Уважаемые читатели!
Романы и рассказы имеют бумажный эквивалент.
Пожалуйста, наберите в поисковой строке такие данные:
1. Эдуард Дворкин, «Подлые химеры», Lulu
2. Геликон, «Игрушка случайности», Эдуард Дворкин
Все остальные книги легко найти, если набрать «Озон» или «Ридеро».
Чего хотят дрозды,
снующие у меня под ногами?
Хотят они борозды,
наполненной червяками?
Хотят они света звезды,
сияющей где-то над нами?
Хотят они быстрой езды,
представив себя скакунами?
Хотят они крепкой узды,
устав от свободы местами?
Хотят они, может быть, мзды,
совсем одурев временами?
Чего хотят дрозды?
Дрозды хотят.
Валерий БРЮСОВ, из БОДЛЕРА
П Р О Л О Г
Одиннадцатого апреля одна тысяча девятьсот шестого года, поздним вечером, на Николаевской улице в Санкт-Петербурге, к дому Гагарина на полном скаку подлетела пролетка, безобразно узкая и высокая, с поднятым верхом. Три крепких человека в темно-синих, различимых в свете фонаря мундирах и барашковых шапках с султанами-шишаками из белого конского волоса, придерживая шашки, выскочили из нее и остались на месте, оглядываясь по сторонам, прислушиваясь и, судя по всему, поджидая кого-то.
- Такое затеяли… в Великий пост… Канун Лазаревой субботы… Бог не простит, - бормотал один из них, Сазонов, приземистый, молодой, с татарским, плоским лицом.
- Не нашего ума дело, - приструнил его другой, Самсонов, уже пожилой, жилистый, с висячими седыми усами. – Ты за парадным смотри, чтоб не ушел…
- Небось, от меня не уйдет! – уже иначе, злобно и радостно, заговорил Сазонов. – Я ему, гадюке, руку сломаю, ногу отрублю.
- Вызвездило – страсть! – запрокинул в небо голову третий, великан с фигурой медведя, Сафонов, - интересно все же, что у них там… Едут! – тут же оборвал он себя. – Едут!
Вытянувшись в струнку, жандармы взяли под козырек.
Показавшиеся с разных сторон кабриолет с английской закладкой и коляска четвериком с форейтором подъехали одновременно, так, что затруднительно было определить, кто собственно на чем прибыл.
Государственный Контролер Лобко, Обер-Прокурор Священного Синода князь Оболенский, директор Департамента полиции Лопухин, военный инженер Шауфус фон Шафхаузен, портреты которого печатались на открытках, и рядом с ним – мужчина отличной растительности, похожий своим видом на ученого, еще какой-то человек сомнительных лет с изношенной наружностью и в неопределенной одежде, с металлической огромной трубой в руках, приседали и вытягивали на тротуаре ноги после неудобной и тряской езды.
- Однако, с Богом! – Лопухин, в пенснэ на тонкой черной ленте, задергал ушок звонка и, отстранив испуганного полуодетого швейцара, решительно, первым, прошел внутрь.
Отлично знавший устройство дома, уверенно он вел за собой остальных. На штучном итальянском паркете из розового дерева, перламутра и слоновой кости, мокрые, отпечатывались следы. Миновав анфиладу комнат, заставленных художественными редкостями, непрошеные гости добрались до нужной. Сопровождавшие жандармы чуть налегли на дверь, хрустальный, под потолком, брызнул свет – крепко стуча сапогами, все вошли и оказались в хозяйской спальне.
Стены затянуты были розовым дамаском, на расписных потолках меж фантастических цветов порхали невиданные птицы.
Дробясь во множественных зеркалах, Лопухин подошел к кровати – забрал, через одеяло, в горсть, живот спавшего:
- Вставайте, князь! Вас ждут великие дела! – Выбритый, во фраке, он взмахнул какой-то палочкой.
Гагарин дернулся, раскрыл глаза, рывком сел.
- Господа… - только и мог произнести он.
- Великие дела! Вели киедела! Ве ликиедела! – пели все, охватив его надежным полукольцом.
Встревоженная, не смея войти, в раскрытые двери заглядывала челядь.
Человек с железным лицом, военный инженер Шауфус фон Шафхаузен вынул стальной хронометр.
- У нас ; часа, - выговорил он с механической ноткой в голосе.
Государственный Контролер Лобко, человек с необыкновенно длинной верхней губой, сделал шаг вперед с четвертушкой синей парижской бумаги.
- Ч-человечество не останется вечно на Земле, - прочитал он, запинаясь. – Человек в семьдесят два раза слабее птицы, - он посмотрел в потолок, - но в сто сорок четыре раза умнее. Многие формы жизни стали новыми. Чисто русские голоса стали слышаться. Русский народ имеет призвание к освоению огромных незанятых пространств. Колонизация на все четыре стороны – да! Но сегодня этого уже недостаточно. Ибо равнина русская н е б о ё м к а . Завоевать п я т у ю сторону! Устремиться ввысь! Освоить другие планеты! Обрусить их! Через трение к звездам! С Богом!
Полегоньку хозяина принялись вынимать из постели.
- Оставьте меня!.. Ах, невыносимо!.. Мне щекотно!.. Как это невеликодушно – поднимать спящего!..
Некоторая женственность проглядывала в его внешности и манерах общения.
- Князь! – Обер-Прокурор Священного Синода Оболенский, по годам старик с мрачным лицом старого нелюдима, протянул Гагарину панталоны. – Выдающийся изобретатель, - поморщившись, показал он пальцем на человека сомнительных лет с металлической огромной трубой в руках, - Константин Эдуардович Циолковский сконструировал р а к е т у , а этот, - сощурившись, другим пальцем повел он в сторону мужчины, похожего своим видом на ученого, - университетский профессор Дмитрий Иванович Менделеев с и н т е з и р о в а л для нее топливо. На рассвете двенадцатого апреля ракета взлетит с человеком внутри. Русским человеком. Дворянином незапятнанной репутации. С вами, Юрий Алексеевич!
Подозревая грандиозную мистификацию, Гагарин поискал улыбки – все лица оставались торжественно сосредоточенными. Тем временем жандармы Сазонов, Самсонов и Сафонов поверх ночной рубашки уже облачили его в панталоны и приноровлялись ловчее вдеть руки в рукава фрака.
По-прежнему не веря и полагая происходившее профанацией, все же Гагарин спросил:
- Почему именно я?
- Какой-никакой имеете опыт, - ответил кто-то. – Третьего дня вас видели на воздушном шаре… шампанское распивали с цыганкой Лизой Масальской.
- Но есть авиатор Сергей Уточкин, - пытался Юрий Алексеевич отговориться.
- Сергея Уточкина больше нет. Сгорел при первом, неудачном запуске.
- Голицын пусть летит, - уже осознавая, лепетал Гагарин. – Кутайсов… Кушелев-Безбородко… тот же Титов…
- Граф Герман Степанович Титов отправлен будет третьей ракетой… в случае чего…
- Нет, - тряся несоответственно для мужчины крутыми бедрами, слабо Гагарин принялся вырываться. – Я не хочу!.. Нет!.. Я денег дам!
- П-подписан Высочайший Указ, - из бокового кармана Государственный Контролер Лобко вынул четвертушку парижской бумаги. – «Властью, данной мне Богом и людьми, повелеваю д в о р я н и н у Г а г а р и н у …» - он показал.
Медные трубы взыграли, русские голоса запели, тренькнула патриотическая струнка балалайки, явственно услышал Юрий Алексеевич, как в душе его гулко ударил колокол.
Потянувшись к стоявшей на ночном столике склянке с валерианом, в последний момент Гагарин передумал и выпил брому. Тотчас же ощутил он нервное спокойствие.
- Ну, ежели для Отчизны любезной…
Безропотно он позволил обуть себе штиблеты, нагнулся – достал из-под кровати большой походный несессер, откинул серебряные крышки, проверил склянки, щетки, духи, фиксатуры, туалетные инструменты.
- Господа, я готов…
Безобразно узкая и высокая, с поднятым верхом, пролетка, кабриолет с английской закладкой, коляска четвериком с форейтором и цугом запряженный возок мчались по Богом подмоченному Петербургу в сторону Комендантского аэродрома.
Голые, стояли городские деревья. Ветер свистал. Дрозды кричали. Было чувство весны.
Снег растаял, как прошлогодний.
- Облечен Высочайшим доверием… Монаршья милость… Горд и счастлив… - трясся всем телом Гагарин промеж двух жандармов, - Живота не пощажу… Жизнь возложу на алтарь Отечества… - оглядывался он на оказавшегося в том же возке Циолковского, - но, право, смогу ли?
- Не слышу! – кричал Циолковский в ответ. – Не слышу!
- Сможете, - за Циолковского отвечал Менделеев. – Собака сможет. Кошка… Привяжем вас к креслу – сидите себе, смотрите в иллюминатор. В кабине не до чего не дотрагивайтесь. Разок облетите Землю и вернетесь… Бог даст…
- Значит, не к звездам?- отлегло у Гагарина.
- Один виток, - повторил Менделеев, - вокруг Земли… К звездам – для красного словца…
Гулко, копыта стучали по Каменноостровскому проспекту.
Уже подъезжали.
Лопухин протирал пенснэ, вглядываясь во тьму. Сосредоточенно князь Оболенский хмурился. Проголодавшийся Шауфус фон Шафхаузен доедал зандкухен.
Мелькнул пробившийся из-за деревьев луч прожектора – угадываемый в смешении тьмы и света жандарм поднял шлагбаум. Ретивые кони внесли внутрь огороженного пространства.
Выкрашенная в цвета триколора, дымясь, с распахнутой дверцей, огромная, стояла ракета.
Гагарина вынули из возка, дали глотнуть водки, облачили в резиновый костюм, перекрестили, надели на спину баллон с кислородом.
- Должно хватить, - Менделеев прикрикнул. – Более-менее.
- На старт! – Шауфус фон Шафхаузен ткнул пальцем в небо.
Теряющего сознание звездоплавателя поволокли к летательному аппарату, внесли внутрь, прикрутили ремнями, сунули в руки икону.
- Поехали! – вскрикивал он и истерически смеялся.
Трое жандармов налегли плечами – цельнометаллическая дверца захлопнулась.
Шауфус фон Шафхаузен вынул коробок – тотчас все отбежали и легли в окоп за насыпью.
Военный инженер чиркнул спичкой – пламя побежало по бикфордову шнуру, чудовищный прогремел взрыв, закувыркавшуюся ракету подбросило высоко в воздух.
Это был решающий, кульминационный момент. Все: Лобко, Лопухин, Шауфус фон Шафхаузен, Циолковский, Менделеев, жандармы – мыслями обратились к Богу, моля об удаче. И только Обер-Прокурор Священного Синода князь Оболенский внутренно не присоединился к ним – самая затея решительно была ему не по душе, и в тайне он ждал обратного результата.
Отчаянно скрежеща, зависнувшая было ракета выровнялась и, реактивно, устремилась в небеса.
Ликуя, люди повскакали с Земли и долго махали вослед.
Рассвет наступал.
Звезды медленно потухали.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Странная филиация мыслей
В два часа пополудни в Летнем саду, на одной из скамеек, сидел человек лет сорока пяти или даже пятидесяти на вид.
Своей внешностью он мало напоминал русского. В нем не было прелести, привязывающей с первого раза. Огромная, как у карлика, голова, большой извилистый рот, какие встречаются у горбунов, одна бровь, посаженная заметно выше другой – еще какие-то легко определяемые на его лице черты заставляли думать о еврее. Одетый в белый парусинный пиджак, он держал на коленях «Вакханку» Ганггофера и играл тростью, на ручном конце которой красовалась головка одного из греческих мудрецов.
Сад обхвачен был чугунной решеткой.
Майские жуки, в сообществе разноцветных бабочек, кружились в воздухе.
По гладко убитым дорожкам ходили нарядные люди.
Няньки катили коляски.
Дети криками оглашали воздух.
Собаки задирали лапы и высовывали языки.
Мороженщик с грохотом подвигал свой голубой ящик.
Солнце против обыкновения ярко освещало Петербург.
Напевая несколько выше, нежели вполголоса, с интересом, сидевший заглядывал под зонтики проходивших дам и потому не сразу отозвался на окликавший его голос:
- Леопольд Семенович!.. Господин Ауэр!
- А, Вержбилович, - все же нерусский повернул голову и подвинулся.
Молодой человек, бывший действительно Вержбиловичем, пожал протянутую ему руку. Лет двадцати, может быть, двух, нескладный, с рябинами на лице, глазами цвета потускневшего олова, в верблюжьего цвета сюртуке и белых, из нитяного сукна, брюках со штрипками – довольно, впрочем, высокий – определенно не представлял он из себя ничего выдающегося.
Постанывая от блаженства, мимо них, на велосипеде, проехала девушка с открытой грудью, фероньеркой на лбу и в малиновом берете с пером.
- Скажите, Вержбилович, вы уже любили женщин? – Ауэр смотрел в кулак, свернувши его в трубочку.
- Думаю зачислиться в присутственное место для получения чина, - отвечал молодой человек невпопад. Он был бледен, пот каплями скопился на его лице. – Женщины? Любил ли? Не знаю. Еще нет.
- Сегодня же пришлю вам одну для услужения!
- Сегодня? Нет… решительно сегодня невозможно. Я батюшке обещал сохранить целомудрие до вступления в брак.
- Экий вы Хомяков! – Ауэр отогнал шмеля. – А батюшку вашего я в гробу видел!.. Захожу по случаю в церковь – гроб стоит. «Кого, - поинтересовался, - отпевают?» - «Вержбиловича Валериана, раба Божьего…» Серьезный, по всему, был мужчина. Чересчур даже. Насчет целомудрия, вам скажу, просто перегнул палку. В двадцатом веке живем! Девятьсот шестой год на дворе! С женщинами нынче дерзость нужна. Смотрите!.. – Ауэр сорвался с места, выбежал на дорожку, дернул за мантилью какую-то даму, переговорил с ней и возвратился. – Есипова Анна Николаевна, – рассказал он, помечая в блокноте, - Стремянная, дом Авсеенко. Телефон: 613-25. Завтра вечером… Когда крендельками – тогда и готово!
- Крендельками? – мучительно силился молодой человек понять. – Что – готово?
- Это я к слову, - от души Ауэр принялся смеяться. - К слову!.. Куда вошло, оттуда и выйдет!.. Щедрин сам по себе, а Пушкин сам по себе!.. Все дело в корме! – Он был находчив на цитаты.
Приторно-медвяной разливался запах липы.
Чиновник на соседней скамейке кормил институтку мятными лепешками.
- Помните, у Толстого, - Ауэр показал, - чертовски похоже написано: Сигонин, в саду, кормит Агафью Михайловну профитролями, а Свияжский с Петровым сидят против них, Петров в батистовой рубашке с хитрейшими складками, и он говорит Свияжскому , что пуговица и два ореха нашлись в ящике? Помните? Свияжский же по странной филиации мыслей не предполагает никакой возможности вовсе найти что-нибудь ненайденное в Европе. Не помните? Ну да ладно… Запамятовал, как вас по имени?
- Валериан, то есть, Алексей… Алексей Валерианович.
- Рассказывайте, Алексей Валерианович, для чего я вам понадобился. Что там у вас стряслось?
- Леопольд Семенович… - трудно Вержбилович выговорил, - у меня дома труп.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Быть практическим человеком
В детстве он любил следить за облаками, воображая в них фигуры гор, зверей, птиц.
Позже заинтересовался бабидами.
Рано развил в себе понятливость, изучал движение идей.
Юношей вел горячие споры о самых отвлеченных предметах по части философии и морали – от него бежали как от зачумленного.
«Умозрением и философией жить нельзя, - понял он тогда, - а надо жить положительно, то есть быть практическим человеком».
Потом эту мысль он нашел у Толстого.
Он плясал по трактирам, играл на скрипке.
В игре его, кроме мастерского приема, слышалось что-то энергическое.
Мужик украл у мельника муку! Идут переговоры с мужем о разводе!
«Капельдинер, кланяясь, отворил ему дверь абонированной ложи», - читал он у Берты фон Зуттнер и грезилось: это е м у открывает дверь старик с шейной медалью, а в ложе загодя приготовлен стол с шампанским и е г о ждет женщина под вуалем.
Думал о своих будущих наслаждениях.
С эспантоном в руке смотрел на картину: Карл Занд, убивающий Коцебу.
Он – Карл Занд.
Не донкихотствующий зубоскал – радикальный скептик!
Моя сестра благодарит вас за поклон.
«Ежели кто хочет жить и молод, то в России нет другого места, как Петербург. Какое бы направление кто ни имел, всему можно удовлетворить», - пришло однажды.
Потом и эту мысль он нашел у Толстого.
В умственном и нравственном отношении независимый, он приобрел золотой хронометр и абонировал безопасный ящик в Петербургском городском кредитном обществе.
Никто не мог казать в точности, чему он посвятил последние тридцать лет – он дал себе слово никого не знакомить со своим формуляром.
Да, я служил на телеграфе. Как звучен, как прекрасен греческий язык!
Было трудно – он принимал бромурал.
Невмоготу – обкладывался книгами.
Он был на дружеской ноге с квартальными и частными приставами.
В первую голову получал все новости.
Сотканный из практических стремлений, обещаясь, старался все же не отвечать определенно.
Должно быть, поезд опоздал. Спокойной ночи – приходите завтра!
Он жил игрой ума.
Леопольд Семенович Ауэр был горбат и отличался удивительными способностями.
О чем ты плакала, мама?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Труп в гостиной
Три отпускных офицера прошли в обществе двух фармацевтов.
- Леопольд Семенович, - трудно Вержбилович выговорил, - у меня дома труп.
- Преставилась бабушка? Искренние мои соболезнования! – Ауэр снял шляпу и помахал ею старухе в чопорном, с накрахмаленными фалборами, чепце и чистейшем батистовом капоте. – Знаете, кто это?.. Баронесса Радошевская!.. Замечательные, скажу вам, пишет романсы, с полным набором… вся эта поэтика кутежей, гусарских загулов, троек с бубенцами. Идеал, так сказать, мимолетного русского счастья!.. «Захочу – разобью, захочу – заблюю, я над сердцем вольна, жизнь на радость дана!..» - пропел он приятным голосом. – Правда же, хорошо?! Вы, Вержбилович, пишете романсы? Нынче все пишут! Почему молчите, что за манера? Скажете, наконец, по какой-такой причине оторвали меня от дел?.. Собственно, чего хотят дрозды?! – с досадой Ауэр пристукнул ногой.
- Они хотят, то есть, я хочу просить вас помощи по весьма конфиденциальному делу – в доме у меня женщина, мертвая… я не знаю, кто она…
- Что за ифигению вы несете? – бросил Ауэр перемигиваться с институткой. – Решили меня разыграть?! Живых женщин, видите ли, у него не было – мертвые нате, пожалуйста!.. Да подите вы в монастырь – слушать ефимоны архиерея!
- Клянусь, Леопольд Семенович, это правда!.. Святой истинный крест!.. Мертвая лежит, скалится…
- Вы убили ее? В таких делах я не помощник!
- Нет же! – молодой человек удержал горбуна за руку. – К смерти ее, верьте, я не имею никакого касательства – и тем не менее, по всему судя, угодил в историю, выпутаться из которой не знаю как и посему заклинаю вас спасти безвинного от множественных неприятностей, воспоследовать которым предстоит, может статься, с минуты на минуту!.. Вонмите моему отчаянию!
- В девичьей пахнет утюгом!.. – повел Ауэр большим искривленным носом. – А почему вы обратились ко мне?
- Но не в полицию же обращаться!
- Верно… и все же вы могли найти человека, более доступного в смысле издержек.
- В моем положении экономить не приходится. Здесь надобен специалист с репутацией. Надобны вы, Леопольд Семенович!.. Тетушка моя была из людей весьма достаточных и отказала мне некоторое состояние…
- Ну что же, - Ауэр поднялся, - посмотрим, что можно сделать.
Они взяли первого извозчика и скоро очутились на Песках.
Труп лежал в гостиной. На спине, с папиросой во рту.
- Чудесная картина. Это художника Шишмачевского!
Наклонившись, Ауэр посмотрел, и написанное на его лице праздное любопытство сменилось на выражение крайнего удивления.
- Теперь вы женаты и будете жить вдвоем, - он присвистнул. - В самом деле не знаете, кто это?
- Поверьте, не знаю, - Вержбиловича затошнило.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Детские годы чудесные
Детские годы Алексея Валериановича прошли при самых неблагоприятных обстоятельствах.
Его мать, известная прелестью ума и кротостью своего облика, еще в девичестве была ангажирована офицером, узнала любовь в самой отталкивающей форме и на всю жизнь осталась в душе старой девой, презирающей свое тело.
Склонная немного к меланхолии, как потерянная, бродила она по комнатам, и загадочная улыбка подергивала углы ее рта. Самоуслажденно печальная, перебирая бахрому платья, она отпускала поводья своему настроению, и скука накапливалась в старом доме.
Отец, по манерам департаментский вице-директор, в порядке государственной службы не поднимался выше положений третьестепенных. Будучи весь день на ногах, он изнашивал множество шерстяных носков. Откидывая назад голову и утомленно закатывая глаза, мать вязала новые.
В богоспасаемом губернском городке ночью по улице бродили волки. Громадные осокори ветвями стучали по крыше. Дуговой фонарь шипел в темной листве. Пахнувшая стирочным мылом, мать целовала рот ребенка, и в ее лице появлялось что-то иконописное.
Отец, хмурый однодум, держался бирюком.
Томясь, словно в лихорадке, с горьким смехом, мать говорила сбыточные и обыкновенные вещи. Гневливый, отец непомерно сердился, с его языка срывались живые, пламенные речи. Заткнув руками уши, Алексей твердил уроки. Мать принимала веротрин, пила микстуру Ривери с лавровишневой водой.
Глухо, сторож бил часы. Мухи неподвижно висели в воздухе.
Отец, напиваясь пьян, ходил по паркету как на лыжах, исправляя рукой по стенке свое направление. Воздух был удушлив и пропитан лекарствами…
Неожиданное обстоятельство изменило порядок их жизни.
Отдавшись настроению минуты, в каком-то ожесточенном состоянии, отец решился на крупный ложный шаг и в одночасье перебил мебель в доме. Одним пинком он повалил на пол все ширмы, которыми от него отгораживалась мать, и исщипал их на куски – потом начал бить окна, не колотя по стеклам, а ударяя по переплету, так что от одного удара разлеталась вся рама.
Дом пришел в ветхость.
Распродав последнее, семья перебралась в столицу, к давшей им приют дальней родственнице, странной даме, с вывернутой назад ступней, натиравшей себе зубы угольным порошком. Ее дыхание было дыханием болезненной женщины.
Вскорости после переезда с отцом сделалась желчная горячка, и раб Божий Валериан почил в Бозе.
Похоронив мужа, мать пристрастилась к кладбищам, собирала землянику на Смоленском с могилы блаженной Ксении и вдруг, при загадочных обстоятельствах, бесследно исчезла, не оставив даже записки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Исполнительница цыганских романсов
Погруженный в тихую задумчивость, Леопольд Семенович закинул голову на задок стула.
Потолок расписан был в помпейском вкусе.
На столе, оклеенном вырезным деревом, стояли вазы с парафиновыми цветами. Воздух напитан был запахом нафталина. Ситцевые занавески у окон шевелили красной шерстяной бахромой. На стене висела гравюра гологрудой женщины. Две восковые свечи в серебряных подсвечниках, под которыми были подложены бумажные, со стеклярусными краями, коврики, дополняли убранство комнаты.
Звонко, совсем рядом, ударило – малиновый, поплыл благовест церкви Рождества.
- Действительно вы не знаете, к т о это? – Ауэр протянул по ковру скрещенные ноги.
- Откуда мне знать! – возвратившийся, по всей видимости, из уборной Алексей Валерианович морщился и платком вытирал рот. – Утром, говорю вам, проснулся, вышел сюда – лежит! Я чуть умом не тронулся – гадость какая… Анна, видите ли, Каренина! – отворачиваясь, старался он не смотреть в сторону бесстыдно растянутого тела.
Впервые, может быть, Леопольд Семенович взглянул на молодого человека с интересом. Реминисценции действительно было место – не по сходству, а по контрасту. Лежавшая на ковре, в противоположность толстовской красавице, не имела приятных женских признаков. Мужеподобная, с волосами на лице и по всему телу, в малиновом халате нараспашку, с костистой плоской грудью, ни при каких обстоятельствах она не могла бы стать героиней романа.
- Вы ведь поможете мне? – тем временем испытывал Вержбилович подавленность духа. – Поможете, да?! – произносил он удушливым голосом, и мысли его путались. – Всегда я слыл за славного малого! Отец предназначал меня по юридической части! Со всей стремительностью моих детских ног, бывалоча, перебегал я комнату! Однажды мать моя ответила офицеру шаловливой гримасой! Порывисто он ущипнул ее за подбородок! В бекеше со шнурками и собольей опушкой! Откидывая многое! Моя тетушка белье стирала ногами! Она вкладывала деньги в книги!!! – порывисто Вержбилович выбежал и, возвратившись с «Историей Польши» Бобржинского, вытряс из-между страниц целый дождь ассигнаций.
- Тихо-тихо в полях после грохота поезда! – определенно Леопольд Семенович смотрел сейчас на молодого человека с симпатией. – Однако, экий вы! Похожи, вам скажу, на Швайншниццеля… читали, может быть, «Долой приличия» Берты фон Зуттнер? Там, кстати, и ситуация та же: этот Швайншниццель, представьте, просыпается утром и обнаруживает у себя в постели труп не известной ему дамы. Молодой человек едва не теряет рассудок – решительно он не знает, что предпринять и обращается за помощью к некоему Пфаннеру…
- Помог? Пфаннер помог Швайншниццелю?! – с надеждой Алексей Валерианович взмахнул ресницами.
- Вы забываете – это Германия! – Ауэр рассмеялся. – Не мешкая, добропорядочный бюргер донес в полицию.
- Но все выяснилось? Молодой человек не пострадал? Его оправдали?
- Ничуть нет. Швайншниццель оказался одержим дьяволом, прилюдно был казнен, а Пфаннеру отошла восьмая часть его имущества.
- Как… его… казнили?
- Швайншниццеля зажарили на костре… шучу – его повесили, - Леопольд Семенович отогнул занавеску.
По улице, топая сапогами, прошел отряд городовых, с околоточным во главе.
Решительно бывший под влиянием какого-то столбняка, беззвучно Вержбилович давился и вываливал язык.
- По-прежнему, вы не желаете знать, кто она? – Ауэр показал пальцем. – Алексей Валерианович, ау!
- Какая мне разница, - мысленно примеряясь, молодой человек висел на веревке. – Впрочем, скажите.
- Это Панина. Варя. Исполнительница цыганских романсов… Почему вы убили ее?
- Я не убивал. Помогите мне.
- Попробую, может быть, – кончиком туфли Ауэр набросил угол ковра на лицо покойной. – Сейчас вы уйдете и возвратитесь утром. Переночуете в городе. И разумеется – никому ни слова.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Плыла, качалась лодочка
Выйдя, как в тумане, долго Алексей Валерианович шел, сам не зная куда, пока не оказался на Невском.
В цельных стеклах магазинов светились и играли бронзы, хрустали, драгоценные камни.
Нетанцующие дамы шли с открытыми шеями.
Господин, сразу дававший узнать в себе иностранца, промчался на вороном клепере – вернулся, пожал Алексею Валериановичу руку. Волосы господина были завиты, и кок напереди поднят высоко, в форме букли.
У дверей Милютиных лавок для соблазнения прохожих валялись устричные раковины – в окнах, помещенные в стеклянных шарах, плавали золотые рыбки. Страсбургские пироги тяжко вздыхали на полках. Освежившись рюмкой водки, приказал Алексей Валерианович вестфальский окорок совлечь с гвоздя и обернуть серебряной бумагой.
«А ну как донесет еврей в Управу благочиния?» – вертелось по кругу.
Полицейский хожалый шел позади, отражаясь в витринах. Сердце Алексея Валериановича сжималось самой мучительной тоской.
Резвясь, из пансиона Мешковой выбежал мальчик, одетый жандармом, задел за живое – в сердце Алексея Валериановича побежали испуги.
«Донесет! Как есть донесет! Как пить дать! Еврей!» - выскочило. Мысль, распадаясь, звенела, как отсекаемый мрамор.
Лайба, нагруженная дровами, плыла по Фонтанке.
Лодочник, вероятно подагрик, в теплых плисовых сапогах, вез в ялике чиновника с извивающимися губами – причалил, остался Алексея Валериановича ждать.
- Выйдя в отставку, я сожгу свои корабли, - бормотал, сумасшедший.
Благовестило к всенощной.
Весла ходили перед глазами.
Плескала, за бортом, вода.
Не покидало Алексея Валериановича тяжелое, гнетущее раздумье – соскакивал Алексей Валерианович в детство свое, младенчество и даже в собственное зачатие…
Блестящий офицер, ангажировавший в одночасье его матушку, тотчас оставил ее, узнав о неблагоприятном для него стечении обстоятельств – вынужденная прикрыть грех, матушка сочеталась браком с неким Вержбиловичем, уже разваливавшимся человеком, домогавшимся ее, еще когда крошкой она сидела у него на коленях, и, наконец, получившим шанс. Признавший впоследствии младенца, давший ребенку свое имя и числившийся по всем бумагам законным отцом его, фактически Валериан Вержбилович таковым не являлся и являться желания не имел – вскоре, развалившись окончательно, вообще перестал он играть какую бы ни было роль в жизни подраставшего Алексея, в то время как офицер, наведя справки и узнав, что Валериана Вержбиловича более нет, а семья его перебралась в Петербург, напротив, стал появляться в доме на Песках – крутил усы, гремел шпорами и всячески выказывал ребенку свое расположение, в подтверждение которого одаривал Алексея книгами военного и наставительного содержания, а однажды принес весьма странную, внушительных размеров , статуэтку коровы с золотыми сосками. Отец-офицер свел его с приемным своим сыном Александром, погодком Алексея, наказав сводным братьям дружить и во всем поддерживать друг друга. Нельзя сказать, чтобы мальчики шибко прикипели – слишком они были разные – однако же, следуя отцову наказу, время от времени положили они видеться, и традиция эта не прервалась после их возмужания.
Именно к Александру плыл теперь Алексей Валерианович, намереваясь скоротать там эту тревожную для него ночь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Брюнет, но с голубыми глазами
«Лахтинская улица, дом №3, квартира 44, пятый этаж, - сверился он по записи. – Здесь».
Подъемная машина выпустила его на площадке третьего этажа.
Толкнули в бок – бабушка в темном повойнике прошмыгнула с испитой мозглявой девочкой.
- Пропасти на него нет! – голос старушки дрожал и надрывался.
Алексей Валерианович дернул ушок звонка – Александр открыл: правильный холодный профиль, смелого и благородного рисунка нос. Брюнет, но с голубыми глазами.
В черной длинной хламиде, окинул брата особенным глубоким взглядом.
Алексей Валерианович вошел – не зная куда дальше, толкнул ближнюю дверь – тут же его подало назад: комната была набита женщинами. Молодые и старые, уродины и прехорошенькие, в изысканных дорогих нарядах и одетые оборванным образом, они стояли, ходили, сидели на полу и подоконниках.
- Дамы освидетельствованы доктором – можешь быть не особенно осторожным! – Александр дохнул в ухо. – Хочешь вон ту? – он поманил девушку со свежим, красным, здоровым цветом лица. – Отличной, между прочим, фамилии: мадмуазель Свиньина!
- Ты же знаешь – я обещался отцу, - отчаянно Алексей Валерианович покраснел.
- Минуту обожди – я закончу! – Александр запрыгнул на стул:
- «Есть многие развратнее меня,
Но разве пламень – он не сын огня?!»
С каким-то идеальным выражением в лицах женщины стали выходить.
Посторонившись, Алексей Валерианович нюхал надушенный воздух.
- Пойду оденусь, - Александр запахнул хламиду.
Несколько Алексей Валерианович осмотрелся.
Притягивала взгляд картина Касаткина – «Трамвай пришел». Лишенный всякого поощрения и помощи, не получивший никакого образования художник со всем реализмом новой школы изобразил толпу озверелых людей, разрывающих в клочья мертвецки пьяного вагоновожатого – о чем он думал? На заднем плане что-то горело, виднелся сошедший с рельсов, опрокинувшийся трамвай, лежали в разных позах разрезанные и раздавленные люди. Повешенный для острастки, со сморщенным лицом ребенка в английской болезни, болтался на фонаре, качаемый ветром, безвинный кондуктор.
Алексею Валериановичу сделалось дурно – он уронил голову на руки, закрыл глаза.
Александр вошел, в сюртуке цвета индийской бронзы, поставил на стол безобразнейший, до половины уже съеденный пирог.
- Возьми вот, - очнувшись, вспомнил Алексей Валерианович о вестфальском окороке.
В кресле с извращенными формами, прихотливо, Александр ел.
На скатерти, не в первой чистоте, лежали крошки черного хлеба и не совсем свежей колбасы.
- Как поживаешь, что делаешь? – начал Александр обыкновенный разговор. – Тебе, вероятно, водки? А я, брат, вино пью. Мне тесть будущий ящиками дарит, - он показал бутылку «Нюи» елисеевского разлива.
- Что ли, ты женишься? – исполнился Алексей Валерианович удивления.
- Женюсь, брат, женюсь. Может статься.
- Вдвоем, выходит, будете жить? – неумно Алексей Валерианович улыбнулся.
- «Обомшелые камни.
Киноварь осин.
Заяц, запомни:
Всегда я один!» -
небольно Александр щелкнул брата по носу.
Зачем-то Алексей Валерианович заглянул под стол. Увидел граммофон фирмы «Сирена рекорд», последней модели.
Ногой Александр пустил круг – хриплый резанул по ушам голос с пластинки.
- Подарок тебе! – Александр протянул пакет.
Алексей Валерианович развернул и без памяти упал на диван: в бумаге оказался крепкий волосяной галстук.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В надежном месте
Утром следующего дня, не чувствуя своего замершего сердца, Алексей Валерианович слез с извозчика у церкви Рождества и задами направился к дому, где жил, не зная заранее, что ждет его там и приготовляясь к худшему.
- Войдите, можно-с, - какой-то человек, сильно обросший усами и бакенбардами, взял у него шляпу.
Алексей Валерианович вобрал в грудь воздуху: запаха нафталина не было.
Не было парафиновых цветов в вазах.
Ковра.
Не было, по первому взгляду, того отвратительно-страшного, что оставил он, уходя!
За свежеотскобленным антикварным столом, среди живых цветов, повязанный крахмальной салфеткой, довольный спокойствием вокруг себя, Леопольд Семенович Ауэр ел фаршированную щуку, подправленную шафраном и изюмом.
Душистый запах рыбы спорил с нежным ароматом виноградного листа.
Пятясь, Алексей Валерианович выбрался из гостиной, пробежался по дому, заглянул в шкафы, поднялся на чердак, спустился в подпол – возвратился.
Склонясь над газетой, с карандашом в руке, Ауэр просматривал список умерших и объявления о девятом дне. По комнате ходил запах сигары.
Подтыканная молодайка с ведром, очевидно, моющая полы, поднялась с колен, и Леопольд Семенович что-то зашептал ей на ухо. Взглянув на молодого человека, она фыркнула и подолом зажала рот.
- Аксинья, - представил ее Ауэр. – Шолохова.
- Позвольте мне закурить папиросу? – пальцы Алексея Валериановича прыгали.
- Сделайте одолжение, - внимательно Ауэр посмотрел, как бы желая понять причину его беспокойства.
- Где он… она… это? – из осторожности спросил Алексей Валерианович по-французски.
- В надежном месте. Можете не беспокоиться.
- Могу я считать дело поконченным?
Еврей промолчал. Казалось, какая-то мысль занимала его.
Огромный брусбарт вылез из-под стола и проглотил рыбную голову.
- Выходит, вы не сын Валериана Вержбиловича? – Ауэр стряхнул с плеч белые порошинки. – Биологический ваш отец – другой?
- Так вышло, - суя руками туда и сюда, молодой человек размахнул дым. – Матушка моя была ангажирована офицером… Фактический мой отец – офицер.
- В домах, где нет фортепьян, а есть девушки, часто танцуют под скрипку… Фамилия офицера?
- Кублицкий-Пиоттух… Франц Феликсович… Зачем вам?
- Имеете брата… неединоутробного? Он ваш ровесник? Брюнет, но с голубыми глазами?
- Да.
- Чем он изволит заниматься?
- Ничем. Ничем особенным. Так, пишет стихи. Читает женщинам.
- В доме – непрерывный содом?
Алексей Валерианович промолчал.
- Ваш брат – негодяй?
- Нет. Он ветрен, но не подл.
Ауэр лизнул ноготь, потер его о рукав, чтобы вызвать блеск.
- Зовут вашего брата?
- Александр. Александр Александрович. Александр Александрович Блок.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В костюме Марии Стюарт
Только что кончив обделку ногтей, Александр Александрович полулежал на широком канапе у себя в кабинете.
Портьеры небрежно подобраны были шнурками.
Валялась на пюпитре забытая книга.
Ужасная декадентская безделушка – уродливая рыба из терракоты отвратительного тона желтой поливы стояла на изящном, в стиле рококо, продолговатом столе с золочениями и инкрустацией.
Заходившее солнце брызнуло в окна – засверкало на гранях расчехленного экстирпатора. Мерный, раздался удар колокола по покойнику.
Блок взглянул на часы: время!
Стекла книжного шкафа затянуты были зеленым шелком. Он потянул дверцу. На полках, вместо книг, расставлены были бутылки «Нюи» №22. Наверху – полные, внизу – опорожненные. Он выбрал стакан, протер полотенцем, взглянул: нет ли пылинки.
Он пил каждый час, прислушивался к тонким сложным ощущениям, в которых так изощрилась его художественная натура.
Врубелевский портрет, пожелтевший, написанный на самом простом керосине, смотрел из дорогой вызолоченной рамы: Александр Александрович в костюме Марии Стюарт. Идеальное женское тело и лицо подростка, как бы одержимого демоном.
Ему нравились болеющие женщины.
Он задавал у себя оргии, устраивал афинские вечера.
Он не щадил целомудрия молодых девушек и репутации светских дам, извращенно играл с ними.
Стенные часы пробили: пора!
Он выбрал жилет рытого бархата, кашне из индийского кашемира, сапоги на пробковой подошве.
«Дама, уступившая весне
Без одежд, явилась мне во сне.
- Милая, давай оставим это:
На дворе ,ты одевайся, лето!» -
пришли строки.
С мрачным, педантичным выражением лица он сделал себе подкожное спрыскивание. Зачехлил экстирпатор, спрятал. Подхватил книгу с пюпитра.
На Лахтинской была тишь – хоть гладью вышивай.
По Каменноостровскому, шалый, гулял ветер.
Мастеровой прошел, заляпанный известью.
«Поташный завод –
Потешный народ:
Едят карбонат
И калий весь год!»
Александр Александрович свистнул извозчику…
Табличка висела на углу Купчинской и Забалканского. Значилось:
ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ МЕНДЕЛЕЕВ
Первооткрыватель Периодического закона и автор «Основ химии»
Блок позвонил.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Мечтатель и безумец
Пол был обтянут зеленым сукном.
На окнах висели огромные полосатые маркизы.
Великий человек, из когорты тех, чьи имена нарезаны веками на скрижали бессмертия, сидел, склонившись, за резным ореховым столом. Наморщив лоб, великий человек делал мысленные выкладки, его рука безостановочно водила по бумаге.
«У меня сложились в голове свои представления, и мне нежелательно замалчивать об этом, так как во всем сколько-нибудь общем и сложном слово должно предшествовать делу, хотя в единичном этого может и не быть, по указанию воли, привычек и сложившихся убеждений», - вполне можно было разобрать, надев очки и вооружившись терпением.
Стол сплошь был завален карандашами, циркулями, линейками, ретортами. На нем же помещались зрительная труба, микроскоп, калейдоскоп, катетометр от Саллерона и револьвер системы Третнера. Каждый предмет лежал там, где случилось и откуда ближе его можно было взять.
Великий человек поднял голову – его лицо дышало умом и благородством.
С хорошей шевелюрой, подходящей Карлу Марксу, теперь стоял он у окна, чесал лещеткой спину, смотрел куда-то проницательным взором.
«Передовые люди не могут быть двигателями своей эпохи – они движут следующую», - витало в воздухе.
