, а огибая его по краю. Усмехнулся сухими, потрескавшимися губами: «Почт; по д;рости-то голову складывать? Нет, нам по дурости никак нельзя; мы уж лучше не по дурости, а как положено; чтобы, стало быть, польза была…»

И ещё, шагая по краю поля с винтовкой за спиной и «шмайссером» в руке, думал он о том, что умирать, само собой, никому не охота – и ему, красноармейцу Лосеву Ивану Силычу, в том числе. Но и по лесам прятаться, когда у тебя оружие есть, да не только своё, но и трофейное, в честном и неравном бою добытое, тоже негоже: а ну как все по лесам разбегутся, кто с оружием-то, - кто тогда фрицев воевать будет? Некому будет! А раз некому будет, то и попр;т они по России-матушке, покуда ни поразорят её всю, от края и до края. И куда потом возвращаться, если всё под немцем будет? Некуда будет возвращаться. Некуда! Да и неоткуда…

Вот и выходит, что, как говорится, куда ни кинь – везде клин: кто, как ни такие, как он, Иван Силыч, да другие воины, кому оружие страной дадено, защищать-то её должны? Бабы с ребятишками? Иль старики старые? Ну, те много навоюют; поработит их немчур;, как когда-то татаро-монголы поработили, и будут они им дань платить, как в стародавние времена; заставят на себя от зари до зари горбатиться, да под автоматами – и куда они от этих нехристей поганых денутся? И Катюшу его, и Наталку мал;ю, и всех, кто под них попадёт…

И вдруг представил себе Иван Силыч, как его Катюша из своего лукошка землянику немцу пересыпает – прямо в его железную к;ску; горючими слезами заливается, а сыплет…

От такой картины он аж зубами заскрипел. И ускорил шаг.

И чем ближе становилась слышна канонада, навстречу которой шёл Иван Силыч, тем всё быстрее и быстрее он шёл, тем всё чаще и громче б;хало в его груди сердце, и тем всё сильнее жгло его желание как можно скорее увидеть – нет, не ненавистные фигуры в серо-зелёных мундирах, а своих – в пропотевших гимнастёрках, в сбитых на затылок, выгоревших под безжалостным солнцем войны пилотках; увидеть их со спины, лежащих в окопах и стреляющих во врага из таких же, как у него, красноармейца Лосева, винтовок, - и добежать до этих окопов, и залечь рядом с ними в одну цепь, и стрелять, стрелять, стрелять, покуда ни кончатся патроны, а когда они кончатся, то подняться во весь рост и броситься в штыки, и колоть, бить, рвать зубами эту сволочь, которая пришла на его землю, - колоть, бить и рвать до тех пор, пока хватит на это сил, ненависти и жизни...

Стрельба и взрывы доносились уже из-за ближайшего перелеска, и в наливавшемся ду-хотой воздухе то над головой Ивана Силыча, то по сторонам от него всё чаще и чаще посвистывали пули и осколки: они со звоном впивались в стволы сосен и елей или безжалостно срубали их ветви, заставляя Ивана Силыча помимо воли вжимать голову в плечи. Но он не останавливался, а, напротив, бежал всё быстрее, - до тех пор, пока ни выскочил на край перелеска и ни увидел взмокшие от пота гимнастёрки залёгших по кромке поля красноармейцев.

- Ку-у-уда, дура?! – заорал на него из-за сосны, мимо которой с разбега проскочил Иван Силыч, какой-то усатый старшина в сбитой на затылок пыльной фуражке. – Ложись, мать твою – убьют!

Иван Силыч прыгнул в вырытый кем-то наспех и почему-то пустой окоп, бережно по-ложил по правую руку от себя винтовку, выставил на невысокий бруствер «шмайссер» и со знанием дела передёрнул затвор; прежде чем начать стрелять, стащил с головы пилотку, вытер ею пот со лба и снова нахлобучил пилотку на голову.
 
И только после этого, уже прицелившись в одну из бежавших по полю вслед за танками серо-зелёных фигурок, пробормотал, словно отвечая старшине:

- Ну, это мы ишшо поглядим, кто кого…