Кукла

Послевоенные годы пролились, словно водянистая каша, сырой речной песок… Вроде вязка была жизнь до них, неспешная; хотелось, чтобы скорее прошло все это – забылся голод, слезы, переживания и хватания за каждую каплю жизни, которую только можно было урвать. Да только – не хотела отпускать война. Никого не хотела. Ни единого человека, будь он в тылу, будь на поле сражения…

Тяжелы были годы войны. Начиналось все незаметно – словно чума надвигалась на города и поселки, забиралась в каждый дом и селилась в красных углах, ближе к сердцу и вере. Каждый взрослый был напряжен страшно, а дети, подражая им, становились грубее и пугливее, не понимая, чем вызвана страшная перемена.

На тот момент мне было… Дайте-ка припомнить… Лет семь; а то и восемь. В школу я ещё не ходила, должна была пойти только и ждала этого – как праздника. В эти светлые для меня времена и начались первые зарождения разрухи. Первые ростки того страшного времени окутывали всех нас, заставляя дрожать от страха к неминуемой гибели… Жаль, что в тот момент я мало что понимала в этом.

Началось все с самого простого. Так, кажется, у всех начиналось – братья ушли на фронт, оставив меня, младшего брата и отца буквально на произвол судьбы. Михаил, Алексей и Сашка, собрав вместе с матерью скудные военные пожитки, обняли нас и запрыгнули в газик. И тогда я шибко на них обиделась, а почему – сама даже сейчас не вспомню. Глупая была я, не понимала многого и, в силу своей вспыльчивости, даже не плакала – хоть мама и заливалась горючими слезами. Не знала я тогда, что совсем скоро, с младшим братишкой Васюткой и матушкой, останемся здесь – совсем одни. Один на один с лютым голодом, ненавистью и болью. Такова была наша судьба – нечего сейчас на неё роптать.

Несколько дней были спокойны – постепенно каждый человек привыкал к отсутствию любимых членов семьи, самых молодых и сильных. Но шли часы и каждый понимал – этим не обойдется. И вот, вскоре, даже бывалых бойцов призвали… Старики, женщины и дети лелеяли надежду на скорое их возвращение, на скорое воссоединение семей… Как было глупо на это надеяться – но мы жили, питаясь от этого самого чувства. Подпитывали свои силы от этого.

Отца забрали днем. Он успел проснуться наутро, умыться, немного позабавиться с нами и, конечно же, уйти на работу. Мы с Васюткой вставали, чуть свет, чтобы с папой побыть и, конечно же, отправиться к соседке тете Лиде – её муж любил рассказывать фронтовые байки. И мы, как всегда наслушавшись их, вернулись домой. Папка ещё спал, а мама, усевшись в уголке, тихо плакала, вытирая слезы платком. Поняли мы – вот она, смерть – наслушались о ней у дяди Гриши, - и испужались на тот момент страшно. Не понимали, что ничего мы не сделаем с этим.

- Я как вернусь, - тихим голосом сказал он, улыбнувшись. – Куплю тебе большую куклу. А Васютке – машинку. Только дождитесь…

- Обещаешь? – спросила я, глупая. Он нахмурился – знал, видно, что умирать может и придется, да только нам этого не сказал – боялся шибко за нас.

- Обещаю, Любашка, - кивнул он и слезы потекли по такому родному лицу. – А ты обещай не плакать, глупая.

- Обещаю, папочка.

А я ведь, тогда, шибко ему поверила. И не плакала даже ни дня, хотя мама заливалась слезами. Знай, что кукла эта такой дорогой будет - отказалась бы, замахала бы руками на папку, попросила бы отказаться, забрать обещание… Да, только, маленькая была, глупая, не понимала, что пусты его обещания вернуться.

Сел он в газик, совсем такой же, в какой садились братья. Сел и помахал рукой, пряча свой грустный взгляд за фальшивой улыбкой… Тронулась машина, а я – за ней, не плача, только крича от невыносимого чувства, гложущего, сжирающего грудь. Больно мне было, да так, что после нескольких полушагов-полупрыжков рухнула я в пыль. Больно рухнула.

Подскочила я, да только пятки засверкали. Наверное, мать тогда шибко испужалась – не успела с мужем распрощаться, так ещё и дочь убежала… Папка распрямился, замахал руками, закричал на меня, а я, знай, одно – бегу следом. Бегу изо всех сил, не чувствуя усталости. Он уже не виден – а я все бегу. И только, когда машина совсем из виду скрылась, остановилась я и упала в грязь. Дышу тяжко, ноги болят, перед глазами круги цветные…

- Эй, дочка, ты… Чего эт? – услышала над самым ухом и задрожала. Уж шибко испугалась – матушка всякого рассказывала о бандитах, убивцах… Да только глаз подымать не желала.

Нет больше папы… Нет братьев – одна я, стало быть, осталася…

Сильная рука, будто отцовская, потрепала меня по плечу. Подняла я-таки глаза и вижу – мужчина стоит. С добрыми, карими глазами. Лицо у него безобидное – как у мужиков с деревеньки. Борода густая, кожа смуглая, точно на солнце долго был. Улыбается, обнажает белоснежные зубы, скалится… Да только вижу – не злой он человек, ничего не сделает мне худого.

- Папа, - тихо сказала я и тыкнула в сторону, в которую уехал газик – на большее просто не хватает сил. – Папа.

- Вернется. Авось победителем придет, - усмехнулся мужчина и снова блеснул зубами. – А ты – сиди тут. Довезу тебя до дома. Поселковая?

