Суббота

Автобус с несчастливым для неё номером 21 легко катился по серебристому серпантину дороги. Женщине в автобусе радостно и страшно. Она уставилась на стриженый затылок водителя, и время точно повернулось вспять. Хотя, это всё игры воображения и удушливой жары, от которой не спасали открытые окна. Мимо проносились угрюмые сосны и новенькие остановки, привлекающие внимание свежеокрашенными скамейками. Небо отражалась в окнах мятым голубым платьем с забрызганным грязью подолом. Глупо было ожидать от трассы, ведущей в совершенно глухие места, асфальта без впалых скул-выбоин. Её подбрасывало на сидении, обитом красным дерматином так, что наушник-капелька постоянно норовил покинуть ушную раковину, лишая владелицу ненавязчивых ритмов боссановы. /С каких пор она начала слушать боссанову, ведь всегда же был меланхоличный пост-панк и смурные напевы русского авангарда/.

Она думала о том, что если бы знала, кто водитель, то ни за что не занесла бы ногу на первую ступеньку, словно делая шаг ему навстречу после стольких лет упорного отступления.
Но руки уже впились в поручни, дверь закрылась с громким шипением, и воцарился шум.

Мужчина и женщина вышли из автобуса и направились вдоль пирса. Говорить было решительно не о чем, словно каждый год отступления отнял у них все слова, кроме бранных. Она украдкой поглядывала на него сквозь прищуренные для конспирации глаза. Вроде бы всё та же гармоничная неправильность черт, смуглость тонкой, легко сгорающей на солнце кожи, жёсткие-глаза свёрла, чёрные, словно дёготь с капелькой прозрачного мёда. Но что-то изменилось в нём. Нет, не рубцы на месте цветной татуировки, и не лёгкая сутулость, приобретённая от сидячего образа жизни. Всё не то, не то. И вдруг догадка вспарывает сознание, словно острый нож кожу - да ведь он постарел!
Конечно, она с годами тоже не сделалась моложе, сохранив от прежней себя лишь тяжёлый взгляд, о который поранились многие до него, да фигурность ключиц, казавшуюся теперь хищным оскалом зверя, грозя порвать ситцевость платья.

На стареньком пирсе скрипели покосившиеся фонари. Дерево местами прогнило и покрылось узорами мха. В воде отражались рябины и сосны, отдавая игольчатые хвоинки на немилость течения. Из тёмных глубин воды на них пялились бурые водоросли, точно рыбы, шевелившие плавниками. Тёплые руки солнца касались озера, гладя по голове, поэтому оно не выглядело таким мрачным, как в тот день, когда они впервые пришли на этот пирс. Тогда, помнится, рядом было привязано лохматой верёвкой множество старых лодок, и они веселились, вычерпывая из них застоявшуюся воду с запахом тины. Теперь нет ни лодок, ни “их”, в том смысле, который подразумевает искрящиеся любовью отношения.

Так же молча они вошли на территорию давно заброшенного санатория. Её ноги в лёгких туфлях осторожно ступали по битому стеклу, гальке и лиственничным шишкам, создающим сюрреалистический ковёр. Облака цеплялись за верхушки клёнов, в густой, дикой траве стрекотали кузнечики. Пахло медуницей и клевером. Тишина застыла льдом. Он чувствовал, как скользят по шершавой поверхности его пальцы, стоит ему подумать о том, как начать разговор с ней. Она же меланхолично бродила вдоль обветшавших домиков, стирая тыльной стороной ладони пыль с окон и заглядывая внутрь.
“Да скажи наконец хоть слово, ты же всегда восхищалась этим заброшенным хламом, почему ты молчишь, чёртова кукла”, думал мужчина с раздражением. Она поворачивалась к нему лицом, и он явственно видел сияющий пласт льда, окружающий её. И скрипел зубами от беспомощности.

- Я хочу дойти до пляжа, - её хрипловатый, давно забытый голос стал едва уловимой трещинкой в толще льда. Он рассеяно кивнул и направился вслед за ней и оптической ледяной иллюзией, что шла между.
Она же чувствовала за своей спиной вовсе не лёд, а присутствие другого мужчины. Её мужчины. Все эти разговоры о том, что невозможно быть всегда рядом - условности. Он улыбался ей и чуть укоризненно склонял голову набок, когда она материлась сквозь зубы, запнувшись о камень или поранившись об острую осоку.

Пляж был вымазан закатным солнцем. Волны залива лизали песок, стирая следы босых ног. Ветер гонял сухие водоросли, выброшенные на берег вчерашним штормом. Несмотря на вечер, солнце выжигало и иссушало кожу. Она села на выбеленное ветрами и волнами бревно и раскрыла пляжную сумку. Персиковый сок стремительно побежал по рукам, едва она разрезала плод на две половинки. Он с удивлением узнал нож, подаренный им когда-то. И этот нож попал прямо в заглушаемую долгие годы боль. Он вспомнил, как она проводила лезвием по его горлу, спускаясь к шее ,и как медленно сквозь лёгкие надрезы выступала кровь. Она зализывала ножевые линии, запечатывая себя и своё дыхание внутри.
Я буду в словах твоих - /надрез на горле/
Я буду удавкой твоей - /надрез на шее/
Я буду в сердце твоём - /надрез на груди/
Я буду во всех твоих страхах и полуночной тоске - /надрез на животе/.

