Кто вы, Пётр Павлович?

Ну, а что о загадочности Ершова пишут учёные? Вот слова ершоведов:
«Мировая литература не знает, кажется, случая, чтобы единственное произведение, принёсшее славу своему создателю, было написано в …19 лет. Как правило, они рождались как итог продолжительных литературных поисков» (1).
«В творческих путях большинства русских поэтов, да и не только русских, мы, как правило, без особого труда находим начало их поэтических дорог. У Пушкина это циклы лицейских стихов, у Тютчева – робкие попытки философски осмыслить в стихах окружающую действительность. … Некрасов выступил со слабой книжечкой стихов, которых потом сам стыдился. Подобных примеров много… Ершов пришёл в литературу сразу со зрелой вещью, увековечившей его имя. Более того, равного этой вещи он больше ничего не создал» (2).
От себя добавлю, что М.Ю.Лермонтов, который по возрасту всего на пять месяцев старше Ершова, целых десять лет писал, не публикуя, стихи, поэмы и драмы прежде, чем решил стать настоящим литератором. А вот Ершов – «раз и в дамки»! «Пришёл, увидел, победил»! Ну, а чтобы хоть с кем-нибудь сравнить несравненного Петра Павловича, ершоведы обычно вспоминают т.н. «авторов одной книги», и в частности, Даниэля Дефо с его «Робинзоном Крузо» или же Грибоедова с «Горе от ума». Однако сравнения эти не совсем-то и корректны, поскольку Дефо написал свою книгу в довольно пожилом возрасте, когда и жить ему оставалось не так уж и много, а Грибоедов после написания своей бессмертной пьесы погиб через несколько лет в Тегеране. До написания же «Горя от ума» он был близок к театру и был соавтором различных комедий. Так что определённый творческий путь у него в отличие от Ершова всё же был.
А что известно о других сторонах биографии Ершова? Вот слова известного и фактически первого научного биографа Ершова профессора М.К.Азадовского: «Мы крайне мало знаем о нём, почти не располагаем материалами, которые давали бы нам возможность составить более или менее точное представление о его целостном литературном облике, о пути его духовного роста, той культурной среде, в которой он вращался и под воздействием которой складывалось его творчество» (3). Однако несмотря на свои «крайне малые знания», М.К.Азадовский, говоря о юности Ершова, вдруг позволил себе ничем не подкреплённые домыслы типа: «в Тобольске Ершов начал складываться и как поэт. Во всяком случае, он вывез оттуда и какой-то солидный запас поэтических материалов и некоторый поэтический опыт» (4).
Из т.н. «биографических источников» самым известным является книга А.К.Ярославцева «Пётр Павлович Ершов, автор сказки «Конёк-горбунок». Биографические воспоминания университетского товарища его» (СПб, 1872). Отношение к этой книге у многих исследователей весьма осторожное, поскольку эти воспоминания  «упускают ряд важнейших моментов, без освещения которых невозможно полное понимание жизни и творчества Петра Павловича Ершова (создание «Конька-горбунка», творческие связи в Петербурге и т.п.)» (5). Кроме того, Ярославцев много пишет со слов самого Ершова, слишком уж доверяя его искренности. Так, в частности, он характеризует его отца как полицейского, который не использовал своё положение для личного обогащения. Но мы не можем поверить этому, поскольку в архиве Омской области с 1823 года лежит жалоба крестьянина Ишимской округи Лушкова с обвинениями отца Ершова в «притеснениях и лихоимстве» (6). Поговорку «Жить в Сибири холодно, да служить тепло», я думаю, отец Петра Павловича знал хорошо. Однако летом 1833 года Павел Ершов умер, в связи с чем его семья оказалась в довольно критическом положении: вдова – домохозяйка, а два сына – студенты. И те 500 рублей, которые весной следующего года Пётр Ершов получил за издание при помощи всё того же П.А.Плетнёва первой части «Конька», я думаю, были ему весьма кстати.