Стены под мрамор безбожно были исколочены гвоздями – повсюду висели часы, барометры, фамильные портреты.
Растение для полоскания рта – рута цвела, посаженная в горшке.
В окне противоположного дома кавалергард с орлом на шлеме и толстый господин, имевший тип биржевого маклера, в четыре руки поднимали юбки пожилой женщине с хитрым взглядом и постоянно передергивавшейся физиономией. Старик-муж, как видно слепой, в колпаке, с поднятыми на лоб очками, в легоньком холстинковом халате и мягких сафьяновых сапогах, покойно восседал в инвалидной коляске.
С ясеневой конторки великий человек снял железный шандал с сальным огарком – запалил окурок об огарок.
«Коварство, лживость, бесчестность и развращенность понятий растут в обществе!» - так думал, разглаживая бороду сзади наперед.
Вспомнилась молодость.
Она, впрочем, и не забывалась – посылала из ушедшего далека колкие электрические разряды, заставлявшие и посейчас трепетать тело.
Германия. Гейдельберг. Актриса Агнесса Фойгтман. Прямо на ложе любви, выскользнув ненадолго из тесных объятий, она принесла ему дочь.
Германия. Там же. Госпожа Марко Вовчок. Мужской псевдоним подруги поначалу смущал его (то же испытывал Шопен с Жорж Санд), но после прошло. Они соединились телами и слились душами. Мария Александровна Вилинская стала его духовной сестрой. Погодки, они поклялись друг другу и умереть в один год…
Что там говорить!
В свои семьдесят два Дмитрий Иванович Менделеев был еще мечтатель и безумец.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Галина и Бронислава .
Периодически влюбляясь, он заводил связи с женщинами и каждую непременно записывал на расчерченном листе бумаги.
Свою первую, Лидию, он обозначил латинскими буквами Li – так и повелось, Na – Наталья, Ag – Агнесса, Ra – Рая, Ga – Галина, Br – Бронислава, La – Лариса.
Все женщины – тонко он чувствовал это – несли в себе некий заряд.
Be – ядовитая полька Беата. Ba – Барбара, тоже полька, легко воспламенявшаяся при первом его прикосновении. He – инертная Хельга. Ta – Татьяна, с тяжелым, неуживчивым характером. Si – Сибилла, необыкновенно стойкая – ему пришлось с ней повозиться. F – Федосья, бледно-желтая, издававшая резкий запах и остро реагировавшая на каждое его слово.
Все женщины – он понял это – таинственным образом взаимосвязаны друг с другом.
Как? Собственно, для чего? Какая польза от этого обществу?!
Постоянно он думал об этом, и каждая женщина представлялась ему антисоциальным элементом.
Он пополнял реестр – на расчерченном листе сама собой выстраивалась таблица.
В один прекрасный день он увидал ее новым взглядом.
Так родилась его знаменитая Система.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Невзирая на эпитимью
Убивший молодость на интриги с женщинами, привыкший бежать за первым ощущением, Дмитрий Иванович женился по страсти.
Александра Николаевна Голоперова, совершенная блондинка с лицом холодным и малоподвижным, была красива той досадной красотой, в которой нет жизни, и Дмитрий Иванович всеми способами пытался внести жизнь в ее красоту. Феозва же Никитична Лещева, со съехавшим на сторону ртом и отгнившими почти от золотухи ушами, бывшая шестью годами Дмитрия Ивановича старше и давно лишившаяся его мужской благосклонности, всячески препятствовала их крепнувшему и грозившему превратиться в матримониальный союзу. Числившаяся в то время законной супругой Дмитрия Ивановича, Феозва Никитична едва ли не сошлась с Анной Николаевной на кулачки – поединок сделался затяжным, захватил женщин без остатка, стал чуть ли не смыслом их жизни.
Упущенный из виду Дмитрий Иванович оказался предоставлен самому себе, и тут неотразимое впечатление сделала на него Анна Ивановна Попова. Художница, мило причесанная, необыкновенно чистоплотная из себя, двадцатью шестью годами моложе его, в воздушном, с бесчисленным числом оборок, кисейном платье и шляпе, украшенной колосьями, васильками и пунцовым маком, она показывала Дмитрию Ивановичу врубелевские иллюстрации к «Демону» и пронзительно смеялась.
Не получивший разрешения на новый брак, келейно, великий химик передал священнику десять тысяч рублей и, невзирая на епитимью, оформил свой союз на небесах.
Много воды утекло с тех пор, многие формы жизни стали новыми, слово было и осталось исходом, но дело стало иным, чем было: Дмитрия Ивановича мучили ревматизмы, хорошенькая некогда Анна Ивановна много лет как изменилась в противную сторону, на газоне, перед домом, кудрявый, вырос ясень, а в семье заневестилось, зашелестело взлелеянное ими создание – дочь Люба.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Господь, Владыка живота
Войдя к Менделеевым и отдав кашне горничной, Блок остался в большой неуютной гостиной.
Полосатая, серая с красным, стояла тиковая мебель.
На стенах, оклеенных обоями под рытый бархат, висели, в золотых рамах, масляные картины. Везде грациозно и эффектно изображен был Дмитрий Иванович, летящий на воздушном шаре, взбалтывающий колбу с азотистометиловым эфиром или, в постели, выпивающий на ночь кружку горячего молока.
Из кухни несло подгорелым.
Откуда-то доносилось рычание.
Два раза схватывался голос Любови Дмитриевны, кого-то распекающей.
Она появилась в розовом шелковом платье, с голыми, по шотландской моде, икрами. Наружность ее не имела ничего замечательного. Полнота форм выдавала в ней славянку.
- «Убитый девушкой цветущей,
Я, не воспрянуть чтоб –
Предал земле себя меж кущей,
Заколотивши в гроб», -
Александр Александрович принял пухлую ладошку, пососал пальчик.
Судорожный трепет пробежал по ее лицу.
- Хорошо ли почивали? – Александр Александрович пальчик выплюнул.
- Кстати, о гробах, - чувственно она рассмеялась. – Нынче я видела долгий золотисто-зеленый сон: маменька будто бы померла и лежит прибранная.
- Маменька была золотистая, гроб – зеленый?
- Вовсе не угадали! Гроб был золотистый, маменька – зеленая!
- Что же, Анна Ивановна болеет? – глаза Блока засветлились. – По какой же части?
- По женской, - Любовь Дмитриевна показала. – Здесь и здесь… Болеет, но к обеду обещалась выйти…
Гулко часы пробили шесть – тут же, с грохотом, дверь разлетелась на половинки: Дмитрий Иванович появился в серой неподпоясанной куртке, рядом с ним была Анна Ивановна.
Походя хозяин дома хлопнул молодого человека по плечу – тот приходился Менделееву каким-то племянником, и в доме его принимали без церемоний.
Рассаживались в столовой.
Дмитрий Иванович суеты не любил, но скорости всегда требовал.
Сноровисто прислуга расставляла тарелки – придирчиво рассмотрев каждую, остервенело ученый отбрасывал на пол недостаточно, по его мнению, отмытые.
По всему видно было, что он находился в своем припадке вспыльчивости.
- Уваровская формула: «самодержавие, православие, народность» - стукнул он кулаком по скатерти, - выродилась у нас в «самоуправство, воровство, кабаки»!
Пристально Александр Александрович смотрел – на щеках Анны Ивановны играл болезненный румянец, губы у нее были как-то суховаты.
- Сегодня прочитала, представьте, - ответила Анна Ивановна взглядом, - в Кремле часовой замерз!
- Как так замерз?! –Менделеев даже подскочил. – Июнь на дворе, лето!
- Не знаю, - пожала дама плечами. – Должно быть, газета попалась старая…
- Изволите, Дмитрий Иванович, чем сейчас заниматься? - заполнил Блок паузу.
- Сжимаемостью газов! – ответил ученый со значением.
Сдерживаясь по мере сил, ели изобильный гороховый суп. Каждый ушел в себя.
- Господи!.. Владыка живота моего!.. – внезапно Менделеев вскочил и, полусогнутый, выбежал из столовой прочь.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Вольность для коротких знакомых
Когда Дмитрий Иванович вернулся, все общество снова располагалось в гостиной.
Анна Ивановна показывала Блоку врубелевские иллюстрации к «Демону» и пронзительно смеялась. Любовь Дмитриевна вязала бисерный шнурок.
Дмитрий Иванович раскрыл иностранный ящик с красным бандеролем, извлек папиросу домашнего приготовления, угостил племянника. Всегда всех он наделял своими папиросами – терпеть не мог запаха чужого табака.
Отложившая Лермонтова Анна Ивановна расставила фигурки, и Дмитрий Иванович энергически принялся надвигать их на нее – он был сильным шахматистом и даже однажды, с форой в ферзя, принудил к сдаче самого Чигорина. Получивший, однако, сильную привычку спать после обеда, скоро он удалился в кабинет, Анна Ивановна принялась накапывать в мензурку микстуру Ривери с лавровишневой водой, Любовь же Дмитриевна, довязав шнурок, увела Блока к себе.
Спальня девушки в складку обита была розовым штофом, длинный, с подоконника, свисал гладиолус, на картине масляной работы висела шинель.
- Чья это? – Блок понюхал.
- Так …был один, - Любовь Дмитриевна махнула рукой. – Бросьте… Смотрите лучше сюда! – со свойственной ей полустыдливостью частично она расшнуровала лиф, выставив одну грудь, довольно полную, с розовым напрягшимся соском.
Александр Александрович подошел, провел языком слева направо – небольшая вольность для коротких знакомых.
- Что-нибудь сегодня написали? – Любовь Дмитриевна застонала.
- Перевел… с японского, - Блок повел языком справа налево:
- «Девушка смеется в кимоно:
Юноша кончает с собой.
Сколько же раз?»
В углу стоял шкафчик с пустым тусклым карафином.
Исподлобья Александр Александрович смотрел.
Подобрав юбку, широко Любовь Дмитриевна развела ноги.
Ее не совсем скромное и хорошего тона кокетство принудило его опуститься на четвереньки.
В заметно щекотливом положении, девушка извивалась. В горле ее сперся дух.
Умело Александр Александрович не дал произойти нервному пароксизму.
- Пожалуй, мне пора, - выбравшись, пошел он к двери.
- Постойте!.. Вот – чтобы помнили, - выпростав Александру Александровичу уд, красиво она завязала на нем шнурок. – Теперь ступайте…
В коридоре стоял Дмитрий Иванович. Выспавшийся, сунул в руки Блоку ящик вина.
- К Любе ходишь, - бороду разгладил. - Следует из того: с Паниной покончить должен!
- Я, дядюшка, с ней уже покончил…
Погромыхивая стеклом, боком, Александр Александрович выбрался из подъезда.
Горбун шел, жонглировал тростью.
Поравнялся – пробрал Блока испытующим колючим взглядом.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Наследство Писемского
С Забалканского Леопольд Семенович поехал на Кирочную, вышел у хорошо знакомого ему подъезда.
- Дома баронесса?
- Дома, да в уборной-с, - отвечал лакей.
Ауэр вошел, расположился в боскетной.
Прождать пришлось добрых ; часа.
Различной величины и формы, повсюду стояли боскеты. На стенах висели пейзажи Александра Каляма и Паулуса Поттера. Сваленные грудой, перед камином, лежали кипсеки. Нагнувшись, Леопольд Семенович подцепил верхний: Эммануил Сведеборг. «Небесные тайны».
Она вошла в ярко-зеленом платье со множеством сверкавших дорогих вещей.
- Те самые, - бегло Ауэр взглянул на бриллианты, - пропавшие?
- Они, - откинувшись, баронесса протянула гостю обе руки. Волосы на ее висках были, насколько возможно, опущены низко, лицо дамы дышало умом и добродушием, на нем было до восьми бородавок. – Ума не приложу, как вы узнали тогда, что по рассеянности их прихватил Великий Князь?
- Все просто, сударыня – по рассеянности на следующий день он заложил их у Арона Симановича.
Подпевая себе, немолодая пара закружилась в импровизированном танце.
- С вами так ловко вальсировать! Отчего вы нам не дадите бала? Какая у меня идея котильона! – ловко Леопольд Семенович проворачивался на каблуках.
Препородистая женщина смеялась, ударяла низкорослого партнера веером в обнажившееся темя…
Она обладала удивительным приветом, к ней всегда приятно было приезжать. Она показывала к нему большую привязанность.
В свое время баронесса Радошевская окончила Екатерининский институт с первым шифром, дававшим ей право приезжать ко Двору, но независимостью суждений ко Двору не пришлась. Всю жизнь она стремилась раскрашивать себя, входила в связи и переписку со многими умными людьми. «Вы ведь не совсем правы к Виктору Гюго!» - в ранней молодости написала она Хомякову. – «Это сказал Сент-Бёв!» - много позже исправила она Бунина. Ее имя упоминалось в «Петербургской газете». Она сочиняла романсы, считала любовь, со всеми интимными подробностями, за высочайшую поэзию. Ее «Хризантемы» на каждом углу распевал стар и млад…
- Помню: зараз съел у вас как-то три обеда: постный, скоромный и рыбный! – ничуть не запыхавшись, Леопольд Семенович улыбнулся.
- Вы совершенный феномен!.. Пойдемте же! – баронесса увлекла его за собой.
В большой парадной столовой потолок был украшен резным деревом.
По одной из длинных ее стен стоял огромный буфет из буйволиной кожи с тончайшей и изысканнейшей резной живописью – весь верхний ярус этого буфета уставлен был бокалами, вазами и фамильными кубками. Прямо напротив входа виднелся, с огромным зеркалом, каррарского мрамора камин, а на противоположной ему стене были расставлены, на малиновой бархатной доске, идущей от пола до потолка, японские и севрские блюда. Мебель была средневековая, тяжелая, глубокая, с мягкими подушками. Посредине небольшого, накрытого на несколько приборов, стола красовалось серебряное плато, изображавшее русского богатыря, убивающего татарина – по бокам плато возвышались два чуть не золотые канделябра с целым десятком свечей. Кроме этого, столовую освещали огромная люстра и несколько бра по стенам. Человек шесть лакеев, одетых в черные фраки и белые галстуки, стояли в разных местах комнаты, и над всеми надзирал почтенной наружности метрдотель.
- Давно хотел спросить. – Ауэр обвел руками, - откуда у вас это?
- Наследство, - баронесса чуть затуманилась. – Писемский оставил… Алексей Феофилактович.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Давно умерший мальчик
Лакей внес водку и закуску, чрезвычайно красиво выглядывавшую.
- Станем же разговаривать! – изготовившись, баронесса заложила ногу на ногу.
- Охотно, - Леопольд Семенович повел носом. – Нынешний год хороши были скачки. Я их смотрел на Корсо в Риме. Вы, впрочем, не любите заграничной жизни. Я знаю вас и знаю все ваши вкусы, - ласково он улыбнулся. – Что вы сегодня видели в бинокль? И почему здесь пусто – по пятницам обыкновенно у вас собирается общество высокой культуры и с сердцем?
- Неделю, почитай, никто не заходит, по дачам все, - хозяйка дома хохотнула. – Если бы не девушки и не молодые евреи, то хоть закрывай библиотеку!
За годы общения она научилась понимать Леопольда Семеновича и даже говорить с ним на его языке.
Она сказала, чтобы он выпил водки.
Лопаточкой из кленового дерева она положила ему разварной стерляди.
- В Тульской губернии, пишут, окончательно выдохнулась русская красота.
- Самовары там хороши.
- Отец Иоанн Кронштадтский – Господь Саваоф!
- Скорее, он – Посейдон.
Они обсудили разницу между масонами и энциклопедистами (вольтерианцами): у одних Бог, у других разум.
- Представление света скоро.
- Да, слышал – Скрябин концерт затевает.
Лакей в белых перчатках покрутил ручку механизма, пустил круг новейшего граммофона «Стелла-рекорд»:
- «Отцвели уж давно… отцвели… отцвели…»
Баранья котлета лежала, обложенная трюфелями.
- Вы только послушайте, что пишет, - баронесса сказала лакею и тот принес Ивана Наживина: - «Один мальчик, давно умерший, придя к нам в воскресенье…»
Спиритуалистка по натуре, верившая в предчувствия, в сомнамбулизм, склонная к теософии и мистицизму, из рук вон плохо она вела свои дела, и если бы не советы Леопольда Семеновича, давно разорилась бы и пошла по миру.
Композитор Ляпунов, в демикотоновом сюртуке и старомодной манишке с брызжами, вошел, покрутился по комнате, взял грушу с буфета и вышел.
- Прошлый месяц, вы посмотрите, - раскрыла баронесса приходо-расходную книгу, - опять тридцать тысяч доходу! Куда прикажете девать деньги?
Ауэр написал на листке, что-то подчеркнул, другое обвел кружочком.
- Ворочаются огромные куши, - еще раз он подчеркнул. – Огромные!
Протертое свиное мясо облито было различного рода соями, пудинг из рыбы – окрашен зеленоватым цветом фисташек.
Подававший лакей вдруг чихнул, закашлялся, расплевался – подскочивший метрдотель едва успел закрыть ему нос и рот крахмальной салфеткой. Поднявшись, хозяйка и гость перешли в диванную.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Дебош у Донона
Леопольд Семенович выпил свой мараскин, и они помолчали.
Горничная зажгла по углам бронзовые кенкеты.
По стенам шли мягкие, без дерева, диваны, пол был устлан пушистым теплым ковром. На полках стояли сочинения Иоанна Лествичника и Нила Сорского, «Пиры» Лукулла, «Корреджио» Эленшлегера.
Выбрав подшивку «Граммофонной жизни», Ауэр полистал.
- Об Анатолии Самсоновиче, я смотрю, много…
У баронессы Радошевской был сын, уже немолодой человек, в свое время прижитый ею от одного из непостоянных ее корреспондентов. Не слишком удачный, своими похождениями Анатолий причинял матери много беспокойства. Последний из его романов наделал в столице особенно много шуму.
- «… с несравненной Анастасией Дмитриевной учинил дебош у Донона, - читал Леопольд Семенович, - напакостил в кабинете, побил зеркала…» Вот еще Сабанеев пишет: «В одних подштанниках гнался за Анастасией Дмитриевной по Клавикордной улице в сторону Крестовского перевоза… Без подштанников вовсе убегал от несравненной по Галерной гавани и в дальнейшем по Смоленскому кладбищу!..»
На мраморной тумбе перед средним окном стояли дорогие бронзовые часы.
Упоминаемая в связи с Анатолием Анастасия Дмитриевна была Вяльцева, исполнительница русских романсов.
- В самом ли деле она - н е с р а в н е н н а я ? – Ауэр протянул руку к отделанной золотом сигарочнице. – Мне представляется, неимоверно она затягивает верхи, ее следует научить в дикции и фразировке!
- Гнать ее следует! Из Петербурга! Чтобы не совращала! Она и не нравилась Анатолию!
- Так почему ж он с ней? Певиц, что ли, мало?
- Астродамцеву ангажировал Великий Князь, Плевицкая Надежда Васильевна увлечена Менделеевым, Панина Варя безумствует с Александром Александровичем.
- С Паниной разве можно? – удивился Леопольд Семенович. – Вроде как она не совсем женщина.
- В том и интерес! Сейчас самая мода. Юлию Пастрану слышали – женщина с бородой?.. К ней – очередь…
- Сказали вы, Панина – с Александром Александровичем, - не дал Ауэр отклониться разговору. – Это кто же?
- Да Блок! Поэт! Неподражаемый! Чудный! Вы только послушайте какой!
«Уйдя – вернетесь смутным эхом,
Планет командуя парадом, -
Но рассмеюсь я желтым смехом
И встречу вас квадратным взглядом!..»
Леопольд Семенович выпустил дым, откинулся на подушку тисненой кожи.
На переднем углу комнаты устроено было небольшое тябло, на котором стоял тоже небольшой образ Иверской Божией Матери с теплившейся перед ним лампадкой.
- Слышал я, этот Блок совершил много дурного.
- Что с того? Он гений! Такому человеку простительно даже преступление.
- Какое именно?
- Ну, например, убийство!
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Сапоги – 7 рублей пара
Справедливо он полагал дело оконченным: Вержбилович просил избавить его от нежелательного обстоятельства, и просьба была выполнена. Изобличить истинного виновника, вскрыть мотивы и детали преступления, предать негодяя в руки правосудия – было бы слишком хлопотно. Не будучи лицом официальным, обязанным к расследованию по долгу службы, Леопольд Семенович считал себя полностью выполнившим обязательства и свободным от всех дальнейших…
Из-за неплотно затворенных дверей слышались беглые пассажи скрипки.
Слуга, входивший время от времени, видел хозяина перечитывающим папскую буллу либо склонившимся над анатомической гравюрой.
- Это… - почтительно напоминал он, - хотели вы, значит… Аврелия Виктора разграничить от Корнелия Непота и Светония… который где…
- Ах, милый мой Лепорелло! – смеялся Ауэр, беря с подноса то бутерброд, то тартинку. – Более нет нужды ни в Шлегелях, ни в Лагарпах!
Нужда, однако, была.
Газета «Русский – еврей» - это было издание для православных, желавших, подобно Достоевскому, принять иудаизм – заказала статью о Гольденвейзере, и редактор Гершензон (Сидоров) лично просил Леопольда Семеновича со всей всесторонностью осветить вопрос.
Делать нечего – с напускным вздохом Ауэр взялся за перо.
«Стоит мелькнуть в ушах сколько-нибудь значимой смутной фамилии, - энергически разбрызнул он чернила, - и отчего-то сознанию нашему тут же представляется композитор (не оттого ли, что слишком их развелось много?!). Так вот, без обиняков: Александр Соломонович Гольденвейзер (Александр Иванович Опанасенко) никаким композитором не был! Судите сами: мог ли работу: «Вопросы вменения и уголовной ответственности в позитивном освещении» написать композитор, пусть даже самый талантливый?!. - Нет, скажете вы и засмеетесь. По всей вероятности, принадлежал он к юристам. – Юрист, добавлю от себя, он был могучий и крупный… Дюжий, вершков четырнадцати роста, с волосами, приглаженными на темени и разбитыми в букли на висках и затылке – в пестрой ситцевой рубахе, сером казинетовом полукафтанье, с медным перстнем на указательном пальце правой руки, он имел много привлекательности. Между старушечьими его лицо выдавалось еще ярче. В гостях он отказывался от третьего стакана чая, хотя дома пил четыре. Его томила сила от бездеятельности. Гибельная репутация провинциального франта препятствовала ему в начинаниях… Он не был композитором, и пусть скромные его звуки не исполнялись превосходнейшими талантами Европы, зато все вопросы вменения и уголовной ответственности, с его легкой руки, теперь рассматриваем мы, не блуждая в потемках, а в ярком позитивном освещении…»
- Дискуссия ваша… с Третьяковым, - служанка не давала забыть. – Эстетика восприятия…
- Чудесная Жанетта! – мягко привлекал он ее к себе, брал с тарелки сэндвич либо тарталетку. – Кому интересны сегодня Стасовы-Мордасовы?
Оказывалось – многим.
Он подливал чернил, с наслаждением подкладывал транспортир под бумагу.
«Я только знаю, в какой пропорции развести краску, куда ткнуть кистью – Вы, милостивый же государь, видите елочку… Моя это заслуга или ваша?!» – рождалось само…
Окончив, но, разогнавшись, сходу переходил Леопольд Семенович на статью в «Записки Вольно-Экономического общества». Спрашивали прогноз на десять лет.
Да хоть на двадцать!
«В 1916 году, - отвечал он, - цены таковы станут:
- смола – 1 рубль 10 копеек за пуд;
- деготь – 2 рубля;
- веревка – 4 рубля 50 копеек;
- сало – 8 рублей;
- железо – 2 рубля;
- гвозди – 3 рубля 50 копеек;
- ситец – 12 копеек аршин;
- сатинет – 40 копеек;
- сапоги – 7 рублей пара и выше в зависимости от ассортимента и смазки…»
Вертелись в голове и требовали выхода мысли об антифонном напеве, искупляющей силе благодати, готов был побиться он об заклад, что христианских таинств не семь вовсе, а всех двенадцать, если не четырнадцать… Лежало на полуслове исследование: «Поссевин в России – бесспорный мессия», ждала вылиться на бумагу блестящая во всех отношениях гипотеза о происхождении славян – всему этому не дал осуществиться Вержбилович: прислал несколько отчаянных записок и даже позвонил в телефон.
Пришлось Леопольду Семеновичу взять трость и выйти.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Неудавшийся эпилептик
С осунувшимся рябым лицом, выражавшим потерянность и страдание, выглядевший так, словно его накануне потчевали дурным бульоном, более похожий на ребенка или старую бабу, нежели на молодого, в расцвете лет, человека, и отчего-то в военном отставном сюртуке с георгием в петлице – Алексей Валерианович Вержбилович, согнув под прямым углом худые длинные ноги, лежал по длине глупого угольного дивана.
- Батюшка, у вас борода зеленая! – дружелюбно Ауэр заглянул увальню в глаза. – И брови красные. – Он сел на отдаленный стул. – Себя попусту мучите. Других изводите. Неосторожно: вещи называете своими именами. Вдруг да прочтет кто? Алиби нет у вас. Гольденвейзер никакой не поможет! На каторгу загремите ни за что ни про что. Меня подведете. Забыть надобно. Жить дальше. В будущее смотреть. А вы – ворошите! Бросьте – говорю вам! Знал бы – не стал связываться. Может, желаете на попятную? Со всем нашим удовольствием! Сейчас же верну деньги. И тело обратно получите, в целости и сохранности! Сюда вот положим, на прежнее место!
- Ах, не губите! – сорвавшись с дивана, Вержбилович хотел было припасть к руке Леопольда Семеновича, но, будучи не допущен, в отчаянии заметался по комнате. – Плохо мне, плохо! Хуже не бывает. Нынче о н а приснилась! Страшная! Убил ее кто? Чем? Следов – никаких! А ведь убита. Определенно, у б и т а ! За какую такую провинность? Женщина, хоть и не похожа! Ее почему мне подбросили? Подбросили ведь? Вот и терзают вопросы, мысли. Голову точат. Нет, я не вынесу этого! Невиновный – покаюсь! Повесят пускай, двадцать лет каторги лучше, чем этакие терпеть муки!
-Ах, тварь дрожащая! – вышел Леопольд Семенович из себя. – Ты достоевщину эту брось! Падучей еще не хватало! Покается он… идиот! Я те покаюсь, ****ь! Дурь из тебя выбью! – с неописуемым проворством, тростью он вытянул несчастного вдоль спины.
Беззвучно рухнувший на пол, с десяток минут неудавшийся эпилептик находился в прострации.
Июньское, в окна, заглядывало солнце.
Свежепростиранные занавески пахли.
Смотрела одобрительно со стены гологрудая женщина.
Ауэр разжег кофейник, вынул из портфеля жирный рубец в жгуте, связку булок, сибирские рыбные консервы Плотникова.
Наблюдая за тем, чтобы кофе сварился, а не ушел и не обрызгал его, как это случилось однажды у Толстого, Леопольд Семенович набросал на оберточной, от рубца, бумаге пришедшую ему забавную мысль: «Мы не умеем дружить – всегда присутствуют непонимание, натяжки, обиды.- «Как хорошо они дружат!» Это – о собаках».
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Соната Франка
Очнувшись, Алексей Валерианович обводил комнату мутным взглядом.
Неспешно, давая молодому человеку возможность полностью прийти в себя, Ауэр рассказал ему историю фениев.
- Они были заговорщики? – Вержбилович понял.
- В своей массе.
- И потерпели поражение?
- В 1867-м году.
- Они жили на Пескадорских островах?
- Фении заселяли Ирландию, - крупно Леопольд Семенович нарезал жгут, придвинул собеседнику. – Ешьте, Вержбилович! Вам поправляться нужно.
Продолжительно, за окнами лаяли собаки.
Вполне осмысленно молодой человек ел рубец и рыбные консервы.
- Вы почему же в отставном сюртуке… с георгием? – Ауэр отхлебнул кофе.
- Удобный… от отца остался. Я дома ношу вместо шлафрока.
- А потолок здесь кто, в помпейском вкусе, расписал?
- Тетушка. Затейливая была дама, - кивнул Алексей Валерианович на гравюру гологрудой женщины.
- Выходит, это она – самоё себя?! – взглянул Леопольд Семенович по-новому. – Автопортрет, значит?
- Я зеркало перед ней держал… мальчишкой еще, - слегка Вержбилович зарделся. – Как натянутая струна был, которая вот-вот лопнет.
- Струну можно потихоньку спустить – Толстой учит, - Ауэр засмеялся. – У вас, кстати, виолончель на антресолях. Уж не играете ли часом?
- Так, балуюсь, - пунцово молодой человек закраснелся. – Время от времени. Для себя.
- Народные песенки? – снова Ауэр засмеялся.- «Николай, давай засунем?» Та-тарита – та-тарата?
- Их, - Алексей Валерианович кивнул. – Дворжака еще могу.
- «Концерт для виолончели»? – Ауэр не поверил. – Вы?.. Ну-ка, достаньте!
Вержбилович потянулся к инструменту, произвел однообразный громкий звук.
- Да не волнуйтесь вы так! – ладонью Леопольд Семенович разогнал воздух. – Берите виолончель в руки. Играйте.
Сосредоточенно молодой человек принялся водить смычком.
Закрыв глаза, молча, Леопольд Семенович слушал.
- Еще что можете?
- Сонату Франка… «Вариации на тему рококо» Петра Ильича Чайковского…
Ауэр лег на угольный диван и оставался недвижим.
Добросовестно доиграв до конца, Вержбилович утирал пот.
Ощутимо, солнце нагревало комнату.
Нагревшийся, трещал паркет.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Как следует водить смычком
- Леопольд Семенович, - тихо исполнитель спросил, – понравилось вам?
- Неплохо! – рывком Ауэр поднялся. – Но объясните: отчего держите вы инструмент над головой?
- Не знаю, - Вержбилович ссутулился.– Тетушка так научила.
- Она играла сама?
- Нет.
С размаху Ауэр сел в качающееся кресло.
- Вы что же не почините? – едва он удержался. – Тут ножка обломлена!
- Так тетушка – специально, - смешно Вержбилович раздвинул руки. – Чтобы качаться.
- Ох уж эти мне тетушки! Отдать их исполу или внаймы мужикам!.. Погублена Россия эмансипацией, - высказал Леопольд Семенович не собственную свою мысль, которая выросла из условий его жизни, а ту, что была навеяна из чужа, из католицизма.
Природным, но праздным умом Алексей Валерианович больше понимал самого Ауэра, чем то, что тот говорил.
- Женщины ищут обязанностей, - произнес молодой человек, чтобы ответить, - между личным интересом и общим.
- Станется с них! – Леопольд Семенович протянул руку. – Дайте-ка сюда вашу балалайку, Андреев вы этакий, Василий Василиевич!
Любовно он принял полое отполированное тело, что-то подтянул, где-то подвернул, чем-то куда-то капнул – протер подвернувшимся краем скатерти.
- Виолончель, относящаяся к семейству скрипок, появилась в результате длительного и сложного процесса развития смычковых инструментов, истоками своими уходящего в Средние века, - так начал он первый урок. – Ранние сохранившиеся образцы виолончели относятся ко времени деятельности брешанских мастеров Пеллегрини Микели ди Дзането и Гаспре да Сало…
- Сало? – удивился молодой человек.
- Так прозвали его современники, - объяснил Леопольд Семенович. – У мастера были малороссийские корни.
Внимательно Вержбилович слушал, записывая для памяти.
- Чтобы играть на виолончели, - продолжил Ауэр, - надо сесть на край стула, подальше выставить левую ногу, придвинуть к себе правую, затем поставить инструмент между ног так, чтобы ничего не мешало… Левая рука на грифе – большой палец находится на шейке инструмента между первым и вторым пальцами. Остальные пальцы располагаются в закругленном виде, опускаясь на струну в виде молоточков и касаясь ее только кончиками, как можно ближе к ногтю, - он показал. – Одновременно со вторым пальцем опускается первый, с третьим – первый и второй, с четвертым – первый, второй и третий, - Леопольд Семенович взглянул на золотой хронометр.
- А со смычком? – спросил ученик. – Тетушка говорила, есть правило, но не сказала какое – додумайся, мол, сам.
- Смычком, - объяснил педагог, - следует водить так, чтобы не задеть себе яйца.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Ястреба над лугом
В это самое время с улицы Леопольда Семеновича позвали. Ненадолго он высунул голову в окно, с кем-то переговорил – обернулся уже с зажженной сигарой во рту.
- Как это удивительно делают мыло! – сказал он, следуя каким-то собственным мыслям, и вдруг упал на руки, пружинисто начал отжиматься от пола. – Великолепная погода, а вы сидите в духоте!.. С удочкой надобно сейчас, с лукошком, косу отбить!.. Сорвать кочеток – съесть, поймать козюлю, оттыкнуть кувшинчик с квасом!.. И чтобы – река, ракитовый куст, ястреба, вьющиеся над лугом!
- Еще чтобы свистать за завтраком, - Вержбилович понял, - ходить в малиновые кусты… и чтобы – варенье, пахучее, с шипящей розовой пенкой!
- Именно, - смеялся Леопольд Семенович. – Именно!.. Вы ведь не заняты ничем, черт вас подери – так отправляйтесь на дачу! В Ольгино!.. Там общество все поголовно!.. Рассеетесь, успокоите нервы – и куча новых знакомств!.. Буквально в каждом семействе – девица на выданье!.. Глядишь – и слюбитесь, сладитесь!.. Не все же руками сучить – небось, умаялись… Девяносто восемь… девяносто девять… сто! – Ауэр бросил упражняться, сел к столу, швырнул в пепельницу окурок сигары, слегка перевел дух.
- А музыканты будут? В Ольгине этом?
- Уже собрались – ждут вас!.. Куча целая!.. Фаготист Зейденберг, валторнист Лидак. Есипова Анна Николаевна – помните, в Летнем саду познакомились?.. На фортепиано играет, ну как консерваторский профессор! Удивительная, скажу вам, женщина – персонифицированная Россия!
- Вы сами приедете? – снова Вержбилович смутился. – Мысли у меня иногда. Я попросил бы вас не оставлять меня своим расположением.
- Днями закончу одно дело и приеду, обещаю вам! – Леопольд Семенович записал на листке. – Вот адрес, обратитесь: там недорого и опрятно. Скажете: от меня.
Ауэр взглянул на хронометр, поднялся, и молодой человек пошел проводить его до дверей.
- Виолончель возьму, купальный костюм, непременно… таз для варенья, - подал он гостю трость. – Скажите, ведь у б и л и ее? По всему видно! Так почему следов нет? Вы ж осмотрели. Убили как, чем?
На лицо Леопольда Семеновича набежало как бы облачко.
- Экстирпатором, думаю. Страшная, в умелых руках, штука! Чик – и готово!
- И следов – никаких?
- Никаких. В умелых руках, - Ауэр посмотрел в зеркало и чуть набекрень сдвинул шляпу. – У брата вашего есть экстирпатор?
- У Александра Александровича? Блока? Зачем ему?.. Не знаю.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Молодайки на клумбах
Летом 1906 года, по необъяснимым обстоятельствам, центром светской столичной жизни сделался скромный доселе пригород, стоявший в стороне от основных путей. Величественный Павловск, блистательная Гатчина, роскошный Петергоф и даже ослепительное Царское село на время уступили пальму первенства тихому дачному уголку, с его соснами, морским горизонтом и огромными валунами, оставшимися от ледникового периода. «Ольгино! Ольгино!» - носилось в воздухе. Здесь был теперь весь цвет общества и те, кто мог позволить себе престижный, дорогой отдых.
Великая трусиха лошадей, собак, коров, Варвара Екимовна Радошевская, как могла, затягивала неизбежный переезд на дачу, полагая, что всяческие козы, петухи и свиньи только ее там и ждут, чтобы ворваться и напугать до смерти – однако же к середине июня, сдавшись на уговоры, баронесса-таки появилась в Ольгине.
Ее дом, с затейливыми белендрясами по фронтону, уступая городскому в роскошестве, превосходил его поместительностью и уютом.
Наружное, с двумя гипсовыми львами, крыльцо предваряло большие, завешенные триповой веревкой сени, из которых шла широкая, устланная ковром и уставленная по бокам цветами лестница. Празднично блестели ясеневого дерева перила и толстые балясины - на них отдыхал глаз. Комнаты свежеоклеены были насыпными суконными обоями цвета незрелого яблока, мебель – обита веселым, собранным в буфы, ситцем. Удобные шкафы открывались сами, стоило к ним только приблизиться. На окнах трепыхались пестрядинные занавесочки, развевались миткалевые занавеси, шевелились репсовые гардины. Запахи господской и лакейской кухонь, смешиваясь под потолком, создавали особый, неповторимый аромат.
Из окон, в двойной лорнет, видна была фашинная плотина мельницы.
В саду, дерновые, стояли скамейки.
Ярко одетые молодайки, согнувшись, стояли до поры на свежих клумбах.
Опробованы были качели: круговая и маховая.
Прикрытая акациями от нескромного взгляда, пряталась в тени дамская беседка.
С мостиком поперек себя, плескал пруд.
Казалось, все соединилось, чтоб очаровать глаз.
- Нынче в большом свете все волочатся за дамами, на девиц никто и смотреть не хочет! – злобно вымолвил кто-то…
Окрестные дачи рисовались в прогретом воздухе.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Три грамм-молекулы на микрон
- Нынче в большом свете все волочатся за дамами, на девиц никто и смотреть не хочет! – с видом профессора, у которого изо рта падают червонцы, Дмитрий Иванович повторил.
- Будет тебе! – Анна Ивановна подобрала с земли копейку. – У каждого – своя система.
Перегнувшись над изгородью, Дмитрий Иванович отложил запор и открыл калитку. Он был в белой панамской соломенной шляпе. Анна Ивановна волочила, бивший ее по ногам, парусиновый толстый портплед с нашитыми на его боках красными петушками и курочками.
Поднявшись на крыльцо, они оказались в сенях.
- Не принимать! - вроде как послышалось им обоим испуганное, но Дмитрий Иванович уже входил в комнаты, и Анна Ивановна вплотную следовала за ним.
С обычной приветливой улыбкой, предназначенной для гостей, баронесса появилась из-за шкафа.
Овальный, в золотой раме, висел портрет молодой женщины, невыносимо наглой, с черными волосами, черным кружевом на голове, смеявшейся в руку, безымянный палец которой сплошь покрыт был перстнями.
- Это кто?! – посмотрев с минуту, Дмитрий Иванович вздрогнул так, что губы у него затряслись и произвели звук «брр».
- Я, - баронесса сощурилась. – В образе Анны Карениной.
Подан был кофе.
- Лучшие какие свинцовые белила? – приготовилась хозяйка записать.
- «Шифервейс!» - Менделеев продиктовал.
- В Ессентуках, - Анна Ивановна развернула конфету, - для малосостоятельных больных создано Вспомогательное Общество «Санаторий». Я Дмитрию говорю: давай поедем, подлечимся!
Отросшей бородой, развернувшись, Менделеев сбил чашку, да так удачно, что та вылетела в окно.
- Отчего же не подлечиться? – салфеткой баронесса промокнула лиф. – Самое время.
Из сада дунуло живительной свежестью.
- Вы только взгляните! – из петушкового портпледа Анна Ивановна достала том Лермонтова и принялась вылистывать баронессе иллюстрации Врубеля. – Нет, каково! Умора да и только! Рогов нет, бесхвостый, копыта где? Демон называется! Ох, не могу! Держите меня! – зашлась она в хохоте.
Спросив уксусу, медленно Дмитрий Иванович приливал его в сахарницу, нюхал и что-то высчитывал на салфетке.
- Три грамм-молекулы на кубический микрон, - зачем-то сказал он. – Вступно!
Сославшись на то, что ей необходимо поменять платье, да и исподнее не мешало бы, Варвара Екимовна ушла переодеться в сухое.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ребенок и медведь
Обширная зала тем временем наполнялась гостями.
Они входили в дверь, разговаривая о погоде, об ополячивании России, о том, что по примеру Толстого нужно выводить как можно больше детей и что ребенок может убить медведя, но и медведь запросто убьет ребенка, а посему медведей нужно держать на цепи, да и детей не плохо бы.
Гостиная стала хоть куда, голоса оживленно звучали и даже крики: акварист и писатель Каразин успел схлестнуться с этнографом и публицистом Пругавиным, а тяжеловесный старик Суррогатин с армянкой-красавицей Пиратовой – всем миром их растаскивали в разные стороны.
