Муромский Илья и Соловей-разбойник

(народно-криминальная сказка-триллер)


Бандюга Муромский Илья,
до дыр стирая своим задом кирпичи,
с детства первый срок тянул тридцатилетний,
лишённый прав слезать с родительской печи.
Но надоело это его бате,
и он ему завет дал строгий:
– Что ты мне сын, да по-jeba-ть мне,
садись на клячу, и греби отсель к большой дороге.
Что я, что мать твоя уже, в натуре, стали старыми,
а на дороге всякой сволочи полно с дорогими товарами.
Что все они татары, сказать я не берусь,
но ты иди их грабить – спасать родную Русь.
Хватит сидеть на нашей печи домашним зеком,
пора уж и тебе грабить врагов, становиться человеком.
Пусть у соседа нашего, Никитича, голова как дыня,
но слоняется без дела его сын Добрыня.
Хулиганит, вечно пьяный, что терпеть уже нельзя,
но, грабить на большой дороге, тебе ж нужны друзья!?
И бери с собой Алёшку – хоть и остолоп,
но даст его папаша вам поддержку Бога,
всегда на связи с Богом он, постольку он наш поп.
Всех встречных на дороге суди своим судом,
а всё, что есть с имущества – тащи в отцовский дом.
Базарил Ильи батя пусть долго, но не зря –
семье на радость, остальным на горе
на Муромской дороге объявилась вскоре,
мобильная бригада «Три богатыря».
Державы, там народ в узде держащей, ещё и в помине не было видно,
а нашим «богатырям» уже «за державу было сильно обидно».

А под Курском сирота подрос, известный всем по кличке Соловей,
и водил он баб в дремучий лес под куст ветвистый,
где и соблазнял их средь ветвей
своей песнею с художественным свистом.
Но секс-символа судьба ограничена была конкретным сроком –
злой чеченец к своей тёще на блины, взяв кинжал, приезжал,
а Соловей его обидел как-то ненароком,
и чеченец, за какое-то, лишь ему понятное дело,
отрезал от головы Соловья его баболюбивое тело.
Хоть и не желал признаться в том, ни под каким он видом,
но что поделаешь – стал-таки Соловей инвалидом!
И был бы, может, Соловей поработать в поле рад,
но как, если напрочь отсутствует опорно-двигательный аппарат?
Так, что пришлось инвалиду Соловью, хлебушка ради,
встать на большой дороге,
большою главою местной бандитской бригады.
И всем проезжавшим по ней купцам,
или ехавшим просто в гости,
как ГАИшник свистел, оглушая им слух, этот хам,
и ещё и обещал порубить на дрова всем им кости.
И всё, чем богат был на дороге народ,
обращал этот гад в свой персональный доход.
И продолжалась это наглость
так долго, что, в конце концов,
Муромскому Илье ничего не осталось,
как держать ответ перед своим отцом.
– Я ничего не имею против здоровой конкуренции,
но из-за наглости этого Соловья
упал, почти, что до нуля,
доход от нашей банд-коммерции!
И какой же, после этого, ты патриот,
если позволяешь у себя под носом грабить
тот, что грабишь сам, народ?
Ты что, забыл народную примету  –
пока там Соловей свистит,
у нас здесь денег нету!?
И чувствую, что будет не моя,
та, в которой сижу я, тарелка,
пока не будет у тебя, Илья,
с Соловей-бандитом дуэль-«стрелка».
И пусть одна осталась голова
от Соловья всего,
убей её, то есть его!
– Вы, пап, не растекайтесь своей злостью вширь, –
отвечает бате русский богатырь. –
Кажись, я в этом деле молодец,
и буду я не я,
если не сварю я холодец
с головы этого Соловья!
Уж мыслей узел в башке моей болит,
так достал меня этот бандитствующий инвалид.
И пусть, покуда, свистит этот Иуда,
ещё посмотрим – у кого из нас денег не будет!
Удила кусая, и чуть не плача,
когда рукою богатырскою огрел её Илья,
поковыляла торопливо по кочкам его кляча,
туда, где путников под чистую грабила
распоясавшаяся голова Соловья.
И, вот, подъехал он на кляче
туда, где торчал этот хмырь.
– Да что ж я, хрен ему собачий,
или же русский богатырь?
И в руку брать не буду меч
пока я свой,
если голову я вижу,
но не вижу плеч,
чтобы с них её долой.
Спрятав своё достоинство
как за щит, за кленовый лист,
задумался Илья Роденовским мыслителем –
что за секрет скрывает в себе Соловья свист?
А свиста секрет был без замка –
брала башка Соловья голышей полный рот
и дула так, что свистели они у виска,
стуча по мозгам в беззащитный народ.
И не стукнешь, ведь, падлюку каменюкой по темечку,
абы раскололась его черепная банка –
ибо вертится флюгером голова Соловья
как башня у настоящего танка.
Задумался тогда Муромский Илья над вопросом –
а не поможет ли кто ему, как Александр Матросов?
Заманчиво ж выиграть в перепалке,
пожертвовав тем, кого совсем не жалко.       
И шастал Илья лесом, покуда в пальцах своих не сжал
бороду местного бомжа.
И было на том бомже волос дохера,
знать, игнорировал всю свою жизнь он парикмахера! 
Лишь пальцем волосы вырывая, делал на голове плеши,
и потому кликуху имел, почти как у большевика – Леший. 
– Послушай Леший, уже аж устал, ожидая твой подвиг,
весь наш российский народ –
так заткни ты своим волосатым телом Соловью-бандюге рот!
И пока я не взял в свою руку плеть –
предлагаю самому добровольно умереть!
Пусть станешь трупом некрасивым,
но, мамой обещаю, будут звать тебя «Герой России»!
– Так мне ж до Соловья не доползти,
даже если выпью литру водки я для смелости!
Ситуация с Соловьём не такая уж простая,
даже для силы твоей богатырской, Илья,
если мозгов для неё у тебя не хватает.
Но если ты не прочь,
я смогу тебе помочь.
Ты не поверишь, но из-за гада этого, Соловья,
всю дорогу на болоте прячусь я.
Только там, на болоте, ни конному, ни пешему,
не добраться никогда ко мне, Лешему.
Ну, так дадим prosra-ться Соловью-бандюке,
Но, только, не как-нибудь, а по науке?
Ибо гарантирует успех киллерского дела
лишь строго научное изучение у жертвы
всех слабостей её души и тела.
Итак, чтоб мне до пенсии не дожить,
могу тебе свои тезисы по Соловью доложить.
Хотя от его тела не сохранились даже мощи,
зато, сама по себе, голова у Соловья ещё небывалой мощи!
Но застряла в ней, подобно колу,
его слабость к противоположному полу.
Охоч свистун на баб до мании,
и, если видит голых баб,
так начисто лишается последнего внимания.
А там в лесу, где я брожу,
там чудеса, что «ёлки палки»,
на ветках голые сидят,
с большими сиськами, русалки.
А с такими, скажу вам, грудями,
не стыдно показаться и перед людями.
И даже я, пусть я и Леший,
схвачу русалку иногда,
и на болото утащу,
и там её вовсю утешу.
Ну, так давай, с русалками войду в контакт я,
и вывернусь, пусть, наизнанку,
но грудью пойдут вперёд на Соловья
наши русалки как танки,
и, в борьбе с этим антироссийским злом,
привяжут к своим сиськам блудливый глаз Соловья
крепко накрепко морским узлом.
А ты Илья, и твоя кобыла,
заходите к этому свистуну с тыла.
И, не теряя время, сразу
мочи заразу!
– Ну, Леший, с такой как у тебя харизмой
тебе ж надо быть полководцем в борьбе с терроризмом!