А немного наивного Ярославцева Ершов по поводу сбора народных сказок убедил следующими словами: «Созвать побольше старух, так вот и сказки…» (7). Но и этого мало: он убедил его и в простоте написания литературной сказки. И в результате тот стал утверждать, что сказка «Конёк-горбунок», «как откровенно говорил сам автор, почти слово в слово взята из уст рассказчиков, от которых он её слышал, только он её привёл в более стройный вид и местами дополнил» (8). Однако если учесть, что никакие старушки четырёхстопным хореем не изъясняются, то, вероятно, под словами «привёл в более стройный вид» здесь следует понимать преобразование народной сказки в литературно-стихотворную форму. Но неужели это так легко? Смотрим в историю русской литературы и с удивлением обнаруживаем, что с 1830 и по 1924 год, когда появились сказки Корнея Чуковского, испытание временем выдержали всего пять сказок с такими же, как у «Конька», рифмованными стихами: это четыре сказки Пушкина и одна В.А.Жуковского («Сказка о спящей царевне»). Даже Лермонтов свою единственную сказку «Ашик-Кериб» не решился писать стихами. Слова же Ершова «привёл в более стройный вид» только лишний раз подтверждают то, что о написании стихотворных сказок он имел весьма смутное представление. Иногда эти слова Ершова некоторые ершоведы пытаются представить мнением самого Ярославцева, при этом почему-то забывая о том, что тот чётко и ясно сослался на Ершова.
А теперь посмотрим, какие сказки о «сказочнике Ершове» рассказывает В.Г.Утков: «поэзией начал заниматься тайком, набрасывая в ученической тетради свои стихотворные опыты и записывая от сибирского люда песни, сказки, легенды. Тетрадь эту он никому не показывал – ни Ивану Павловичу Менделееву, ни своим друзьям Алябьеву и Леману; даже от брата он хранил её в тайне» (9). Ну, надо же, от всех тайна, а вот от ершоведа Уткова - нет! Так же, как нет и самой описываемой Утковым тетради.
Главное же, что отсюда следует, так это то, что ни друзья, ни родственники Ершова не только не знали о написании им «Конька», но даже и не имели понятия о его занятии какой-либо поэзией. Записей же рукой Ершова фольклора не то, что в ученической тетради, но и даже на отдельных листках нет. И думаю, что никогда и не было, поскольку П.В.Киреевский, собиравший народные песни с 1831 года, получил эти песни от: Пушкина, Гоголя, братьев Языковых, С.А.Соболевского, А.Х.Востокова, В.И.Даля, А.Н.Кольцова, П.И.Якушкина, М.П.Погодина, К.Д.Кавелина, С.П.Шевырева, А.Ф.Вельтмана, М.А.Стаховича и других писателей, кроме, … конечно, П.П.Ершова! Нечем, выходит, было поделиться Петру Павловичу с известным собирателем фольклора и своим тёзкой - Петром Киреевским? И поэтому абсолютно верны слова исследователя А.М.Путинцева о том, что «история создания «Конька-горбунка» является чрезвычайно тёмною не только в деталях, подробностях, но даже в главных чертах» (10).
Смотрим далее фантазии В.Г.Уткова: «Пётр Ершов бродил по серым улицам Петербурга, не видя их, не замечая грязи и дождя, весь отдавшийся потоку мыслей и образов, которые захватывали его… Он знал, что напишет сказку, и знал, как её нужно писать» (11).
А интересно, что же в это время делал Пушкин? О! Он, оказывается, той же осенью 1833 года, замечал и дождь, и непролазную грязь родного села Болдино и при этом… радовался им, т.к. при такой грязи и дожде никто не прибудет к нему в гости и не нарушит его творческого уединения, а главное - не подсмотрит – и что же он там такое пишет! А пишет он (надо ж совпадение!) тоже сказки, и тоже стихами! И именно из-за этих сказок 1833-й год в отношении творчества Пушкина до сих пор называют «годом сказки». И хотя критиковать В.Г.Уткова можно бесконечно, но основное достоинство его в том, что он и время написания «Конька» угадал верно, и время его первого полного издания установил более или менее точно. Честь и хвала ему за это!
А из тех загадок Ершова, на которые следовало бы обратить особое внимание, я считаю факт очень хорошего знания им почерка Пушкина. Вот, например, что написал П.А.Плетнёв в 1841 году после получения от Ершова двух пушкинских стихотворений: «П.П.Ершов, известный поэт наш, лично был знаком с покойным Пушкиным… Ершов хорошо помнит почерк Пушкина. Случайно встретив эти два небольших стихотворения собственною рукою автора «Онегина» вписанные в памятную книгу одного из его приятелей, он поспешил сообщить в редакцию «Современника» для напечатания» (12).