Лакей в синей ливрее с желтым воротником и в треугольной шляпе с золотым галуном вкатил стол с позванивавшими водками и закусками – все бросились туда.
- Дмитрий Иванович! – столкнулся с Менделеевым Ауэр. – Давненько мы не видались!
Мужчины обнялись.
- Процентные бумаги… Российско-американской компании… те, что вы мне устроили, - с третьей попытки ученый подцепил кусок студня, - прибыль дали двенадцать тысяч…
- А Общества железных дорог… что я вам привез – порядка двадцати четырех? – Ауэр зачерпнул снетков.
- Двадцать пять на круг вышло.
- Дым заменяет облака, когда их нет…
- Вот толстый денежный пакет! – тут же Дмитрий Иванович вручил поверенному его долю. – С собой прихватил – знал, встречу вас здесь.
Варвара Екимовна Радошевская вышла в сухом, розовом, креповом, отделанном валянсье-кружевами платье, с бриллиантовой диадемой на голове.
- «Отцвели, отцвели уж давно хризантемы!» - закричали-запели-зарукоплескали все.
- Вот это я хотел бы услышать, когда буду умирать, - сказал Менделеев.
- Сделаем, - Леопольд Семенович записал. – Не сомневайтесь. Непременно споют и сыграют! Шаляпину закажем, под скрипку. Или виолончель?.. Виолончель или скрипку?
- Виолончель, - Менделеев прикинул. – Солиднее как-то. Давыдов пусть или Антон Покровский.
- А как насчет новых имен? Есть у меня талантливый ученик. Не все пока получается, но ведь и вам не сегодня нужно?
- На ваше усмотрение, Леопольд Семенович… Время, думаю, еще есть. Вчера только получил письмо от госпожи Марко Вовчок – вы знаете, мы обещались друг другу умереть в один год – так вот, она чувствует себя хорошо…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Покамест на стуле
В это самое время все замолчали, на женских лицах изобразился немой восторг, мужчины, за редким исключением, принялись плеваться – грустный человек с телом лидийского юноши Диониса и лицом кающегося аскета вошел: Блок Александр Александрович.
В бархатном вырезном жилете, испещренном шелковыми цветами, с чересчур открытым воротом красной канаусовой рубашки, в башмаках, купленных в магазине, а не в рядах, сразу он подошел к хозяйке дома и громко, в установившейся тишине, произнес:
- Позвольте мне просить у вас прощения за то, что было двадцать девятого января!
Варвара Екимовна покраснела и радостно засмеялась.
- То ли это, что я думаю?
- То, - подтвердил он.
Все сморщили лбы, стараясь понять.
Этого было вполне достаточно, дальнейшее нагнетание темы могло только притупить интерес или даже подорвать доверие к участникам сцены – пряному же намеку предстояло засесть в умах и долго еще будоражить впечатление: толки будут во всей силе. А посему баронесса взялась за ручку граммофона.
- Танцуют все! – объявила она. – Впрочем, с этим успеется… Вы провинились, - веером она ударила Блока по оголенному плечу, - и сейчас искупите вашу вину. Станете импровизировать, я так хочу!.. Садитесь и задайте ему тему, - предложила она гостям.
- Затея довольно ограниченного ума, - поморщился Дмитрий Иванович. – Я бы пустил старухе кровь, приставил пиявки и шпанские мухи… С мужем у нее что? – обратился он к Ауэру.
- Во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствуя отрядом этеристов, он был убит под Скулянами. В 1821 году, - дал Леопольд Семенович справку.
- Постригаетесь вы где? – перескочил мыслью Менделеев.
- В Тихвинском монастыре. Отличные там, вам скажу, парикмахеры…
Тем временем все остальные выкрикивали темы. Легко и непринужденно Александр Александрович импровизировал. Звучные рифмы бежали навстречу стройной мысли.
- Революция! – потребовал Богомир Богомирович Корсов и тут же, испугавшись на возмущенные лица, нашелся: - В Индии!
- Извольте!..
« - Дервиши свой проявили норов –
«Нет для нас больше священных коров!»
С криком ужасным: «Круши, режь и бей!» -
Смуглые, входят колонной в Бомбей.
С лотосом белым, напившийся пива
Движется первым сторукий бог Шива».
- Космос! – оживился вдруг Менделеев. – Космос и человек!
- С особым удовольствием для вас, Дмитрий Иванович!
« - Большая комета с длинным хвостом
Мчится по небу Великим постом.
Примятый во поле стоит лен-ростун –
В нем мочится, лежа, кубанский пластун».
- Диванчик! – попробовал Ауэр. – Такой, знаете ли, турецкий…
С минуту импровизатор подумал.
« - Турецкий диванчик, обтянутый трипом,
Прогнешься, когда ли, под нами со скрипом?
В Москве, Костроме, Петербурге и Туле
Покамест мы с вами ****ся на стуле».
ГЛАВА ПЯТАЯ
Тема космоса
- Скажите, на что это похоже?! – негодующе воздел Менделеев руки, когда отчаянно упиравшегося импровизатора вывели-таки вон, и шум отчасти утих.
- Напоминает немного Пауля Дейсена в переводе Сизова, - Ауэр прожевал. – Попробуйте требушины, право же, хороша!
- Нет, объясните мне, к т о он после этого, - не унимался Дмитрий Иванович, - соборный индивидуалист или мистический анархист?!
Леопольд Семенович оправил салфетку, которую он заткнул себе за пуговицу жилета.
- Во всяком случае, этот ваш Блок не толстовец и уж точно, скажу вам, не американский моралист. Ближе всего он, пожалуй, к фаллическому христианину.
- Но почему, не понимаю, эта тяжелая, показная безнравственность?
- Задача русской культуры, - Ауэр разъяснил, - разжечь огонь и направить его в распутинские углы души, чтобы сгорела хитрая, ленивая, рабская похоть. Способ организации – грубость.
Дмитрий Иванович взял себе углицкой копченой колбасы, и они принялись прохаживаться меж гостей.
- Значит, не поехали в свое Боблово? – придерживал до поры Ауэр главный вопрос. – Выходит, лето в Ольгине?
- Выходит, так.
Тем временем мало-помалу порядок в гостиной установился. Лакеи споро прибрали с пола разбившееся стекло, мужчины оправили на себе сбившуюся в потасовке одежду, одна за другой дамы выходили из обморочного состояния – объявлены были танцы, разноцветные пары закружились на паркете, за окнами взошла луна, немного ученый обмяк, обстановка сделалась доверительной, и тогда Леопольд Семенович решился.
- Много секретов есть у меня в душе, но я не знаю вашего секрета, - пронзительно он глянул. – Отчего задали вы поэту тему космоса?
- Первое, что пришло мне в голову, - спрятал Дмитрий Иванович глаза. – Право же, простая случайность.
- По Фрейду, здесь нет случайности. Это вопрос из подсознания. Что-то связанное с космосом глубоко вас затрагивает.
- Вовсе нет! Вовсе нет! – вдруг запищал Менделеев.
Своими глазами Леопольд Семенович увидал, как, длинно выбросив руку, ученый схватил стоявшую на другом конце залы даму, пронес, через головы, к близоруким глазам, поморщился и вернул обратно. Произошло все, впрочем, достаточно быстро.
- Ошибается австрияк… ложно понимает жизнь, - продолжил Дмитрий Иванович как ни в чем не бывало обычным глухим голосом. – До меня, вспомните, Корсов задал Блоку тему революции – выходит, по этому вашему Фрейду, - революция у него в подсознании?!
Богомир Богомирович Корсов, баритон Мариинского театра, не вызывал пока у Ауэра никаких вопросов.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Плисовый, малиновый, нараспашку
Меж тем Дмитрий Иванович впал в обычную свою рассеянность.
Он говорил, что экабор – это скандий, а экасилиций – германий и что там, где корм недостаточно хорош, никакое расовое стадо не может, при всем желании, дать значительных удоев.
Увеличение кормовой базы, автоматически поддерживал Леопольд Семенович разговор, потребует немалых средств, эти средства должен дать сбыт продуктов животноводства, сбыт зависит от спроса и предложения, а Ч Т О мелкое крестьянское хозяйство может предложить, кроме молока? Нужно, так примерно развил он мысль, увеличить производительность русского сельского хозяйства; чтобы производительность русского сельского хозяйства увеличить, нужно повысить урожайность; чтобы повысить урожайность, нужен навоз; чтобы получить навоз, нужно развить скотоводство; чтобы развить скотоводство, нужен капитал; чтобы добыть капитал, необходимо увеличить производительность сельского хозяйства…
Сошлись на том, что нужны и даже необходимы артельные сыроварни и не мешало бы учредить «Общество для содействия сельскохозяйственному труду», чтобы кредитовало своих пайщиков и взяло на себя сбыт продуктов, ими произведенных…
Никто не обращал на них никакого внимания.
Художник Кузнецов великолепно представлял жужжание летающей мухи.
Пинежская сказительница Кривополенова, на спор, засовывала себе в рот немытый палец ноги.
Анна Ивановна Менделеева показывала Корсову врубелевские иллюстрации к «Демону» и оглушительно смеялась.
Воздух пропитан был набравшим силу неизбывным весельем, ничто, казалось, уже не могло воспрепятствовать ему, откровенно баронесса Радошевская потирала руки: вечер удавался на славу, и происшествие в начале его было забыто – как вдруг, словно по команде, стихло… все взоры устремились в одном направлении.
Распахнутая стояла дверь, в ее проеме картинная рисовалась дама.
В розовом шелковом платье, обшитом лебяжьим пухом.
В шляпке из темного крепа, убранной ветками акации и наклоненной несколько на глаза.
В летних кружевных перчатках без пальцев.
Воздушная, тонкая, к поцелуям зовущая.
Плевицкая пленительная.
В ее глазах было немое отчаяние, страдание было написано на прекрасном лице.
- Надежда Васильевна, - пошла баронесса навстречу, - ради Бога… что, скажите, случилось?
Запоздалая гостья подхватила шлейф платья, выказав дорогой чехол, блеск которого ослепил всех.
- Панина Варя, - едва сдержалась она, чтобы не зарыдать, - исчезла и, судя по всему, более ее нет в живых…
Глухой ропот побежал меж присутствовавших.
- Невероятно! – восклицали. – Надо же! Вот так номер!
- Это которая Панина? – громче всех вдруг спросил Корсов.
- Не знаете, что ли? – удивились все. – Сами поете… баритон!.. Три исполнительницы у нас романсов, остальные не в счет, - объяснили. – Вяльцева, значит, несравненная. Плевицкая пленительная – это пришла которая. И Панина божественная. Она и пропала… В халате пела, с папиросой во рту, вспомнили?
- Халат атласный голубой?
- Плисовый, малиновый, нараспашку.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Содомит и морской змей
Утром следующего дня, проснувшись в отведенной ему комнате, Леопольд Семенович прислушался к себе.
Известие, доставленное пленительной Надеждой Васильевной, никак не застигло его врасплох: понятное дело, рано или поздно Паниной должны были хватиться, и к этому он был готов. Иной случай – Менделеев, удивительный жест и даже фокус ученого с дамой кого угодно мог сбить с толку. Заметь потрясающий трюк кто попроще – единственным объяснением ему очевидец представил бы собственное переутомление, но Ауэр слишком верил себе, чтобы довольствоваться примитивным. Не в силах все же дать обоснования произошедшему, он постановил себе тщательней приглядеться к Дмитрию Ивановичу и как-нибудь позже постичь феномен, низведя его к ноумену.
Пока и времени для того не было.
Лежали на столе распечатанные письма, чертежи, рукописи.
Розанов ответа ждал, философ. Прислал на неделе размышления по поводу русских фамилий. Собственная представлялась ему гадкой, подходящей булочнику. Хуже, по его разумению, была, разве что, «Каблуков». Самой же отвратительной из русских называл он фамилию «Стечкин».
«Согласен с Вами на 1/3, - Леопольд Семенович написал. – «Розанов» - третья с конца. Хуже, полагаю, - «Малофеев». Самая неудачная – «Козолупов».
«Со всем вниманием прочитал Вашу «Внешнюю баллистику», - ответил он уже Забудскому, артиллеристу и генерал-лейтенанту. – Находитесь Вы еще под влиянием Александра Ивановича Кутайсова, давнейшей его инструкции по действиям артиллерии в бою. Я же верю: будущее за бесствольными реактивными системами».
«В романе «На миру», милостивый государь Филипп Диомидович, - плавно перешел Леопольд Семенович к Нефедову, - описываете Вы борьбу заволжских старцев-нестяжателей Нила Сорского и Вассиана Косого – будто бы при большом стечении зевак Сорский положил Косого на лопатки да еще и глаз ему выбил, сделав Кривым. Враки, сударь! Никогда не бились почтенные друг с другом! Насупротив, сражались плечом к плечу с иосифлянами и тем стяжали себе славу… Заявлен ко всему прочему на страницах Ваших и некий старец-содомит Нектон. Скажу Вам: не было такого содомита (Дягилев подтвердит). Нектон – есть совокупность морских животных: кальмары, черепахи, киты, пингвины, морские змеи. Морской змей старец Ваш!»
«Приветствую желание Ваше обратиться от живописи к гравюре, ибо ложь на ней заметна куда менее, и Толстой, возможно, не станет так уж громогласно ужасаться на Ваши творения, - принялся Ауэр за письмо к Васнецову Виктору. – Рекомендовал бы выбрать гравюры меццо-тинто. Поверхности металлической доски, гранильником, здесь придается шероховатость, дающая при печати сплошной черный фон…»
Извозчик постучал в окно:
- Здесь Анна Ивановна? Зовут в гостиницу!
- Нет здесь никакой Анны Ивановны, болван! – взглянул Леопольд Семенович на золотой хронометр и прикрыл лист пропускной бумагой – другие дела ждали.
В летнем полотняном сюртуке, с палкой, вышел за калитку.
- Этот горбатый… Ауэр – кто он? – спросил старик, как видно, глухой, у нескольких статских молодых людей.
- Распорядитель в нескольких компаниях и сам тоже имеет подряды, - ответил один стеклянным голосом.
- Еврей. Сводник и ходатай по разного рода делишкам! – сплюнул другой, с ружьем без антапок и перевязи.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Русские предпочитают сверху
Окрестные дачи рисовались в прогретом воздухе.
Терпко, пахло сосной.
Облако висело в вышине, похожее на подштанники.
Люди, легко одетые, пили на балконах чай и смотрели свысока.
Заяц выпрыгнул из кустов с морковкой в пасти – сиганул, толстозадый, вдоль дороги. Шутя Ауэр побежал за русаком, обогнал, первым оказался у домика, тесового, с белыми ставнями на фронтоне и красным коньком на крыше.
Собаки было залаяли, но, узнав Леопольда Семеновича, умолкли и замахали хвостами. В том же отставном военном сюртуке с георгием Вержбилович высунулся в окно.
- Думал, не придете уже… позабыли, - просиял он, - третий день на месте сижу, жду вас, - он зажужжал, - сметану мне приносят, молоко, воду на коромысле… воздух здесь хороший, - выскочил он из дверей, - сказывают, море поблизости… люди нарядные, песни поют, - почтительно провел он гостя в горницу со струганными стенами, белой печью, чисто вымытыми лавками и полицами, - соловей здесь вечерами, резедой пахнет, светляки, мухи залетают, спать не дают – тогда мысли снова.
Неосторожным где-нибудь словом дурак вполне мог придать делу нежелательный оборот.
- То же самое испытывает перед свадьбой каждая невеста! – размял Ауэр кисти. – Принесите смычок – я покажу, что с ним делать… Французы и итальянцы, - взял он в руку, - держат его сбоку. Вандини держал снизу. Немецкая старая манера – держать сзади, – спрятал педагог смычок за спину. – Русские предпочитают сверху… Возьмите правой рукой, волосом вниз… нет, нет, не в кулак - что за манера! – а между пальцами. Большой палец плоско лежит на трости, указательный рядом с ним, пальцу же среднему место на волосе, - Леопольд Семенович показал.
- Мизинец куда девать, – растопырился Вержбилович, - и безымянный опять же?
- Мизинец должен лежать сверху трости, безымянный, таким образом, сам собой встает на свое место. Этот палец, запомните, едва касается волоса – в противном случае смычок слишком глубоко уйдет в руку, что позволит держать его очень крепко, но уничтожит подвижность и всю игру пальцев, - Ауэр показал.
- Как же смычок на струны? – принес Алексей Валерианович виолончель.
- С небольшим наклоном к порожку. Волос смычка перпендикулярен струне… Сейчас я научу вас делать деташе: вниз-вверх, вниз-вверх! – Ауэр провел смычком. – Теперь вы… С нажимом, если хотите играть полным тоном.
- Это всё? – слегка молодой человек упрел.
- Ещё нет, - Леопольд Семенович закурил, и Вержбилович поднес ему солонку, приспособленную под пепельницу. – Коснемся штрихов – их применение вносит разнообразие в исполнение … Спиккато, стаккато, мартле, сотийе. Спиккато,например, играется подпрыгивающим смычком.
- Какой частью смычка? – Алексей Валерианович приложился.
- Его третьей четвертью у верхнего конца, - Ауэр стряхнул пепел.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Форшлаг, мордент, групетто
- Покажите мне основные комбинации деташе и легато, - попросил Вержбилович.
Ауэр показал, с чередованием смежных струн и скачков через струны.
- Теперь – мелодические украшения.
- Извольте. Вот они: форшлаг, мордент, группетто. А это – трель на целотонном и полутоном интервалах.
- Полутоны мне брать соседними пальцами?
- Да. И постарайтесь одним пальцем не брать двух соседних нот, - Леопольд Семенович тренькнул.
- Что это было? Двойной натуральный флажолет?
- Скорее ломаная октава. В стиле мангеймской школы.
- Покажите ключи.
- Хоть всю связку. Смотрите: скрипичный, сопрановый, альтовый, теноровый и амбарный… шучу – басовый.
- Арпеджио и бариолаж.
- Арпеджио исполняют на трех струнах с использованием открытой струны ля, - показал Ауэр, - бариолаж – с попеременным использованием, по крайней мере, двух струн, одна из них должна оставаться открытой.
- А гаммы?
- В апликатуре хроматической гаммы используйте скрипичный принцип скольжения пальца на полутон… В условиях скрипичной же постановки левой руки, поверьте, нелегко взять полутон вторым и третьим пальцами, но я попробую, - попробовал Леопольд Семенович, и у него получилось. – Что же касается гаммы диатонической, то апликатура ее характерна целым тоном между первым и вторым пальцами и выключением из игры в первых позициях третьего пальца.
- Как, скажите, применять ставку?
- Очень просто. Когда виолончель подымается связанно или несвязанно от ми к ля – это на первой струне – следует большой палец положить на ми, в смысле, на четвертую позицию. Если же понадобится проследовать на квинте до более высоких нот си, до, ре – расположите шестой палец на расстоянии кварты от играемой ноты, - Ауэр не шевельнулся.
- Фермато! можете! показать! на! квартсекстаккорде?!! – впал ученик в экзальтацию.
- Не могу, - как-то по-новому взглянул Леопольд Семенович на молодого человека. – Заездили как собаку.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Фонопор на веревке
- Давайте, что ли, пройдемся, поедим в ресторане, - Ауэр надел шляпу.
- Я упражняться стану, - замахал Вержбилович смычком, - фигурациями на разложенных аккордах!
- Установите в таком случае неизменную аппликатуру, - педагог показал. – Во всех тональностях вторую ступень берите первым пальцем, а восьмую третьим, - уже под октавный звук, один, вышел Ауэр на дорогу.
Теплый, струился воздух. Поэтические, над головой, блистали звезды. Кудрявый, Леопольду Семеновичу представился Блок: провел молниеносный прием экстирпатором. Дорожка, гладко убитая, вела прямиком к вокзалу.
Весь цвет общества был уже здесь – по ярко освещенному перрону прогуливались взад-вперед нарядные, напомаженные люди.
Бриан Мария Исааковна, в митенках, шла под руку с художником Кузнецовым, Лев Львович Печорин-Цандер под локоток вел молодую Никитину.
- Какой прекрасный вечер, - говорили они, - надо же!
Приподняв шляпу, Леопольд Семенович поздоровался.
Красавица-армянка Пиратова, с повязкой на глазу, вышла из вокзального здания в обществе старика Суррогатина. Тяжеловесный, в желтой нанковой чуйке с собачьим воротником, он что-то дожевывал и доглатывал. Смолоду он был известен как масон, теперь же сильно страдал ипохондрией.
- Подите, не хочу, - он отворачивался.
- Опомнитесь, - не отступалась она, - я призываю вас опомниться.
- Сейчас же вы покинете меня, - грозил он кулаком, - в противном случае я вас убью!
- Как Панину? Вы, может статься, и ее убили?!
- Может статься. Всё может статься.
Где-то в кустах, невидимый, запел соловей. Все принялись аплодировать.
- Петров-Апостольский пост – с восемнадцатого по двадцать восьмое июня! – в рупор сообщила девушка из страхового киоска.
Ауэр подошел, купил «Чтение для солдат».
«… Дрова и солома меж тем прогорели, и свет от угольев медленно умирал в тихой, темнеющей избе. Темнота сумрачно сгущалась, отовсюду подвигаясь к печке. Скоро в ней остался уже только один раскаленный уголь. Тишина, казалось, замерла в ожидании чего-то. И вот кто-то подошел, заглянул в окно, хмыкнул:
- Обосрался, небось, ****ь ебучая?!
- *** тебе в жопу! – вскочил Павел. – И ****а на голову!..»
Леопольд Семенович закрыл журнал, отдал Ляпунову.
Из конторы быстро вышел начальник станции, плюнул в урну и так же быстро вернулся в контору.
Прошли Нелидовы (О.В.Гзовская с мужем).
Заскрежетало пронзительно – инженеры Поляков и Полякевич тащили на веревке фонопор с фоническим гудком.
- Куда его? – Леопольд Семенович придержал.
- В переплавку, куда же, - отерли инженеры пот. – Гудок не гудит.
Ногтем Ауэр поддел массивную крышку, крутанул шестерню, понюхал палец.
- Несите ко мне, попробую, что смогу, - вытер он руку платком. – Дача баронессы Радошевской.
Рассмеялся кто-то: забулдыга Петька, из местных.
Он был глупорожденный и почти идиот.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
С обезьяной на плече
В это же самое время на дебаркадере показались супруги Менделеевы.
- Вы изменяете мне с этой сукой, - говорила Анна Ивановна нарочно громким голосом, - с этой поганой сукой, - выделила она голосом, - с этой сукой, сукой, сукой!
- Я покровительствую ей и больше ничего, - неубедительно ученый возражал.
Во всей его фигуре виднелось утомление, а в глазах досада. Давно он разлюбил жену, не разделявшую с ним никогда ни одного из его убеждений.
- Прошу вас: соблюдайте хоть какие-то правила поведения!
- «Правила поведения», - интонационно, начиная раздражаться, поставил Дмитрий Иванович оба слова в кавычки, - н е и м е ю т х и м и ч е с к о г о с р о д с т в а с м о е й д у ш о й , - растянул он.
- Ваши представления, – Анна Ивановна топнула, – начинают меня колебать… к о л е б а т ь! – передразнила она манеру.
- Отчего так много чугуна в людях? – увидел Менделеев Ауэра.
- Преобладающий металл, – Леопольд Семенович поклонился. – Анна Ивановна, что за книга у вас? Кажется, «Демон» в издании Кнебеля?
- С иллюстрациями Врубеля, - тут же развеселилась дама. – Только взгляните, умора какая! Демон: когтей нет, шерсти…
Громко, по ту сторону рельсов, свистал коростель.
Кривополенова, пинежская сказительница, прогуливалась, окруженная искателями.
В черном фраке, побелевшем по швам, прошел мимо Ауэра шарлатан, торгующий эликсирами и мышьяком.
Плохой танцор Ростовцев пробежал, обронив с ноги штиблет.
- Курумба! – выкрикнул продавец кокосов.
Анна Николаевна Есипова подошла сзади в очень моложавой шляпе – влажными ладонями закрыла Леопольду Семеновичу глаза.
- Мансия Самамбетовна? – подыграл Ауэр. – Владимир Владимирович?
Мелодически, она смеялась.
- Вы, мой ангел?
- Я, - она разняла руки. – Булочник Филиппов объявил себя банкротом, слышали?..
В ресторане им мигом опростали лучший стол.
Пальма росла в кадке, табачный дым плавал, голоса гудели.
- Надворный советник, посредственность, - рассказывала Анна Николаевна о муже, - законопроект, разрешающий женщинам ездить на верхах конок, вечно болят зубы, награжден орденом Анны третьей степени…
Ели барбю с дымящимся соусом, пили водку, рассматривали картину над головами: изрубленный в лапшу человек лежал, развалившись, на роскошном цветастом ковре. «Н.А.Касаткин, - значилось на табличке. – Грибоедов в Персии».
Оркестранты грянули дикое – Анна Николаевна сорвалась выкидывать ноги.
- Где набрались вы русского духу? – удивлялся Ауэр.
- Жизнь скоротечна, а мораль условна! – хохотала она.
Богомир Богомирович Корсов плясал с армянкой Пиратовой, Сципион Гаетанович Чинизелли – с ручной обезьяной на плече.
Прицельно старик Суррогатин метнул бутылку в зеркало.
- Мне нужно сделать звонок… подруге, - икнула Анна Николаевна.
Галантно Леопольд Семенович проводил ее до конторы, остался у дверей.
- Здесь хорошо, - говорила Анна Николаевна в трубку, - весело! С сортирами только беда, платья у меня длинные, с тренами…
Чуть отойдя, вглядывался Леопольд Семенович в ночь.
На рельсах там и сям вспыхивали сигнальные огни, три огненных глаза показались, дачный поезд подошел, встал у платформы.
Дородная, со сплетенным в клетку ридикюлем, из вагона первого класса вышла дочь Менделеевых Люба.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Пассажи большой длительности
Утром Леопольд Семенович направился к Вержбиловичу.
Пассажи большой длительности неслись из уютного домика и даже пассажи шестнадцатыми, слигованными попарно.
- На пляж, бросьте! – распахнул Ауэр дверь. – Предадимся волнам!
- Потом как-нибудь, некогда! – с трудом перекрикнул ученик инструмент. Упражняю большой палец, вот! – Он показал.
- Берите им все ноты на всех струнах! – Ауэр посмотрел. – Лучше звучать будут ноты, берущиеся к середине грифа! – Он зажал уши. – Я принес вам «24 легкие пьесы» Мюнцбергера!.. Соблюдайте последовательность секунд и терций – поочередно передвигайте ставку и второй палец!..
День был на заглядение – море совсем рядом.
Частые, набегали волны.
Солнце освещало и нагревало все вокруг.
Леопольд Семенович скинул одежду, в купальном костюме бросился в воду, легко одолел морскую милю, так же легко заскользил обратно.
Море, на редкость прозрачное, не скрывало своих тайн: диковинные, в толще воды резвились рыбы, виден был каждый камешек – на дне, с большим крабом на груди, лежал старик Суррогатин.
Ауэр нырнул, вытянул тяжеловесного на поверхность, отбуксировал к берегу, принялся делать искусственное дыхание. Проглотивший много соленой воды, утопленник не подавал признаков жизни.
Старушка, дробная, подошла – цыкнула на басурмана, принялась прибирать тело.
- «Во Христа крестихомся, во Христа облекохомся», - запела убогая.
Дмитрий Иванович Менделеев возник в белом.
- Что тут?
Увидел – пнул бездыханного сандалией.
- Плавать не можешь, а лезешь!.. Встань и иди!
- Куда прикажете? – тут же вскочив, Суррогатин изрыгнул водопад.
- В церковь, болван! – сделался ученый страшен ликом. – Освобождай себя, тварь, от рабства тления в свободу славы детей Божиих!
- Ловко у вас получилось, - дрогнувшими пальцами Ауэр принял от Менделеева папиросу. – Признаюсь, я полагал, вы человек не особо верующий…
- Церковь есть Тело Христово и храм Святаго Духа. Дух Святый есть Дух Истины, наставляющий на всякую истину, в силу чего принявшая Его Церковь есть дом Божий, столп и утверждение Истины! – утробно Дмитрий Иванович изрек. – В принципе, вы правы, - раздувавшийся, он опал, - не особо верующий… иногда, правда, что-то на меня находит…
- Вас мучит понимание предмета, - испытующе Ауэр посмотрел. – Выплесните его из себя!
- Когда кончается седьмой десяток лет, - заговорил вдруг ученый как по писаному, - когда мечтательность молодости и казавшаяся определенною решимость зрелых годов переварилась в котле жизненного опыта и когда слышишь открытый призыв к мистическому!.. – он оборвал себя, чтобы не сказать дальше.
- Много секретов есть у меня в душе, но я не знаю вашего секрета, - вышло так, что Леопольд Семенович повторил свои же слова.
- Да я и сам не знаю… не понимаю толком! – развернувшись, Дмитрий Иванович принялся уходить, и Ауэр не посмел идти за ним.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Убить дракона похоти
Тем временем на пляже стали появляться отдыхающие.
Купцы в длиннополых сюртуках с огромными медалями на кавалерских лентах снимали оные и сигали, в подштанниках, в море. Коллежские секретари и инженерные поручики ложились на принесенные одеяла. Горный генерал из немцев и гектографистка, лицом похожая на Бунина, расположились в лонгшезах.
Говорили о золотом самородке Горного института, спасительной во всех отношениях пользе самодержавия, о том, что женские заведения готовят в удачном случае проституток, а в неудачном монахинь.
- Гейне был шире, чем мы можем себе представить, - генерал показал.
- Как иудей он не чувствовал природы, - гектографистка отмахнулась.
Любовь Дмитриевна, дочь Менделеевых, вышла из женской купальни – в розовых лентах, крупная, присела к Леопольду Семеновичу. Городскую прическу она заменила туго заплетенной золотой девичьей косой. Ее расцветающая молодость запевала гимн природе.
- Не знаете, как убить дракона похоти? – с отдохновенной веселостью она спросила.
- Чего убивать – пусть живет! – Ауэр рассмеялся.
- Так ведь замучил, - Любовь Дмитриевна приспособила зонтик.
- Уж и не знаю – к Соловьеву обратитесь или жениха спросите вашего. Он знает, как убить.
- Последнее время Блок охладел ко мне, - принялась девушка довязывать шнурок, - он смотрит на меня, как на какую-то отвлеченную идею. К маменьке приходит, Врубеля смотрят.
- Смеются? – перевернулся Ауэр на спину.
- Маменька больше. Давеча до припадка себя довела. Насилу спасли.
Фонический, раздался гудок. Инженеры Поляков и Полякевич везли в тачке отремонтированный фонопор.
- Спасибо вам! – помахали Леопольду Семеновичу. – Забрали вот у баронессы, на станцию доставляем. - Еще раз, от полноты чувств, они гукнули.
- Плоть загнана в подвалы, запрещена, недоразвита. Вошло в обычай попирать ее ногами во имя Духа, - вернулась Любовь Дмитриевна к теме. – Пришел бы кто да смыл с нее грязь!
- А с этим вы – к Розанову, - посоветовал Ауэр. – Непременно придет и смоет.
Художник Кузнецов пролетел, жужжа мухой.
Корсов Богомир Богомирович, баритон, вышел из-за сосен, зашептал немецкому генералу на ухо.
- Du schaust einen Russen mit so einem gewissen Zwinkern an – und er dich auch, und alles ist klar * , - явственно донеслось.
О.В.Гзовская выплыла из волн с мужем (Нелидовым).
- Амплуа ваше? – размякший на солнце, продолжал Ауэр разговор.
- Молодая бытовая, - ответила Любовь Дмитриевна. – Готово, смотрите, какой красивый получился. Это вам! – пригнувшись, прежде чем он смог понять, мгновенно она выпростала Леопольду Семеновичу уд и ловко завязала на нем бисерный шнурок.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Мене, тэкел, фарес
На этом конфиденции прекратились.
Более никак не интересуясь Леопольдом Семеновичем, Любовь Дмитриевна рассматривала цветную фотографию Прокудина-Горского.
Шиффлер, владелец модного магазина шляп, подошел с профессором Шляпкиным.
- Достигнут предел развития и предел познания! – сообщили они.
Ауэр встал, подхватил одежду, пошел в тень.
В беседке под бальзамическим тополем Блок играл в карты с тремя старушками.
Неслышно Леопольд Семенович встал сзади.
- Дама ваша убита, - ласково, дождавшись момента, сказал он.
- Не шей ты мне, матушка!.. – порывисто Александр Александрович вскинулся и тут же безвольно осел. – И вы тоже, как все: убил, убил! Зачем было мне убивать – мы полюбовно расстались. Я ей пятьдесят рублей дал!.. Поэты убивают разве – это драматурги… Или, по-вашему, я не поэт?!
Еще несколько времени горячо высказывал он наболевшее. Его взволнованное лицо с характерными семитскими чертами было скорее привлекательно, чем отталкивающе.
Леопольд Семенович сел.
- Скажите три любых слова, - попросил он.
- Мене, тэкел, фарес, - не задумываясь, Блок произнес.
- Попробуйте одиннадцать. Соединительные не в счет.
- Деревья и кусты, небо, земля, глина, серые стены изб и оранжевые клювы гусей.
- Теперь – тридцать шесть слов, считая все.
- Горечь полыни, оборванная струна скрипки, желтый, желтый закат бьет в неизвестное окно и женщина-никто с длинным шлейфом свистит «мущину», - голосом взял Блок слово в кавычки, - (тоже – никто без лица), - интонацией обозначил он скобки, - мертвыми губами, а «мущина», как собака ползет на свист к ее шлейфу!..
Из роз выглядывали серые лица.
Инок шел и нес святые знаки.
- Вы только посмотрите, что сделали из морского берега гуляющие модницы и франты, - Ауэр показал. – Наставили столов, дымят, жуют, пьют лимонад – потом бредут по пляжу, угрюмо хохоча и заражая сплетнями соленый воздух!
- Поэт я или кто? – Блок не поддался.
- «Воин не должен страшиться увечий,
Юноша – трогать девичьих предплечий.
Прятать положено кал человечий.
Нет, нам не выйти из противоречий!» -
прочитал он, глядя в лицо оппоненту.
- В стихах всякого поэта, - мягко Леопольд Семенович произнес, - 9/10 принадлежит не ему, а среде, эпохе, ветру, но 1/10 – все-таки от личности. У вас же вовсе личности нет, и потому не на что опереться, не может быть ни ошибок, ни обратного. Вы спрятались сами от себя. Слишком велико у вас сознание собственной правоты. Ваш голос, от природы довольно свежий, становится несвежим, посредственным, все более теряется вероятность, что ему удастся похитить нечто у вечно улетающего искусства. Художник на каждом шагу должен исповедаться перед собой, проверить себя до конца, выворачиваться наизнанку; если этого нет – не помогут ни наука, ни вкус, ни даровитость – искусство будет улетать!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Мысли круглого идиота
- Стало быть, от меня оно улетает? – аффектированно, Блок курил.
- Тому можно назвать причину, - палкой Леопольд Семенович прочертил по песку, - очень простую.
- Какую же?
- Прочтите еще, - повременил педагог с ответом.
- Извольте, - поэт закрыл глаза, выбросил руку.
« - Унылые люди пришли вереницей –
Поджатые губы и постные лица.
Ни матерей, ни будущих отцов –
Скопляется толпа скопцов».
- Еще, - попросил Ауэр.
« - Такое приличной девице
Приснится однажды едва ли:
Играет слепой на цевнице,
Со смыслом поет: «Плевну взяли!» -
раскрыл Блок глаза и подобрал руку.
- Теперь я отвечу, - укрепился Леопольд Семенович во мнении. – Причина тому, что искусство улетает от вас – Шлегель.
- Тот, на котором Гейне проплясал свой танец мести, гремя дурацким колпаком Кунца фон дер Розена? – силился молодой человек понять. – Август Шлегель?
- Вовсе не Август, - упруго Ауэр улыбнулся. – Фридрих, его брат. Фридрих Шлегель. Слишком уж впитали вы – не с молоком ли матери? – его учение о романтической иронии… Искусство подлинное, высокое улетает от тех, кто иронией полон. Ирония либо искусство. Два зайца. Одно либо другое.
- Никто никогда не говорил мне подобного, - прямо-таки Блок потерялся. – Чувствую себя сейчас как петух, которому причертили клюв мелом к полу, и он так и остался в согнутом и неподвижном положении, не смея поднять голову.
Аптекарский помощник прошел, похожий на Генрика Ибсена.
- Юность – это возмездие? – спросил Блок.
- Только в Норвегии, - успокоил старший. – Только в Норвегии!
Матрос прошел с проституткой – в этой комбинации не было и тени грязи. В ней было нечто даже очень высокое, чему не грех поучиться.
- Кто-нибудь преследовал вас в семье? – быстро принялся Ауэр спрашивать.
- Никто в семье меня никогда не преследовал, все только любили и баловали, - пожал Блок плечами.
- Ваша бабушка встречалась с Гоголем?
- На кладбище.
- Тревожат вас знаки, которые вы видите в природе?
- Пожалуй.
- Как постигаете истины мира?
- Через общение глубин.
- Вас посещают мысли круглого идиота о том, как много на свете делается хорошего и сколько на небе звезд?
- Еще – о том, какая бывает хорошая погода…
- У вас есть экстирпатор?
- Есть, - сорвал Блок цветок красной вербены.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Попасть под трамвай
- У вас есть экстирпатор? – переспросил Леопольд Семенович.
- Есть, - снова сорвал Блок цветок красной вербены.
- Ваш идеал счастья?
- Черный вечер. Белый снег. Ветер!
- Что было бы для вас величайшим несчастьем?
- Женщина, безумная гордячка… Нет – скользкая жаба-змея с мутно-ласковым взглядом!
- Ваш любимый художник?
- Кузнецов-Мухин.
- Каким образом желали бы вы умереть?
- Увядающая брюнетка в трамвае… По лицу ее пробегают воспоминания, на нем – бремя томлений, приближение старости, связанность обручальным кольцом. Она очень устала. У нее много видевшие руки, ее продолговатые ногти холены без маникюра. Это – желающие руки. В ее надломленных бровях – невозможность… Я желал бы попасть под этот трамвай!
- Где покупаете фрукты?
- У Квинта-Сенкевича.
- Пирожные?
- У Кестнера… Карла Христиановича.
- Вино?
- Мне Дмитрий Иванович дарит – поддельное. Оно у него получается лучше французского. Елисеевы продают – влет уходит!
- Какая из цифр часто развертывается в вас?
- Огромный нуль.
- Ваше времяпровождение?
- Водянисто, - извинившись, Блок отошел за тополь и со стоном принялся справлять малую нужду.
- Где получили вы, приятель мой, награду от девицы?
- Переходя Введенский мостик… у Обуховской больницы…
- У вас живо чувство к Любови Дмитриевне?
- Умерло. Видели, как разрослись у нее щеки?
Сотрудник Департамента полиции Ратаев шел по пляжу, кого-то высматривая.
- Вы верите, что я не убивал Панину? – застегиваясь, Блок возвратился.
- У вас есть экстирпатор. Оружие избранных. Кто давал вам уроки?
- Никто, - смотрел Александр Александрович открытым взором. – Я не владею им – только любуюсь. Меня вдохновляет холодный блеск стали.
- Вы не насильник, - Леопольд Семенович поднялся. – Вы много знаете, много думаете с детства и слишком заняты собой. Вы – сочинитель, человек, называющий все по имени, отнимающий аромат у живого цветка. Влюбитесь в простого человека, который любит землю и небо больше, чем рифмованные и нерифмованные речи о земле и небе. Право, я буду рад за вас, так как только влюбленный имеет право на звание человека. – Ауэр снял с сучка шляпу и приладил ее на себя несколько набекрень. – Откуда у вас экстирпатор?
- Его, - легко и естественно Блок объяснил, - мне преподнес Богомир Богомирович Корсов.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Детоводитель и педагог
В задумчивости Леопольд Семенович шел.
Миловидная, хотя и эстонка, горничная выскочила из-за деревьев, промчалась, подбирая юбки, мимо него – ее преследовали мужчины, в полном смысле атлеты.
- Мы больше для апломба, для вящего шику! – смеясь, объявили они.
Одетые во что попало, с бравыми манерами, в больших темных очках, они оказались португальцами, и Леопольд Семенович был рад поздравить их с восьмым июля – Днем католической Елизаветы.
Пругавин Александр Степанович, этнограф и публицист, спрыгнул сверху – за ним Каразин, акварист и писатель.