Он с усилием отогнал ненужные воспоминания и сел рядом с ней.
- У меня с собой только персики, черешня и водка, - сказала она, уставившись на него взглядом исподлобья. Мужчина за её спиной посмотрел с печальной укоризной, но промолчал. Он привык к своему безголосью, когда она начинала играть не по правилам.
Они попеременно отхлёбывали тёплую, противную водку. Иллюзии льда таяли в горле от жидкого огня, прокатывающегося дальше, в пищевод. Они сидели втроём - двое мужчин, один из которых не участвовал в разговорах, являясь бестелесным прекрасным, и женщина с хищными ключицами.

- Зачем ты свёл татуировку? - спросила она, и призрачный мужчина невольно схватился за своё запястье - ей всегда попадались мужчины с татуировками.
- Я больше не нуждаюсь в орнаменте бесконечности.
Она хмыкнула и закурила свои крепкие сигареты без фильтра. Её спутники вздохнули, каждый в свой отрезок времени - ей всегда попадались правильные мужчины.

Тем временем пляж постепенно заполнялся людьми, как записная книжка номерами. Детские голоса, раскатистый смех парней, женский визг, плеск воды и лай собак - всё это являлось частью сегодняшнего дня, они оба понимали сие. Толстая тётенька, грозная, как командор, дымила “Примой” и раскладывала на песке клетчатое одеяло, поминутно крича на расшалившихся детей.
- Руслан, не лезь в воду, в воду не лезь, кому говорю! Уля, Уля, отдай бабину ногу! - она с удивительной для её комплекции быстротой подбежала и отобрала у маленькой девочки свой костыль.

Женщина легла на песок, не щадя яркого платья, закрыла глаза и раскинула руки. Закатное солнце щекотало нос, а под водочной анестезией не чувствовалось песка и иголок, вонзающихся в спину. Мужчина сел рядом с ней и неожиданно почувствовал, как боль десяти лет вытягивается иглой и уходит из сердца. Он понял, что встретил её сейчас не для того, чтобы начать всё сначала, а для того, чтобы поставить точку. Вспомнил, что раньше любил солнце и не пил водку, что дома его ждёт сын, похожий на него, как тень. Ему захотелось узнать, есть ли у неё семья и кто теперь согревает её вечно холодные ладони своим дыханием, но внезапно понял, что ему ни к чему это совершенно не нужное знание. Было достаточно того, что он помнил её холод и её тепло, дрожание ресниц в предрассветном сне, рассыпанные по зелёному кафелю подснежники, собранные ими в первые недели весны. /Та весна запомнилась ливнями и запахами мокрого асфальта, её поцелуями и длинными письмами. она писала так, словно плела туман/.

Женщина открыла глаза и перевела взгляд в бок. Рядом с ней сидел человек-невесомость и человек-земля. И первым, и вторым она по-своему дорожила. Один научил её видеть изнанку неба, лунный пепел, шорохи ночного ковыля, суть прекрасного сумасшествия. Другой показал, как здорово смотреть друг на друга и молчать, переплетать пальцы, гуляя по набережным и мостовым, говорить о своих знакомых, не выбирая выражений, бегать босиком по раскалённому песку, кататься в трамваях, прислонившись спинами друг к другу. Прошло так много лет, но её земля непоколебима. Она может протянуть руку, и он тут же сплетёт с ней пальцы. “Мне повезло, мы уравновесили друг друга. Мы оба смертны” подумала она. “Я перестала смотреть на мир сквозь увеличительное стекло, перестала быть сонной и холодной рыбой, разбив свой аквариум. Мне больше не нужна невесомость”.

Когда она открыла глаза во второй раз, то встретилась взглядом с прошлым. Оно улыбнулось ей прямой, как телеграфный провод, улыбкой, и женщина услышала, что сквозь шелест волн и чужие разговоры зазвучал реквием. Она поняла, что между ней и прошлым больше нет посредников. Крючок, на который он насадил однажды яркую и странную рыбку, полностью вышел из губы. Рана затянулась.
- Ты правда меня отпускаешь?
- Уже отпустил, - улыбнулся он, и она отчётливо услышала, как от этой улыбки посыпались осколки боли, скрывшись в песке, словно юркие саламандры.

Грозная бабушка продолжала строить внуков, а мужчина и женщина шагали к автобусу, смеясь и что-то рассказывая. Холодало. Солнце оказалось пойманным между закатными облаками. Где-то вдалеке слышались первые раскаты грома, надвигалась гроза.
Она же знала, что вернувшись домой, первым делом позвонит тому, чей номер вот уже много лет возглавляет список её контактов.
И гроза в их сложных взаимоотношениях пройдёт мимо.