И, вот, как внеплановое пришествие Христа,
как случайное чудо везения,
появилась у Соловья в поле зрения
на ветках разлогих неженская красота. 
И хотя под головой Соловья
отсутствовало его физическое тело,
почувствовал в нём он фантомную сексуальную дрожь,
и бабу безумно оно захотело.
И пала пелена ему на оба глаза,
и задрожал у свистуна его голос,
и встал как штык, за неимением мужского достоинства,
на голове у Соловья, во всю длину, его волос.
А пока у свистуна текли слюни на русалочьи сиськи,
подъехал сзади к нему Илья
незаметно на очень близко,
и, запустив богатырскую пятерню
во вздыбившуюся Соловьиную шевелюру,
выдернул с наслаждением его голову из земли
как вредоносную сельскохозяйственную культуру,
и, подняв её над собою, разошёлся Илья,
аж словами войдя в кураж:
– Ну, свисти теперь, свисти бандюга,
сам себе похоронный марш! 
– Учитывая сложившееся положение,
я вынужден признать своё законное поражение.
Закончились, свалившиеся на Русь из-за меня, беды,
поздравляю тебя с достижением долгожданной победы!
Но, прости, Илья, мерзавца, Бога ради,
мы же с тобой коллеги, и, быть может, пригожусь ещё
талантом я своим в твоей бригаде?
– Илья, ты это не моги, разве ж этой твари верить можно? –
вмешался Леший, – дискредитирует же этот гад
все, что потом появятся у нас ГАИ, все наши будущие таможни! 
Да этому же сукину сыну
ничего не стоит свиснуть нам в спину!
Возле него ж, как возле вражеского дота,
топи его Илья! Топи на дно болота!
И поверил Илья словам не Соловья,
а врага его злейшего,
и в болоте голову свистуна утопил
под надзор своего товарища Лешего!
Пусть в болоте Соловей свистит теперь,
и плюёт в туда забредших грязюкою,
не боится никто, думают это какой-то зверь
утонул, и сквозь грязь, изо всех сил, пукает.