- Мы тут поспорили, чуть не подрались!.. В борьбе Палеологов и Кантакузенов кто победил?
- В борьбе сменявшихся династий Палеологов и Кантакузенов победил Григорий Палама, - не принял Леопольд Семенович ничьей стороны. – Как вы понимаете, я имею в виду афонский, независимый от политического давления, антилатинский исихазм!
На небе появились тучки, в воздухе начало ощущаться электричество.
- Зачем нам Ветхий Завет, раз пришел Христос? – из оврага, с репьями в волосах, встал старик Суррогатин.
- Ветхий Завет подводит вас к Христу, - заглянул Леопольд Семенович в остановившиеся глаза. – Он детоводитель и педагог к нему.
Приглушенные, из кустов на обочине, донеслись голоса. Ауэр пригнулся – чуть раздвинул ветки.
- Но, Дмитрий Иванович, как можно… ой… ой! – с обнажившимся телом, лежала Плевицкая лицом вниз.
- Вы не видите Его и не знаете Его, но Он со мной пребывает и в вас будет! – истово Менделеев навалился.
В воздухе все слышнее потрескивало.
Псаломщик, более похожий на приказчика, чем на причетника, обогнал Леопольда Семеновича с подбористой блондинкой.
- «Блаженни чистие сердцем, ибо они узрят Бога». Так сказал Господь.
- Так и сказал, - удивлялась женщина. – «Блаженни чистие?..»
- Так и сказал.
- С акцентом-то почему?
- Да он нерусский был, - псаломщик объяснил.
Придерживая шляпу, ступил Леопольд Семенович на улицу поселка.
Ребенок, ждавший шутки, высовывался из окна.
- Зимой нужно печи топить, а летом без печей тепло! – рад был Ауэр разрядиться.
До посинения и колик ребенок хохотал.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Рези при испускании
Вечером по небу ходили тучи.
Знобкие, налетали порывы.
Однако не капало.
Дачники, надев длинные пальмерстоны, прохаживались по платформе. В рединготе с бархатным воротником и шелковыми отворотами, заметно Леопольд Семенович выделялся на их фоне. Криво отвечая на общие вопросы, рассеянно он глядел во все стороны.
Зычно, аптекарский разносчик предлагал дигиталис и ликоподий.
Ратаев, полицейский сотрудник, смотрел из страхового киоска.
- Композитор может распеть каждую стопу! – с женщиной на костылях мимо Ауэра прошел Сергей Ляпунов.
Влажные ладони легли Леопольду Семеновичу на глаза.
- Петька, - он притворился, - ты, дуралей?
Самодостаточно, за спиной посмеивались.
- Вы, мое счастье?
- Я, - Есипова убрала руки. – Смотрите, какие у меня толстые подошвы!
В ресторане их ждал уютный стол под пальмой.
Анна Николаевна ела небольшие архангельские селедки, Ауэр заказал кофейную яичницу.
- В Швеции сиделец, который продал м е н ь ш е вина, получает награду, - пила Анна Николаевна водку.
Дмитрий Иванович Менделеев, нечесаный, сидел по соседству с супругой.
- Прикажете котлеты с горошком или с тушеной капустой? – склонился перед ним официант.
- Один Бог! – ученый отмахнулся.
Славянский, в шелковых голубых рубашках, плисовых шароварах и высоких сапогах, грянул хор Садовникова. Одетая несколько на мужской лад, Анна Николаевна подпевала.
Чинизелли Сципион Гаетанович кинул бутылку в зеркало.
- Мне нужно… - Анна Николаевна рассмеялась.
Леопольд Семенович вышел на платформу.
- Дня не проходит без крушений – говорили.
Поезд подходил, громко шумя своей сиреной, приделанной к трубе паровоза. Грузно, остановился он у перрона.
В ватерпруфе, мягкой дорожной шляпе, с чеховским саквояжиком, похожий несколько на Акселя Кронстедта в лучшие его годы, из вагона первого класса вышел Полотебнов, модный врач по модным болезням.
- Вы оказались правы, - снял он перед Ауэром шляпу. – Кожные болезни – суть заболевания организма в целом! Наблюдения показали…
Немного они побеседовали о патогенетической терапии дерматозов.
- Альфонс Гермогенович, не в службу, а в дружбу… - доверительно Леопольд Семенович пригнулся. – Вы не могли бы молодому человеку… Блоку – два-три укольчика?.. Рези при мочеиспускании, очень уж мучается – смотреть больно… Обыкновенно он в беседке, под бальзамическим тополем.
- Толстой терпел и нам велел! – развел Полотебнов руки. – Сделаю, что смогу.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Един в Трех Лицах
Ночью приснился Леопольду Семеновичу учительный старец Псковского Елеазарова монастыря Филофей.
С превосходно расчесанной бородой, он сидел в келье с Великим Князем Василием Третьим.
Стены были оклеены обоями под рытый бархат, мебель обита в складку розовым штофом, пол обтянут толстым зеленым сукном, окна полузакрыты тяжелыми штофными драпри.
- Мы, слава Господу, не буддисты какие-нибудь, - в демикотонном простеганном архалуке, подцепил старец редьки, - не спиритуалисты, не монофизиты. Царство Божие для нас не родится из пустоты. Ткется, любезное, из космических, осязательных матерьялов и прецедентов! Берет себе тварную реальность со всей ее дефективностью и поступательно овладевает ею – перерабатывает, очищает, высветляет, преображает.
Мужчины сдвинули чарки.
- Бог есть Дух? – Великий Князь спросил.
- Личность, - старец ответил. – Бог есть Личность.
- Имеет Он Свою сокровенную для нас жизнь?
- Еще какую!
- Она совершенна и блага?
- Она выше совершенства и благости.
Услужающий дьяк Мисюрь Мунехин разлил по новой, они выпили и заели капустой.
- Можем ли мы знать Бога, как Он есть Сам в Себе? – усомнился было Василий Третий.
- Мы не можем созерцать Его в сокровенной глубине Его бытия, - Филофей глянул в зеркало на мраморном подзеркальнике, - но Сам Бог открывает Себя нам.
- Почему Бог, будучи Абсолютным Духом и Абсолютным Благом, не ограничивает Себя Своей абсолютностью и не живет только Своей собственной Личностью?
- Для Бога ценно всякое положительное Бытие, как бы мало и несовершенно оно ни было, - подал Филофей знак.
Снова дьяк разлил, и снова они выпили.
- Почему Бог Извечно родил Сына и извел Святого Духа? – не унимался Василий.
- Не восхотел одиночества, - старец дал Великому Князю свою папиросу, и они закурили.
- Опыт духовной жизни чему-нибудь учит?
- Опыт духовной жизни, - каким-то уже давно знакомым Ауэру голосом заговорил вдруг учительный старец и сзади наперед огладил бороду, - учит, что, когда человек углубится в себя, стремясь к предельной внутренней собранности, он находит в себе нечто более глубокое, чем он сам…
- … как бы первооснову своего бытия… - помог тем же голосом запнувшемуся старцу дьяк Мисюрь Мунехин.
- … которая является началом единства и для него самого и для всего сущего, то есть, о н н а х о д и т в с е б е Б о г а , - вразбивку старец закончил и подмигнул Леопольду Семеновичу.
Вгляделся Ауэр: Свят! Свят! Свят!
Никакой не старец Филофей то был – Менделеев Дмитрий Иванович!
И Князь Великий Василий Третий – Менделеев был!
И дьяк Мунехин!
Един в Трех Лицах!
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Невинен и несчастен
Утро было ненастное.
По небу черными кляксами расплывались тучи.
Притуга, заглядывая в окна, качалась на ветру.
Позавтракав с баронессой, Ауэр все же вышел.
О.В.Гзовская, хлопая пальмерстоном, пробежала мимо него с мужем Нелидовым.. Улюлюкая, их гнали португальцы-атлеты.
- Вы для блезира? – Ауэр помахал.
- Для куража больше! – инородцы смеялись.
Вороны хватали на лету крылатых мышей, суслики стояли на задних лапках, жеребец мосоловского завода кувыркался с боталом на шее.
- Хорошо здесь, - Сципион Гаетанович Чинизелли грудью вбирал воздух, - недостает только цирка со львами.
В домике с красным коньком на крыше Вержбилович, осунувшийся, доигрывал двадцать четвертую легкую пьесу Мюнцбергера.
- Отдохните! – Леопольд Семенович вырвал смычок. – Давайте поговорим.
- О виолончельном искусстве… его виртуозах! – фанатически молодой человек заблистал глазами. – Скажите мне, кто лучше всех играл концом смычка?
- Леонардо Лео.
- А всех ловчее мог скакать смычком через струну?
- Эваристо Феличе даль Абоко.
- Он мог и ставку наложить скачком всей кисти?
- Нет. Такое было по силам лишь великому Боккерини.
- Великий Боккерини мог читать с листа?
- Лишь напевать. С листа читал Вацлав Петржик.
- Который открыл комбинационные тоны?
- Комбинационные тоны открыл Тартини. Незадолго до смерти.
- Отчего он умер?
- Заразился от Скарлатти… Не хотите пройтись, пока нет дождя?
- Никак не могу. Вы принесли мне новое?
- Сонату Галеотти в редакции Моффата, - Леопольд Семенович вынул. – Искусственный октавный флажолет на струне ля, - он показал, - и натуральный ряд звуков на струне ре. Редакцию Моффата я снабдил своей апликатурой.
- Здесь, кажется, фермато на кадансовом квартсекстаккорде! – Вержбилович взглянул.
- Не обращайте внимания, - застегнул Ауэр редингот. – Главным образом думайте о том, что хотите меня взволновать… наэлектризуйте ваши руки огнем этой мысли… пусть ваш смычок будет вашим языком и вашим лицом, пусть он говорит мне: «Как! Вы знаете, что я невинен, вы видите, что я несчастен и не удостаиваете меня утешением!.. Экая вы скотина!..»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Космос из хаоса
За сиренями из оврага уже поднимался туман.
Карлики, подражая детям, пели не совсем приличные куплеты, в китайских костюмах.
Кочевое восприятие мира витало во влажном воздухе.
На обычном своем месте – в беседке под бальзамическим тополем, пошатываясь, Блок помогал раздеться даме, тотчас ретировавшейся, стоило Леопольду Семеновичу подойти ближе.
- Стареющий юноша, вы не устали шататься, дышать промозглым туманом, отражаться в чужих зеркалах и целовать – скажем так – чужих женщин? – нагнувшись Ауэр подобрал оброненный корсет китового уса и иллюстрированного Лермонтова в издании Кнебеля. – Как себя чувствуете?
- В сердце – острый французский каблук, - пожаловался Александр Александрович. – Что не говорите, женщины – это винт, на котором все вертится!
- Я не про сердце, - Ауэр сел. – Я про винт, на котором вертятся все женщины.
- С этим полегче… прошло почти. Вам спасибо за доктора!
Драгунский офицер в поисках сухого местечка сунулся было в беседку со шляпной мастерицей из Пассажа.
- Занято! – крикнул Блок. – Уходите!.. Двое бесполезно ищут воплотить друг друга в третьем, - комментировал он Ауэру.
- Все мы – равные дети Вселенной, любовники Счастья, - мягко Леопольд Семенович произнес. – Возьмите вот и напишите про них, а то сочиняете какие-то… - он поискал слово, - шпрухи, простите за выражение! Слишком у вас сжато, конкретно, воздуха нет меж строками – будто и не поэт вы вовсе, а, прости Господи, - плотник! Бруски пригоняете один к другому!.. Поэзия пространна должна быть, расплывчата, с аллюзиями.
- Я напишу… попробую об этом офицере, - пометил Блок в записной книжке.
- Запомнили его?
- Как-то не очень.
- Смотрите, - комично Леопольд Семенович изобразил. – Вот он какой!
- Затянутый в белый китель, - смотрел Блок и смеялся. – Вихляющийся зад, ноги, завернутые в трубочки штанов!.. Усатый, с пуговицей-носом!.. Умора!.. Теперь я его не забуду!
Вдали ругались пьяные бабы.
Пахло болотом.
- Порядок мира тревожен, - обеспокоился вдруг Александр Александрович.
- Порядок мира – родное дитя беспорядка и не может совпадать с нашими мыслями о том, что хорошо и что плохо, - как мог, попытался Ауэр подбодрить молодого человека.
- Вокруг нас хаос, - закрыл Блок лицо руками. – Я чувствую его, но не могу объяснить.
- Хаос есть первобытное, стихийное безначалие, - привел Леопольд Семенович формулировку.
- А космос?
- Космос – устроенная гармония, культура.
- Хаос содержит в себе космос?
- Космос рождается из хаоса.
- Стихия таит в себе семена культуры?
- Именно, - Ауэр поднялся. – Из безначалия создается гармония.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Овцы не от сего двора
Одинокие, кое-где светили фонари.
Ветер гнул ветви.
Постоянное качание листвы утомляло глаза.
Пругавин Александр Степанович, публицист и этнограф, прошмыгнул мимо с Бриан Марией Исааковной, оперной певицей.
Крупная капля упала на нос Ауэру и с шумом разлетелась брызгами.
- Кто здесь? – Дмитрий Иванович Менделеев вздрогнул.
В черном плаще с застежками в виде львиных голов он стоял, опершись о колонну, обвитую капуцинками, и вдруг нагнулся, поднял что-то с земли…
- Леопольд Семенович! Леопольд Семенович! – вдогонку раздался голос Блока.
Ауэр принужден был вернуться.
- Забыл спросить вас, - полупорывисто и озабоченно ходил молодой человек по беседке, - какие, собственно, дела возложены на поэта?
- Их три, - продиктовал наставник. – Освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают. Привести эти звуки в гармонию, дать им форму. Внести эту гармонию во внешний мир. Записали? В таком случае позвольте пожелать вам всего хорошего и пребыть готовым к услугам!..
Пришлось начинать заново:
Одинокие, кое-где светили фонари.
Ветер гнул ветви.
Постоянное качание листвы утомляло глаза.
Пругавин Александр Степанович, публицист и этнограф, прошмыгнул мимо с Бриан Марией Исааковной, оперной певицей.
Крупная капля упала на нос Ауэру и с шумом разлетелась брызгами.
- Кто здесь? – Дмитрий Иванович Менделеев вздрогнул.
В черном плаще с застежками в виде львиных голов он стоял, опершись на колонну, обвитую капуцинками, и вдруг нагнулся, поднял что-то с земли.
Словесно обозначив себя, осторожно Ауэр вышел в круг света.
- Вы?! Слава Богу! А я думал: Корсов. Хотел уже было размозжить ему голову! – со страшной силой ученый выбросил камень далеко в море.
Леопольд Семенович вынул портсигар, и Менделеев тут же дал ему свою папиросу.
Несколько времени молча они курили.
- Я слаб и уродлив в этом отношении, - заговорил Менделеев совсем о другом. – Плевицкая Надежда Васильевна… вы видели…
- Слабы? Уродливы?! Напротив! – позволил себе Ауэр возразить. – Вы сильны и прекрасны. Вы познали истину, и истина сделала вас свободным!
- Я должен сейчас говорить, - переменился Менделеев лицом, и в облике его появилось иконописное, - отдать, знаете ли, кой-какие распоряжения… четыре великих и двенадцать малых пророков, - поведал он запредельное, - некнижные пророки Гад, Нафан, Ахия… Есть у Меня и другие овцы, которые не от сего двора, и тех надлежит Мне привлечь…
Тяжеловесный старик Суррогатин выполз из крапивы, поцеловал Дмитрию Ивановичу край плаща.
Откланявшись, Леопольд Семенович заспешил по шоссе.
Уже громыхало.
Потоки воды низвергались.
Извилисто, били молнии.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Женщина с тенью
Во вторник, когда Леопольд Семенович вышел от себя, Варвара Екимовна, в желто-коричневом гроденаплевом капоте, уже сидела за столом, переглядывая журналы.
- Хороший завтрак лучше дурной погоды! – пожелал он ей доброго утра и отменного аппетита.
- У Анны Николаевны, надо отдать ей справедливость, прекрасные плечи, - ела баронесса седло.
В золотистом китайском халате, опоясанном турецкой шалью, Ауэр просматривал газеты.
- Аранжировщик Вяльцевой… Чернявский Александр Николаевич!.. – воскликнул он.
- Что с ним? – в своих натянутых чулках спустила баронесса ноги с кушетки.
- «Имея потребность к семейной обстановке, он невольно вошел в семью своей сестры!» - прочитал Леопольд Семенович.
- Надо же! А с виду приличный. И дальше?..
- Кровать купили трехспальную, - бегло Ауэр пересказал до конца. – Живут.
- Сестра у Чернявского кто же?.. Я не припомню…
- О.В.Гзовская, - ел Леопольд Семенович ребра.
- А муж сестры?
- Нелидов.
Умное старое лицо Радошевской осветилось приятной улыбкой.
- Кажется, у Нелидова тоже есть сестра?
- Да. Бриан Мария Исааковна. Когда-то она была замужем за Чернявским, они жили с Нелидовым – потом, по тройственному соглашению, семья распалась, Нелидов женился на Гзовской, сестре Чернявского, после чего Чернявский, имея потребность возродить семейную обстановку, собственно, и вошел полноправным членом в семью своей сестры.
- Чернявский и Нелидов ведь тоже родственники?
- Племянник и дядя, - обглодав ногу, принялся Леопольд Семенович за варенье.
- О.В.Гзовская, сестра Чернявского и жена Нелидова, живет сейчас с Нелидовым и Чернявским, понятно, - выказала баронесса полную ясность ума. – А Бриан Мария Исааковна, сестра Нелидова и бывшая жена Чернявского – она теперь с кем?
- У Марии Исааковны есть сестра – она же, как вы понимаете, сестра Нелидова и племянница ее бывшего мужа. Эта сестра замужем за родным братом Чернявского. Так вот: Бриан Мария Исааковна вошла в эту семью.
- Родной брат Чернявского, кажется, прежде уже был женат на Марии Исааковне?
- Очень недолго. Тогда в брачную ночь произошла ссора, и Мария Исааковна ушла от него к брату.
- Женщины с тенью обыкновенно дурно кончают, - привела баронесса мысль.
- К Марии Исааковне, поверьте, - выказал Леопольд Семенович осведомленность, - никоим образом сие не относится.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
В страстном фазисе любви
- С Анной Николаевной, - принялась баронесса вязать свивальник, - уже делали планы о том, куда идти за грибами?
Она говорила таким голосом, словно там должно было совершиться важное событие, и мысленно она должна была благословить их на него.
- «В мельничий лес, в мельничий лес!» - пропел Леопольд Семенович на мотив «Русалки». – Не знаете случайно, где Корсов, - тут же перевел он стрелку. - Давно не встречаю…
- Сделал эскападу в Берлин. Для совета с докторами.
- Что так? Епархиальный казначей был болен ревматизмом?
- Огурчики зеленые!.. Вы не знаете?! – всколыхнулась баронесса всем телом. – Менделеев Дмитрий Иванович сломал ему ногу!.. А мог бы, - стала она смеяться, - и кислотой облить!
Лакей, глуповатый из лица, но в ливрее с галунами, дожидаясь конца не интересного ему разговора, демонстративно кашлял, сморкался и топал ногами, чтобы обратить на себя внимание.
- Ты во многом переменился с тех пор, как женился, Василий, и к лучшему, - повернулась к нему хозяйка, - но остался верен своей страсти отвлекать меня в самый неподходящий момент!.. Что у тебя?
Болван тотчас сунул под нос Варваре Екимовне потный кулак, разжал пальцы: смятая, на ладони лежала визитка:
Православие. Самодержавие. Народность.
Р А Т А Е В Карп Львович
Департамент полиции
- Помните, у Панаурова был рассказ, - обратилась уже Варвара Екимовна не к Василию, а к Леопольду Семеновичу. – Один молодой человек, - принялась она пересказывать, - кажется, по фамилии Ледоколов, не был уверен, что его призвание в умственной деятельности и потому собирался броситься в омут порока, где ума особенного и не требуется… Суть не в этом… По какой-то своей надобности этот Ледоколов заказал фотографу свой портрет. Снимок оказался чуть испачкан, и герой наш принялся протирать его слабым раствором бензина. Какого же было удивление Ледоколова, когда собственное его изображение вдруг пропало и вместо него выступило лицо прелестной девушки! – не прерываясь, баронесса сняла с гвоздя гитару. – Потрясенный, кинулся молодой человек к фотографу – тот, однако, не смог дать объяснений. Ледоколов, разумеется, влюбившись в незнакомку, принимается ее искать. Целыми днями, - ущипнула Радошевская струну, и та зазвучала, - ходит он по городу и тычет фотографию под нос прохожим: «Видали вы ее? Знаете, кто она?» - предлагает он вознаграждение. Кто-то, наконец, отвечает: «Знаю. Это – Кровецкая Елена Саввична!» - и дает адрес. Наш герой находит повод к знакомству, он представлен Елене Саввичне, - взяла баронесса аккорд. – Кровецкая молода, несколько месяцев только перестала она играть в куклы и начала читать романы. С лихорадочным трепетом она читала и перечитывала, какие только были у нее под рукой, которые напоминали ее собственные чувства. Само собой, она изнывала от тайных желаний, и Ледоколов, в страстном фазисе своей любви, не терял надежды склонить ее на свои искания, - уже мелодекламировала Варвара Екимовна, аккомпанируя себе на инструменте, - но до поры Елена Саввична мало сдавалась на его убеждения – нравственный инстинкт девушки говорил в ней как бы помимо ее воли…
- … Смутное представление возможности чего-то встало в воображении девушки угрожающим чудовищем, - подыграл Леопольд Семенович баронессе на небольшом турецком барабане, - но Ледоколов сумел придать чудищу милые, притягательные черты и предвкушал уже, как после долгой борьбы Елена Саввична уступит, наконец, его вожделению и предастся ему в полное обладание!..
- … И вот свершилось! – перехватила Варвара Екимовна. – Пробил час упасть одеждам!.. Извините меня, - на четверть часа она вышла. - В беспамятстве, - продолжила она, возвратившись, - буквально задыхаясь от порыва неудержимых чувств, наш Ледоколов набросился на Кровецкую и что было сил засадил ей по самую хряпку! Тут же с ног до головы пронизало его райское блаженство!.. – баронесса закашлялась.
- … Очнулся Ледоколов у себя дома, - выдал Леопольд Семенович соло на барабане. – Один он сидел у себя в кабинете, держал в кулаке мокрый выдохшийся уд, а перед ним, на письменном столе, лежал, очищенный бензином, собственный его снимок!
Переглянувшись, старые друзья и единомышленники, дружно расхохотались…
Возникшая развернутая реминисценция никак не исходила от поданной баронессе визитки. Варвара Екимовна на дух не переносила Ратаева – этот полицейский сотрудник имел обыкновение заводить «Дела» на Анатолия Самсоновича, ее сына, обвиняя его то в оскорблении общественной нравственности, то в разного рода посягательствах, и баронессе необходимо было выказать служаке свое отношение, как можно дольше заставив его ждать.
У Леопольда же Семеновича были свои основания не торопить события.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Найти смешное и нехорошее
- В запряжке лошади автомобиля боятся, а из табуна бегут смотреть! – произнесла баронесса во всеуслышание.
- Нынче овес у дворников сорок пять копеек! – не менее громко поддержал ее Леопольд Семенович.
Оттягивать далее было никак не возможно, и Варвара Екимовна подала знак Василию.
Ратаев вошел, крепко стуча сапогами.
В камлотовом сюртуке, туго подпоясанный, с татарским окладом лица, он был среднего роста, худощав и казался лет сорока.
- Я, собственно, к господину Ауэру, - сидевший на сухоедении, взглянул он на остатки козы, еще теплой.
- Разрешите проводить вас к моему туалетному столу, - с какой-то чрезмерной любезностью предложила Варвара Екимовна посетителю. - Вам там будет удобнее поправить прическу!
Выйдя из столовой, церемонно все прошли по длинному коридору в самый конец его.
- Здесь, - показала Радошевская и с достоинством удалилась.
Мужчины вошли – Ратаев тут же начал осматриваться с желанием найти что-нибудь смешное и нехорошее.
Комната, по всей видимости, служила уборной хозяйке: повсюду расставлены были различной величины урильники, лежала крупно и мелко нарезанная бумага.
- Мать честная, вот так воздух! – потянул Леопольд Семенович носом. – Будем же, господа, обонять розы!
- Думаю, вы догадываетесь, что побудило меня прийти к вам? – полицейский сотрудник приложил платок к нижней части лица.
- На Пресне был большой пожар?.. Впрочем, нет… Вы, вероятно, по поводу недоразумения между Дмитрием Ивановичем и Корсовым?.. Свидетелем я не был, но господина Менделеева могу характеризовать с самой выгодной стороны: отличный семьянин, верноподданный, чрезвычайно глубоко верующий христианин… открыл, между прочим, для России Периодический закон…
- Он был в Испании и там давал серенады?! – вдруг рявкнул Ратаев, да так, что Ауэр с размаху сел на урильник. – В Швейцарии он убил гемза ? Был в Турции в гареме, а в Англии скакал во фраке через заборы?! Вы так хотели продолжить?!
- В красном, - только что и нашелся Леопольд Семенович сказать. – В к р а с н о м фраке он скакал через заборы.
Никак не ожидал испытанный полемист встретить в заурядном полицейском сотруднике столь сильного оппонента.
Одновременно они закурили, и дышать в уборной стало много легче.
- Господин Ауэр, - спросил Ратаев своим обычным голосом, - куда вы дели труп Вари Паниной?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Перегородки из слов
Дождь лил ливмя несколько дней – потом перестал.
Снова засияло солнце. Из рыхлой и влажной земли нежно-зелеными иглами выходил жирный пырей.
Дачники говорили о посторонних предметах, обменивались фотографиями Прокудина-Горского, кто-то преклонялся перед новыми идеями.
В ситцевой рубахе, выпущенной из-под жилета, в Ольгино приехал Чернявский, аранжировщик Вяльцевой, и повсюду появлялся с Нелидовыми.
- Пень косматый! – показывала на него молодая Никитина.
Молча, Лев Львович Печорин-Цандер соглашался.
Бриан Мария Исааковна положила свой большой подбородок на бледные руки, скрещенные на подушке дивана и так, в ночном костюме, сидела у себя на даче. Художник Кузнецов облегчал ее состояние своим присутствием и жужжанием.
В черном гладком платье, придававшем ей вид черной кошки, Надежда Юльевна Шабельская играла сквозь опущенный чехол рояля.
Вороной жеребчик, двухлетний стригун был выставлен на продажу – в рассрочку его приобрели инженеры Поляков и Полякевич.
- Хотите кататься, господа? – предлагали они теперь.
Бегали аппетитные поросята.
Пругавин, публицист и этнограф, раздвинул ломберный стол.
Пиратова, армянка-красавица, бродила по дюнам, совершенно потерянная.
- Как только мужская сексуальность исчезает, женщина перестает существовать, - жестко смеялись старухи. – Оказывается!
Почтальон в форменном сюртуке со стоячим плисовым воротником и с кортиком при бедре, доставил Варваре Екимовне «Журнал для всех».
- Розанов наплел два короба, - разорвала она бандероль. – Всем великим людям он откусил бы голову!
- Нельзя помещать коня в коровник, корову в стойло, собаку в птичник, курицу в собачью конуру, Розанова в журнал! – начался легкий салонный разговор.
- Перегородки из слов стали между нами и тканью мира, мы не можем больше без посредников, - сокрушался профессор Шляпкин.
Воздух был чист, накаленно бел, гул колокола затоплял купол неба, будто колокол поднялся из глубин и державно заполнил небесную твердь.
Вечерами тени деревьев были чернее, чем они сами.
Сизый голубь слетел откуда-то и смотрел рубиновыми глазами.
Привязанный к палочке, чтобы не уполз, повсюду рос плющ.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Большой серый дрозд
С Анной Николаевной Леопольд Семенович сходил за грибами.
Густолиственные растения тянулись к небу, терпко пахло хвоей, на стволах сосен проступала смола, вились крылатые насекомые, изобильно лежал под ногами птичий помет – все было обоснованно и хорошо лепилось одно к другому.
- В Иванову ночь огненным цветом расцветает папоротник, указывая места кладов! – рассказывала Анна Николаевна.
- Так ведь прошла Иванова ночь, в июне еще, - не понимал Леопольд Семенович.
- Еще будет, - в розовой шляпке без полей, задорно, Есипова не сдавалась. – На будущий год!
Употребившая против своего красноватого лица некоторые легкие косметические средства, Анна Николаевна прекрасно выглядела. По утрам, с молоком, она пила топленое свиное сало, и это заряжало ее бодростью на целый день.
Утро, между тем, было прекрасное.
Грибники стучали палками.
Заблудившийся териокский дачник лежал в разрыв-траве лицом книзу.
Кривополенова, пинежская сказительница, в лишаях, спрыгнула с дерева, схватила Анну Николаевну за рукав.
- Нехристь – он вас забреет да запрет! – в Ауэра ткнула.
Едва ли Леопольд Семенович ее заметил. В широкой кепке рабочего фасона, он был задумчив много больше обычного.
- По Бебелю, будущее принадлежит пролетариату и женщине! – Есипова корчевала белые.
- Откуда вы знаете? – Ауэр подобрал свинуху.
- Грек один говорил в табачной лавке…
Женщина прошла с наперсником.
Стрекулисты шастали.
В новой панаме с красной лентой появился навстречу Ауэру электромонтер Круг Карл Адольфович. Блондин с белыми усами в обвис, бывший любовник его покойной жены, чуть было не сочинил он истории, сделав Леопольду Семеновичу насмешливый знак.
Леопольд Семенович, однако, на это совершенно промолчал.
- Воображаемый мир искусства создается революционными бурями в студиях и мещански замирает в гостиных и залах, - пыталась Анна Николаевна расшевелить его.
С полным лукошком они двинулись в обратный путь.
Жар свалил, деревья стали гатить дорогу длинными тенями.
Леопольд Семенович полностью был погружен в себя.
- Я принесла вам в жертву свою совесть, утратила свое имя! – смеясь, Анна Николаевна дергала его за брюки и нос.
- Деряба – это большой серый дрозд, - отвечал невпопад Ауэр. – Серый дрозд – это большая деряба.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Тревожное время
Давно задуманная прогулка в лес, при всей ее успешности, произвела на Леопольда Семеновича весьма малое впечатление.
В раскиданном состоянии духа, с отягченной головой, сидел он у себя на постели, размахивал папиросный дым и мысленно снова возвращался к недавнему своему разговору с полицейским сотрудником.
За окнами стояло бархатное, иссякающее лето. Сильнейший аромат вервены щекотал ноздри, уже расцветали хризантемы.
- То, что другие делали из любви к вам, я делаю из вежливости! – громко сказал кто-то.
Ауэр чихнул, приподнял занавеску: в камлотовых шароварах, Нелидов объяснялся с Чернявским. В костюме Чернявского заметна была изысканность и претензия на моложавость. Платок, замысловато завязанный, огибал его шею, а шляпа блестела, как полированная.
- Сфера желания! – отвечал он. – Интерсубъективное пространство! – смотрел он на Нелидова кастрирующим взглядом. – Да-с! – держал он фасон.
Оба были совершенно трезвы, хотя и изрядно взвинчены. Уже по нескольку раз приходилось Леопольду Семеновичу поколачивать каждого: пьяные, они имели обыкновение за глаза ругать его жидом.
Придя в столовую, вяло Ауэр принялся завтракать с баронессой.
- Свобода-то ведь только издали хороша, а с непривычки она что темный лес, - говорила Варвара Екимовна, начитавшись посредственного писателя. – Воля-то не всякому впрок, а только тем, кто сызмальства ею дышит.
- Время теперь тревожное, - вспомнил Леопольд Семенович дальше, - все ждут чего-то, сами не знают чего, вот и хочется фигуру из себя изобразить… Крючники, известно, всегда с песней работают, - неожиданно он взбодрился, - без песни им невозможно, для работы она и поется! – он протянул руку к саратовской гармонии, с серебряными ладами, колокольчиками и полутонами, но играть не стал, а мелкими твердыми шагами вышел из столовой наружу.
Слышно было, как он быстро, по-молодому спустился с крыльца.
Радошевская осталась неподвижной, сидя в глубоком кожаном кресле. Лицо ее тоже было неподвижно, только голова чуть-чуть тряслась, и руки дрожали, когда она закуривала новую папиросу.
В молодости Варвара Екимовна училась в институте, да так и осталась институткой до старости. Писала романсы. Любила чтение, но читала она беспорядочно, бестолково, упиваясь чтением так же, как писанием романсов.
Один из ее романсов, впрочем, сделался знаменитым, а значило это, что жизнь прошла не зря.
С навернувшейся слезой, смотрела она в сад.
Разнокалиберные, на ветру, качались хризантемы.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Крупным ложным шагом
Когда он вышел из дома, Нелидова с Чернявским не было и в помине. Стояли вместо них возбужденные молодая Никитина и Шиффлер, владелец шляпного магазина.
- Пиратова, красавица-армянка, родила сына, - сообщили они. – Одиннадцать с половиной фунтов, пятнадцать вершков. Этакий Писистрат!
- Так и назвали? – Ауэр поздравил.
- Нарекли Араратом. Арарат, стало быть, Налбандянович.
- Это кто ж постарался? – не смог сразу взять Леопольд Семенович в толк.
- С****иаров – есть такой композитор…
С треском выставились рамы – Варвара Екимовна приветливо помахала им из окна.
Спирохетозная, над головами, сидела птица.
Полякевич, инженер, подлетел в пролетке.
- Кататься, господа! – предложил, стоя в передке на ногах.
Никитина и Шиффлер сели. Фонически гудя, инженер умчался.
«Молва приписывала ей любовников», - крутилась в голове у Ауэра фраза.
Владислав Маркович Иллич-Свитыч подошел, заговорил было на ностратическом языке, мол, хорошо бы сейчас пару картвелек либо дравидиек подцепить, а на худой конец, и Педерсен сгодился бы, датчанин.
Усилием воли и щегольской палкой, не растерявшись, Ауэр прогнал видение.
С главной поселковой улицы он свернул в переулок.
В садах наливались яблоки. Чеховский, стоял крыжовник. Дачники сидели в шезлонгах. Женщины, не боявшиеся прослыть кокетками, смело перезакидывали под платьями ноги. Мужчины, не опасавшиеся уронить достоинства, невзначай, щекотали их. «Соблаговолите произнести три слова», - мужчины просили. – «Тереть, переть, мереть!» - смеялись дамы – Исключения без «ятя»…
… Все это и была жизнь, пусть зряшная, со многими издержками, пусть в самом общем, затасканном своем проявлении, идущая, пускай, крупным ложным шагом и, тем не менее, таившая в себе ростки иной жизни, чистой, справедливой, гармоничной.
Собственно, почему?
Да потому именно, что иначе и быть не могло!..
Посаженная вместо собаки злая девка-вековуха облаяла Леопольда Семеновича – отмахиваясь тростью, он вышел к морю.
Простор был повсюду: брызги, пена, крики чаек.
Пругавин Александр Степанович, публицист и этнограф, крутился у женской купальни.
- Подсматриваете у жизни? – Ауэр помахал.
Поднявшись по крутому склону, он выбрался на шоссе.
Лев Львович Печорин-Цандер, инженер Поляков, учительница Шабельская, забулдыга Петька и наемный танцор Ростовцев, в панике, пробежали мимо. Атукая, их гнали здоровяки-португальцы.
- Для моциона! – объяснили они Леопольду Семеновичу.
Ауэр спустился в овраг, расслабился, встал над бурливым ручьем.
- Кажется, вы по малой нужде? – появился откуда-то профессор Шляпкин. – Позвольте, в таком случае, и я с вами!
Непроизвольно Леопольд Семенович скосил глаза: бисерный, на профессорском уде, бантиком, был повязан шнурок.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В форме рондо
Походя сбивая палкой головки одуванов, он приближался к домику, тесовому, с белыми ставнями на фронтоне и красным коньком на крыше.
Звуки неслись, берущие за душу.
Войдя, внутренно Леопольд Семенович содрогнулся.
Смертельно бледный, с провалившимися глазами, в отставном военном сюртуке с георгием, взад-вперед Вержбилович водил смычком.
- П-принесли н-новое? – с усилием поднял молодой человек голову.
- Он шел в Туле по улице и вдруг скончался! – Ауэр подбежал, оттянул ученику веки, разжал челюсти, оглядел язык. – Да вы же на грани! – попробовал он отобрать инструмент. – Немедленно бросьте! Сейчас к морю! Там солнце, общество, шашлыки жарят!
- Н-новое п-принесли? – Вержбилович не слушал.
Уже страдал он заиканием, бессонницей, ипохондрией, энурезом, равнодушием ко всему, кроме виолончели.
Увещевания были тщетны.
- Воля ваша, - пришлось Леопольду Семеновичу выложить принесенное.
- С-соната К-капорале?.. – ловко, изможденный выхватил ноты. – В р-редакции Лесверта?!.
- В ней вы столкнетесь с апликатурными сложностями, - предупредил педагог. – Они вытекают из частого применения полного тетрахорда, изложенного шестнадцатыми в подвижном темпе, что при отсутствии открытой струны, приводит к необходимости либо незаметно и четко менять позиции, либо передвигать ставку.
- Я остаюсь на п-прежних п-позициях! Б-буду п-передвигать ставку, - принялся Вержбилович листать сборник Симпсона. – Ого! Да з-здесь еще с-сонаты Грациани! В-все в форме р-рондо! – горячечно он восклицал. – Я в-вижу, кожей ч-чувствую п- противопоставление мажора и минора!.. Тональная последовательность частей, догадываюсь, характеризуется тем, что средняя часть каждой сонаты написана в доминантовой по отношению к крайним частям тональности!.. Большое же число агогических обозначений, вне всякого сомнения, указывает на стремление автора к выразительности!.. Штриховые комбинации и в триолях, и в квартольных шестнадцатых, и в пунктирном ритме – это надо же, какая прелесть! – даже перестал он заикаться. – Что, патрон, принесете вы в следующий раз?
- Если будет кому, - в голосе Леопольда Семеновича прозвучало сомнение. – Я захвачу Баха – партии облигатной виолончели… Кантата номер сто шестьдесят три – она же одна тысяча семьсот пятнадцатая. Кантата семидесятая – одна тысяча семьсот шестнадцатая. Кантата сорок вторая – одна тысяча семьсот тридцать первая. Кантата сто семьдесят вторая – тоже одна тысяча семьсот тридцать первая. Кантата пятьдесят шестая – тоже одна тысяча семьсот тридцать первая. Кантата сто восемьдесят восьмая…
- Тоже одна тысяча семьсот тридцать первая! – молодой человек догадался. – Кантаты… сюиты… в чьей же интерпретации? – забеспокоился он вдруг. – Я слышал, они неравноценны!
- Располагаю редакциями Грюцмахера, Шредера, Зальтера, Гаусмана, Кленгеля, Ван-Лира, Жераля, Беккера, Мальмгрена, Магрини, Полена, Зуха, Льежуа, Курта, Форино, Алексаняна, Базелера, Грюммера и, извините, Козолупова, - Леопольд Семенович перечислил. – Вам какую же?
- Все! – потребовал Алексей Валерианович. – Принесите мне все!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Пожар в Гатчине
- Пожар ведрами потушили бабы, - чумазый истопник рассказывал. – Раков была гибель, печеных!
Юноша слушал в студенческой фуражке: синий околыш, белый верх.
Воздух дрожал переливами звонкого смеха.
- Горело что? – вышел Леопольд Семенович на крыльцо.
- В Гатчине, - объяснили ему, - гостиница Веревкина, дом старинной архитектуры.
Пернатый соловей слетел на подсолнух и щелкал семечки.
Цыпленок стоял, разодетый в пух и рылся в прахе.
Солнце пронизывало купы деревьев золотыми нитями.
Воронкоресничные инфузории – хонотрихи – кишели в дождевой кадке.
Поигрывая тростью, двинулся Леопольд Семенович в сторону моря.
Полотебнов, доктор, шел навстречу – помахал приятелю висцеральным листком плевры.
Вдруг захваченная жаждой счастья, прожившая молодость в тяжелом, беспросветном сочинительстве и беззаветно отдающаяся вспыхнувшему зуду, тому, перед которым мы бессильны, который влечет нас на подвиг или преступление и который называется графоманией, с тяжелой связкой ничего не открывающих ключей, следом за чернобровым красивым Самуилом Соломоновичем Зусманом, пробежала, пыхтя, пожилая Вербицкая.
Пругавин Александр Степанович, публицист и этнограф, разгребал почву.