- Ага.

- Ну, мне как раз в ту сторонку. Дров нужно купить.

Усадил он меня в свой грузовик, в кабину, дал сахару кусочек и ушел дальше – машину чинить. Долго я так сидела – сахар сгрызла, ногами помотала, головой покрутила и все вокруг осмотрела… Приближающегося человека тоже увидела – да только дяденьке ничего не сказала.

Немного времени прошло – а я уже, как на иголках. Не сидится мне на месте, хочется прыгать и бегать, да только нельзя – дядя не велел из кабины уходить, велел в ней сидеть и ждать, пока он грузовик починит. А человек все приближается, все идет к нам.

И вот – фигура эта перестала быть простым пятном, приблизилась, близко. Пришла мама с связкой небольшой веток и, вытащив меня из кабины, давай по спине хлестать. А я беру и не плачу – нет больше слез у меня, покуда папа не приедет.

- Я сейчас уже вас домой отвезу, - заверил, прервав молчание, мужчина с белоснежными зубами.

- Пусть, как сюда бежала, так и домой добирается, - сказала, как отрезала маменька, нахмурив бледное лицо.

- Пожалей девчонку – малая ещё, не понимает слез чужих, окромясь своих…

И мама уступила этому человеку. Довез он нас до дома.

Война – беспощадная и кровожадная штука. Страшная. Постепенно опустошала деревни, оставляя в тылу лишь стариков, женщин и детей. Да и тех война умудрялась подкашивать – каждый завывал, не выдерживая этого. Но держались – шли вперед, не ломались. Такой люд в русских селах и городах – голодный, но не сломленный.

Сначала голода в нашей деревне не было – все было, как обычно, не считая, что дом наш лишился четырех человек. С каждым днем война ощущалась больше – половину, а то и больше, припасов, отправили на фронт. Еды становилось меньше и меньше – опустошались амбары…

Матушка на работу ходила, чтобы нас двоих прокормить. Мы же, глупые дети, траву собирали, кукол из неё плели, играли… Не знали, что можем помочь – да и не желали, наверное, в то время помогать матушке. А та придет с сельсовета, приведет корову, принесет еды и накормит нас. И так спокойно – ложимся спать, все чаще чувствуя себя недоевшими.

И в один из таких однообразных дней – пришло письмецо. Треугольное, потрепанное шибко, помятое. Помню одну только строчку из него, которую мама зачитала нам с братом: «Вышел с окружения. Болею сильно». Но и этих строк было достаточно – радовались мы, что жив папка наш. В этот же день мама собрала и отправила ему посылку – сахару, конфет где-то раздобыла… И принялись мы ждать следующей весточки от папы – остальное уже было не важно.

«Спасибо, но больше не нужно. Завтра – горячий день» - писалось в следующем письме и мама плакала всю ночь. А Васютка так и не сказал, почему день назвали горячим – видимо, сам не знал.

А потом – пошла я в школу. Ходила туда и учили нас два учителя – Светлана Никифоровна и Алексий Дмитриевич. Ходили мы с ними, когда все из уроков сделаем, в поле, собирали колосья, домой их таскали. Крутили их в жерновах, но муку не трогали – про запас.

А однажды – пришло нам извещение. Матушка тогда шибко разрыдалась, брат и тетка – тоже, а я, ухитрившись, стащила эту бумажонку и – бегом в школу. Читать ещё не умею, может, хоть Алексей Дмитрич скажет, что, да как.

Да, только, не ответил он мне. Головой покачал, точно глупый. А Светлана Никифоровна – в слезы. И,пока не успокоилась, говорить и вовсе не могла.

- Ох, сиротка.. Ох, несчастная… Похоронка это.

Похоронка… Нет больше папки – нет и куклы, нет и радости, нет и еды… Все исчезло в тот момент, поглотила все смерть и изверглось из чрева войны болью, ударяя по самому дорогому. Ударяя наотмашь.

***

Мама пошла с нами – собирать колоски. С того рокового дня прошла, кажется неделя. Еды уже не было и мы, даже, сварили и съели наших с Васюткой кукол – трава была безвкусная, но мы набивали ей животы, чтобы не шибко хотеть есть.

И тут, вспомнили мы про муку колосяную. Да, только, зерна те яд содержали. Всем плохо стало – и мне, и брату… А маменьке – так хуже всех было. Плохо ей, кровь изо рта идет. Страшно.

Вскоре увезли её в больницу. Далеко она была, в Маяке, в двенадцати километрах. Ездили мы с тетей туда редко, давала нам мама хлеба – а ведь сама голодала…

В деревне жизнь шла своим чередом. За маму стала я работать – воду таскала с колодца. Приду – и жду людей, ведь до колодезного колеса не дотягиваюсь. И иду потом – с коромыслами, ведра чуть ли не по земле тащу. Дойду пока до совета – расплескаю половину.

А как-то – пришла в сельсовет. Улыбаюсь во весь рот – ни капли не пролила по пути, хочу перед Дмитрием Кузьмичем похвастать – может и в этот раз сахару мне даст, так я его маме принесу.

Но мужчина был занят – разговаривал с Анной Николаевной. И я, как послушная девочка, не стала их тревожить. Да, только, не знала, что речь они о маменьке моей ведут.

- Ты слышал? Мария, говорят, померла... - всхлипнув, проговорила Анна Николаевна.

- Царствие ей небесное, - тихо проговорил Дмитрий Кузьмич, а я, как в первые дни войны, позабыла о коромыслах, обо все позабыла – выбежала из сельсовета и рванула к Маяку…