Впоследствии Ершов ещё не раз пересылал Плетнёву стихи Пушкина, полученные от ссыльного Ивана Пущина, и вот слова из его письма: «Снова присылаю стихи Пушкина в том виде, в каком они мне доставлены. Касательно их подлинности нет ни малейшего сомнения» (13). И ведь когда Ершов показывается как заправский эксперт-почерковед, то и В.Г.Уткову не остаётся ничего другого как признать следующее: «Сопоставляя это со свидетельством Плетнёва, что Ершов хорошо знал руку Пушкина, мы вправе предположить, что связи Ершова и Пушкина были более глубокие, чем это кажется на первый взгляд» (14). Но вот вопрос: а откуда же Ершов, не имея личной переписки с Пушкиным, так хорошо знал его почерк? Был у него переписчиком? Но никаких сведений об этом нет. Да и вообще кроме нескольких устных высказываний Пушкин нигде о Ершове не упоминал. В свою очередь и тот говорил о Пушкине неохотно. Так где же всё-таки Ершов мог видеть пушкинские автографы в большом количестве? Уж не при тайной ли их переписке? Вопрос этот мы пока оставим открытым.
Но вот в 1855 году над «Коньком» появилась первая тучка, из-за которой в следующем веке между учёными разгорелся спор о первых четырёх строчках этой сказки. Я думаю, что не все знают, что эти четыре стиха с 1915 по 1936 год печатались в собраниях сочинений Пушкина, т.к. на этом настоял в своё время замечательный пушкинист Николай Осипович Лернер, которого внимательный исследователь В.В.Набоков назвал «аккуратным и образованным» (15), а вот невнимательный академик В.В.Виноградов – «партизаном пушкиноведения» (16).
Лернер же вполне резонно сослался на слова первого научного биографа Пушкина П.В.Анненкова о «Коньке» и о том, что «первые четыре стиха этой сказки, по свидетельству Смирдина, принадлежат Пушкину, удостоившему её тщательного пересмотра» (17). Смирдин же – это первый издатель «Конька», который мог многое рассказать о нём. После вышеуказанного упоминания об авторстве первых четырёх стихов сказки Смирдин прожил ещё два года, а Ершов – ещё целых 14 лет. И никто из них не оспорил и не опроверг слова Анненкова, заставляя думать, что «молчание – знак согласия». Хотя следует всё же оговориться, что последнее больше подходит к А.Ф.Смирдину, который действительно два года молчал. Ершов же (или его бывший преподаватель П.А.Плетнёв, постоянно проживавший в столице?), не успев вначале, т.е. в 1856 году при четвёртом издании «Конька», отреагировать на прозвучавшие всего лишь год назад слова Анненкова, уже в следующем, пятом, издании в 1861 году дал ответ не словом, а делом, - т.е. сделал правку в третьей строчке «Конька»!
И вот опираясь на эту правку, в 1936 году М.К.Азадовский в статье «Пушкинские строки в «Коньке-горбунке» сделал своеобразный «ход конём»: начав, как говорится «за здравие», т.е. с восстановления третьей строчки сказки, которая печаталась по тексту исправленного  пятого издания, он затем кончил «за упокой», т.е. настоянием на изъятии из сочинений Пушкина всех первых четырёх строк «Конька», в т.ч. – и третьей, о которой вначале он так беспокоился. Вот аргументы М.К.Азадовского: «Из сообщения Смирдина в передаче П.В.Анненкова в сущности неясно, что было в действительности сделано Пушкиным: написал ли он вообще заново четыре стиха или только дал новую редакцию, сохранив в основном ершовские слова и отдельные фразы. Ведь у Ершова было же какое-то начало, когда он принёс или послала свою сказку Пушкину. Таким образом, даже отнесясь с максимальным доверием к свидетельству Смирдина, едва следует так решительно включать эти строки в основной текст. Самое большое, что можно сделать на основании рассказа Смирдина – это печатать данный текст в отдела «коллективное». Но правка произведения Ершовым заставляет взять под сомнение правомерность включения этого отрывка в пушкинские издания и позволяет по иному осветить и осмыслить сообщение Смирдина. Если бы в самом деле зачин сказки был написан Пушкиным, то едва ли Ершов при том пиетете, который он питал к Пушкину, решился на какую-либо его правку. Очевидно, Ершову не приходило в голову, что, выправляя эти стихи, он правит Пушкина. Вероятнее всего, что Пушкин произвёл какую-то редакционную работу над стихами Ершова, но от этого они не стали пушкинскими, как не стал, например, пушкинским «Водопад» Вяземского, хотя ряд стихов в последнем выправлен Вяземским по указанию Пушкина, и мне думается, что было бы более правильно не вводить этого отрывка ни в отдел подлинных стихотворений, ни в отдел коллективных, ни даже в отдел сомнительных» (18).