- Вот, нашел веверицу! – счастливый, показал он Леопольду Семеновичу.
- 1/3 резаны, - Ауэр посмотрел, - 1/6 куны…
Александр Александрович Блок, у себя в беседке, читал стихи даме.
« - Когда вы намекнёте робко,
Что предо мной не виноваты –
Я из ушей не выну пробки,
А из ноздрей – комочков ваты», -
разносилось окрест.
Деликатно Леопольд Семенович кашлянул – подобрав юбки, тотчас Анна Ивановна Менделеева выбежала и скрылась за деревьями.
- Пожар был… в Гатчине, - войдя, пересказал Ауэр слышанное. – Красный дворник плескал ведра с пьяно-алою водой. Площадная проститутка плясала огненными бедрами.
- В душе ее был сноп огня?! – Блок догадался.
- В походке – ветер, - Ауэр кивнул. – В глазах – два моря скорби и страстей.
- Вы – песельник! – вскочил Александр Александрович, возбудившись. – Вы девок выводите в широкий хоровод!
- Сами вы – песельник! – плевком Леопольд Семенович сбил шмеля. – И попрошу выбирать выражения в смысле девок!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Обмануться Вечностью
Невежин Петр Михайлович, пожилой, в вырезном жилете, вышел из-за деревьев с повестью Пяста «Чин моей жизни».
« - Дохнула жизнь в лицо могилой,
Жизнь отшумела, как чье-то платье,
Покойник спать ложится на белую постель,
Та-та-та. Та-та-та. Та-та- та», -
громко пел он, подбрасывая над головой книжку.
- Слабость велика, сила ничтожна, - поздоровался он, желтокровный.
- Шанго, - по-китайски Леопольд Семенович ответил. – Лао-Цзы.
- Склад вашего ума не творческий, а, как у всякого умного еврея, – аналитический, специальный! – погрозил ему Петр Михайлович пальцем.
- Всё на свете пузыри, - не стал Ауэр связываться, - кроме говна… На чем, напомните, мы остановились? – снова развернулся он к Блоку.
- Я обещал вам более не писать… этих шпрухов, - с усилием Александр Александрович давал волю словам, - и слово свое сдержу, но как, скажите, - хрустнул он всеми сочленениями сразу, - стать истинным, настоящим поэтом?
- Читайте Бернардена де Сен-Пьера, Экспронседу, Переса Гальдоса, Пардо Басана… того же Эркман-Шатриана, - потыкал тростью Леопольд Семенович в крышу беседки. – Вдохните настоящий запах сена между Удельной и Коломягами, пообедайте в Белоострове, потом – в Сестрорецком курорте… зайдите, черт возьми, в «Мир божий» к Острогорскому Виктору Петровичу!.. В книжный магазин Глазунова, близ Казанского!.. Поговорите с букинистом на Дворянской!.. Купите пепельницу: такс с красными глазками и непременно разрисуйте стену!
Едва Александр Александрович успел записать.
- И это все? Так просто? - выказал он юношескую неосведомленность.
- Нет, разумеется, - качнул Ауэр большой всезнающей головой. – Влюбитесь в Луну и живите ее обманом! Ищите бесконечно красивых и бессмертно влюбленных в молву! Да затянитесь, в конце концов, Млечной лентой! И кто, скажите мне, мешает вам обмануться Вечностью?!
- Но времена Паоло и Франчески, боюсь, безвозвратно прошли, - чего-то застеснявшись, Блок опустил глаза.
- В о т и р а с с е р д и т е с ь н а э т о ! – вразбивку Леопольд Семенович сказал.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Леопольд Семенович делает паузу
Ни луны, ни фонарей не было, огней в домах тоже – ясный, стоял день.
Разговаривая, за бутылками пива, продолжали они сидеть в беседке.
- Маркиз Поза в пыльном, солнечном луче пел о человечестве, - вспомнил Блок.
- Славная вещь – этот сон в пути! – тут же Ауэр отозвался. – Песни оттуда, откуда и цветы!
Они пили из горлышек и отдавали пустые бутылки проходившим старушкам.
Еще что-то Леопольд Семенович спросил и как-то Блок ему ответил.
- Дом №3, квартира 44, - он сказал, - по Лахтинской улице.
- «Lachen - lachte», - по-немецки «смеяться – смеялся», - Леопольд Семенович объяснил. – Улицу застроили немецкие колонисты. Раньше действительно они много смеялись, - вспомнил он баварца Карла Круга и покойную свою жену-эльзаску. – Сейчас смеются они меньше, а скоро, - с наслаждением прихлопнул он вылезшего из щели пруссака, - думаю, будет им не до смеха вовсе!
- Вы вспомнили жену? – участливо Блок открыл еще пару пива. – Расскажете, может быть, как вы познакомились?
- Я не любил любовных слов и жалких выражений, - жестко Леопольд Семенович начал, - считал их пустым словарем. «Ты мой», «Твоя», «Люблю», «Навеки твой» - согласитесь, пошлость!
- Пожалуй, - Блок согласился. – Еще чего вы не любили?
- Рабства! – треснув по коробку спичкой, Ауэр выбил сноп пламени. – Красивой женщине обыкновенно я смотрел в глаза свободным взором и говорил…
- Позвольте, я угадаю, - напряг Александр Александрович лоб. – Должно быть, вы говорили… говорили… «Раздвигай, сука, копыта!..» Так?!
- Вовсе нет – в те времена, положительно, это было невозможно… Я говорил: «Сегодня ночь, но завтра – сияющий и новый день. Приди. Бери меня, торжественная страсть. А завтра я уйду и запою», - выдохнув, Леопольд Семенович окутал беседку дымом.
- Ее душа была проста? – почувствовал молодой поэт главное.
- Да, судя по всему… Ее питал соленый ветер морей и смольный дух сосны, - далеко Ауэр отбросил окурок. – В ней были те же знаки, что на моем обветренном лице… Я был прекрасен нищей красотой зыбучих дюн и северных морей, - он вынул из нагрудного кармана пожелтевший снимок и показал.
Юркая как мышь, серая, холодная, пахнувшая ночью, дымом и какими-то морскими бочками, мимо них прошмыгнула Дельмас Любовь Васильевна. Они не обратили на нее никакого внимания.
- Однажды, - подготовлял Леопольд Семенович интригу, - вникая в темный говор небритых зеленоглазых финнов, блуждал я по границе Финляндии. Стояла тишина. Готовый поезд у платформы разводил пары. На песчаном обрыве, там, где кончалось полотно, лениво отдыхала русская таможенная стража. Там открывалась новая страна, и русский бесприютный храм глядел в эту чужую, незнакомую страну, - сделал Леопольд Семенович паузу.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Хохочущее платье
- Солея – это возвышение перед иконостасом, - для чего-то сказал Александр Александрович. – В дыму голубой кадильницы, на иконе, там дремлет Бог.
- Вдруг… - пропустил Ауэр мимо ушей, - вдруг пришла ОНА и встала на откосе. С рыжими от солнца и песка глазами. Ее волосы, и посейчас помню, смолистые, как сосны, в синих отливах, падали на плечи. Она скрестила свой звериный взгляд с моим звериным и засмеялась высоким смехом. Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! – Леопольд Семенович воспроизвел, - примерно так…
- Потом? – Блок напрягся.
- Потом эта д у р а , - жестко Леопольд Семенович продолжил, - б р о с и л а в м е н я п у ч о к т р а в ы и з о л о т у ю г о р с т ь п е с к у , - он выделил. – Потом вскочила и, п р ы г а я , помчалась под откос.
- Вы гнали ее?! – Блок задрожал.
- Я далеко гнал ее. Исцарапал, представьте, лицо о хвои, окровавил руки и изорвал платье. Я кричал и гнал ее, как зверя, вновь кричал и звал. Мой страстный голос был, как звуки рога. Она же оставляла легкий след в зыбучих дюнах. Потом пропала в соснах… когда их заплела ночная синь…
- Один, задыхаясь от бега, лежали вы на песке?! – увидел Блок. – В ваших пылающих глазах все еще бежала она – и в с я хохотала: хохотали ее волосы, хохотали ноги… и т о с о к р о в е н н о е , ч т о б ы л о м е ж д у н и м и ?
- Хохотало ее платье, вздутое от бега, - не стал Леопольд Семенович чрезмерно детализировать.
- О чем думали вы, лежа? – не упустил Александр Александрович.
- Я думал, что не уйду с этого места, пока не затравлю ее, как зверя, и голосом, зовущим, как рога, не прегражду… не преградю ей путь. И не скажу: «Моя! Моя!» Тогда уж, думалось, наверняка в ответ она крикнет мне: «Твоя! Твоя!..»
- И что же? – спросил Блок после долгой паузы.
- А ничего, - сосредоточенно принялся Ауэр рассматривать кусок газеты. – Ровным счетом!
- Как же так? – не мог молодой человек успокоиться. – Ведь вы поженились!
- Поженились – яйца бились! – Леопольд Семенович отмахнулся. – Не вижу никакой связи!
Незнакомка в шляпе с черными страусовыми перьями подошла, предложила электрический сон наяву.
- Ну что? – подмигнул старший младшему. – Возьмете на карандаш?..
Внизу, под ними, Дмитрий Иванович Менделеев вынимал из моря рыбу и раздавал ее всем желающим.
Пахло тресковой печенью.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Пить и нюхать кокаин
Вольноопределяющийся подошел в дешевом мундире, показал одеяло с вышивкой.
- Шелковое, - дал он пощупать, - недорого.
Леопольд Семенович купил.
- Укрываться можно, - объяснил Блоку, - да и подстелить тоже… «Лучше прекратить род, чем плодить психопатов», - разобрал он вышитое.
Где-то далеко жалкий оркестр играл модный вальс.
Со стороны старой смолокурни пришел доктор Полотебнов, взял, в пенснэ, у Александра Александровича мазок, рассмотрел на стекле.
- Почти здоровы! – объявил он. – Можете продолжать пить вино и нюхать кокаин.
С одеялом через плечо, Леопольд Семенович вышел из беседки – лег, вдали от людей, на песчаной дюне.
Под свежим еще впечатлением привиделся Ратаев, сцена пронеслась недельной давности: среднего роста, лет сорока на вид…
Среднего роста, лет сорока на вид, с татарским окладом лица, худощавый, в камлотовом сюртуке, туго подпоясанный и сидевший на сухоедении, оставшись с Леопольдом Семеновичем вдвоем в уборной у баронессы, полицейский сотрудник осматривался с желанием найти что-нибудь смешное и нехорошее.
Спокойно Леопольд Семенович курил.
- Вы были заливщиком калош? – наконец, Ратаев спросил, и Леопольд Семенович подтвердил факт биографии.
- Точильщиком? Мороженщиком?
- С кадушкой на голове, - показал Леопольд Семенович отпечаток. – Нам запрещено было ходить по тротуарам… только по мостовой, - охотно он пояснил.
- Вы были рассказчиком из еврейского быта, а потом писали ефимоны и ирмосы для певчих монахов?! – голос сотрудника звучал слишком громко для небольшой комнаты.
- Чем лучше пение, тем сильнее религиозное чувство, а иудеи по духу часто встречаются среди христиан, - развеселившись, Леопольд Семенович картавил, блестел глазами, вставлял французские обороты. – В Никеоцареградском Символе Веры все слова, представьте, заимствованы из Священного Писания, кроме слов: «Не могут в микву одновременно погрузиться двое»!
- «И бесы веруют и трепещут!» - не на шутку полицейского передернуло. – Еще вы состояли в Приказе общественного призрения?
- Непременным, смею добавить, членом.
- И позже определены были смотрителем уездного училища?
- Среди повального крушения всех устоев, - прищелкнул Леопольд Семенович тогда задками туфель, - среди всеобщей разнузданности страстей… В сильном белом свете ацетиленовой лампы.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Арбуз в уборной
- В сильном белом свете ацетиленовой лампы!
Голос был не его собственный из того, свежего в памяти, разговора с Ратаевым, а другой, и раздался он не внутри Леопольда Семеновича, а снаружи вместе со скрипом шагов по песку и приторным запахом пота.
Ауэр поднял голову, приложил к глазам козырек ладони.
Горный генерал из немцев вел куда-то Шиффлера, владельца магазина шляп.
- Она делает умшулинг!**- показывал генерал рукой и телом. – Вообразите только!
- При освещении?! – не мог поверить шляпник. – Право же, такая редкость! И качественно, профессионально?
- Такой сделает – закачаетесь, - в развратном настроении ума, горный генерал отдувал губы. – Под вдовьей наколкой!..
Не замечая Леопольда Семеновича, возбужденные, они прошли мимо.
Ауэр отряхнул песок с одеяла, перевернулся на живот, оперся лицом на руку.
По морю ходили барашки волн.
Дачники на пляже жарили шашлыки.
«Среднего роста, лет сорока на вид, - снова принялся Леопольд Семенович прогонять внутри, - с татарским окладом лица… заливщиком калош… с кадушкой на голове… непременным членом… среди всеобщей разнузданности страстей…»
Соединилось, щелкнуло и зримо развернулось дальше…
В камлотовом сюртуке, туго подпоясанный, полицейский сотрудник ходил вокруг да около, умело сокращая радиус.
- Когда-нибудь вы обращались к правительству? Произносили фразу: «Одно слепое насилие и больше ничего!»? – плел он разговор странный и лукавый. – Зачем купили в Туле шестиствольный пистолет? Что за письмо прятали вы под обивкой кресла? В каких отношениях состоите с Лениным?
- Я не танцую, когда можно не танцевать, - пробовал Леопольд Семенович спасти положение. – Я враг поездок за границу!
- Тише, дети, тише! – грозил Ратаев пальцем. – Пусть владыка поспит!
- Вместо постелей лохмотья, вонь, клопы, тараканы! – пожимал Леопольд Семенович плечами. – Уже проснулась бабуля!
- Сиди, деточка, смирно. Кушай с молитвой! – Ратаев обрезывал. – У нас, бедных девушек, товар – девичья честь?!
- Наше дело мужицкое. Мы до всего сами! – как мог, Ауэр упирался.
- Нехорошо – вы же первый меня не уважаете теперь! – дожимая, принял полицейский сотрудник позу грешницы на старинной картине.
Непроизвольно, глазами, Леопольд Семенович поискал арбуз, чтобы отрезать себе ломоть и провести, по крайней мере, полчаса в молчании… откуда было взяться в уборной арбузу?!
- Сколько ни бегает краб, в конце концов осьминог его съест! – из кармана сюртука медленно полицейский вынул наручники. – КУДА ДЕЛИ ВЫ ТРУП ВАРИ ПАНИНОЙ ?!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Подобно сфинксу
- Среди людей всё так сложно, надменно, недоброжелательно!..
В купальных костюмах, со стороны кладбища, появились двое: академик Николай Христофорович Бунге и его однофамилец-тезка Бунге Николай Андреевич.
- Пасквилянты! – возмущался бывший министр и инициатор отмены в России подушной подати. – Распространили, представьте, слухи о моей смерти! Кто, спрашивается, уполномочил? Усоп, видите ли, еще в восемьсот девяносто пятом! Мерзавцы! Так просто этого я не оставлю! Из-под земли негодяев достану!
- Да вы и посейчас живее их! – сочувствовал ему ученый, жизнь положивший на проблемы электролиза и подъем производства сахара. – Просто возмутительно! В гробу перевернуться можно!
Еще один Бунге, их однофамилец, зоолог, выскочил откуда-то с патриотическим гимном и царским портретом на груди.
- Боже Царя храни! – прорычал, распространяя звериный дух. – Только что, сообщаю, открыт остров между Котельным и Фаддеевским! Сорок шесть, с лихуем, тысяч квадратных миль! Обитаем – богатейшая фауна! – повсеместно смешение человеческой породы с низшими формами!.. Назван будет моим именем!..
Умчался – только какашки посыпались.
Лежа, подобно сфинксу, на локтях и животе, задумчивым взглядом проводил Леопольд Семенович его, на четвереньках скачущее тело, всплошь покрытое густым жестким волосом…
Тремя случайными, далекими от действия, людьми воссоздаваемая по крупицам, недельной давности сцена с Ратаевым, бесцеремонным образом оказалась смятой и вдвинутой до поры обратно в свою временную ячейку. К тому же похолодало – одевшись, Ауэр сложил одеяло и вышел, помахивая щегольской палкой, на шоссе, где тотчас перед ним развернулось действие.
Атлеты-португальцы бежали, тяжело дыша и не давая никаких объяснений. Безмолвный и гневный, с лицом мрачным и тревожным, их гнал Дмитрий Иванович Менделеев.
- Есть у Меня овцы, которые не от сего двора, и тех надлежит Мне привлечь, и они услышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь! – пообещал Леопольду Семеновичу.
- Бунге только что видел, - палкой Ауэр ковырнул дерн на обочине, - всех троих. Странные, ей Богу! Академик особенно: синий весь, ветхий какой-то, в истлевшем костюме, череп голый. Возмущался почем зря: потомки, мол, неблагодарны! А много ль для России сделал, сатрап!..
- О мертвых – либо хорошо, либо ничего! – властно остановил его Менделеев. – В каждом из вас ветхий человек должен умереть с Христом, дабы с Ним же совоскреснуть новым человеком!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
У себя на коленях
Дмитрий Иванович чихнул, и по небу пошли сполохи.
Тысячи мыслей со всех сторон набежали на Леопольда Семеновича – каждую он упрямо отражал и затемнял – одна все же прорвалась и была в мозгу, но он старался думать, что даже мысли об этой мысли у него нет.
«Мы живем не в «Мертвом городе» Габриэля д’Аннунцио, - не думал он думать. – В таком случае, где же?»
- Если заняться своим телом – будет легче! – вслед ему крикнул Дмитрий Иванович.
Невнятно и неопределенно рос смутный, зловещий гул.
Злыдни, шпыни, коршунники вздыхали с искусственной растяжкой: - Ох-ох-бля!
Мелькали пухлые, как у булочника, руки.
Все люди казались одинаковы: простые, ничтожного звании. Всем им казалось, что они жестоко и несправедливо обижены.
Кладбищенский сторож подбежал с дубиной, вгляделся в Леопольда Семеновича.
- Не тот! – грозно выругался. – Этот живой!
С уверенностью женщины, что она нужна и приятна, подошла молодая собака. Стройная и сухощавая, как девушка, она сохранила чистоту линий.
- Хочется сильного, красивого, страстного до восторга, - четко пролаяла, - в хорошем тихом переулке без магазинов, а следовательно, с малой ездой!
Закутывая правой ногой левую в плед, прошагал вверх по стволу высохшего дерева уксусный человек – на шее шарф вместо манишки.
Напряженным усилием Леопольд Семенович возобладал над собой.
Рояль и пение умолкли.
Шарканье раздалось. Сонные дети, во множестве, возвращались по домам. Старик Суррогатин, появившийся, тяжеловесно перекрестил их на ночь. Походя, в ответ, высунули пострелята язычки.
- Богохульствуете?! – неофит ахнул. – Вот я вас сейчас!.. Если не обратитесь и не будете как дети, живо войдете у меня в царство небесное!
- Богу до нас – хули! – продувные, зевали.
Сильно Леопольд Семенович растер лоб, глаза, уши – прибавил шагу.
В беседке, с Плевицкой, сидел Менделеев.
- Плоть спасается духовно сообразно славному телу Господа силою, которой Он действует и покоряет Себе всё, - объяснял он. – Истинно, истинно говорю вам: если не будете есть плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни!..
Светившийся внутренним светом, более и более открывая глаза, двумя руками водил он головой женщины у себя на коленях.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Умереть в детстве
Он тешился женщиной, как красивой игрушкой.
- Свежестью своей натуры она отучила меня от разврата, - увидел Дмитрий Иванович Ауэра. – Аще око твое соблажняет тя, изми е и верзи от себе, и аще десная твоя соблажняет тя, усеци ю и верзи от себе! – чувственно он застонал, и не на шутку его передернуло.
Совершенно на это промолчав, деликатно Леопольд Семенович прошел мимо.
Простые и ничтожные звуки раздавались: листья шелестели под ветром, чирикали, устраиваясь на ночлег, птицы, старый дисконтер прошел, ртом чавкая булку с маслом.
«Все минется», - так думалось Леопольду Семеновичу и еще почему-то: «Платок спал с ее уха, открывая седые волосы».
Чтобы сократить путь, он спустился в овраг.
Над ручьем, в позе Аленушки, тяжеловесный, сидел старик Суррогатин.
- Умереть в детстве, не отравившись тоской и сомнениями, не измельчав в пошлости, озорстве, богохульстве, не дойдя, наконец, до отвращения к самому себе, не испортив ни своей, ни чужой жизни… О! Разве это не счастье?! – с лицом, на котором изгладилось присутствие мысли и чувства, он протянул к Леопольду Семеновичу огромные окровавленные ладони.
Выбравшись из оврага, Ауэр двинулся напрямик заброшенным старым кладбищем.
- Что есть истина? – допрашивал кого-то знакомый до боли голос. – Отвечайте!.. Не знаете?! Лежите в таком случае до Третьего Пришествия!.. Истина, да будет вам известно, есть Я Сам!
- Что с вами, Дмитрий Иванович? – не выдержал Ауэр.
- Уже не я живу, но живет во мне Он! – рывком задвинул Менделеев могильную плиту. – Вы не поверите, как тяжело… Царство Божие!.. Оно родится не из спиритуалистической пустоты. Оно ткется из космических, - выделил он интонацией, - осязательных материалов и прецедентов. Оно берет тварную реальность со всей ее дефективностью и даже живущим в ней первородным грехом и смело, наступательно овладевает ею, перерабатывает, очищает, высветляет, преображает. Это работа трудная, часто рискованная, компромиссная и не всегда успешная, но единственно мыслимая и реальная!
Тихий, ангел пролетел.
- Свят, Свят,Свят, Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Твоея! – медленно Леопольд Семенович отступал перед нестерпимым сиянием. – Чего добиваетесь Вы?
- От Имени Троицы Единосущной и Нераздельной требую, чтобы мир сей, и в теперяшнем его состоянии, еще отравленный грехом, уже служил всеми ему свойственными силами и средствами Царству Божию! – быстро Дмитрий Иванович наступал.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Оплот народной жизни
- У христиан только один Бог: Отец, Сын и Святой дух! – кричал позади Менделеев. – Извольте любить и жаловать!
Торопливо Леопольд Семенович пересек кладбище – был вторник, приемный день баронессы, вот-вот в столовой должны были подать горячее.
Несколько заплутав, он вышел к старой смолокурне; в густых сумерках единственное оконце светилось необыкновенно ярко – Ауэр заглянул внутрь: Плевицкая, обнаженная, стояла на бочке, и Менделеев снимал ее фотографическим аппаратом.
Гуахаро, редкая в этих краях птица семейства жиряков, крикнула над головой Леопольда Семеновича, гончий выжлец, подкравшись, опрыскал ему брюки.
- Смысл жизни: бить в барабан и целовать маркитантку: славная должность – барабанщик! – застегиваясь, Менделеев вышел наружу и дружески приобнял Ауэра. – Хотите папиросу? – одну Дмитрий Иванович протянул соглядатаю, другую прикурил сам от внезапно ударившей молнии. – Сейчас я расскажу вам, как благословляют молодых в Нижегородской губернии… В Нижегородской губернии, - крепко держал он Леопольда Семеновича, - когда все бывает готово к поезду в церковь, каждый из молодых благословляется родителями в своем доме следующим образом: продвигают стол к углу под иконы и покрывают его белым полотном, потом кладут на стол ржаной хлеб с солью, пирог и белый хлеб, затепливают свечи и лампаду под образами, все домашние и родственники молятся с невестой. Затем отец и мать надевают на себя шубы, вывороченные шерстью вверх, а отец крестный берет правой рукой жениха за яйца, а за жопу – левой рукой, жениха берет дружко или брат и подводят его к родителям, которые стоят за столом: отец с бутылкой, а мать с закуской. Дружко говорит: «Любезный батюшка, благослови милое чадо злат-венец прияти и плод с райского дерева сняти». Он повторяет эти слова три раза, а жених три раза падает в ноги своему отцу, на разостланную шубу, которую приготовил сват. Затем отец благословляет сына бутылкой крестообразно, которую целует сначала сам, потом дает ее целовать сыну, и, наконец, они целуют друг друга. Точно таким образом благословляет сына мать, потом отец и мать благословляют его поочередно закуской и отпускают к венцу… В Смоленской губернии отцы, родной и посаженный дерутся кольями, а в Костромской – сватьи выдирают друг дружке волосы… Так строится жизнь, так совершается великое дело духовного оплодотворения, так льется часто невидимый, часто мало заметный, но могучий поток духовной жизненной динамики, составляющий оплот жизни народа, его стержень, связь между его прошлым и будущим!..
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Фокусы Менделеева
Когда, наконец, Леопольд Семенович вошел в загородный дом баронессы, гости, уже удовлетворившие первый аппетит, вели о чем-то общий оживленный разговор.
- Как он согнул – быстро, с усмешкой, нехотя? – спрашивал громко податной инспектор Воздухов, пудреный брюнет во фрачном вицмундире с черным бархатным воротником и обшлагами, английским пробором на голове и маленькой красной кокардой в петличке. – Как именно, хочу я знать?!
- В три погибели, - Дмитрий Иванович Менделеев взял серебряную вилку. – Вот так: смотрите!.. А потом скатал в шарик и проглотил, - снова он показал.
Дамы смеялись.
Извинившись за опоздание, Ауэр направился к столу. Менделеев, занимавший три стула, сдвинулся, Леопольд Семенович приткнулся рядом с ним. С бриллиантовыми пуговицами на манишке, фермуаром средней величины на галстуке и большим солитером на указательном пальце, в белых рейтузах штатского генерала и белой же конногвардейской фуражке, Дмитрий Иванович вбросил Ауэру в тарелку целую сковороду дурно приготовленных котлет-демутон, полил беарнезом, соями, постным маслом и перемешал:
- Ешьте! Вам понадобится много сил.
Пригнувшись, Леопольд Семенович повел глазами: дамы смеялись.
Стеклянным, граммофонным тоном, с шипением, смеялась баронесса-хозяйка дома. Смеялась самым невинным образом, оголив плечи и обнажив грудь, Бриан Мария Исааковна, женщина прекрасного роста. Истерически взвизгивая (половая неврастения вместо характера), смеялась О.В.Гзовская. Смеялась-заливалась в три ручья молодая Никитина – ее миловидность не вызывала плотских желаний. В неловко застегнутом платье, очень чутко филируя, приговаривая и достигая широкого диапазона вокальных красок – от задушевно-нежного полушепота до удалых, по-деревенски звучных выкриков – почти открытым звуком – хохотала Плевицкая.
Дмитрий Иванович Менделеев показывал фокусы.
Задом наперед читал он «Евгения Онегина», вынул из кармана Печорина-Цандера многоаршинную ленту кондомов, превратил воду в вино, сушеного леща в маринованную щуку, а немолодую учительницу Шабельскую – в мужчину.
- Россия отправляет за границу массу костей и получает массу клея, - вдруг, отрешившись, забормотал он себе под нос. – В этом вопросе чрезвычайно, существенно важна самая постановка в направлении, в решении, - внутренно он перестраивался. – Мне кажется, что постепенными, обдуманными мерами дело легко поправимо. Надо, очевидно, сочетание личного с общим и одно первое, даже доведенное до райского блаженства, уже не удовлетворяет требованиям возрастающего мышления и успокаивается лишь удовлетворением общему… Пойдемте, не держите в себе, это вредно, - жестко он взял Леопольда Семеновича за плечо. – Хотите вы сказать мне и спросить…
Поднявшись, они вышли.
Дамы смеялись вослед.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Явление в мире
- Юноше прилично помышлять только об интересах головы и сердца, а муж должен помнить и о живых, возможных и практических потребностях, - продолжал некоторое время Дмитрий Иванович бормотать. – Итак, - окоротил он себя, - вы, вероятно, хотите о том случае? – Он закурил сам и протянул папиросу Ауэру.
В гостиной они были одни.
Матовый свет лился сверху и пропадал в насыпных суконных обоях.
Множественные шкафы стояли неподвижно.
Слышно было, как в столовой смеются дамы.
Двое мужчин сидели в креслах друг против друга, и разница между ними была в том, что один имел жизнь извне, как дар, за который он не мог дать никакого выкупа – Другой же имел Жизнь в Самом Себе, Он был сама Жизнь, ни от кого и ни от чего не зависящая. Не единичная жизнь, не одна из человеческих жизней, а явление в мире, воплощение в человеке той самой Жизни, от которой рождается и питается жизнь каждого человека и жизнь всего мира. И Человек этот, потому что Он имел в себе Самую Жизнь, имел в себе жизнь всего живущего и каждого человека.
Явственно Леопольд Семенович ощущал себя в этот момент лишь жалким образом и подобием Дмитрия Ивановича – болезненное состояние, не постижимое разумом, не давало собраться и перейти к делу.
Каждого имевший в Себе, Дмитрий Иванович взял со стола книгу Беме «Дневник падшей», - превратил ее в «Философию биологии» Ле-Дантека, потом – в геккелевские «Мировые загадки». – Страница сорок восьмая, тринадцатая строка снизу, найдите! – не открывая, протянул он том Ауэру.
- «Он подошел к ней с наДрочитым видом!..» - листуя, обнаружил Леопольд Семенович опечатку.
Рассмеявшись, он смог несколько рассеять вздор внутри себя и начать.
- Среднего роста, лет сорока на вид, с татарским окладом лица, сухощавый, в камлотовом сюртуке, туго подпоясанный…» - штрихами принялся набрасывать он картинку.
- … сидевший на сухоедении! – продолжил за него Дмитрий Иванович. – Вы это знали!.. Перебивается человек сухими печеньями от Бартольса! Так почему не предложили вы взалкавшему отведать Агнца, этой козы с вареньем?! – нестерпимо яркий, над головой Менделеева возник нимб.
- Не хозяин я дому сему… токмо гость, а баронесса терпеть Ратаева не может… из-за сына, - зажмурился Леопольд Семенович и даже заслонился руками.
- А накорми тогда его вы по-божески – глядишь, подобрел бы полицейский сотрудник, наручников не вынул бы, - чуть притушил Менделеев сияние за затылком. – Договорились бы как-нибудь полюбовно, спасли себя от ареста без посторонней помощи, - игриво, терновым прутиком, пощекотал он в ноздре Ауэра.
- Так это вы – Спаситель?! Вы проходили мимо и видели всё! Воздействовали на Ратаева, принудили его уйти, не дав осуществить намеченного! Что это было: внушение, месмеризм?.. Откройте мне тайну Спасения! – чихнул Леопольд Семенович.
- Спасти – не значит ли это восстановить и сохранить ту полную и свободную Личность, какой создан человек? – подпустил Менделеев папиросного дыма. Прислоняясь к шкафу и положив на него руки, он казался распятым. – Верьте в Меня и живы будете Мною! – произнес он Слова, обожженные Духом.
- Всегда… всегда я верил в Вас, - бормотал Леопольд Семенович голосом, неровным от стараний его выровнять. – Я возлюбил вас… Нет больше той любви, как если кто душу положит за друзей своих… - начал впадать он в Евхаристию.
- Будем целовать друг друга, пока текут дни, - Дмитрий Иванович взглянул на часы. – Однако, время! Прощайте, мой друг, и помните: нет любви без единства, нет единства без общения, нет общения без обобщения, нет обобщения без общества, нет общества без любви!
Круто он развернулся на каблуках, вошел в шкаф и прикрыл за собой дверцу.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Опрокинув жандармов
«Ляцкой Евгений Александрович: Санкт-Петербург, Каменноостровский №65, квартира 31», - вспомнил с чего-то Леопольд Семенович.
Дверь отворилась: Пругавин и Каразин вошли – за ними проследовали остальные. Гостиная оживилась говором, шелестом шелка, прелестью образованной жизни.
- Русские люди – люди мучительно тяжелой истории, и судить их надо поголовно, не забывая пережитого ими в веках! – с приятно волнующей, здоровой нервозностью Пругавин опрокинул стул.
Публицист и этнограф, тонко он умел ценить красивое даже в мелочах и дурном.
- Людей, которые идут на святое поле битвы, чтобы наблевать на нем, - таких людей надобно бить! – пытался Каразин вывихнуть оппоненту руку.
Акварист и писатель, он видел безобразно-пошлое даже в хорошем и крупном.
С размаху Анна Николаевна Есипова ударила по клавишам фортепиано: Карл Круг, поджарый Шиффлер и трое Бунге, изображавшие шестерых штукатуров, сплясали народный немецкий танец-шпатель.
Титулярная советница из Калуги, в парижском платье, еще не умеющая его носить незаметно для себя самой, подошла к Леопольду Семеновичу.
- Ваше имя впервые я услышала в Тифлисе, в одна тысяча восемьсот девяносто втором году, - зардевшись, она призналась.
Появившийся вдруг старик Суррогатин, растолкав всех, в окровавленных белых одеждах, спрятался под массивный стол. Вынужденно Лев Львович Печорин-Цандер, профессор Шляпкин и аранжировщик Вяльцевой Чернявский поджали под себя ноги. Потный, инженер Полякевич тасовал карты в натруску, как тасуют лакеи.
- Надо же – животный магнетизм! – подчиняясь чисто половому любопытству, трогал с наслаждением себя руками новоиспеченный учитель Шабельский.
Ногами, под гитару, инженер-связист Поляков отбил морзянку.
Желая, наконец, освежиться, Леопольд Семенович встал и направился к выходу – Иван Васильевич Евдокимов, волею природы литератор, из «Русского общества изучения евреев», молча стоял у него на пути.
- Что скажете? – прикинул Ауэр, куда ловчее ударить.
- Пожар дул жаркими воротами красных губ, - не сказал, впрочем, Евдокимов ничего особенного.
- Когда вы облысеете, - расслабился Леопольд Семенович, - непременно станете похожим на Гиббона, историка!..
Крики раздались, ругань, все смешалось, брызнули осколки стекол – дюжие, впрыгивали в дом жандармы.
- Где он, где?! – махали они оголенными шашками и тыкали ими повсюду.
С достоинством, высоко Леопольд Семенович поднял голову, сложил на груди руки – никто не обратил на него внимания.
- Здесь! Попался, убивец! – за ногу, из-под стола, вытянул жандармский полковник затаившегося Суррогатина. – Вяжи, робята!
Не тут-то было!
Отлягнувшись и опрокинув жандармов, могучий старик прямо-таки вылетел в окно – куда и тяжеловесность подевалась!
Все выбежали в сад и проводили его взглядом: легко взмыв над забором, облитый лунным светом, сноровисто он пробежал по вершинам деревьев и скрылся в их купах.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Будущее России
От шума проснулся маленький С****иаров, красавица-армянка Пиратова дала ему грудь – мужчины с завистью смотрели.
Легкий ветерок шевелил волосы, в саду светились газовые шары, горели китайские фонарики, играл приглашенный оркестр – несколько пар составились и кружились в вальсе. Лакеи в галунах, глуповатые, разносили шабли-мусо и пьяные конфеты в рюмках.
Плевицкая Надежда Васильевна, в кружке дам, жаловалась на ложные положения, в которые ставил ее Менделеев. Возбужденно, дамы требовали показать.
- Что лучше: Бог или женщина? – закусил Леопольд Семенович папиросу.
- Натуре пассивной, - доктор Полотебнов чиркнул спичкой, - Бог всегда ближе.
Гости сидели, стояли и прогуливались по гладко утоптанным дорожкам.
- Как думаете теперь распорядиться собой? – примеривалась Любовь Менделеева покрасивее повязать шнурок.
- Пока не знаю, - среднего женского роста, с белой, выхоленной, как у женщины, шеей, учитель Шабельский наслаждался неизведанным доселе ощущением.- Начну, судя по всему, новую жизнь.
Пронзительно пахло сухими цветами, ночные насекомые гудели.
Оставив шашку, жандармский полковник сидел на маховых качелях с О.В.Гзовской.
- Как хороша дорога из Рязани в Иркутск, знали бы вы! – говорил он, приподымая даму. – Сопровождаешь, бывалоча, кого-нибудь по этапу!..
Дубоватый солдафон, но не без нравственных заложений, умел он пустить пыль в глаза. В скользком шелковом платье, тем ниже Гзовская сползала к нему, чем выше он возносил ее. Оба седые, как Филемон и Бавкида, сговорившись, наконец они убежали в темную аллею.
Анна Николаевна Есипова, с открытой грудью, подошла к Леопольду Семеновичу.
- Помните у Крафт-Эбинга: сержант Бернар выкапывал трупы юных невест, чтобы любить их? – Она упала в шезлонг и притворилась мертвой.
Женщина с головой лисицы: японская ламия – прошла по аллее и села на дерновую скамейку.
- В России ничего никого не удивляет, только злит! – бросил Полотебнов ей конфету.
- Такая, значит, позиция, - чиркнул Леопольд Семенович спичкой.
- Позиция в России: насиловать девиц и бить докторов! – Полотебнов задул пламя.
Сцепившись, по дорожке, мимо них прокатились этнограф Пругавин и акварист Каразин.
Леопольд Семенович поднялся – ему еще нужно было закончить письмо Сунь-Ят-Сену.
- Как видите вы будущее России? – спросил он, прощаясь.
- Будущее России я вижу ясно, - доктор протер пенснэ. – Срать станут в подъездах!
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Хризантемы в саду
Едва коснулся он головой подушки, как тотчас забылся сном, в котором всё, что он думал и видел днем, сплелось в неуловимо быстрые видения, принявшие формы необыкновенные и изощренные.
Приснилось, будто бы он открыл электричество – в диванной комнате, и тусклая трудовая жизнь городской учительницы вдруг засияла новым ярким светом, и будто бы сам собой, сметенный фотонами, снялся вопрос о границах познания и не было более эманации психофизической энергии, с каждой новой ее ступенью уменьшающей полноту Единого: была лишь б л а г о д а т ь - сила, превышающая наши силы, укрепляющая волю, умножающая веру, просвещающая разум, вдохновляющая чувства, помогающая совершать всякое доброе дело, угашающая греховные порывы, исцеляющая болезни и извращения души и тела.
Ночь принесла успокоение своей свежестью.
Проснувшись с ясной головой, Леопольд Семенович вышел в сад.
В саду подавали крюшон.
Слышались риторика и ламентации. Говорили о дезинфекции тюрем, обсуждали интервью Сулержицкого в «Утре». Инженер Поляков спал, уронив голову на балюстраду. Переодетая странницей, Плевицкая звала всех на богомолье.
- Очень много вами благодарны! – жали руку жандармскому полковнику Нелидов и аранжировщик Вяльцевой Чернявский.
- Свободны у вас экипаж и лошадь? – в свою очередь спрашивал тот у баронессы.
- «Хризантемы в саду отцвели уж давно», - напевала Варвара Екимовна собственный жестокий романс,* с ножницами в руках пуская по ветру обрезки бумаги. Разрезать иллюстрированные журналы было для нее не меньшим наслаждением, чем просматривать их.
Из синего сифона Леопольд Семенович наполнил стакан шипящей струей сельтерской воды.
- Видели Стриндберга? – Анна Николаевна Есипова почесала ногу.
- В одна тысяча восемьсот девяносто седьмом году на Дунае, - Ауэр вспомнил. – Зимой.
- Нет же! Прошел только что за забором, в триковом сюртуке… с Мак-Кендриком и Снодграссом, - лежавшая на качалке, Анна Николаевна зевнула.
Шейх-Гассан, бывший сотрудник «Нашей жизни», издатель журнала «Друг народа» подъехал к Леопольду Семеновичу верхом на осле.
- Виктор Сергеевич, письмо Туркина я переслал Пятницкому, - принял его он за Миролюбова. – Скажите, если знаете, имя, отчество профессора Сумцова.
- Нет такого профессора! – с нервной тоской доктор Полотебнов двинул осла по морде. – И Пятницкого никакого нет! И Туркина! Никого и ничего нет – муляжи одни! Манекены! Куклы!.. Убирайтесь, от вас козлом несет!
Не надо было быть ясновидящим или особенно чутким психологом, чтобы понять: тяжело доктор пьян.
Рясофорные, в фелонях, проходили по улице – несли бутылки с терпентинным маслом.
- Корова в лесу хвост оторвала, а скипидару залить нет, - господам объяснили.
- Россия – особая страна! – протрезвев, доктор смотрел.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Всегда в буром
Послышались кашель и стук.
«Уже написана «Чайка», - пришло Леопольду Семеновичу в голову. – Чайка крыльями машет…», - непроизвольно стал он напевать.
