Три года

   Я ехал в автобусе, уставший, грязный, стоя, облокотившись на поручень. Мыслей почти не было. Я более не думал о грядущем вечере, ни о привязанной к моей шее, веревке с камнем, огромном кредите, ни о том, что мне есть. Безысходное, греховное уныние вселилось в меня и обезоруживало. Я мог прервать его на корню еще мгновение назад, но я, собственный предатель, опять не проявивший волю в лености и усталости, опять не устоял и, оказавшись слаб, уже ни хотел ни борьбы, ни победы. Вновь, ценности, за которые я отдавал жизнь, время, стали отвратительными, не имели ни какого значения. Чужой среди всех, мне захотелось приобщиться к этим людям. Они были бедны и не очень нравственны, похотливы и нечисты. Но то, что их отличало от меня, их слепота, их неразумие, которое им позволяло пользоваться жизнью, возбуждала во мне зависть и смятение, ведь я – из крови и плоти – был подобен им, но я зачем-то, по собственному желанию отказывался от этого и уже не мог делать это с чистой совестью. Тоска, тошнотворная, как шарик в горле, смотрела на меня огромными глазами на кукольном лице, память, как изощренная пытка, резала душу на лоскуты. Во мне возникло непреодолимое желание напиться, отказав себе сегодня в ужине, оставив картонные пельмени в магазине, картонным человечкам из бутафорного мира. И пусть, эти призраки, какая-нибудь примерная семейка, в этой городской яме, накроют сегодня на стол, возьмутся с детьми за руки и, закрыв глаза, прочитают молитву. Нетерпеливые, голодные дети, будут суетны и неприлежны, облизываясь и ненавидя отца за то, что ему положили больше, фарисей отец, будет четко отчеканивать знакомый псалом, вспоминая, сексуальную девчонку из магазина, бросая взгляд на свою ненавистную, скупую на эмоции жену. Она же, бедная, проникнутая безбрежной нежностью к своим выродкам, в которых уже формируется то, от чего мне хочется порой броситься с моста вниз головой, она, сгнившая, потерявшая любовь ко всему, кроме материнской, она будет ещё долго всматриваться в безмолвную пустоту.
   Да, мне захотелось напиться, податься во все тяжкие, выкурить пачку сигарет, которую я не брал в руки три года, сосать из горлышка бутылки обжигающую горечь, чтобы изжить в себе головокружительное непонимание происходящего, забыть о мерзости своей души. Три года я, ничтожный фарисей, поддонок, морочил общество своим благочестием, ни капли алкоголя, воспитание, законопослушность, за которым скрывался истинный я, как великолепный, золотой саркофаг в котором тлен костей. И что из того, что я ни делал те непозволительные поступки, если я каждый день думал о них и переживал в себе? Разве то уже ни грех, хоть и не воплотившийся, но от того еще более мучительный и тяжкий? Разве не хотел я, кружиться на карусели безумия, быть похотливым зверем, участвовать в изощренных оргиях, которое может придумать только больное сознание, превозноситься, властвовать, стать кумиром, развращать сердца праведников?
   И что из того, что я ни сделал всего этого, мог ли я назвать себя победителем в этом бою, истинно ли моя воля усмирила плоть или только внешние обстоятельства не дали реализоваться моим планам? И как я могу быть уверенным, если испытывая себя, я всегда оказывался во грехе, и четно было моё противостояние, а только жалкий, трусливый побег от него, ещё мог спасти меня. Три года, как язва души. Как трудно, как до немого крика трудно, верить. Верить, что жертва не напрасна, что есть и торжествует солнце любви, что смерть открывает жизнь, а не наоборот, что несправедливость, земная чаша, искушение праведника перед лицом ереси, верить, что всё это неминуемо и, слово, называемое смирением, ни есть только вымысел власти, для укрощения раба.
   Я смотрю в окно за которым, вот, уж, три года заходит солнце, вечернее, тусклое, как будто зрачок покойника, три года в суетном мире без моей жены и дочки, жаром любви которых и кипел этот мировой котёл. Три года моей аскезы в механическом сердце робота. И что двигало мной, когда я умирал в себе после их похорон, зачем я надел эту маску, изничтожил самого себя, бывшего до? Раскаяние ли, дань мертвецам ли, протест ли, такой неожиданной и, как оказалось, такой настоящей смерти? В чём сущность моего отрешения, если судят не внешних, а внутренних, если моя мерзость, разрушающая ранее мою семью и теперь пребывает во мне, и, изменить, побороть её я не могу? Я вопию и нет мне ответа, плачу и нет мне утешения! О, каким, должен быть сакральный смысл моего существования, какая кристальная чистота должна быть в нём, если на земле моя дочь, мой ангел, уже не дышит, если умерли её мечты и уже никогда не воплотятся, а я, жалкий червь, похотливый карлик, живу и даже не разучился смеяться!
