Милая, милая, тысячу раз милая!

В пальтишке из колючей ратиновой ткани, коричневом, зауженном с поднятым узким воротничком, с шёлковым шарфом, серым, с каким-то восточным рисунком мелкими огурчиками, намотанном вокруг шеи несколько раз. С длинным разрезом сзади и пуговицами, которые хотелось всё время теребить, мучить пальцами. С атласною алою подкладкою, от которой заходилось сердце, как взглянешь. И хотелось всё время глупо улыбаться и тихонько подпевать в маленькие тёмные усики, которые я в то время отращивал.

Я брёл по улице в свою квартиру. Холодный, колкий ветер обгонял меня, обвевал, подталкивал в спину. Забирался под пальто и вскидывался иногда вверх снегом. Сегодня я еду в деревню. Через пару часов я очутился в поезде. Удобно устроился в углу у окна, и сидел, нахохлившись, качался вместе с вагоном. Подрёмывал. Проваливался временами в сон, потом при резкой остановке поезда вздрагивал, просыпался и озирался.

Кровь бродила во мне по молодости моей. Я вспоминал горничную своей матери Дуняшу. Маленькую темноволосую девушку с голубыми как небо глазами и низенькой фигуркой. С нижней губой, когда она задумывалась, расслабленно отпущенной и чуть-чуть обнажающей тесные зубки. Узкой талией и крутым бочком, который хотелось покрывать поцелуями, встав на деревянный, добела отдраенный пол, на колени. Маменька ужаснулась бы! Внутри сосало, ныло так сладко, будто глотнул вишнёвой деревенской наливки.

Когда подъехали к крыльцу, сердце билось, вырывалось из клетки. Снег слепил белизной так, что больно было глазам. Я с дороги повалился на пуховую перину и проспал до вечера. А, как стемнело и месяц серпом повис над темными крышами, Дуняша внесла в гостиную самовар  и пирожки с яблоками в фарфоровой, с решётчатыми боками белой вазе. Внутри всё упало, рухнуло ниже коленок:
- Милая, милая, тысячу раз милая!