«… за собой нас зовет», - в терцию, подхватила Любовь Дмитриевна Менделеева.
- Отчего вы всегда ходите в буром? – Леопольд Семенович оборвал лепесток у цветка.
- Это цвет неопределенности. Я не определилась, - ответила девушка в тон. – Я здорова, отец у меня хотя и небогатый, но с достатком. Я получаю от него двадцать три рубля в месяц. Вот тут и вертись, определяйся! Хорошо, не вычитают с меня в эмеритуру. Такой вот спектакль.
С чистым и смышленым ярославским личиком, сидя в соломенном кресле, довязывала она очередной шнурок.
- Кто тот счастливец? – коснулся Ауэр почти готового изделия.
- Сама не знаю… у всех есть уже, - сноровисто заканчивала она пальцами. – Я чтобы занять себя… свяжу – распущу.
- Зачем же так? – взвешивал Леопольд Семенович «за» и «против». – Шнурки у вас отменные, каждому получить лестно. Представьте, свой я по сей день не снимаю – любуюсь всякий раз, да и повязали вы ловко: ни в чем не мешает… Скажите, - подходил он к решению, - этот молодой поэт… Блок Александр Александрович?..
- Он не только молод, а еще бесконечно стар, - потрясла девушка тяжелой, в русых косах, головой. – Он не свободен от тенденциозности, его затягивает литературщина и бодлерианство матери. Более я не испытываю никакого чувства к нему.
- В таком случае, - взял Ауэр трость, - идемте… едемте!..
Они разбудили Полякова, прыгнули в пролетку – помчались.
Искры летели из-под копыт.
Тополя мелькали, тронутые ржавчиной.
Тритон звенел в летнем болоте.
- Ведет себя затворником!.. – бросал Ауэр по ходу коня. – Может сопровождать вокальные речитативы, исполнять облигатные партии в оркестре! Коренная неосведомленность в делах любви!.. Достоин монтионовской премии за добродетель!..
- Как интересно! – ловила Любовь Дмитриевна на лету. – Прямо-таки меня вы заинтриговали! Скорей же, скорей!.. Кучер – пятак на водку!..
Срезая дорогу, Поляков взял огородами.
Пролетка нырнула в овраг.
Промчалась, накреняясь, по гребню фашинной плотины.
Прогрохотала колесами по плитам старого кладбища.
Весь в мыле, вороной жеребчик остановился у домика с белыми ставнями и красным коньком на крыше.
Спрыгнув, седоки побежали.
Ни звука не раздавалось им навстречу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Двойной натуральный флажолет
- Удивительный человек! – продолжал Леопольд Семенович восклицать. – В сортир с виолончелью ходит! Спит с ней! Он вам покажет синкопы в ломбардском стиле! Продемонстрирует пиццикато! Такую выдаст репризу на органном пункте – закачаетесь!
Возбужденно, Любовь Дмитриевна смеялась.
Они поднялись на крыльцо и вошли внутрь.
Тихо было.
Пахло кислым.
Бесстрастный, смотрел со стены лик Богородицы.
Бледнозеленый, истощенный и мертвый с лица, в обнимку с инструментом, Вержбилович лежал на полу.
- Доигрался! – Ауэр снял шляпу. – Берите за ноги!
С Любовью Дмитриевной он перенес тело на лавку. Послали за доктором.
Явившись, незамедлительно Полотебнов влил Вержбиловичу молоко, сильно надавил на живот – оглушительно Алексей Валерианович пёрнул.
- Двойной натуральный флажолет! – определил Леопольд Семенович. – Енох не умер!
- Будет жить! – подтвердил доктор.
С облегчением все вздохнули.
- Соната Барьера для двух виолончелей, - тут же принялся больной бредить, - мелодическая выразительность, законченность, контрастность отдельных частей, их подкупающая жизнерадостность перемежается то строгим пафосом, то мягкой лирикой и грацией… богатство и разнообразие ритмической фактуры… наличие аллеманды, куранты, жиги, сицилианы, гавота придает сонате характер сюиты…
- Я остаюсь, а вы идите, - Любовь Дмитриевна распустила корсет.
- Вам предстоит с ним повозиться, - предупредил Полотебнов. – Организм больного ослаблен длительным воздержанием.
- Он скоро встанет! – девушка обещала.
Промыв клизму, доктор убрал ее в чеховский саквояжик.
Потоптавшись, мужчины вышли.
- Кто мы? Импотентные романтики привидений прошлого, - Полотебнов горько рассмеялся, - или опасные и вредные реакционеры?
Стоял ясный, прохладный, в средних числах августа, день.
Гульливое, плескалось море.
Птицы гордо реяли.
Пряной вонью с пожухлых кустов воздух отравляли шпанские мухи.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Все формы разврата
В пятницу Леопольд Семенович искупался в море.
Студеная вода ознобила тело, пескарики тревожили волосы.
- Сом с усами, - показал на него истощенный молодой человек в серой поддевке с кавказскими пуговицами.
Терпко, из тальниковой пусторосли шибало прелью.
Дачи, окруженные палисадниками, погружены были в безмолвие.
Двухколесная таратайка вдруг промчалась мимо.
- Получена депеша… я уезжаю! – нахлестывая каракового иноходца, весь в мыле, крикнул с облучка Михаил Иванович Пантюхов.
Ауэр проводил его глазами, нагнулся, подобрал слетевшую чужую шляпу, повесил ее на сучок векового дуба.
«Вот так же, - вспомнилось ему, - двадцать один год назад, в Баден-Бадене…»
- Папа, дайте руку! Папашка, противный, дайте же! – смеялись и зазывали в ветвях русалки. – Айда к нам! Воспоминания можно утолить вином и разгулом! Мы предлагаем все формы разврата! Свободный брак для заграничного путешествия!
Подавив вздох, Леопольд Семенович взял к дому.
Обойдя мельничную плотину, спустившись в овраг и выбравшись из него по крутому склону, он пересек заброшенное кладбище и, опираясь на щегольскую палку, вышел к старой полуразвалившейся смолокурне. Тотчас двери избушки распахнулись – полицейский сотрудник Ратаев выбежал: была у него известная молодость в лице и живость взгляда и египетская папироса во рту.
С прищуренным от неожиданности глазом, рукой Ауэр схватил воздух.
- Вы арес… арес… - силился тем временем Ратаев сказать и не мог, тянул к Леопольду Семеновичу разомкнутые наручники и не знал, как поступить с ними.
Сизый голубь с рубиновыми глазами вился над его головой.
- Дмитрий Иванович, вы здесь? – еще не просохшим полотенцем вытер Ауэр вспотевший лоб.
- Где же еще! – откликнулся из табачного облака знакомый голос.
- Выручили… спасибо! – вдел Леопольд Семенович в дым распрямленную ладонь и ощутил ответное пожатие.
- Пустяки, право, - невидимый, Менделеев ответил. – Всегда готов услужить вам, чем могу…
Где-то далеко выли румыны.
По деревянным мосткам Ауэр шел вдоль забора.
В воздухе пахло железом, жалюзи дрожали на окнах.
Широко водя кистью, художник Кузнецов мазал дегтем ворота провинившейся девушки.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Чувственная, как насекомое
Дом полнился гостями.
Стоял неумолчный шум, все было прокурено, приспособлено для скандала и головной боли.
Раскачиваясь от смеха и удовлетворения, Варвара Екимовна ударяла по клавишам. С застенчиво расставленными руками и сжатыми коленями, как всегда стоят женщины, впервые надевшие мужское платье, учитель Шабельский пел бабьим голосом солдатские песни.
Кухонный мальчик ткнул в Леопольда Семеновича жареным поросенком – с легким потиранием рук, начался обед.
- Жить всеми фибрами своего я! – иссиня выбритый, в визитке, Пругавин, публицист и этнограф, бросил окурком в Каразина.
- Мудрование и больше ничего! Что ли, вы – чемодан?! – Каразин, акварист и писатель, плюнул в стакан Пругавину.
К раковому супу с хрящиками молодых осетров полагались пирожки с визигой и налимьими печенками.
Ели, вздыхая от неумеренности.
- Сегодня ночью я буду прихотливой, - в суконном тайере, Бриан Мария Исааковна выпила полный стакан шабли. – Пожалуйте бриться!
- Гнусное предложение на возмутительной подкладке! – с нервной тоской Полотебнов ударил по столу. – Отчего я должен быть другой, а не такой, как все?!
- Все мы квиты!* - загудел Коцюбинский.
С глазами, мутными от подагры, жандармский полковник выстрелил в потолок. Визгливо, с хоров закричали румыны. Выронив красный, как для причастия, носовой платок, припадающими шагами О.В.Гзовская засеменила к дверям. Упав на колени, Чернявский, аранжировщик Вяльцевой, целовал сидение кресла, в котором только что она сидела.
- Каждый, обратите внимание, стремится создать для себя наивыгоднейшую роль и тем самым мешает законченности и ясности других ролей, то есть характеров! – раздалось по соседству.
Леопольд Семенович размахнул дым: с бородой, причесанной по-ассирийски, ошуюю сидел Менделеев.
- Вам, со стороны, яснее действующих лиц видно, достаточно ли обоснован тот или иной поступок лица, уместно ли то, что это лицо сказало, - почтительно Ауэр склонил голову. – Поверьте, я очень высоко ставлю вас.
Рослый молодой человек, по виду – содержатель скаковой конюшни, принялся фыркать и ржать. Развратная и чувственная, как насекомое, Кривополенова приподняла с боков платье.
- Животное прекрасно, но человек-животное отвратителен! – Менделеев поднялся. – Проводите меня.
Поднявшись, они вышли.
Слышался стук ножей, голос старьевщика, удары палкой по ковру.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Не выпуская папироски
Глухая дорожка вилась, изрытая змеевидными поверхностными корнями.
- Женщинам я достался восьми с половиной лет, - Дмитрий Иванович замолчал.
- Как это было? – Ауэр оступился и увязил штиблеты.
- Всенощная шла в темном приделе, - Дмитрий Иванович рассказал. – Приютские мальчики на клиросе выводили верха тонкими, писклявыми голосами. Воздух дышал влюбленностью. Придя по первому звонку, я остался до раздачи антиминса. Старушка хорошего тона, с грудью, перетянутой зеленым запоном, показывала вид, что дремлет…
- Она заложила руку вам за ременной поясок? – Ауэр переспросил.
- Чуть-чуть сдвинула брови и самую малость раздвинула колени, - Дмитрий Иванович подтвердил.
- Ее движения были связаны платьем?
- Она освободилась от лишнего белья, - Дмитрий Иванович показал.
Дойдя до озера, заросшего по дну аиром и осокой, они сели. Пошарив багром, Менделеев выудил из воды дюжину холодного пива.
- Отдул в алтаре, - закончил он свой рассказ. – Так то.
Весело кудрявился по склону молодой ракитник.
Худые люди – негодяи или заблудившиеся – мыкаясь без занятий, ходили поодаль. С малыми не по туловищу головами, с ноздрями, выжженными купоросом, и ушами, простреленными во время холостых пирушек, они не держали ни лошадей, ни прислуги. У них не было журфиксов – были дубины и ружья. Уже составляли они ударный отряд со своим командиром.
Старик Суррогатин, отделившись, подошел – бухнулся тяжеловесно на колени.
- Чего тебе, Петр? – поморщился Менделеев от запаха.
- Благословите, Спаситель! – ударил юродивый лбом.
Щедро, Дмитрий Иванович окропил его из бутылки.
- Взалкали, небось? – поймав с неба упавший каравай, принялся Менделеев резать… резать… резать. – На-ко, тут всем хватит…
Сизый голубь с рубиновыми глазами выпорхнул из кущи. Явственно Леопольд Семенович ощутил разлившуюся благодать и нарастающую духовность.
- Дмитрий Иванович, - снял он шляпу, - в чем заключается основание добра, истины, красоты и самого бытия?
- В многоединстве, - тут же, словно он ждал этого, Менделеев ответил. – В совершенном сочетании единства и множества, своеобразия и тождества.
- Как можем мы отличить добро от зла, здоровье от болезни, красоту от безобразия? – снова Леопольд Семенович спросил.
- От слов восходите умом вашим к тому, о чем они говорят! – снова Менделеев ответил.
- Бог создал мир, но не участвует в жизни мира, так? – задал Ауэр третий вопрос.
- Не участвовал… - Дмитрий Иванович выпустил сноп света, - до некоторого времени.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Красивая вера в Россию
- Что есть добро? – спросил еще Леопольд Семенович.
- Жизнь в правде, – откашлявшись, Менделеев сплюнул.
- А сущность правды?
- Любовь, - показал Дмитрий Иванович руками. – Добро, в сущности, есть любовь.
- Ну, а истина?
- Истина есть самое сущное, – сказал вдруг Менделеев на древнееврейском. – В истине мы встречаемся с сущим.
По шоссе они дошли до фашинной плотины. В конце ее, из оврага, поднималась двускатная, покрытая лишаями крыша водяной мельницы.
- Мне сюда, - Дмитрий Иванович простился. – Спасибо, что проводили.
Нога в белом чулке выставилась из-за камня – отчетливо сквозь чулок пробивались черные волосы. Нетопырь засвистал. С грохотом упала осина. Копыта зацокали: инженер Полякевич. С ветерком в ушах, домчался Леопольд Семенович до дома.
В английской кофте из бумазеи, по-прежнему Варвара Екимовна сидела за роялем.
Охочие танцевать, лихо на столе отплясывали румыны.
- Приветствую всякий огонь, зажженный от искры безумия! – кричал профессор Шляпкин.
- Идемте, я вас погрею! – тянула его за собой сказительница Кривополенова.
Взасос, Каразин, акварист и писатель, целовался с Пругавиным, этнографом и публицистом.
- Как сочетать нашу красивую веру в Россию с ужасающе безобразной действительностью? – доктор Полотебнов плакал.
- Жизнь по существу бессмысленная, без разумной причины, без разумной цели! – вторил ему Лев Львович Печорин-Цандер.
В черном фраке с двумя камергерскими пуговицами, Дмитрий Иванович Менделеев дирижировал серебряной вилкой.
- Вы… что делаете? – только и мог Леопольд Семенович вымолвить.
- Я сокращаю диалог там, где он длинен и ускоряю действие там, где оно медленно! – густо Дмитрий Иванович принялся хохотать. – Поцелуйте свою мамочку!
Ноги у Ауэра подогнулись, он сел, выпил рюмку водки.
- Почему не живете Вы только Своей собственной Личностью… выходите из Своей абсолютности? – справился он с голосом.
- Если бы я не хотел или не мог выйти, - Менделеев воткнул вилку в стену, - я не был бы Творцом.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Маленький прыщик, желтое пятнышко
- В самом деле, какая это все чепуха! – из-за пазухи Дмитрий Иванович вынул голубя и принялся кормить его фаршированным поросенком. – Поговорим о другом…. – Читали «Епархиальные ведомости»: в Пекине, в женской школе имени Лао-Цзы открыта «Лига любви»?
- Мне Сунь-Ят-Сен написал, - Ауэр сузил глаза. – Он там у них отвечает за практику. Работа весьма облегчает ему холостой быт.
- И как вам затея? – что-то Менделеев тоже сделал с лицом, и Леопольд Семенович ощутил холодок в паху: лик Христа, точная копия с Гвидо-Рени! Портрет в рамке из бронзинированного багета!
- Если от Бога это дело, то как бы не быть врагом дела Божья, а если не от Бога, то оно само погибнет, - уклончиво он ответил. – Чувствую себя рядом с вами, знаете ли, этаким скудельным сосудом, - Ауэр прибавил.
Губы Менделеева раскрылись в торжествующей усмешке.
- Влечет вас к себе недоступное Совершенство? – он вынул карманное зеркальце и убрал мешки под глазами.
- Скорее совершенная Недоступность, - желая освежиться от внутреннего волнения, залпом Леопольд Семенович выпил ледяного шампанского.
- Притоманно! – покатился Менделеев со смеху. – По окончании ефимонов!.. – Он закурил, окутался облаком дыма и исчез.
Тем временем в гостиной показались новые гости.
Сумцов вошел Николай Федорович с Милициной Елизаветой Митрофановной, Наживин с Невежиным, Юшкевич Ада Алексеевна и за ними, в ботинках американского покроя с низкими каблуками и широкими носками, - еще одна женщина, степенная, веселая, приятная, рассудительная и без охальства.
- Маленький прыщик, желтое пятнышко, крохотная царапинка, пустяковский синячок, - приговаривала она густым, низким голосом.
- Кто это? – Леопольд Семенович подтянулся.
- Мария Валентиновна Петцольд, - Печорин-Цандер объяснил. – О ней сейчас много говорят.
- Что же? – рад был Ауэр отвлечься от дум и нелепых догадок.
- Говорят, что она – вторая Шаляпина… второй Шаляпин!
- Она, что же, «Блоху» может?
- Почище еще Федора Ивановича! Да что там «Блоху» - ей выше подавай… ниже… Царя Бориса, Мефистофеля, Ивана Грозного!
- Как интересно, - проговорил Леопольд Семенович со всем возможным равнодушием. – Вы близко с ней знакомы?
- Разве что не спали под одной шинелью, - Печорин-Цандер прикинул. – Впрочем, и это было.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Красивые люди вызывают желание
- Мир кулис связан с миром полусвета, - составленный физически из серии корсетов, Печорин-Цандер ударился в дразнящие воспоминания. – Модели из Парижа от Пакэна и Дусэ, прельстительные неистовства, интриги… Молодым капризом, резко, она разорвала со мной.
- В марте случал лошадей.
Гатил в апреле плотины… -
тем временем, и впрямь не хуже Шаляпина, Мария Валентиновна пела.
- Она замужем? – Леопольд Семенович почесал кончик носа.
- Должна была, но не вышла.
- Это почему?
- У жениха упал шапокляк, - Лев Львович Печорин-Цандер клацнул челюстью.
С испитыми от неврастении лицами, бессмысленно гости ходили по гостиной. За окнами занимался рассвет. Петух крикнул. Вспыхнули и заблистали на буфете медные уголки.
Подали десерт: капуста, хрен, тертая редька – все в огуречном рассоле.
- Пройтись! – требовали дамы.
Надеты были ватерпруфы. Осторожно, чтобы не оброситься, все вышли – группами и попарно растянулись длинной вереницей.
В крылатке, обрывал Леопольд Семенович завялые влажные листья.
«Наше бытие несамоосновно, - так думалось ему, - все возникает, все исчезает, все меняется, переходит одно в другое, все делится, все смешивается, все ограниченно, бедно, одно свойство вытесняет другое, сильный бывает глуп, стильный груб, добрый безобразен, красивый – Кантакузен. Бытие колеблется между двумя противоположными стремлениями: одно ведет к увеличению бытия, другое к разрушению и небытию. Между двумя мгновениями всегда пустота. Все состоит из каких-то частиц, плавающих в пустоте, и все готово исчезнуть, хотя все существует и может возрастать в бытии, потому что все питается из бесконечного Источника бытия в вечном обновлении. Есть в мире и в каждом сущем большее, чем оно само. Наша жизнь дается нам непрестанным усилием, и все непрестанно уходит в прошлое, проваливается в какую-то тьму. Как будто под нами темный поток, а мы перескакиваем с усилием и в страхе с камня на камень. Если человек идет путем совершенствования, он все время превышает себя – иногда мы в несколько минут восходим на такую высоту, о которой едва мечтали. Это одно из самых глубоких, животворных и радостных переживаний, доступных человеку…»
Неожиданно для себя самого издал Леопольд Семенович громкий клокочущий звук – глупое слово, вскочившее в мысль, рассмешило его.
Мария Валентиновна Петцольд обернулась, пристально посмотрела на Ауэра и снова пошла, качая бедрами и аппетитно переставляя ноги.
- Красивые люди вызывают желание с ними поебаться, - сказал негромко Лев Львович Печорин-Цандер.
Леопольд Семенович не стал спорить.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Разговор с Богом
Мелкая, сеялась водяная пыль.
Веяло горечью повилики.
Желтый цвет превалировал.
Птицы разворачивались в небе клювами к югу.
- Черт бы побрал вашего муж-ж-жа! – не столько художник, сколько ритор, Кузнецов жужжал мухой Аде Алексеевне Юшкевич, даме для мазурки.
Известный за доброго малого и порядочного человека, стошнивший все, что съел и выпил, Сумцов Николай Федорович палил из тулки по воронам.
- Подобные поступки есть скрытое самолюбование, тот же эгоизм, - корил его Полотебнов.
Пройдя по шоссе, все спустились в овраг.
- Тургенев, уверяю вас, никогда не был офицером! – спорил профессор Шляпкин с Шиффлером, владельцем шляпного магазина.
В американских ботинках, Мария Валентиновна Петцольд шла впереди, оглядываясь на Леопольда Семеновича. Волнующе от нее пахло табаком, бифштексами и ликером.
На кладбище к обществу присоединились старики Минаев и Курочкин.
- Отвратительно, когда скрипят двери! – они ворчали, крепко держа чашки с бараньими черепами.
Сизый голубь, вспорхнув, капнул на Леопольда Семеновича белым.
- Все-таки Вы есть? – Ауэр догадался.
- А то нет! – в ответ донесся характерный голос.
- Что значит быть?
- Быть значит быть единым.
- Что есть единство? – смотрел Леопольд Семенович над собой.
- Основа бытия, - голос снисходил.
- Единство, что ли, это Вы?
- Само собой.
- Основа бытия тоже?
- Не только основа, но и полнота его.
- Здоровая полнота? Полнота всех благ?
- Всех благ, всех положительных свойств и образов бытия, которые только могут существовать.
- Что есть первое благо?
- Есть само бытие. Тот, кого нет, как может он вообще пользоваться какими бы то ни было благами? – принялся голос смеяться.
Густо, с неба сыпались пучки золотой и серебряной канители.
- С кем это вы разговариваете? – озабоченно, доктор Полотебнов заглянул Леопольду Семеновичу в глаза.
- С Богом, - отшутился Ауэр.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Регуляция причинных рядов
Уже виднелись стены салотопенного завода.
«Наше дело мужицкое – мы до всего сами», - выбито было на воротах.
Прочитав надпись, все повернули к морю.
Волны ходили и с шипением ползли на песок.
Низко летали чайки.
Мария Валентиновна Петцольд шла впереди с коробкой конфет и веточкой вербены в руке. Оглядываясь на Леопольда Семеновича, она показывала ему зубы до самых десен, пальцами проводила по бровям, и угол глаза у нее был лукавый.
- Я не обманывал Авраама, когда искушал его. Я требовал действительно всего, чтобы потом подарить все сызнова отдавшему все и любящему Меня… - Дмитрий Иванович Менделеев бормотал чепуху.
- О чем это вы? – дружески Леопольд Семенович вступил в разговор. – Что-то я не возьму в толк…
- Мои мысли – не ваши мысли! – вдруг рассердился ученый, и сильно от него запахло медью.
Тропинка вывела общество к пожарной каланче.
- Прощайте, мне сюда! – принялся Менделеев взбираться по крутой лесенке.
- Дмитрий Иванович, - Ауэр спохватился, - как входит Бог в жизнь мира?
- Через смирение и любовь… Через любовь и смирение…
Разнузданная, ржала лошадь.
Бобыль в широком решменском кафтане пахтал масло.
Двенадцать деревенских девок рубили капусту в большой колоде.
Почтмейстер сидел на пеньке и жег на свечке сургуч.
Мария Валентиновна Петцольд, желанная, шла впереди – к своим крепко завитым, цвета вороньего крыла, волосам она приколола эспри, оглядывалась поминутно на Леопольда Семеновича и для отвода глаз отчаянно флиртовала с женоподобным учителем Шабельским.
Любовь Дмитриевна Менделеева и Вержбилович Алексей Валерианович попались навстречу.
- Со шнурком или на шнурке? – Леопольд Семенович помахал.
- То и другое, - Любовь Дмитриевна объяснила. – Захватившее нас сильнее человеческой воли.
Все повернули к старой смолокурне.
- Главное перевернуть жизнь, а все остальное не важно! – проповедовал Полотебнов.
- Приедет Ленин – перевернет! – отвечали ему…
Ночью в окно комнаты постучали. Не спавший, Леопольд Семенович посмотрел: к стеклу прильнул длинный силуэт женщины…
Утром баронесса кое-что ему сообщила.
Принявший ее слова за ослышку, Ауэр приставил ладонь к уху.
- Панина нашлась! – охотно Радошевская повторила.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Три страшных греха
В самом конце лета в загородном доме баронессы появились крабы, но ловиться они не давались. Поползли и странные слухи о каких-то смутах и бунтах – будто бы врываются к дачникам лихие люди и крепко безобразят, а предводительствует ими новоявленный Дубровский – старик Суррогатин, и будто бы ни один усмирительный отряд не может их усмирить. Великая трусиха погромов и революций, тут же, побросав хризантемы, спешно Варвара Екимовна ретировалась в столицу. За ней, от греха подальше, из Ольгина в Петербург, возвратились все остальные.
Дмитрий Иванович Менделеев хотел было задержаться и, пользуясь отменным бабьим летом, закончить на природе кой-какие опыты, но Анна Ивановна с Любой, поддавшись общему настрою, уговорили его свернуть сезон.
В поезде Дмитрий Иванович листал «Задушевное слово», рассматривал картинки, потом, прикорнув головой на руку, задремал.
Квартира на Забалканском стала как будто меньше. На всем лежала печать запустения, скуки и вялости. Рассохшийся, под ногами, трещал паркет, ему вторила старая мебель. Висевший в гостиной репинский, на самом простом керосине, портрет, тот, где великий химик превращал, с помощью пара, свинец в золото, выцвел, местами с него сошла краска. Близоруко поднеся лорнет, Анна Ивановна зашлась в истерическом хохоте: весь желтый, изъеденный коростой, Менделеев смотрел пустыми глазницами.
Пол в кабинете завален был карандашами, циркулями, линейками, ретортами, мышиным калом. Нагнувшись, Дмитрий Иванович подобрал катетометр от Саллерона и револьвер системы Третнера, разобрал, смазал касторовым маслом.
В окне противоположного дома видны были напомаженное лицо столоначальника и опухшая голова писца.
- Мне нужно к шляпнику, сапожнику… юбочнику! – за дверью говорила Анна Ивановна.
Зубами, Дмитрий Иванович захватил бороду.
Тоска и безысходность ползли углекислотою.
«Беспричинная ненависть, - напомнил Менделеев себе, - приравнивается к трем самым страшным грехам: идолопоклонству, непотребству и пролитию крови».
Легче не стало.
Тараканий ус высунулся из-за шкафа – тут же Дмитрий Иванович выстрелил, промахнулся, погнался за убегающим врагом, настиг, прихлопнул его катетометром.
В домовой церкви князя Голицына заблаговестили к поздней – тут же обедня и отошла.
С примочкой на голове, Менделеев курил папиросу за папиросой.
«Жизнь продолжается в тех же рамках», - пытался он убедить самого себя.
Тщетно!
Зажав руками глаза и уши, Дмитрий Иванович пошел в постель, проговорил молитву на сон грядущий, закрыл глаза и увидел кобольда в человеческом образе: изо рта у него росли крылья летучей мыши, а из плеч торчали клыки кабана.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Бронза без запаха
Тут же сон вылетел из него, и он проснулся.
Усталый, потный, опасаясь простуды, в осеннем, на плечах, пальто, слушал воздух.
Мертвая, стояла тишина.
Растение для полоскания рта – рута жухла, посаженная в горшке.
Он дернул за сонетку так, что звонок раздался на весь дом.
- Не возвращалась. Нет, - доложили.
В коридоре, забытое кем-то, стояло катальное кресло. Он сел, нажал на педали, поехал.
В гостиной была невыносимая жара, в диванной – непомерный холод.
«Валентность элемента так же постоянна, как его атомный вес», - вспоминалось из прошлого.
Комнаты проплывали одна за другой, кладовки, чуланы.
Зеркала повсюду заплеваны были мухами, спинные задки стульев сильно захватаны. Бронза не имела запаха, цветы – блеска.
«Вещество, силу, дух мы можем изучать в проявлениях, где они неизбежно сочетаны – в них, кроме присущей им вечности, есть свои постижимые, общие, раздражающие признаки или свойства, которые можно перепевать на все лады, но надобно понять, что это величайший и подлейший самообман, ибо, в этом случае, человек творит себе бога из науки – обожествленная же наука есть лживый, мерзкий кумир, ибо она никогда не обладала и обладать не будет ни всеведением, ни непогрешимостью – напротив, нет ничего легче, чем использовать науку для лжи и разрушения мира: наука, да, питается истиной, пожирает ее, но абсолютная Истина есть Бог, Его не сожрешь», - такая мысль промелькнула.
Он заложил вираж и на скорости въехал в спальню Анны Ивановны.
Шкафы были настежь распахнуты, на вешалках не хватало платьев из голубого камлота, из серого фая с высоким лифом, попелинового и бархатного с разрезными рукавами, серой, с красными пуговицами, жакетки и светло-васильковой шубы, отороченной кошкой. На полках он недосчитался полудюжины панталон, двух корсетов китового уса, множества чулок и подвязок, упаковки дамских подушек, блондового спального чепчика.
«Во мне двести сорок восемь частей тела и триста шестьдесят пять жил», - Дмитрий Иванович сосчитал.
В прихожей на полу лежала чистая коломянковая салфетка.
Не нужные для обихода вещи были повсюду.
Неприхотливый, но вкусный завтрак был сервирован в ванной комнате.
- Если нам нравится
Смотреть друг на друга,
Это надо делать
Сегодня! –
пела под душем немолодая кухарка.
Позавтракав, Дмитрий Иванович поехал к себе в кабинет и выглянул в окно: виду не было никакого.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Химические антиподы
Колокол звонил оглушительно, инда лязгало в ушах.
Гудели и сипло ныли шарманки.
Пронзительно свистели каучуковые пищалки и дребезжали жестяные дудки.
Выл, сраженный пулей, жестяной лев в открытом тире.
Амфитеатров шел навстречу.
- Мое! – обвел он рукою. – Все было мое! Украли! – ноздря у него натянулась, и он заплакал.
- Не вы первый, не вы последний, - Дмитрий Иванович успокоил. – Еще Тургенев мне жаловался.
Охочие до умных разговоров, немного они покурили.
- Отдельная человеческая личность – вы, например, - Менделеев смерил взглядом, - не есть всецелый человек, ибо сотворены люди как единое человечество. Принадлежащее вам принадлежит всем, и каждый может распоряжаться вашим, как своим. Там, где есть разделение – нет Бога. Посему не в скорби пребывайте – в любви! В любви пребывающий пребывает в Боге, ибо уподобляется Богу, жизнь Которого есть Любовь, и потому еще, что сама любовь, как всякая сила единения, от Бога.
- Я обратился к Вам, и Вы обратились ко мне! – Амфитеатров прочувствовал. – Воистину до встречи с Вами я блуждал во тьме!
- Тьму познаёте вы, когда входите во врата трепета, - минутно Дмитрий Иванович отвлекся большой статной женщиной во франтоватой драповой кофте, - свет же, когда из них выходите, но точку не следует ставить, не достигнув любви.
- Сказанное Вами принадлежит мне! Забито! – Амфитеатров объявил. – Сейчас прямо вставлю в роман… в «Паутине», там, у меня священник один, молчит все время – вот и скажет… «врата трепета»…
Поспешно он откланялся и поспешил прочь на тонких, портновских ногах.
Оставшись на Сенной, Менделеев купил рыбы.
На Первой роте Измайловского полка, в магазине Леонова, взвесил яблок.
Ломовики громыхали по булыжнику. Рысак промчался с отнесенным по ветру хвостом.
В аптекарских магазинах (по два на улицу) заседали прозорливые евреи-провизоры.
Вконец изолгавшиеся дети кричали с безумными лицами.
Женщина, та же, в драповой кофте, вышла навстречу, посмотрела на Дмитрия Ивановича как на знакомого и рассмеялась.
Невыносимо ясным взглядом Менделеев ответил.
«В группу одновалентных попадают элементы, не только не имеющие между собой ничего общего, но являющиеся прямо-таки химическими антиподами», - промелькнуло.
Дворники вытряхивали ковры, стреляя ими, как из пушки.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Письмецо от Чехова
В полной невозможности спокойно уснуть, всю ночь он метался, стонал, обливался потом.
Утром нашарил в постели выпавшие за ночь шпильки и с отвращением швырнул прочь от себя.
Драповая кофта, забытая, висела на спинке стула. Он смял ее, впихнул в реторту, растворил в азотной кислоте.
Сел клеить абажур-транспарант с сухими букетами.
Дети вошли – он роздал яблоки.
Салопницы – им он отдал все медные деньги.
Мастеровой в синей сибирке – медаль Коплея.
Ничтожный сенатский писец – картину Лемоха.
Мальчик с неопределившимся носом, хвастая, корчил пьяного. Старуха-охтенка шумно выпустила вдруг сернистый ангидрид. Мужчина в круглой пуховой шляпе развернул спиной к себе самого Менделеева, поднял ему ночную рубашку и пригибал все ниже для достижения дьявольской цели…
Пронзительно Дмитрий Иванович крикнул, вывернулся, катетометром от Саллерона хватил содомита по шляпе – стреляя в потолок из револьвера, погнал человеческое отребье вон из квартиры к открытой настежь входной двери, вытолкал всех, заложил дверь запором.
Тут же вошел почтальон, человек средних или чуть-чуть пожилых лет. В прюнелевых ботинках вместо сапог, подал Менделееву письмецо на желтой, с разводами бумаге, пахнувшее устрицами и ладаном.
- Анна Ивановна где же, обыкновенно дома всегда?
- Она повезла лес на продажу в Данциг, - Менделеев ответил.
За окном открывался неизвестный ландшафт с деревцами, горами и облаками.
Раздумчиво, Дмитрий Иванович пропускал в кулак бороду – письмецо было от Чехова.
«Путь общественной борьбы всегда приводит к необходимости жертвы, страданий и смерти. Когда мы малодушествуем, мы не избавляемся от страданий, ибо совесть обличает нас, и мы внутренно надламываемся. Страдания и смерть неизбежны в борьбе со злом – они имеют искупительный смысл. Люди давно погибли бы от грехов и болезней, если бы страдания не заставляли нас обращать внимание на внешнее и внутреннее зло, остерегаться его и бороться с ним. Смерть освобождает от зла всех тех, кто подчиняется ему как бы нехотя, затянутый в зло падшим миром. Если бы не было смерти, падшее состояние мира продолжалось бы бесконечно. Мы не имеем возможности притязать быть избавленными от страданий и смерти. Зло окончательно изживается страданиями и смертью, если они совершаются ради Царствия Божия. Атом того или иного элемента может связать определенное число атомов других элементов. Тара-ра-бумбия, сижу на тумбе я. Вы – химик, мыслите химически и умрете химиком!» - писал Антон Павлович.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Трясясь и постукивая
Когда Дмитрий Иванович кончил есть бутерброд и читать, еще некоторое время явственно он видел перед собой лицо, с написанным на нем благородным спокойствием, разлитой по глазам добротою, немного усталое, с каштановой мягкой бородкой, обезображенное самую малость пенснэ на толстом ботиночном шнурке, и, несмотря на жалость, которую он испытывал сам к себе и желание остаться, с улыбкой счастья знаменитый ученый лег головой на подушку: его радовала мысль, что, пусть в туманной, завуалированной форме, оттуда ему было сделано предложение.
Закрыв глаза, он начал делать то, что делал в детстве, когда папенька Иван Павлович и маменька Мария Дмитриевна, в карнавальных костюмах и масках, уезжали куда-нибудь на костюмированный бал или светский раут и оставляли его одного в большом неуютном доме среди разбросанных в беспорядке вещей и предметов одежды: он шевелил ногами, будто шел. Он чувствовал себя самим собой и больше не был другим. Он чувствовал, что не расстался со своими мечтами, что жить без них не может и, как ни странно, с ними тоже.
Была та же тряска с постукиванием.
«Тот, кто теряет свою первую жену, приравнен к тому, кто жил во время разрушения Храма, - вспомнил он. – А тот, кто теряет вторую?»
Само собой, он знал ответ на этот вопрос, но до поры не хотел отвечать на него самому себе. Он все знал, что бывает на свете, во все проник. Его знание было самым полным. Ничто не укрывалось от него. При нем всегда было неспокойно, оттого именно, что он все давно знал, без рассказов, намеков, даже не видя и не слыша. Это всепознание очень тяжело на нем лежало.
Трясясь и постукивая, Дмитрий Иванович вздохнул и охнул.
Когда он вздыхал и охал, он каждый раз вздыхал и охал обо всем вместе: ничего отдельного или отрывочного у него не было – все было неразделимо. То, что говорили другие, почти всегда ему было скучно, потому что он все знал лучше всех. Знание это освещало путь любви и расширялось любовью, в пределе, совпадая с ней. В течение всей его земной жизни связь между ним и людьми была исключительно глубока и таинственна, искренно он любил свой народ – видя его отступничество и предвидя его бедствия, он сокрушался о нем. Его жизнь была великим творческим напряжением духа ради спасения мира. Да, он боялся ужасов, зависел от соблазнов, полуправд и лжи, делал не только то, что считал должным в свете божественной правды, но его целью было явить силу духа в самом духе даже при внешнем бессилии, и это бессилие должно было обнаружить внутреннюю силу с особой яркостью.
Достиг ли он цели – Бог знает.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Божественное Ничто
«Милостивый государь Антон Павлович! – так начал он ответ. – Я получил от Вас то, чего искал, а не то, что Вы посчитали нужным мне дать. Ученые повсеместно заблуждаются, человеческое знание ограничено, ненадежно, неверно – сам я долгое время блуждал в темноте, продираясь сквозь мрак похоти и суетных желаний, которые затемняют лик Бога во всех трех Его состояниях вещества. Сердце мое стало горьким. Мать и отец, возвратившись поутру с костюмированного бала или светского раута, в масках, били, бывалоча, меня смертным боем, застав трясущимся, постукивающим и шевелящим ногами, но медитировать я мог только так. Из тьмы светило мне божественное Ничто, возникшее из Высочайшей Первоначальной Силы. Я слышал ангелов, видел все небо в алмазах и видел еще, как все зло земное, все наши страдания тонут в милосердии, которое наполняет собою весь мир, и наша жизнь становится тихою, нежною, сладкою, как ласка, млекопитающее семейства куньих, истребляющее вредных грызунов. Наука, возвращаюсь к теме, не может иметь абсолютного авторитета, в своих выводах она ложна и подлежит исправлению посредством изучения Богословия. Сомнительность науки очевидна: господствует повсеместно ложное и извращенное понимание человека, отрицается существование души, Бога и духовной жизни, все сводится к психофизиологии, к темному плотскому подсознанию. Христианство, обладающее совершенным знанием человека и человеческого общества, имеющее трехтысячелетний опыт истории и провидение в ее конечный смысл, и только оно одно, может дать здравое основание так называемой науке. Связью между христианским вероучением и наукой (нехай буде!) должна быть христианская философия или философски построенная догматика – к сожалению, мы не имеем ее пока в православном мире. Мир и все, кто в нем, поддерживается благодатью, средствами магии и теургии. Я знаю о нем все и заявляю со всей ответственностью: то, что было по всему миру рассеяно, вновь, через Евхаристию, сцепляется в мировом эфире. Периодическая сцепляемость простых и сложных элементов подчиняется Высшему Закону, природу которого, а тем более причину нет средства охватить – по всей вероятности, она кроется в основных началах внутренней механики атомов и частиц души. Снедаемый постоянной жаждой познать природу души, своей собственной я не уберег. Смешивая вещества, я смешал мысли. Этот недостаток подлежит искупить. Никто не бойся смерти: ведь нас освободила смерть Спасителя. Захваченный смертью, Он угасил ее. Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?
Готов вчерне к подвигу искупления.
Прошу Вас принять благосклонно уверение
в моем особом уважении и глубоком почтении,
с которыми я имею честь быть Вашим всегда
преданным
Дмитрием Менделеевым
24 сентября 1906 года».
Не доверяя почте, он дождался полнолуния, сжег письмо на свече и развеял по ветру – так было вернее.
Закрыл форточку и тотчас послал за душеприказчиком.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Всегда в греховном состоянии
Ночью, во сне, явился Леопольду Семеновичу его дедушка, который дал ему пощечину и сказал:
- Будь простым перед Господом! Не будь мудрым перед Господом!
Проснувшись, Ауэр потирал щеку.
Свет полной луны разливался по комнате.