И вот после этого первые четыре стиха «Конька» печатать в собраниях сочинений Пушкина перестали. Тем более что позицию профессора Азадовского впоследствии поддержал и освятил своим авторитетом академик В.В.Виноградов, заявив в 1961 году: «По-видимому, сам автор сказки не считал первые четыре стиха «Конька-горбунка» пушкинскими. Тем менее оснований у наших пушкинистов отнимать их у Ершова и передавать Пушкину» (19).
Однако не все согласились с Виноградовым, а уж практики, т.е. редакторы и издатели «Конька», и вовсе не прекратили своевольничать и периодически печатать начало третьего стиха сказки по-старому: «Не на небе…», т.е. игнорируя правку пятого издания в виде слова «против». А почему? Да потому, что академик В.В.Виноградов толком-то в правоте М.К.Азадовского так и не убедил, плюс нарушил святое правило для любого исследователя: «Доверяй, но и проверяй». А ведь исследователи, как и любой следователь или судья, должны не только выслушать аргументы сторон, но и провести т.н. «проверку и оценку доказательств». А вот этого-то Виноградовым сделано не было!
А подобное бездействие, конечно же, могло породить подозрение в корпоративности профессиональных пушкинистов. У кого? Да хотя бы у ростовского дилетанта П.Бекедина, о котором тот же Вацуро писал следующее: «Первая проблема, поставленная П.Бекединым, - это проблема пушкиноведческой «касты», которая, мол, надёжно защищена незыблемыми авторитетами, оберегающими её границы. Здесь царит забота о репутации учёных, для которых Пушкин – лишь повод…» (20).
А ведь и правда, кого и против кого защитил Виноградов? Ответ ясен: он поддержал без всякой проверки профессионала М.К.Азадовского против Н.О.Лернера, т.е. того, кого он же, Виноградов, и называл «партизаном пушкиноведения». Однако меня могут спросить: «А, может быть, академик просто заблуждался, не смог провести исследование, и поэтому действовал неумышленно?» Вот мой ответ: да, заблуждаться могут все, но такой ли уж В.В.Виноградов беспомощный исследователь, каким представляется в данном случае?
Ответ на этот вопрос лежит в той же книге Виноградова «Проблема авторства и теория стилей», когда он критикует - кого бы вы думали? – ну, конечно, всё того же «партизана» Лернера! Да и как академически грамотно он это делает! Речь там идёт о приписанной Пушкину статье «Анекдот о Байроне», которую в пользу Пушкина отстаивал Лернер, увидевший, по словам Виноградова, «орла по полёту», хотя «больше всего оснований приписывать её Вяземскому» (21). И ведь главное, что эти основания В.В.Виноградов скрупулёзно находит! И по стилю, и по словоупотреблению: «Вяземский… часто применял слова в старых значениях… Ср. в официальном письме кн. Вяземского… Но ср. у Пушкина… очень характерен для стиля Вяземского ввод новых иностранных слов с сохранением их нерусского звукового облика… Ср. у Пушкина…» и т.д. И вполне логично Виноградов приходит к выводу, что «изучение стиля, словесных оборотов, образов … очень помогает открыть имя автора анонимного произведения, а именно Вяземского» (22). И что тут скажешь, кроме того, что бедного «партизана» Лернера высокий профессионал с академическим званием «разделал как бог черепаху». Так, значит, мог!