   Я катаю тошнотворный шарик во рту и по-прежнему уныние, как лишение девственности, болезненное, необычное, распространяется во мне. Мы въезжаем в город и я вижу Голгофский крест. И, о, Боже, как мне достичь того совершенства, как превозмочь себя и быть распятым вместе с Тобой? Но разве не вся моя жизнь и я, сейчас, разве не один лишь побег от этого? Истинно ли я хочу пострадать во имя Тебя, или пронести чашу эту мимо уст своих, обжиться, славить своего Бога, металлического идола среди фарфоровых игрушек, добрея от зла, намазывая чёрную икру на корку хлеба отнятую у нищего?
   Я оказываюсь в магазине, с ненавистной, как комар ночью, болью в голове, пребывая в каком-то аутичном состоянии. Я хочу взять корзину, но зачем-то достаю из кармана кошелек, хочу убрать его в карман, но ложу в корзину. Я придурковато улыбаюсь и киваю головой знакомым так, как будто она привязана на ниточке, как у дергунчика. Я пробираюсь, через лабиринт витрин, но не достигаю цели сразу, а кружусь, кружусь, в который раз натыкаясь на холодильник с пресловутыми пельменями. Наконец, ноги мои приводят меня к месту назначения, руки мои берут бутылку водки и сигареты, голос мой звучит где-то там, а я где-то тут, сопротивляюсь, упираюсь, как будто пёс на цепи ведомый, но тщетна борьба моя, Бог смотрит укоризненно, земля вращается, люди застыли, всё мертво, нет более сил. Если умерли мечты, как райские птицы, если моё совершенное творение, моя дочь, умерла, сгнила, истлела, превратилась в пыль, то зачем мне, о, Господи, зачем эта непрекращающаяся, кровопролитная война? Зачем глумятся надо мною изуверы, насилуют мою волю, пытают меня? Господи, Боже мой, не оставь меня сейчас, чтобы не сдаться врагу! Но тщетна борьба моя, не слышен глас вопиющего в пустыне, трость ветром колеблемая, гнётся в невероятную дугу, трещит в немыслимом напряжении, что ещё мгновение и переломиться. Я расплачиваюсь, озираясь, как преступник, и замечаю удивленные, страшные глаза людей. Я пробираюсь к выходу, долго не могу открыть дверь, толкая её не в ту сторону, и, наконец, открывая, выхожу, оказываясь дома.
Этот дом восковых фигур, ещё пытается сохранить, разбитое на осколки прошлое. Куклы моей дочери, как личинки, оплетенные паутиной, усевшиеся на кровати, как их рассадила она, ведут вечный и немой разговор. Хаотично разбросаны вещи моей жены по комнате, которые давно потеряли её запах, выцвели и стали бесформенными, обычными тряпками. Я читаю недописанное её стихотворение и не могу угадать, чем оно закончиться, любила она меня или нет, или всё это красивые, но пустые слова, страсть, привычка, потребность в союзнике. Я знаю лишь то, что я по-настоящему, искренне, так глубоко, что конечно бы и жизнь отдал за неё, любил дочь, как нужно было любить одного Бога, в чём мой грех. Я наливаю полный стакан водки, но ещё не решаюсь выпить его, медлю. Сознание того, что я стою на краю пропасти, охватило меня, в которую остаётся либо упасть и погибнуть, либо устоять и отречься от ветхого человека и продолжать жить в бесконечной, мучительной борьбе. Я до времени откладываю своё намеренье выпить, чувствуя некоторое облегчение и достаю альбом с фотографиями моей жены и ребёнка, своеобразное кладбище воспоминаний. Я рассматриваю их добрые, открытые миру лица и вижу в них, умиротворение, радость и смысл бытия, которые я искал так долго, а нашёл, потеряв их, но уже скомканный и непотребный. Мне хочется выть волком на луну, бессмысленно, истово, мне хочется разорвать свои щеки, выколоть глаза, вырвать живое, трепещущее сердце и отдать Богу. О, как я был несправедлив и жестокосерд по отношению к ним, как я виноват перед ними и кому теперь нужна моя жертва! От чего я настолько мерзок и жалок, и зачем, Господь, ты терпишь меня, веришь в меня и любишь? Почему, о, Боже, не отсохла моя рука, когда я заносил её на дочь, не превратился в соленой столп, когда флиртовал с другими женщинами, изменяя жене? Послужила ли их смерть мне уроком или я ныне остаюсь прежним, немощным, погрязший, как муха в воде, в похоти и грехе? Три этих жутких года, кончаются этим вечером. Три года назад я умер вместе с ними, но по милости Твоей, я верю, что они, конечно, ушли в жизнь, а мне дан выбор, сложный и неоднозначный, родиться ли или остаться в вечной и безысходной пустоте.