«Тот, кто отделяет священное от будничного, да смилостивится над нашими грехами!» - под одеялом, Леопольд Семенович скрестил ноги.
Вспомнилось отчего-то, как на неделе достижения бар-мицвы впервые он надел тфиллин и произнес самостоятельно подготовленную проповедь, а в последовавшую субботу прочел в синагоге по свитку недельный раздел Торы.
Спокойно, Мария Валентиновна Петцольд лежала рядом.
- Всего лишь я – женщина, - бормотали ее губы, - сосуд воспринимающий.
У нее было аскетическое лицо, хотя она была далека от аскетизма.
«Тора – живой проводник к непосредственному познанию Истины, так, - Леопольд Семенович согнул ноги в коленях, - но на каком из уровней следует мне сейчас толковать ее: буквальном, моральном, аллегорическом или тайном?»
Поднявшись и надев малый талит с кистями-цицит, напоминавшими ему о Божественных заповедях, он принялся медитировать, увидел камни чистого мрамора и дважды произнес:
- Воды! Воды!
Тут же из него потекла молитва.
- Отче наш, Иже еси на небесех... гой еси... – поклонившись налево, как предписано, в честь спасенных от египетского плена, предавал он свои мысли, слова и дела водительству Божию. – Из глубины воззвах к Тебе, Господи... Господи, услыши глас мой! Призри и услыши меня, Господи Боже мой, просвети очи мои!..
В молитве пытался он найти внутреннее свое равновесие.
За окном, облитые лунным светом, в обличии бедняков и невежд, стояли тридцать шесть праведников.
«Крест, гроб, тридневное воскресение, одесную седение, славное паки пришествие!» - понял Леопольд Семенович.
Во сне Мария Валентиновна Петцольд сбросила одеяло.
- Се Жених грядет в полунощи, и блажен раб, егоже обрящет бдяща, недостоин же паки, егоже обрящет унывающа: блюди убо, - не просыпаясь, она бормотала.
«МЫ ВСЕГДА НАХОДИМСЯ В ГРЕХОВНОМ СОСТОЯНИИ», - праведники держали каждый по букве.
Почувствовав, как окрепла в нем самая интимная, таинственная и индивидуальная часть его личности, которой он соприкасался с Началом всякого бытия и жизни, поспешно Леопольд Семенович сбросил одежду и припал к податливо-теплой сновидице.
Он познавал, откуда пришел и куда идет.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Средоточие Вселенной
Последний месяц он молился с особой истовостью.
Причиной тому было постигшее его потрясение.
«Панина нашлась!» – ему сообщили в конце лета.
В загородном доме баронессы он принял эти слова за ослышку.
«Нашлась, - подтвердили ему. – Панина!»
Он подавил тогда страшный зевок.
«Тело? – переспросил он. – Бездыханное тело?»
«Зачем? – засмеялись ему. – Ж и в а я !»
Немедленно тогда он поехал в Стрельну.
Был длинный, как казарма или больница, одноэтажный дом.
Дама с лицом старой цыганки курила «Дюшес» - П а н и н а В а р я .
На ней был уродливо надетый грубый платок, демикотоновый вытертый салоп.
Действительность тогда утратила объективную цену, и в голове у Леопольда Семеновича началась толчея.
Было в квартире что-то скверное, миазматическое, что не поддавалось дезинфекции.
«Где ты была, Варя? – тогда он спросил. – Тебе было холодно там?»
Смоченный одеколоном носовой платок он прижимал к носу.
Он положил на стол сторублевую ассигнацию.
«Во Христе, - тогда начала она говорить, - Бог соединился с человеком, открылась подлинная духовность, явлена совершенная истина, правда и красота, восстановлено равновесие между духом и телом. Во Христе соединено все человечество, невзирая ни на какие земные различия между людьми. Христос есть Средоточие Вселенной. В нем открывается новый мир, Царство Божие, в которое входят все христиане, поскольку приобщаются вере и жизни Христовой. Это Царство Божие есть закваска, преображающая весь мир, есть место спасения, уже здесь, на земле, от всякого зла и несовершенства. Христос дарует нам Святого Духа, Источник божественной жизни, ибо христиане только те, кто живет силою Божьею. Христос делает нас детьми Божьими: если наша жизнь от Бога и мы стараемся во всем осуществить Его Волю и быть Ему подобны, то Бог есть наш Отец, и Он бдит над нами, как над детьми Своими, и хранит нас от всякого зла. Нисхождение Сына Божия и Святого Духа в мир показывает нам силу и славу смирения Божия и возможность сочетания высшего с низшим в единой жизни».
Только тогда понял Леопольд Семенович, что Панина помешалась.
Понял он и что произошло чудо.
Чудо – есть отмена действия в мире природных законов.
Чудо – проявление действия в мире Бога Спасителя.
«Ум имеет свои пределы – есть границы, за которые рассудку не проникнуть», - еще понял он тогда.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
О горении вообще
На рассвете Леопольд Семенович узнал, что Менделеев призывает его к себе.
Немедленно он вышел, окликнул извозчика и молча сел в откидную коляску.
Предоставленные самим себе, лошади, без понукания, привезли его к дому на Забалканском.
Постучав и получив отзыв, Ауэр вошел в кабинет.
- Слава Вам, показавшему нам Свет! – с порога он помахал.
Повсюду, опорожненные, разбросаны были бутылки. Пахло кислым. Под ясеневой конторкой, разношенный, лежал лапоть.
- Святители приходили… печерские… за благодатью, - Дмитрий Иванович вздохнул.
Заложив руки в карманы брюк, что сразу бросалось в глаза, поскольку не было его постоянной манерой, взад-вперед он расхаживал по подоконнику. Он не был ни слишком грустным, ни чрезмерно радостным – по всему было видно, что им руководил разум.
- Поговорим о горении вообще и о топливе в особенности или о способе количественного определения при помощи титрирования? – выбрал Леопольд Семенович хасидский метод неформальной беседы с Высшим.
Шутейный настрой Леопольда Семеновича, его фамильярный тон, прорвавшееся в нем нежелание быть смиренным, спасенным и окутанным нисходящей на него благодатью, вывели Менделеева из себя.
- Вы – совершенный цадик! – издал он неприятное для слуха рычание. – Да, цадик!
- Цадик – тот, кто не видит в людях никакого зла, и все для него – пречистые праведники, - пожал Ауэр плечами. – Скажите, что в этом плохого?
Всевышний приказывает, а цадик о т м е н я е т п р и к а з а н и е ! – голосом, Дмитрий Иванович разрядил. – Разве это дело?!
- Не станем брать крайности. Вы тоже иногда… Не всякому по вкусу ваша плоть! – прозрачно Леопольд Семенович намекнул на Плевицкую.
- Да за такие слова… по пятьдесят восьмому Правилу Апостольскому и девятнадцатому правилу Шестого Вселенского Собора я должен вас избить, как Серафима Саровского! – сноровисто пробежав по потолку, Менделеев занес над Ауэром Абсолютный Кулак.
Едва Леопольд Семенович успел прикрыться Талмудом.
- Это какой же у вас? – слегка Дмитрий Иванович ударил его по руке.
- Вавилонский, - чуть Леопольд Семенович высунул нос.
- Вавилонский Талмуд обладает большим авторитетом, нежели Иерусалимский, - устало Менделеев опустился в буковое венское кресло.
- Что Библия, что Писание, что Завет – один Бог, - Ауэр перевел дух. – Царство Божие есть брачный пир, на котором возлежат званные… Зачем звали, Дмитрий Иванович?
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Зажаренный арбуз
- Вы, вероятно, не завтракали, - по-доброму Дмитрий Иванович улыбнулся. – У меня есть пища, которой вы не знаете.
С письменного стола он сбросил ненужное, расстелил лист бристольского картона, трижды хлопнул в ладоши, и перед взором Леопольда Семеновича возникло необыкновенно скворчавшее и дымившееся кушанье.
- Что это, - Ауэр принюхался. – зажаренный арбуз?
- Вовсе нет, - свысока, Менделеев посмеивался. – Всего лишь обыкновенный рис, зернышко, сваренное в водороде.
Из воздуха он достал серебряный кубок для киддуша, наполнил его отменным поддельным вином и протянул гостю.
- Чьим словом все вещи пришли к существованию! – выпив за здоровье хозяина, Леопольд Семенович отрезал себе изрядный кусок риса, оказавшийся превосходным на вкус.
Приняв пищи, значительно он укрепился и, возжелав курить, ждал, что Менделеев, как водилось, угостит его своей папиросой.
Раздумчиво, Дмитрий Иванович отщелкнул портсигар – Ауэр протянул руку.
Внутри, вместо папирос, лежали конфеты. Это было знаком того, что н о р м а л ь н ы й п о р я д о к в е щ е й и з м е н и л с я .
Менделеев был бледен, погружен в свои мысли – внезапно сквозь его человеческую оболочку Ауэр стал видеть первоначальный, древний образ.
«Искупаются ли тернии сего венца удовольствием его носить?» - пришла Леопольду Семеновичу мысль и ушла.
Спереди назад, Менделеев гладил бороду.
Молчание царило, насыщенное духом.
- Вижу, вам тяжело сейчас, - решился Леопольд Семенович нарушить, - В а м, с и м в о л у В е р ы, смешно сказать, в Своей совершенной природе!.. Какой-то абсурд!
- Полноте!.. Символ-швимвол!.. – досадливо Дмитрий Иванович отмахнулся. – Никто по-настоящему в Меня не верит, одна видимость! В этом мире не может наступить торжество правды Божьей! Моя душа смердит скорпельно, - запнулся он языком, - тьфу черт! – скорбит смертельно!
- Но стоило ли брать в Себя все грехи мира? – с трудом Ауэр разжевал ириску. – Вы промышляете о каждой твари, а что получили взамен?.. Взгляните на свой Логос, - кивнул Леопольд Семенович на зеркало. – Как Вы подурнели, спали с лица! И это Вы - Е д и н о с у щ н ы й и Обладающий предельной полнотой жизни!
- Я прощаю всех, вы знаете, в ком вижу раскаяние, но я не вижу раскаяния ни в ком, - никому не обязанный спросом и отчетом, все же Менделеев ответил.
- Не отчаивайтесь, - Ауэр опустил глаза, - все, кто имеет в себе любовь и истину, рано или поздно поклонятся Вам.
- Поздно, - Менделеев ответил. – Слишком поздно!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Декременты и элонгации
- Выходит, Вы решили у й т и ? – Ауэр взял ножницы и стал разрезать картон. – Позвольте узнать, это как же?
Не ожидавший такого вопроса, откровенно Менделеев смешался.
- Ну, не знаю… то есть, конечно, знаю… Я не могу не знать… Я у м р у , - нашел он ответ. – Да, у м р у !
Как и Леопольд Семенович, отчетливо, интонацией, показал он р а з р я д к у и курсив.
- Но вы н е м о ж е т е умереть, - стал Ауэр проникать туда, куда не следовало, и, выражаясь по Гегелю, это был момент самоопределения его духа. – Вы можете обставить так, будто Вы умерли, - продолжил он. – Что это будет – имитация? Вы просчитали последствия? У м н о е л и э т о д е л а н и е ?
- Никто не может быть выше Меня умом! – не на шутку Дмитрий Иванович вспылил. – Я так решил. М е н д е л е е в у м р е т - и т о ч к а ! Ч т о это будет – не вашего ума дело! Да кто вы такой, чтобы приобщиться Святых Тайн?!
- Вы любите только Себя и хотите жить исключительно Собой, Своей жизнью и Своей смертью, - пытался Леопольд Семенович воззвать к рассудку Того, Кто был перед ним. – О… дочери вы подумали (едва он не сказал: «о жене»)?
- Она давно отпала от Меня – ее отношение к Отцу никогда не выражалось в молитве. Ее полнота бытия не во мне. Легче почувствовать Бога во Вселенной, чем найти Его, скажем, в соседней комнате. Я дал ей подлинную жизнь, но она не желает жить ею. Пусть живет, как знает… без Меня, - красиво Дмитрий Иванович мотивировал.
- Она – славная девушка, - попытался Ауэр зацепиться за слова, замутить суть и увести разговор в сторону от роковой темы. – Любовь Дмитриевна – добрая, она живет в добре со всеми подряд, а значит, свободно осуществляет истину. Способность свободы, да, не от истины, но истина дает свободе возможность действия и широты. Конечно, существует столько истин, сколько точек зрения, и точка зрения Любови Дмитриевны кому-то может показаться неистинной, но вот широты действия, согласитесь, у нее не отнимешь – это истина.
- Декременты и элонгации! – Дмитрий Иванович не поддался. – Намеренно вы уменьшаете масштаб темы и удаляетесь от сути! А истина, зарубите себе на носу – Я Сам! Я есть Сущий, всецело знающий Себя и Свою силу!
- Что есть сила – знание? – поднял Леопольд Семенович глаза.
- Знание большей частью ложно, - Менделеев воздел руки. – Отрекающийся от ложного знания возрастает в истине. Истина есть сила, потому что в ней совершенное знание.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Ведро, четверик, фунт
- Красота есть сила, - продолжал Менделеев распинаться и сверкать глазами, - потому что в ней открывается совершенство бытия! Смирение есть сила, потому что смиренный не тратит себя на изживание обид! Любовь есть сила, потому что она дает новое бытие! Святость есть сила, потому что она делает вас недоступными злу, подобно хлористому натрию, сохраняющему от гниения!..
Пространно он объяснял то, что Леопольд Семенович давно знал, но делал вид, что слышит впервые – отлично Менделеев знал, что Ауэр знает и, надев очки с синими стеклами, откровенно фарисействует, но никак не мог Дмитрий Иванович прервать элоквенции и перейти к делу, по которому он пригласил Ауэра, ибо забыл вдруг, зачем, собственно, своего поверенного позвал.
- Ладно, - нашел он, наконец, - поскольку вы здесь, станемте составлять завещание.
Смахнув со стола все ненужное, он оставил на нем чернильницу и обрезок бристольского картона.
- Пишите! – принялся он диктовать. – Находясь в твердом уме и здравой памяти… все свое имущество я отказываю… отказываю… - здесь несколько Дмитрий Иванович затруднился – заметно было, что он сошел с Вершины бытия, к которой сходилось все сущее. Потом снова он стал говорить, но говорил постороннее – сказал, что именным указом Петра русская политическая система связана с английской тем, что русская косая сажень равна точно семи английским вылощенным футам, а кроме сажени в России есть еще ведро, четверик и русский соленый фунт лиха. Показывая руками, как сыновья Ревеки дрались в ее утробе, вдруг он начал переживать исход русско-японской войны и, в довершение всего, выбранил свою жену первым попавшимся словом, не сопрягая с ним значения прямого, какое имеет слово «сука».
- Это я наговорил лишнее, вы не записывайте! – тут же он рассмеялся.
- Имущество, движимое и недвижимое, отказываете вы, кому? – напомнил Леопольд Семенович.
- Вопросец, скажу вам, на засыпку, - из портсигара Менделеев достал папиросу, закурил сам и угостил Ауэра, - так сразу и не ответишь… Кто там у нас из русских?.. Сумцов Николай Федорович, - принялся он размышлять вслух, - духовности в нем маловато… Пругавин – еще меньше… Художник Кузнецов – нет, полное отсутствие…
Перебирая, он словно держал в руках весы и взвешивал тех, кого упоминал.
- Как, скажите, определить русскую духовность? – действительно Леопольд Семенович затруднялся.
- Не такая уж Премудрость Божия! – карандашом Дмитрий Иванович принялся покрывать картон. – Простейшая, смотрите, пропорция: божественное так относится к человеческому, как духовное к телесному. Произведение крайних членов, известно, равно произведению средних. Отсюда, умножаем божественное на телесное, делим на человеческое – вот вам и духовное!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
В обнимку с пьяными бабами
- Телесное – это человеческое, умноженное на духовное и поделенное на божественное? – уже сам вывел Ауэр. – Человеческое – это божественное, умноженное на телесное и поделенное на духовное? Божественное – это духовное, умноженное на человеческое и поделенное на телесное?.. Так?
- Быстро схватили, - проверил Дмитрий Иванович в уме. – Далеко пойдете! Не уверен, правда, что по истинному пути.
- Вы, насколько я знаю, - чувствовал себя Леопольд Семенович чуть задетым, - вовсе не скованы в образах Своего проявления. Если Вы захотите направить человека на путь, представляющийся Вам истинным, Вы можете и к силе прибегнуть.
- Уже не могу, - Менделеев вздохнул. – Мог бы – прибегнул.
Голос его был тих и слаб, как у человека с разбитой грудью. Договорив, он забылся в тяжелом молчании.
«Спуститься с достигнутой ступени духовного развития равносильно смерти» - витала в пространстве мысль.
Тихо Леопольд Семенович вышел, неслышно притворил за собой дверь.
Весь его скепсис куда-то подевался – ощущение было, как если бы Дмитрий Иванович принял в Себя его душу, очистил ее в Себе и возвратил ему.
Он не стал брать извозчика, предпочитая пройтись, чтобы осенний ветер обдул голову.
Зачиналось утро.
Дворники выметали листья.
Булками пахло.
За окнами просыпались люди.
По Забалканскому проспекту, со стороны Лесотехнической академии, навстречу Ауэру, без шляпы, в обнимку с двумя пьяными бабами, шел Менделеев.
- Свобода – есть условие всякой внутренней силы во всех ее воплощениях, - приветливо он помахал, – но только воплощение Единородного может быть спасительным. Весь смысл спасения, довольно нехитрый, в том, что тварное человеческое естество соединилось с Богом. И это вполне возможно, если воплотился и стал Человеком – с большой буквы! – сам Бог. Буква стала плотью, чтобы Человек стал Богом! В непрестанной внутренней брани с хульными помыслами!.. Всегда радуйтесь! – шутейно он столкнул баб головами. – Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесах!..
- …Мы желаем не на словах, а на деле, - сзади обнял Леопольда Семеновича старик Суррогатин. – Любящий не теснит другого, чуть разве придавит, и они сливаются вместе – не разлить водой. Бог и человек совместно участвуют в блаженстве: пятьдесят на пятьдесят. Нет просто Бога и просто человека, есть Богочеловек. Вот в чем смысл Царства Божия. Не противопоставление одного другому, а сразу вместе двести. Бог в тебе и во мне, в горе, надежде и радости! Бог во всем, человек пользуется всем… Богочеловеческое царство… Вход с Евангелием!..
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Скромность – мать пороков
Одевшиеся, из окон высовывались люди.
- Зайдемте ко мне, тут недалеко, - тяжко Менделеев дохнул на Леопольда Семеновича. – Прощайте, касатушки, - расцеловался Дмитрий Иванович с бабами, - примите, вот, за труды! – Он дал каждой по пятьдесят рублей, развернулся и направился к дому.
Беспрекословно Ауэр пошел следом.
Они поднялись по лестнице, вошли в квартиру и расположились в кабинете.
- Бывают такие моменты в жизни, в которые надо решить, быть или не быть, - Дмитрий Иванович замолчал.
На синем сукне стола стояли бронзовые тяжелые вещи.
Что-то подернуто было пылью.
«Вера – есть зрение человеческим духом самой истины и свободное ее приятие», - витала в пространстве мысль.
- У вас нехорошее, измученное лицо, - решился Леопольд Семенович сказать, - сейчас фруктов много… витамины…
- Сухо дерево – завтра пятница! – стукнул Дмитрий Иванович кулаком так, что барометр на стене показал «бурю». – Я ему про Фому, а он мне – про Аквинского!.. Только что я сообщил вам, что получил письмо от Марко Вовчок – Марии Александровны Вилинской-Маркович! Мария Александровна пишет, что на правой ноге у нее болит указательный палец! Понимаете, ч т о это значит?!
- Мозоль, - Ауэр пожал плечами. – Не повод для беспокойства.
- У Марко Вовчок н и к о г д а н и ч е г о н е б о л е л о , - Дмитрий Иванович разрядил. – Э т о - к о н е ц , н а ч а л о к о н ц а . Совсем скоро Марии Александровны не станет, а значит, должен буду уйти и я. Погодки, мы поклялись друг другу умереть в один год!
- Я знаю молитву, освобождающую от необдуманных обетов, - вспомнил Ауэр, - Кол Нидрей…
- Вашими молитвами!.. – проговорил Дмитрий Иванович с акцентом и такой интонацией, что Ауэр ненадолго вынужден был выйти в коридор освежиться.
Когда он возвратился, Менделеев сидел в буковом венском кресле и держал на коленях совсем молоденькую девушку, тонкую и бледную, как анемон.
- Школьные успехи ничего не предрешают! – тяжело дыша, старался он завладеть ее руками. – Скромность – мать всех пороков!
Пронзительно он смеялся, и смех его, никуда не уходил, накапливался под потолком, подобно табачному дыму.
С достоинством Леопольд Семенович откланялся.
- Я слаб и уродлив в этом отношении… уродлив и слаб! – ему доносилось вослед. – Время мое идет кое-как…
Старинного приятеля своего, доктора Полотебнова, Леопольд Семенович попросил осмотреть Менделеева.
Полотебнов сходил, прописал больному нашатырный спирт и гофманские капли.
- У Дмитрия Ивановича – апатия сердца, - объяснил он. – Безнадежен.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Родственники за границей
По улицам проходили разно одетые люди.
В кинематографе на Среднем проспекте показывали «Четыре черта».
Голое дамское угадывалось под гниющими швами каракуля на Невском.
На Лахтинской Леопольд Семенович вышел, осмотрелся: какой-то призрак, вчерашний сон, кривлялся в голубом окне, в другом – за холодным стеклом дрожали женские плечи, мужчина расчесывал перед зеркалом пробор в волосах.
Ауэр сверил адрес, поднялся, позвонил, отстранил горничную, прошел в комнаты.
На всем был какой-то серый, постылый налет.
Мебель торчала углами, валялись обрывки, окурки.
Женщина-блудница поднимала руки ввысь – увидев Леопольда Семеновича, поспешно она выбежала.
На красном ужасном комоде осталась книга: «Демон» в издании Кнебеля. Ауэр взял в руку – полюбовался Врубелем.
Гиацинт разлагался на книжной полке.
Разорванная, на полу, лежала шляпа от Шиффлера.
- По чет-вер-гам у нас бы-ва-ли го-сти! – палкой постучал Леопольд Семенович в пол.
Растерянное бледное лицо, рубашка с безобразно повисшими складками появились.
- Госпожа Бекетова-Блок-Кублицкая-Пиоттух? – показал Ауэр на портрет.
- Она… матушка, - Александр Александрович облизнул губы.
- Смотрите, - повернулся Леопольд Семенович к окну, - большой пестрый кот с трудом лепится по краю крыши, подстерегая целующихся голубей!
- Раскрывши алчный рот, он заползает в ниши. Охотник этот всех опасней и хитрей: еврей! – автоматически Блок реагировал и тут же покрылся красными пятнами.
- Тайно сердце просит гибели?! – по-харьковски комкая слова, страшно Леопольд Семенович выговорил. – Слушайте, вы!.. Сегодня же Анна Ивановна возвратится домой – в противном случае…
- Да, да, конечно! - с видимым облегчением, Блок даже не дослушал. – Прямо сейчас и отправлю… Уже я свободен от всякого чувства к ней – буквально она доводит меня до эксцессов!.. Опять все мои ожидания обманулись… Непременно она возвратится!
- Это не всё! – на полке Леопольд Семенович заметил экстирпатор и принялся делать им выпады. - В ы у е д е т е !
- Уеду? Я? Куда? – едва успевал Блок уворачиваться. – Собственно, почему?
- Вы здесь не нужны! – слегка Леопольд Семенович приложился инструментом, и Блок упал на спину. – Вы не нужны для развития действия! Вы уедете за границу! Станете оттуда слать письма! За границей у вас есть родственники?
- Во Франции, - перекатывался Александр Александрович по полу, - брат, Жан-Ришар.
- Жан-Ришар Вержбилович? – со свистом продолжал Ауэр рассекать воздух. – Тоже виолончелист?!
- Жан-Ришар Блок, - отвечал Александр Александрович из-под стола. – Тоже поэт.
- Вас будут путать… Впрочем, не беда! – аккуратно Леопольд Семенович зачехлил экстирпатор. – Отправляйтесь в Париж, пишите там из жизни провансальских трубадуров и не отказывайте себе ни в чем!
Он положил на стол огромную пачку денег и вышел.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Все будет продолжаться
Когда через несколько дней Леопольд Семенович приехал на Забалканский, он застал Менделеева за работой: в серой неподпоясанной широкой куртке, задорно засучив рукава, ученый перемешивал на полу цибики чая и заполнял сыпкой благовонной массой запотевшие огромные бутыли.
- Забава? – Ауэр снял шляпу. – Забвение?
- Забота! – Менделеев закупорил. – Заварка!.. Для будущих поколений – уж видно, самому не придется!
Веером на ковре разложены были телеграммы. Последовательно Марко Вовчок сообщала, что боль распространилась на все пальцы ноги, ахиллово сухожилие, колено и угнездилась в ляжке.
- Времени остается не так много, - ученый посерьезнел. – Завещание… Кое-что я хочу изменить.
Они сели к столу, и Менделеев заново продиктовал волю.
- Плевицкая, - Ауэр кашлянул. – По размышлению, вы решили ничего ей не оставить?
- Я вложил в ее смертное тело семя воскресения, - Дмитрий Иванович показал. – Вы полагаете, этого мало?
За окном выл дождь и лил ветер.
Пронзительно, кричали дрозды.
Анна Ивановна вошла, постаревшая – что-то переменила в кабинете и вышла.
- Женщина скорее реагирует на добро и зло, в зле и добре она сильнее мужчины выражается. Мужчина должен давать ей любовь, и женщина будет добра. Мужчина ответственен за женщину. Если она плохая – он виноват. Не просто плотской любовью, а любовью христианской прежде всего должен любить муж свою жену, и тогда будет семья – домашняя церковь, - сказала она уже из коридора.
- Кто бы ни подходил к тебе: изменник, развратница, вообще плохой человек – не смотри на них, какие они, принимай их как людей и ставь перед собой задачу такую, что их надо спасать, - огладил Дмитрий Иванович бороду. – Нужно отделять самого человека – творение Божие от его злых дел. Тонкая это вещь!
Поднявшись, он пошел проводить Леопольда Семеновича до входной двери.
Похожий на верблюда молодой человек в дезабилье, вышел из комнаты Любови Дмитриевны, направился к уборной и наткнулся на них в полутемном коридоре.
- Вержбилович! – представил его Ауэр. – Виолончелист. Согласно распоряжению вашему будет играть на похоронах.
- «Хризантемы», - Менделеев вспомнил. – Непременно!..
- Дмитрий Иванович, - спросил Ауэр уже с лестницы, - Вы уйдете и Все прекратится?
- Я же не Авенариус, - коротко Менделеев хохотнул. – Все будет продолжаться. Об этом Я позабочусь.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Свидетельство истины
С далекого Капри письмо прислал Горький.
«Позволено ли оказывать давление на Высшие силы, чтобы добиться своих целей и может ли быть такое влияние осуществлено магическими средствами или только переменой нашей нравственной жизни?» - Алексей Максимович спрашивал.
Тут же Ауэр сел за ответ, намереваясь сделать его кратким и убедительным, но увлекся – исписывая лист за листом, просидел бог знает сколько времени и спохватился, только, когда объемистый трактат полностью был закончен и передан слуге для отправки адресату почтой.
Белые, за окном, скакали блохи.
Вмерзшие в лед, на Фонтанке, стояли баржи.
Люди шли с красными носами, ладонями прикрывая уши.
Досадуя на себя, Ауэр велел вынуть из сундука шубу, вышел, сел в сани и поехал на Забалканский.
Обложенный подушками, Дмитрий Иванович лежал на диване у себя в кабинете. Алексей Валерианович Вержбилович, положив себе на колени его ногу, состригал с нее ногти и при этом сотрясался от хохота.
- Хотите знать, почему я смеюсь? – с вызовом спросил он Леопольда Семеновича. – Это я смеюсь для Бога, потому что я принял мир таким, каким Он его создал!
Коротким жестом Ауэр приказал неофиту выйти вон.
- Как здоровье госпожи Марко Вовчок? – спросил он, когда дверь за дураком закрылась.
- Мария Александровна умерла, - Менделеев сел. – Стало быть, дело за мной.
- Вы твердо решили? – Леопольд Семенович закурил и протянул папиросу больному. – Может, не стоит?.. Есть, согласитесь, во всем этом необязательность – умереть по собственному Своему почину, пусть и великому… Бросьте вы эту затею, оставайтесь – откройте еще пару-тройку элементов… к девочкам сходим, а?
- Не искушай Господа Бога твоего! – шутливо Дмитрий Иванович погрозил другу пальцем. – Истинно также говорю вам, - сделался он серьезным, - что, если уж объявил, – быть тому!.. Я ухожу, но оставляю людям свое учение, не просто, заметьте, какие-то мысли-шмысли, а стройную передовую систему – свидетельство истины!
Анна Ивановна вошла – переменила на муже брюки и вышла.
«Конец всякой вещи услышь», - застряла в пространстве мысль.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Скоты и колбаса
Еще долго Леопольд Семенович переживал заново подробности своего последнего свидания с Менделеевым.
- Не стоит так уж противопоставлять жизнь и смерть, - с вывернутой назад ступней, ходил Дмитрий Иванович вокруг стола. – То, что вы называете жизнью, на самом деле есть умирание!
Анна Ивановна появлялась – похудевшая, строгая, увядшая – спрашивала о чем-то.
- Без меня не можете делать ничего! – испускал ученый неприятное для слуха рычание. – Пошли дворника!.. Выбрось, к чертовой матери!.. Дай ей три рубля, засунь в жопу!.. Да пусть говорит, кто что хочет! Вдаваться в критику и полемику отнюдь не желаю, однако иметь свои убеждения и излагать их считаю вправе на исходе лет, когда личные интересы гаснут, а опыт жизни многому научил!.. Дурачье! Хамы!..
Откровенно он потерял линию и срывался.
- В пустую квартиру надо мной въехали три немца и подымают страшный стук ночью! – жаловался Дмитрий Иванович, ругая немцев скотами и колбасою. – Переписать завещание: все мои деньги – на борьбу с немецкой оккупацией!
В горле и голове у него начиналась страшная перхотливость.
Доктор Полотебнов вбегал, делал умирающему ингаляции, ставил припарки. Старик Суррогатин промывал волосы страдальцу дегтярным мылом.
«Не может он умереть, - убеждал себя Ауэр. – Ну, н е м о ж е т !»
- Никто не знает, что он может, пока не попробует! – хрипел и бился ученый. – У меня ноги сомлели и душа умерла!
- Всякая жизнь от Бога, - попробовал Леопольд Семенович, – всякая жизнь призвана быть жизнью в Боге, но ничто тварное, согласитесь, не имеет жизни Самого Бога, иначе творение было бы Богом и в человеке Бог не мог бы любить Другого – Друга…
- Бикицер!* - Менделеев не поддавался. - Бикицер, говорю вам!
- Дмитрий Иванович, - пошел Ауэр напрямик, - Вы уйдете, и больше мы н и к о г д а не увидимся?
Менделеев сделал геморроидальное лицо, сел к столу и съел середину подковы, намазанной маслом.
- На то воля Божья, - сказал он так, как будто о чем-то умалчивал.
Обозначая паузу, мужчины курили.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Без дураков
- Сердце мое трепещет… тра-та-та… тра-та-та… оставила меня сила моя, свет очей моих – и того уж нет… нет… нет! - фальшиво Дмитрий Иванович напевал. – Вот что, - сказал он, посмотрев Ауэру в глаза, а потом в сердце, - выполните-ка последнюю мою просьбу: там в шкафу, на третьей полке, ящик с красными бандеролями – достаньте…
Поднявшись, Леопольд Семенович достал, открыл, без удивления извлек голубя, сизого с рубиновыми глазами.
Сомлевшая птица встряхнулась, веером распустила роскошный хвост и принялась петь чудным голосом.
- Выпустите… на волю, - трудно, сминая язык, Менделеев велел.
Ауэр, подчинившись, раскрыл форточку…
Когда, проводив птицу взглядом, он обернулся – кабинет полнился людьми.
Инженеры Поляков и Полякевич, Мария Исааковна Бриан, Варвара Екимовна Радошевская, Лев Львович Печорин-Цандер, молодая Никитина, Сумцов Николай Федорович с Милициной Елизаветой Митрофановной, Юшкевич Ада Алексеевна, О.В.Гзовская с Нелидовым и Чернявским, композитор Ляпунов, Пругавин с Каразиным, Анна Николаевна Есипова, Мария Валентиновна Петцольд, Наживин с Невежиным, профессор Шляпкин, красавица-армянка Пиратова с сыном, Сципион Гаетанович Чинизелли, плохой танцор Ростовцев, забулдыга Петька, учитель Шабельский, вставши в очередь, подходили к Менделееву проститься.
Они говорили ему лестные слова, крепко пожимали руку, давали уходившему дружеские напутствия, отходили с умиротворенным сердцем – на их место становились другие.
Тяжеловесный старик Суррогатин наблюдал за порядком, доктор Полотебнов умывал руки, художник Кузнецов жужжал мухой, Алексей Валерианович Вержбилович настраивал виолончель.
Пришла, распространяя запах кожи и мездры, толпа скорняков.
Дмитрий Иванович был оживлен, много шутил, смеялся, по обыкновению угощал всех своими папиросами, что-то такое говорил на ухо дамам, отчего те заходились в икоте – видно было, однако, что это дается ему неспроста и он тратит последние силы.
- Желаю вам всем постигать истину самым спокойным образом и покорнейше прошу не сопровождать мой уход аплодисментами по множеству различных причин, - сказал он, наконец, лег и закрыл глаза.
Священник вместо учетного молебна начал читать отходную.
- Дмитрий Иванович умер! – объявил доктор Полотебнов.
Наступило гробовое молчание.
Леопольд Семенович подошел, стал вглядываться, стараясь верно запомнить знакомые черты.
Без дураков, Менделеев был мертв.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Фуражки с кокардочкой
В день похорон на Волковом кладбище собралась тысячная толпа.
Юшкевич Ада Алексеевна, учитель Шабельский и красавица-армянка Пиратова с младенцем плакали.
На лицах О.В.Гзовской, Нелидова, Чернявского и молодой Никитиной написана была скорбь.
Лев Львович Печорин-Цандер, инженеры Поляков и Полякевич пришли во всем черном.
Профессор Шляпкин и плохой танцор Ростовцев стояли с непокрытыми головами.
Анна Николаевна Есипова была бледна.
Варвара Екимовна Радошевская кашляла.
Пругавин и Каразин сморкались.
На виолончели Алексей Валерианович Вержбилович играл «Хризантемы». Мария Валентиновна Петцольд пела.
Сумцов Николай Федорович с Милициной Елизаветой Митрофановной, Наживин с Невежиным и Бриан Мария Исааковна подпевали.
Художник Кузнецов жужжал мухой.
Тяжеловесный старик Суррогатин в отчаянии рвал на себе волосы и наблюдал за порядком.
Торжественный, во фраке и домашних брюках, Дмитрий Иванович лежал в гробу. Лицо его было налито молочно-восковой спелостью, руки – неестественно сложены на груди, в которой ничего больше не радовалось, не страдало, не билось.
Вержбилович кончил играть – все взоры устремились на Ауэра.
- Он имел такую же человеческую природу, как все мы, - Леопольд Семенович начал. – Он был единосущен нам, внутренно он был соединен с нами. Силой Своей любви и знания Он обнимал в Своей душе все человечество. Имея в Себе каждого из нас, он жил жизнью всех нас. Он был Начало и Конец. Он все успевал, был вездесущим, - точно отмерил Леопольд Семенович паузу. – Он прожил нашу, человеческую жизнь, и мы должны идти Его путем, - Ауэр продолжил, - Он дал нам возможность самую нашу земную жизнь сделать осмысленной, доброй и благодатной. Он любил чистоту, смирение, простоту, жизнь, детей и женщин. Он дал миру то, чего в мире не было: прежде всего Самого Себя. Он ничего не говорил нам об искусстве, но в образе, который открыт Им, явлены основы всякой красоты. Не отличаясь внешним благочестием, Он жил в подлинно духовной действительности. Он терпел зло и применялся к его последствиям, - улыбнулся Леопольд Семенович горькой улыбкой. – Он уставал, был голоден и жаждал, иногда грустил и плакал. Если в Дмитрии Ивановиче человеческая жизнь получила свой истинный смысл и цель, то следовать жизни и учению Менделеева значит жить осмысленно и соответствовать подлинному назначению человека! – вынув папиросу, Ауэр закурил. – Вы, - обратился он непосредственно к телу, - положили Свою жизнь, чтобы стать Путем для всех, кто ищет Истину!.. Мы, - отвернулся он от гроба и взмахнул рукой, - еще не знаем доподлинно, Кто такой Менделеев и как Он жил на земле!
- В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков! Он имел жизнь в Самом Себе! – всем телом на гроб упал Суррогатин.
- Он не подчинялся законам пространственной ограниченности! – лишился чувств Вержбилович.
- Он был Творец! – вдруг появилась Плевицкая, и все смешалось.
Люди, незнакомые между публикой, плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть вперед друг друга, а любить и жаловать.
Менделеева опустили в могилу и закопали.
По двое и небольшими группами все принялись расходиться.
- Не втуне был труд! – говорили.
- Не вышло бы скорее дурного, чем хорошего!
- В Гостином дворе, близ часовни, в угловом игрушечном магазине, по рублю, продаются детские офицерские фуражки с кокардочкой!..
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Силуэт его бабушки
Снова вернулась обычная повседневность.
Мелодичный, на подзеркальном столике, раздавался бой. Часы были старинные, сфероидальной формы со стоявшим над ними Сатурном, между ног которого качался маятник.
Книги, книги, книги – повсюду были они. Ведекинд, Пфаундлер, Ранке, Гфефер, Неандр, Тьерри, Шлоссер, Лео, Боссюэ.
Шведского фасона рабочая лампа освещала стол, уставленный женскими фотографиями. Со стены смотрел портрет Финеаса Тейлора Барнума с карликом Томом Пусом на плече: «Дорогому Леопольду Семеновичу…» Тут же, оклеенный в цветную бумажку, пришпилен был силуэт его бабушки.
«Очень прошу написать биографию Бетховена для детей, - перечитывал Ауэр письмо от Ромена Роллана. – Уверен, что никто не напишет ее лучше Вас!»
Раздумчиво, он обмакнул перо в чернила.
«Сорванцов – заинтересовать с первых строк, - пришло решение, - иначе, гадкие, читать не станут!»
Свежее северное утро разливало за окнами туманную мягкую влагу.
«Бетховен, - взял Леопольд Семенович быка за рога, - весь вечер играл в карты с виолончелистом Ченеком Гоушкой. Оба вошли в азарт и делали крупные ставки. Композитору не везло – он проиграл кучу талеров, табакерку, камзол. Ночью Бетховен проиграл Гоушке свою новую симфонию – «Героическую»…»
Часы пробили десять – поднявшись, Ауэр направился в спальню.
Широчайшая, в алькове, стояла кровать из цельного красного дерева со вделанными в ее спинки огромными зеркалами. Штофный полог сверху был собран в золотое кольцо, которое держал в зубах один из римских ораторов.
Пахло чистотой и сном.
- Пора, мой ангел, вставайте! – склонился Леопольд Семенович над разметавшимся женским телом.
Прекрасные синие глаза распахнулись навстречу.
- Пора, мой друг, пора! – Ауэр стащил одеяло.
Со множеством видных отовсюду кружев, теплая, она потянулась к нему.
«Чтобы полюбить еще раз, надо родиться дважды», - щипцами помешал он в камине.
Во время кофе пошел снег с дождем.
- Ленин, - Леопольд Семенович развернул газету, - пишут вот, возвратился.
- Что с того? – Анна Николаевна надкусила калач. – Я сон видела.
- Сон?.. Какой же? – вспомнил Ауэр, что пора платить Гринблату за охотничьи сапоги.
- Дмитрий Иванович мне явился. Сказал, - сделала Есипова потусторонний голос: - «Я буду в том, кто будет там!»
ГЛАВА ВТОРАЯ
Механические граждане
- Значение Менделеева глубоко дерзновенно, - ответил тогда Ауэр женщине, - и тайна его сокровенного величия пока не разгадана.
Проводив Есипову, он поехал к синагоге и обошел ее вокруг, хлеща по стенам веточкой ивы.
«Определенно, пророчествуя, Дмитрий Иванович адресовался ко мне, но промахнулся или не разобрал, кто где – мы лежали вплотную, - догадывался он.