Так почему ж не сделал этого при разборе спора о четырёх стихах «Конька»? Куда всё делось? А ведь как было бы приятно лишний раз щёлкнуть по носу так «любимого» им оппонента Лернера! И, конечно, я не поверю, что никаких попыток опровергнуть Лернера у Виноградова не было. Наверняка, были, но положительных результатов не принесли. И поэтому Виноградов, как я думаю, «благоразумно» не стал на беду коллеги М.К.Азадовского ворошить проблему четырёх строк «Конька», а ограничился всего лишь перепевом его старых измышлений.
И ведь как тот же Азадовский в 1936 году очень уж вовремя, т.е. при начале издания Большого Академического Собрания сочинений Пушкина в 16 томах, так «критично» высказался по поводу пушкинских четырёх строчек в «Коньке», что после этого их выкинули как из этого собрания сочинений, так и из всех других. Т.е. чтобы избавиться от проблемы «пушкинских строк в «Коньке» их с помощью Азадовского ленивые пушкинисты постарались похоронить. Как говорится, «с глаз долой, из сердца вон». А ведь если бы эти четыре строчки из «Конька» маячили перед всеми пушкинистами, то вероятность того, что кто-нибудь из них взялся за их серьёзное исследование, конечно же, возросла бы во много раз. Но не будем забегать вперёд, когда уже мне, дилетанту, придётся открыть тот «ящик Пандоры», который так вовремя и услужливо прикрыл профессор Азадовский. А кстати, не было ли при этом у Азадовского какого-либо личного интереса? Подумаем и над этим.
А пока посмотрим, как совершенно незаметно над «Коньком» появилась и вторая тучка в виде открытия пушкиниста Артура Толстякова. Вот как он описал его: «У Смирдина была коллекционная жилка - он хранил автографы писателей-современников: Крылова, Жуковского, Бестужева–Марлинского, Нарежного и многих других. При просмотре описи бумаг Смирдина, составленной им самим, мы натолкнулись на любопытную запись, имеющую непосредственное отношение к теме настоящей работы: «Пушкин Александр Сергеевич. (…) Заглавие и посвящение «Конька-горбунка». Следовательно, в архиве Смирдина до конца его дней хранился не известный нам автограф Пушкина, связанный с «Коньком-горбунком». Пока нет возможности подробно раскрыть содержание пушкинского автографа, но вполне возможно, что это зачин сказки и что Смирдин, говоря Анненкову о первых четырех стихах «Конька-горбунка», написанных Пушкиным, сказал это не только по памяти, а имея, так сказать, «вещественное доказательство» (23).
Тут сразу же следует отметить, что свою не совсем уместную догадку о «зачине сказки» Артур Толстяков впоследствии убрал, и, я думаю, понятно почему – ведь никогда ещё никакие заглавия или посвящения сами по себе зачинами сказок не были! А вот по поводу его оставшихся слов, что «пока нет возможности подробно раскрыть содержание пушкинского автографа», так и напрашивается – «А не подробно?!» И действительно, причем тут «подробно» или «не подробно», когда самого автографа нет. Но внимание! Несмотря на это, я думаю, что догадаться об адресате пушкинского посвящения всё же было возможно. Вот и давайте попробуем, дорогие читатели, утереть нос не очень догадливому Толстякову и путём просмотра пушкинских стихотворений 1833 года найти того человека, кому мог бы быть посвящен «Конёк»! Правильность же вашего ответа мы обязательно проверим.
Кстати, ершовед Т.П.Савченкова вопреки чёткому утверждению Толстякова о его «просмотре описи бумаг Смирдина, составленной им самим», с целью частичного обесценения документа пишет, что якобы имеется не опись Смирдина, а лишь её писарская копия (24). Возможно, что ершоведы и нашли некую копию с описи, что вовсе не значит, что сам Артур Толстяков тоже имел дело с копией, а не с оригиналом. Я же со своей стороны не думаю, чтобы в таком серьёзном издании Академии наук СССР как «Временник Пушкинской комиссии», в котором Толстяков и сообщил о своём открытии, могли бы быть подобные ошибки. Хотя и в случае с Савченковой её документ не сильно теряет в своей ценности, поскольку имеет надписи: «собственность Смирдина» и «сверена с подлинным 29 октября 1857».
А пока посмотрим, как над «Коньком» сгустилась уже не просто тучка, а нечто довольно мощное и готовое разразиться грозой на головы многих бестолковых пушкинистов. Хотя речь-то тут пойдёт всего лишь об одном из многочисленных автопортретов Пушкина…