На Екатерининском канале, в лисьей шубе и бобровой шапке, ему встретился Полотебнов.
- Адрес госпожи Гусевой… не напомните ли? – он спросил.
- Рязань, Введенская улица, дом священника Кацнельсона, - охотно Леопольд Семенович ответил.
Они дошли по Ямской до Кузнечного переулка и остановились перепустить воз с хлопчатой бумагой.
- Достоевский, - доктор взглянул на окна, - и графиня Комаровская… Он выполнил ее желание?
- Да. Федор Михайлович поцеловал ее пять тысяч триста тридцать пять раз.
Павлищев прошел, родной племянник Пушкина, с Анной Николаевной Энгельгардт на привязи, за ними – румянцевский библиотекарь Федоров.
- Люди, - показал Полотебнов. – Смешное их не смешит, трогательное не трогает!
- Механические граждане, - со значением Леопольд Семенович расширил. – Удивительное их не удивляет, умопомрачительное не помрачает рассудка.
- Ленина уже видели? – доктор отвлекся.
- Пока нет, - Ауэр вынул папиросу и угостил приятеля. – Увижу еще.
- Совершеннейший прохвост… вчера скандально был побит в клубе за нечистую игру.
- По-прежнему он с Вяльцевой?.. Скажу вам – странная пара!
- Мир красен встречей контрастов, - за Ауэра сказал Полотебнов.
Они обменялись еще парой ничего не значивших фраз и разошлись.
Было средне морозно.
Проходя мимо церкви архангела Гавриила, Леопольд Семенович заглянул.
В углублении правого клироса пели почтамтские певчие. «Законоположи мне, Господи, путь оправданий Твоих и взыщи их вину!» - выводили они складными тихими басами.
Вержбилович Алексей Валерианович стоял на коленях со свечкой и, отбивая поклоны, норовил стукнуть лбом в нечистый каменный пол.
- Выкладывайте… как на духу! – упиравшегося, вывел его Леопольд Семенович на паперть.
- Менделеев… Дмитрий Иванович, - смотрел молодой человек мимо, - является… каждую ночь.
- Говорит что? – Ауэр напрягся. – Запомнили?
- «Вы должны подчиниться мне, иначе останетесь дураком!»
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Верхом на тигре
Они не продолжали разговор, и каждый пошел своей дорогой.
Помахав на прощание снятой перчаткой, Леопольд Семенович свернул на Лиговку, Столярным и Саперным переулками вышел на Румянцевскую площадь. Уже выбросив Вержбиловича из головы, мысленно он возвращался к предыдущей своей встрече с Полотебновым и состоявшемуся между ними обмену вопросами и ответами, когда от общих тем они перешли к частным. «Как распорядился Дмитрий Иванович обширным своим состоянием? – помнилось, спросил его Полотебнов. – Я, как вы знаете, ходил за ним днем и ночью. Упомянул ли он как-то меня в завещании?» - «Отчего, собственно, Дмитрий Иванович умер?» - в свою очередь поинтересовался тогда Леопольд Семенович. – «Менделеев умер от кенозиса, истощания. Очень редкий случай. Редчайший», - желая получить ответ на свой вопрос, приоткрыл доктор завесу над профессиональной тайной. – «Все свое состояние, движимое и неподвижное, - не стал профессионально утаивать и Ауэр, - Менделеев отказал брату». – «Стало быть, у Дмитрия Ивановича есть брат?» - поразился тогда Полотебнов. – «Стало быть, - повторил Ауэр. – Стало быть». Засим они распрощались и, проходя уже мимо «Северной гостиницы», что на углу Московской и Александровской, прямо-таки носом к носу столкнулся Леопольд Семенович с полицейским сотрудником Ратаевым. Оба они страшно сконфузились и расхохотались…
Алексей Валерианович Вержбилович глупо улыбнулся, глупо поклонился Ауэру, глупо пошел по Сергиевской улице, Манежному переулку и Калашниковской набережной. Никак не мог он победить смятение своего ума. В пурпурной мантии, размахивающий двуручным мечом, верхом на саблезубом тигре, Менделеев все еще скакал у него перед глазами, требуя абсолютного подчинения ему и после смерти. Сблизившись с Любовью Дмитриевной и став вхожим в менделеевский дом, сразу Алексей Валерианович подпал под влияние могучей натуры. «Ощущаете ли вы в себе Моисея на горе Хориве? – грозно Дмитрий Иванович вопрошал. – Ах, вы хотите быть собой? – издевательски он улыбался. – Быть собой, учтите, - значит выражать собою то, что хотел выразить тобой Хозяин!.. - страшно Менделеев бил кулаком по столу, и Алексей Валерианович обмирал со страху. Он бегал по поручениям Дмитрия Ивановича, отгонял от него мух и других мелких насекомых, в ванной тер ему спину, чесал пятки, по многу раз на дню возносил Менделееву хвалу, молился на него до тех пор, пока не появлялась Любовь Дмитриевна и не забирала послушника в свою комнату. «В молодости хорошо для человека носить ярмо!» - удовлетворенно смеялся Менделеев вослед. – Нет, не оскудело еще младенчество во Христе!..»
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Пригоршня дерьма и корней
Когда Леопольд Семенович вошел в дом на Кирочной, он застал хозяйку непривычно обеспокоенной и словно бы самую малость не в себе.
Полагая, что баронесса приняла близко к сердцу какую-нибудь очередную выходку Ленина, уже собирался Ауэр углубиться в тему отцов и детей, как вдруг начала Варвара Екимовна совсем из другой области.
- На спиритическом сеансе, вчера, мы вызывали дух Наполеона, - со странным смехом, похожим на крик перепелов, она сообщила. – Явился Менделеев. Мы вызвали Шекспира. Опять явился Менделеев. Вызвали Хомякова – Менделеев. Гете и Шиллера – Менделеев. Царицу Савскую – Менделеев. Кого бы мы ни пригласили явиться – всякий раз возникал Менделеев.
- Что Дмитрий Иванович говорил? – под столом Ауэр скрестил ноги.
- Разное. Я записала, – баронесса прочла по бумаге: - «Обувь починишь – пальцы ног больше не выглядывают». «Слишком много – так же плохо, как и слишком мало». «Лодка, вытащенная на берег, означает, что с ней ничего нельзя сделать». И еще: «Когда вырываешь пучок тростника, получаешь вместе с ним пригоршню дерьма и корней».
- Он не говорил, случайно: «У вас могут родиться близнецы» или «Легче сделать дело, чем понять зачем»? – старался Леопольд Семенович, как мог, сохранить невозмутимость.
- Не говорил, - сверилась баронесса со списком.
- В таком случае, повода для беспокойства нет, - Ауэр закурил сам и угостил папиросой даму. – Дмитрий Иванович просто шутил.
Умело он перевел разговор подальше от тревожной темы, коснулся литературы, высказал мнение о книжных новинках.
- Сельма Лагерлеф и Грация Деледда, - прищелкнула языком баронесса. – Сильные перья, сильные голоса!
- Самки павлина! – откровенно Ауэр хохотал, и Радошевская улыбалась.
Они обсудили напечатанную в журнале «Заветы» остросатирическую повесть Тимофеева «Сухие сучки» об изможденных, недоедающих и потому сварливо-злобных женщинах-забастовщицах. Баронесса считала все же, что название – чересчур, Леопольд Семенович полагал: в самый раз!
- В самый раз, - восклицал он и блестел семитическими глазами. – В самый раз!
За окнами стемнело, в безбрежном небе из-за мириада ярко горевших звезд выступали другие мириады, бледнее и мельче.
В задумчивости Варвара Екимовна подергивала черную, с малиновыми бархатками, кружевную наколку.
Немного Леопольд Семенович подождал, но баронесса так и не начала говорить о Ленине.
Ауэр был благодарен ей за это.
Не отвлекаясь на дежурную тему, он мог сейчас обдумать и взвесить вновь открывающиеся обстоятельства.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Поцелуи в передней
Когда, покончив со всеми делами и благополучно сведя счеты, Леопольд Семенович смог, наконец, присоединиться к гостям, лакей Василий на серебряном подносе подал ему записку, пахнувшую жареным гусем.
«Я не согласна и никогда не соглашусь быть Вашей женой. Вы мне очень дороги, но Вы не по мне. Я это чувствую, я это знаю, и ничем этому нельзя помочь. Прощайте».
Подписи не было. Прочитав до конца, Ауэр аккуратно сложил листок и сунул в карман.
В столовой, инфернальной, гостиной, как обычно, во множестве толпились люди, знавшие, что в доме всегда можно подурачиться и вкусно поесть. Семен Исаевич Вейнберг играл на рояле кулаком, носом и даже садился на клавиши. Кто-то, забывшись после бокала вина, громко завел разговор о Ленине, и его тотчас одернули: громко говорить о Ленине в этом доме возбранялось.
Дуновение возникло, сполох, стук каблуков и шелест шелкового платья – Мария Валентиновна Петцольд шла комнатной анфиладой навстречу Леопольду Семеновичу: вся высокая ее фигура дышала счастьем и наслаждением. Сблизившись с ним, увлеченно принялась она представлять ему радужные картины – в них на целые годы вперед рисовались всевозможные радости и удовольствия. Голос ее – густое контральто – на низких нотах переходил в баритон.
Запах мусатовской помады разносился.
Корзины стояли со сдобой.
Стараясь угадать содержание разных печений, бисквитов и пирожков, гости надкусывали их и передавали друг другу.
В шесть часов в передней поднялись такие поцелуи, что эхо пошло по всему дому: приехал Амосов.
- Сплю это я ночью, - с порога принялся он говорить, - и вдруг вижу: Менделеев Дмитрий Иванович! Сидит, понимаете ли, у меня на кровати, бороду гладит! «Зачем это вы пожаловали?» - спрашиваю. А он: «Тот, кто действует быстро, поймает дичь первым и понесет!» Сказал – и к горничным пошел.
Тут же часы пробили полночь, и поспешно гости принялись расходиться.
В задумчивости Леопольд Семенович возвратился в гостиную, записал сентенцию, принялся медитировать на нее и на всякий случай переставлять буквы.
Копия с головки Беатриче Ченчи Гвидо Рени возникала в воздухе и пропадала.
- Квач – это мазилка для смазки колес дегтем, - слышались голоса.
- А Меделян, по-вашему?
- Вовсе не армянин, а порода крупных догов!..
Голова Амосова выглянула из-за портьеры.
Семен Исаевич Вейнберг играл на кимвале и пел, перемежая пение свистом, а свист всевозможными звукоподражательными восклицаниями.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В нижнем шерстяном белье
Впоследствии не раз и не два пропускал внутри себя Леопольд Семенович сцены, разыгравшиеся тотчас после рассказа Амосова, и всякий раз они открывались перед ним заново.
Стоило только Амосову кончить, и профессор Сумцов, побледнев, замахал головой и руками.
- Мне тоже… тоже, - закричал он изменившимся голосом, в который вошли какие-то новые нотки, - мне тоже о н явился! Во френче, с цветком пупавки! Ел из фуражки вишни – крупные, черные, как жидовское око!
- Слово «жидовское» вы произнесли, вероятно, ошибкою? – ухватив сумцовский нос промеж двух напрягшихся пальцев, Леопольд Семенович пригнул недоумка лицом к полу. – Впрочем, ладно, - решил он на этот раз болвану спустить. – Конкретно ч т о посчитал нужным через вас Дмитрий Иванович передать? – под общий смех Ауэр закрутил профессору ухо.
- «Наблюдательный шест на траве означает нечто, связанное с травой и деревьями», - успел Сумцов сообщить, прежде, чем пинком выкинут был за дверь.
Тут же молодая Никитина закрыла руками грудь и приклонилась к спинке кресла.
- У меня о н был в нижнем шерстяном белье… крайне возбужденный, - ее бросило в малиновую краску, - и прежде чем…прежде чем… одним словом, нет – не одним, он сказал: «Если у вас большая повозка, куда можно погрузить вещи – сожаления не будет!..»
- Мне Дмитрий Иванович сделал поучение, летая по небу, - Милицина Елизавета Митрофановна была совершенно спокойна и безмятежна. – «Вместо того чтобы подумать об омоложении, вы стараетесь молодиться. В результате ничего не происходит – ни хорошего, ни плохого…»
- «Хорошо воспитанный человек имеет хорошие шансы стать богатым!» - мне он сказал это. – Лев Львович Печорин-Цандер вынул палец из носа и обтер о скатерть.
- Вам, судя по всему, о н сказал: «Белая лошадь – не совсем лошадь?» - бросив записывать, обратился Леопольд Семенович к Полякову.
- С этим о н ко мне… - за Полякова ответил Полякевич – тут же, распрощавшись, торопливо инженеры ушли.
За окнами разыгрывалась метель, сквозняк гонял по опустевшим анфиладам мелкий мусор.
В задумчивости Леопольд Семенович курил, и вдруг какой-то шорох заставил его обернуться.
Амосов стоял, извиваясь – без всякой нужды он приподнял портьеру.
Плевицкая, в бледно-розовых облаках вместо одежд, была за ней.
- Концертом следующим… когда намерены нас осчастливить? – спросил, чтобы не молчать, Ауэр эстрадную знаменитость и бывшую менделеевскую фаворитку.
- Петь? – любезным, но неприятным голосом она отозвалась, как бы затрудняясь понять, о чем ее спрашивают. – На хера, скажите, теперь мне это нужно?!
С треском форточка распахнулась.
Сизый голубь с рубиновыми глазами влетел и сел Надежде Васильевне на плечо.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Райская сладость бытия
Когда, расставшись с Ауэром, он пошел по Калашниковской набережной мимо вмерзших в лед барж, пронзительно кричавших, на коньках, мальчишек, баб, шлепавших вальками белье, гайдуков, продававших медвежьи шубы – взявшиеся из ниоткуда, мимо него промчались троечные сани без седока и чей-то голос, глухой, как из бочки, выкрикнул ему с укоризной:
- Ежели чувство основано на прочных началах, какого же черта тянуть… какого черта!..
Уже и сам, без сторонних напоминаний, отчетливо Алексей Валерианович сознавал, что отношения его с Любовью Дмитриевной зашли слишком далеко и, коли не желает он скомпрометировать ее окончательно и, вполне вероятно, подвергнуть себя в этом случае небесным карам – надлежит ему незамедлительно просить Любови Дмитриевны руки и сердца.
Человек, не имевший еще в жизни случая познакомиться с самим собой, тогда, летом, в Ольгине, истощившийся и заболевший, оставшийся в постели под присмотром Любови Дмитриевны и с глазу на глаз с нею, он как-то сразу перевернул свою жизнь.
«Вы дама или девица?» - только и спросил он ее.
«Сама не знаю точно!» - смеялась Любовь Дмитриевна.
Что-то давило ей грудь – она расстегнула корсет.
Она казалась ему пламеневшей зарей уходившего жаркого дня.
Его члены одеревенели – в четверть часа времени настала минута, когда исчезли все соображения…
Приладившись к новому положению вещей, он стал бывать в доме на Забалканском.
«Вы мальчик или мужчина?» - спросил его Дмитрий Иванович.
«Не знаю точно сам», - ответил он.
«Евангелист Иоанн Богослов, - тогда, по случаю, Дмитрий Иванович рассказал, - как девственник, удостоился величайшей чести принять в свой дом Столп Девства и Чистоты – Пресвятую Богородицу… Знаете, ч т о там они делали?..
Прочувственно Дмитрий Иванович заговорил о бытии, которое разливает вокруг себя райскую сладость, о неисследимом и Личном Своем Первобытии, о предвкушении загробного блаженства.
«Не можете, кстати, вы умереть и доставить мне весточку с небес?» - спросил Менделеев между прочим.
«Это было бы правильно и красиво с моей стороны, но сейчас, поверьте, я не готов», - с ужасом пролепетал он тогда.
«В таком случае вымойте пол у меня в кабинете и протрите приборы», - Дмитрий Иванович распорядился.
Славившийся богобоязненностью, безропотно Алексей Валерианович подчинился. В голове была путаница, нелепые догадки, мозги его переболтались в яичницу.
«Гордым, учтите, Я противлюсь, - грозил Менделеев пальцем, - смиренным же даю благодать!»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Живой примеряется в могилу
Между тем, все шло своим чередом.
Вечером в пятницу, как обычно, дуя в шофар, Леопольд Семенович, очищенный, вышел из миквы, и Анна Николаевна Есипова протянула ему полотенце. В вышитом гладью батистовом белье, сразу он сел напротив ковчега и погрузился в безмолвную молитву. Он ничего не просил, желая только, чтобы вещи, ускользавшие от постижения, более не ускользали бы и явили ему подлинную свою суть…
С четверга на пятницу снова Леопольду Семеновичу явился Менделеев. В беспорядочной одежде, измазанный глиной, он прыгал у него на одеяле, корчил рожи, размахивал руками с чудовищно отросшими на пальцах ногтями и четко выговаривал: «Живой примеряется в могилу, а не ляжет; а ляжет – сыпь землей, не то воспрянет!»
С доктором Полотебновым утром Леопольд Семенович съездил на Волково. От могил, как и полагалось, шло глубокое молчание. Холм над Дмитрием Ивановичем не был сдвинут – разве что, самую малость; в сторону от погребения вели только птичьи следы, впрочем, необыкновенно крупные. «Цементом бы прихватить поскорее, - ежился на ветру доктор, - и крест помассивней поставить, покрепче, чтобы уж без соблазнов…»
Закончив молитву, Леопольд Семенович уселся за стол с семью бедняками, которые символизировали присутствие праотцев.
- Кто на свете всех милее, всех румяней и белее? – по установленной традиции задал он им ритуальный вопрос.
- Тот, Кто есть Верный и Истинный, Который праведно судит и воинствует, - как заведено было, ответили ему.
Анна Николаевна Есипова посильно принимала участие в общем разговоре и в то же время была погружена в свой собственный внутренний мир, где сохранялось место надеждам и было много упований.
- Который теперь час, как вы думаете? – к примеру, говорила она или: - И у воробья есть сердце. - Или: - Нет-с, это не нам! Это не наше! Это уж предоставим французам!
Наевшиеся фаршированной щуки, праотцы смеялись. Пахло кошерным.
«Французам – французы – Франция», - застряло у Леопольда Семеновича в голове – простые, прямые ассоциации возникли.
Эдуар Вайян просил его написать о Парижской Коммуне, и Леопольд Семенович уже начал статью так: «Французская революция – эта топорная барышня…»
Еще из Франции письмо прислал Блок.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Задетый пулей
«Я сорвался с привязи, стукнулся в иную стихию, я несусь вдаль…» - Александр Александрович написал ему.
Далее Блок сообщал, что Роже Мартен дю Гар и Робер де Жувенель свели его с обворожительной девушкой Маргерит Эрцог, дочерью преуспевающего фабриканта и сестрой Андре Моруа, на которой он вынужден был жениться и которая родила ему крепыша-первенца, нареченного ими Леопольдом Семеновичем. Живут они в Пуатье, на вилле «Меригот», с которой отныне будут связаны многие годы их жизни. Еще Александр Александрович упомянул, что вступил в объединенную социалистическую партию, основал литературно-критический журнал «Эффор», познакомился с Жоржем Дюамелем и передавал Ауэру приветы от Жюля Ромена и Ромена Роллана. В последних строках письма почерк Александра Александровича претерпел изменения – он пояснял, что вражеская пуля задела ему правую руку и вынужденно перо он перекладывает в левую.
Отдельным листком в конверт вложены были стихи.
«Далёко от земли мой пакетбот «Жюли»,
- внимательно Леопольд Семенович прочитал, -
А капитан на мостике, зовут его Феликс.
Счастливчик этот – я, Жюли – жена моя,
Хотя и с норовом она, а все-таки жена.
Все равно,
Все одно,
Мне начхать,
Наплевать, и пошло все к черту!
И с бабою беда, и солона вода,
Но и без этой, и без той ты обойтись, попробуй!
На вид волна нежна, и ласкова жена,
И обе тянут вас на дно, и обе брызжут злобой.
Все равно,
Все одно,
Мне начхать,
Наплевать, и пошло все к черту!
Ни ласкою, ни плеткой не сладил я с красоткой,
Быть может, я подонок, но я не виноват:
Свожу я счеты с миром – тем хуже пассажирам!
Тому сам черт не брат, кто на Жюли женат.
Все равно,
Все одно
Мне начхать,
Наплевать, и пошло все к черту!
Что в море уплывать, что горе горевать –
Уж я-то знаю белый свет и понял, в чем секрет:
Гружу вино ли, рыбу ли – мне был бы фрахт поприбыльней,
И пассажиров я беру – а почему бы нет?
Все равно,
Все одно,
Мне начхать,
Наплевать, и пошло все к черту!..»
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Месяц над крышами
«… Вас тянет в путь куда-нибудь: одних туда, других сюда,
- взявшись, Леопольд Семенович дочитал, -
Вы думаете: к счастью везут вас корабли…
Но мне ль не знать, куда везет вас мой постылый пакетбот!
Зачем я только, старый черт, женился на Жюли!..
Все равно,
Все одно,
Мне начхать,
Наплевать, и пошло все к черту!»
- Александр Александрович как там? – Мария Валентиновна Петцольд спросила, когда, аккуратно сложив письмо, Леопольд Семенович спрятал его в карман длиннополого сюртука. – Было время, когда его пошлости приглашали девиц к невоздержанности. «Жизнь кажется большой котлетой» - к примеру, говорил он - и готово дело! Однажды, помню, в батистовой английской блузке с туго накрахмаленным стоячим воротником и черным маленьким галстуком, суконной юбке и туфлях, коричневых, кожаных, на низких каблуках, - потянувшись, она хрустнула костями, - по Казанской улице и Новому переулку, потом по Демидову, через Сенную, я вышла на Обуховский мост. В широкой шляпе он стоял, облокотясь о перила, и, увидев меня, распахнул плащ: «Барка жизни встала на большой мели!» Он глядел, как будто у него великая жажда и он ищет свежего источника. Немедленно мы куда-то отправились. Помню небольшую комнату в одно окно, без всяких мелких украшений. Мягко, он увлек меня за собой на диван. Он не спрашивал, что есть и не показывал, чего нет – он сулил, что будет. С отрадою я слушала. Свежий ночной воздух не успокаивал, а лишь оживлял. В движениях его не было суетливости. На меня налетел целый рой мыслей, за ним появился ряд быстро сменявшихся ощущений. Его лицо перекосилось, и губы скривились от напряжения. Месяц стоял за окном на ущербе над крышами на востоке – страшный, острый серп. В четверть часа времени все было кончено. Уловив первую приличную минуту, он стал прощаться.«Не составляй обо мне ложного мнения!» - его рука слегка дрожала, когда он поправлял волосы и надевал фуражку. Признаюсь, я остолбенела, а когда пришла немного в себя и спохватилась, побежала за ним следом, его уже не было – уехал.
ГЛАВА ОДИНННАДЦАТАЯ
Партия нового типа
В один из быстротекущих петербургских дней Леопольд Семенович, как рано или поздно тому суждено было случиться, встретил Ленина.
Человек лишь терпимый, полупринятый и почти опальный, решивший обратить свою жизнь в авантюру, о дерзких до безумия деяниях которого говорили при затворенных дверях, Ленин протянул руку, и Ауэр, несколько принужденно, вынужден был пожать ее.
- Анджопаридзе арестован, - конспиративно Ленин склонился к самому уху Леопольда Семеновича.
- У вас вся щека в яичной скорлупе, - демонстративно Леопольд Семенович отодвинулся.
Они стояли в магазине художественных принадлежностей Дациаро у гравюры с картины Делароша «Мученица». Не подбирая никакого оправдания насчет скорлупы, Ленин сорвал с головы кепку. В потертом пальто, он был начисто лыс и подавлял своей аляповатостью.
- Я положительно стою за то, чтобы… - раздражался он все более, - жизнь – это бритва! - делал он то шаг вперед, то два назад.
Пять-шесть купеческих старушек в гороховых душегрейках с перехватцами ловили каждое его слово.
- С кровель домов я готов проповедовать мои убеждения! – принялся Ленин картавить.
- Как Кромвель? – проглядывал Леопольд Семенович литографии.
Мелькнув, пропало среди покупательских спин лицо – полицейский сотрудник Ратаев!
- Выйдем отсюда, - стушевавшийся, Ленин потянул Леопольда Семеновича к выходу.
Купив литографическое и разрисованное красками изображение Маврокордато, Леопольд Семенович вышел на улицу.
Городовой в башлыке навел на них фотографический аппарат.
- Сотенную нельзя ли заимообразно или трешницу, на худой конец? – Ленин спросил, так как уже для него наступал час разгула.
Широко он кредитовался, потому что жизнь вел безумную.
Пивший кровь живых гусей, тут же у бабы он купил птицу, прокусил ей горло, поднял над головой, выпил до дна и отшвырнул в сторону.
- Партию не хотите составить? – скандально накануне побитый в клубе за нечистую игру, спросил он Леопольда Семеновича.
- Разве что нового типа, - прощаясь, Ауэр приподнял цилиндр. – За что, кстати, арестовали Анджопаридзе?
- Его взяли ночью, на Волковом, - на самые глаза Ленин нахлобучил кепку. – Зачем-то Зураб осквернил могилу Менделеева.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Выдумки насчет грузин
Вечером, в своей квартире, окнами на закат, Ауэр рассказал Анне Николаевне о своей встрече с Лениным.
- Зачем у вас везде книги разбросаны? – Анна Николаевна взяла одну книгу с окна, другую с пола и сложила обе вместе.
- Человек, извративший свою сущность, один из первых и самых лютых развратников в Европе – как может с т а к и м открыто состоять в связи несравненная Вяльцева, лучшая в России исполнительница романсов?! – Леопольд Семенович воскликнул.
- Средние ноты у нее хороши, верхние немного визгливы, - Есипова воспроизвела горлом.
- Объясните, ч т о находят в нем женщины? – ходил Леопольд Семенович из угла в угол.
- Не стану говорить за всех, - Анна Николаевна села к роялю. – Скажу от себя, - она тронула клавиши. – Ленин, - играла она «Аппассионату», наполняя комнату бравурными звуками, – он одержимый, он знает, чего хочет и говорит об этом прямо. Он прост, как правда, - перебирая пальцами, она закрыла глаза. – Это случилось летом, у родственников своих я гостила в Разливе и иногда прогуливалась в одиночестве по живописной местности. Он подошел, без церемоний взял меня за руку и повел. «В лес, - отвечал он на все мои вопросы. – Я покажу вам позу собственного изобретения». Лес, как сейчас помню, полон был свежего благоухания и тихого веселого шелеста, словно все деревья, кусты, травы и цветы тихонько посмеивались. Слышно было, как в зелени шуршали и шорошили разные гадинки и зверьки. Просторный шалаш стоял на опушке – мы устремились туда и потеряли счет времени. Потом была теплая ночь, тихо из-за деревьев выплывал месяц, и мне подумалось: какая теплая, однако, ночь и тихо как из-за деревьев выплывает месяц. Потом я заснула сладко и крепко, как после долгой усталости… - скверно Есипова усмехнулась и замолчала.
- Но Ленин… он жил в шалаше не один… мне баронесса рассказывала… - дернул себя Леопольд Семенович за нос.
- Что с того, - Анна Николаевна потянулась. – Там был еще Анджопаридзе, но он скоро выдохся. Все эти выдумки насчет грузин, скажу вам, далеки от истинного положения вещей.
- Анджопаридзе, - стал Леопольд Семенович чесаться, - зачем-то осквернил могилу на Волковом кладбище.
- Зураб нуждался в деньгах. Я отговаривала его, но он не послушал.
- Каким образом намеревался он получить деньги?
- Зураб хотел выкопать и продать многоцелебные и радостнотворные мощи Менделеева.
- И угодил в полицейскую ловушку?!
- Вовсе нет.
- Его схватил сторож… бдительные обыватели? – едва ли не впервые Леопольд Семенович был не в курсе.
- За что купила, за то и продаю, - Анна Николаевна придвинулась. – Сказывают, сам Дмитрий Иванович его и задержал.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Правда Божия и правда людская
Ночью опять приходил Менделеев.
В повседневной своей серой куртке, он вошел в дверь, пересек спальню, дернул Леопольда Семеновича за ногу, бросил на ходу пророчество и вышел в окно.
- По причине умножения беззакония во многих охладеет любовь, - успел Ауэр разобрать.
Проснувшись утром, он поехал на кладбище.
Снег у могилы Менделеева был утоптан, земля с холма частично разбросана, виднелись следы борьбы, валялась брошенная лопата со сломанным черенком и чуть поодаль – оторванный воротник пальто.
В задумчивости Леопольд Семенович стоял над погребением друга.
Время остановилось, и не было места суетному.
Тихая, разливалась торжественность.
Звонкая, стояла тишина.
Веяло вечным покоем.
- Правда Божия совсем не то, что правда людская! – словно бы вымолвил кто-то.
Ауэр поискал взглядом.
Сизый голубь с рубиновыми глазами сидел на ветке сосны.
Ауэр сделал шаг, птица повернула голову – в профиль он увидел Плевицкую. Он сделал еще шаг и спугнул – вспорхнув, Надежда Васильевна исчезла в туманной дымке.
- «Кресты навевают бред?..» - тепло одетый, из-за дерева вышел полицейский сотрудник Ратаев.
- «… и плиты журчат легендами плоти!» - механически Леопольд Семенович отозвался.
- Как там наш Блок, на чужбине? – Ратаев закурил сам и угостил папиросой Ауэра.
- От жизни его тянет на какие-то высоты, где холодно, страшно и скучно, - пустил Леопольд Семенович дым.
- Каждая его фраза – безобразный визг, как от пилы, когда он слабый человек, и звериный рев, когда он творец и художник, - подумав, Ратаев согласился.
- Цитируем, вспоминаем литературу и искусства, щиплем стихи? Размышляем о прошлом и будущем, используя окружение как удобный фон? – за их спинами сипло проговорил кто-то.
Молниеносно Ратаев сунул руку в карман горохового пальто – порывисто оба они обернулись.
Величественный, на дорожке, стоял старец.
Одетый оборванным образом.
Опираясь на посох.
С полубезумными глазами.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Когда взрывается печь
- Тут правда, - сказал он круглым, осязаемым, как яблоко, языком и посохом ткнул в могилу Менделеева.
- Это Розанов? – переменился полицейский сотрудник лицом. – Самый страшный человек из приходивших на нашу землю?! Подобие человеческое?! Оборотень, манекен, дьявол?!
- Вовсе нет, - принялся Леопольд Семенович смеяться. – Это Федоров Николай Федорович, добрейший малый, из Румянцевской библиотеки.
- Все величие Божие, которое мы можем постигнуть, есть самоумаление Господа ради нас! – тем временем Федоров приговаривал и даже распевал на все лады и пританцовывал.
Он подобрал валявшийся меховой воротник, обмотал им горло и лопатой приводил могильный холм в первоначальное его состояние.
- Почему так он старается? – снова полицейский спросил. – Ему хорошо заплатили?
- Дмитрий Иванович, насколько я слышал, - Ауэр подкинул к могиле отскочивший мерзлый ком, - оказал Николаю Федоровичу некоторую услугу… так, Николай Федорович?
- Это вы называете «услугой»?! – принялся полусумасшедший отбивать поклоны. – Да, Менделеев воскресил меня к новой жизни!.. Меня, Павлищева, Минаева, Курочкина, Анну Николаевну Энгельгардт, Николая Христофоровича Бунге… многих других!..
Две молодые женщины показались на дорожке: швея без вывески и быстроглазая мещанка с двуличневым платком на голове – одна улыбнулась Ратаеву, другая Леопольду Семеновичу. Склонившись над могилой, обе горячо зашептали.
- Чего это вы? – Ратаев выдернул из кармана пилюлю и проглотил всухую (Он перенес колит и принимал пепсин).
- Дмитрий Иванович отменно от бесплодия помогает, - отмолившись, женщины объяснили.
Инженер подошел во внушительной ильковой шинели, толстый господин, имевший тип биржевого маклера, небольшой старик с отличным бобром на бекеше, печник-ярославец, старуха-охтенка, богатый купец, торговавший хлебом на пристанях под Смольным и Невским, стряпчий Палаты государственных имуществ – все опустились на колени, и каждый просил о своем.
- Знаете, - полицейский сотрудник отвел Леопольда Семеновича в сторону, - мне Дмитрий Иванович накануне приснился! Семипудовый, огромного роста, в генеральском чине, с золотым аксельбантом, лоснится весь! Я перед ним, понимаете сами, навытяжку, а он мне – притчу… послушайте только, - Ратаев вынул и раскрыл записную книжку: «Однажды вы замечаете, что печь как-то странно шумит, но думаете: «Это вряд ли что-то серьезное». Проходит день, два. На третий, среди ночи, она взрывается и наполняет весь ваш дом дымом…»
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Цели физиологии
- Под «печью», полагаете вы, он разумел Россию? – откликнулся Леопольд Семенович, когда они вышли с кладбища.
Налетевший порыв ветра подхватил его слова и унес в сторону. Ранние, наползали сумерки. Холод набивался в рукава. Снег скрипел под ногами. Что-то Ратаев перекладывал в карманах. Оба курили. Где-то кричал паровозный гудок.
- Ленин объявлен в розыск, - на пустыре Ратаев встал помочиться и желтым окрасил белое.
- Человек, не помнящий вкуса материнского молока! – только и развел Ауэр руками. – Бедная баронесса! Представляю, как будет она страдать… Что натворил он на этот раз?
- Это он нанял Анджопаридзе извлечь тело.
Тяжеловесный старик Суррогатин выскочил из кустов с обрезом – он выстрелил и промахнулся. Ратаев тоже выстрелил и тоже промахнулся.
- Еще один, свихнувшийся на Менделееве, - лязгая, полицейский сотрудник перезарядил браунинг. – Куда ни ткни – повсюду Менделеев!.. Есть сведения, он обладал важным секретом и унес его с собой в могилу – кому-то, судя по всему, во что бы то ни стало необходимо этот секрет раскопать!.. Вообще, что за человек был Дмитрий Иванович? Вы ведь были близки с ним – расскажите!
- Он был охотник гулять по лесу… с ружьишком, - под шубой Ауэр пожал плечами, - любил разглядывать ногти, любил, когда по телу распространялась мечтательно-сладкая истома, любил подробности, от которых дамы выбегали из комнат, любил стоять за углом и караулить: кто набежит, блеснув из-под капора темными глазами на разрумяненном лице… Красивые и молодые женщины напоминали ему о бесконечном разнообразии самых острых наслаждений. «Флирт ни к чему не обязывает», - любил повторять он и всякий раз объяснял, что преследует цели не эстетики, но физиологии.
- Он говорил о чудесах и о том, что будет в конце?
- Он говорил, что в конце все чудеса ровно ничего не будут значить и только целое будет иметь значение… Значение будет иметь только то, что цело, что уцелеет, - так он разъяснял.
- А что, скажите, цело?
- Простота! – Ауэр встал помочиться, и Ратаев подождал, пока он стряхнет.
- И это весь человек?.. – спросил он, когда Леопольд Семенович застегнулся – Я опросил многих, его знавших, все сказали, Дмитрий Иванович был не ангел.
- О, да, - Ауэр рассмеялся. – Ангелом его не назовешь!
- Но это поклонение!.. Что же – Дмитрий Иванович был святой?
- Святой? – Леопольд Семенович посерьезнел. – Берите выше… Берите выше!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Что внутрь и чем натирать
Когда Ратаев спросил у Ауэра, почему, собственно, Менделеев не жаловал немцев, Ауэр объяснил ему, что к немцам Менделеев относился по-разному: с Оттоном Борисовичем Рихтером, к примеру, он поддерживал добрососедские ровные отношения, а с Шиффлером и Третнером – приятельские и всегда только у Шиффлера покупал шляпы и только у Третнера – револьверы, барона Вольфа Дмитрий Иванович то и дело останавливал на улице и подолгу обсуждал цены на яблоки и рыбу, со Штреккером и ни с кем другим предпочитал Менделеев летать на воздушном шаре, а с Вреденом и Шмидтом – посещать в определенные дни дом терпимости, графиня Менгден была постоянной и любимейшей его дамой для флирта, а актрису Агнессу Фойгтман Дмитрий Иванович по-своему любил и имел от нее дочь. Что же касается горного генерала Гриппенберга, генерала-адъютанта Гессе и женщины-гектографистки Луизы Васильевны Лишке, - продолжил Леопольд Семенович, - то Менделеев действительно относился к ним с прохладцей, хотя те к нему так и льнули. Впрочем, - Леопольд Семенович закончил, - их никогда Дмитрий Иванович не обругивал «скотами» и «колбасою», как он позволил себе сделать это в отношении трех сравнительно недавно прибывших из Германии лиц: неких Курта Морена, Отто Сойки и доктора Альфреда Кинда.
«Курт Морен, Отто Сойка и доктор Альфред Кинд? – в этом месте Ратаев откликнулся. – Кажется, этих господ я знаю. Они ли авторы «Техники сладострастия», этого нашумевшего руководства, превосходящего труды самого Ван де Вельде, настольной книги для всякого, живущего сексуальной жизнью и пытающегося познать ее в самых сокровенных формах и проявлениях?» - процитировал полицейский сотрудник по памяти.
«Это они, - Леопольд Семенович ответил. – Переводя книгу для русского читателя, я обратил их внимание на то, что в ней отсутствует целый раздел…»
«Стимуляторы, - Ратаев ухватил на лету, - химические элементы, способствующие долговременной эрекции и препятствующие преждевременному семяизвержению?! Какие и в какой пропорции?! Что внутрь и чем натирать?! А чем и присыпать?!»
«Сами понимаете, лучше Менделеева никто в этих вопросах не разбирался, - Ауэр подытожил. – Он стал консультировать немцев, презентовал им кое-что из своей походной аптечки – все шло как нельзя лучше, пока в один прекрасный день с криком: «Скоты!» и «Колбаса!» Дмитрий Иванович не спустил всех троих с лестницы».
«Он возненавидел их?»
«Скорее, запрезирал».
«А с Вюрцем что у него было?»
«Пустяки, не стоит и вспоминать – карточный должок».
«А с Бломстрандом?»
«Не поделили какой-то элемент – кто первый открыл, но разобрались».
«А Байер?»
«Случайно в банях Дмитрий Иванович окатил его кипятком, но тут же извинился».
Напрягшись, Леопольд Семенович ждал вопроса о Карле Круге, любовнике его бывшей жены, и о самой жене – белокурой ревельской немочке, но полицейский сотрудник промолчал.
«Кого-нибудь вообще Дмитрий Иванович ненавидел?» - спросил он вместо ожидаемого.
«Был такой человек, - Ауэр кивнул. – Есть. Умышленно Менделеев сломал ему ногу – Богомир Богомирович Корсов».
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Словно опоенный битюг
Снег падал долго-долго и, наконец, упал – остался недвижно лежать, холодный и белый.
Акации в серебристой парче казались мертвыми тенями.
Окна домов густо были забраны льдом.
Кто-то родной, нежный, изумительный, в шубке и шапочке, с выбивающимися светлыми локонами, в вуали, пробежал и скрылся за угол. Бросившись следом, Леопольд Семенович опоздал: кто-то чужой и безгласный распростерт был, опутанный барвинком.
«Если, например, дать больному человеку отраву, которая успокоит его страдания… - качался Леопольд Семенович, словно опоенный битюг, - но если постоянно этот человек твердит о борьбе со злом и мраком, о служении добру, о необходимости простора и света, о долге каждого следовать по пути правды – ч т о тогда?!»
Полный месяц блистал, как некий золотой шар.
Воздух пронизан был… прозябания.*
- Мой доезжачий наследил волков! – полвопегий и брудастый, некто пролаял чуть не в ухо, возвратив Леопольда Семеновича в заключавший его круг правил и понятий.
«Бывают чувства, которые завладевают всем нашим существом – бывают и существа, которые завладевают всеми нашими чувствами!» - не раз и не два подписывался Ауэр под этими словами, но в этот раз не стал, да и времени для того не было – размашистыми шагами уже входил он в будуар Марии Валентиновны Петцольд, стоявшей на стуле и показывавшей ему свои красивые ноги.
Случай давал ей обширное поле для рисовки – эффект, однако, не произвел никакого очевидного действия. Против обыкновения Леопольд Семенович, войдя, не внес с собой незлобивого смеха и искреннего веселья. С достоинством поклонившись, молча он уселся на один из диванов и сосредоточенно принялся играть часовым брелоком.
Едва ли не впервые, с порога, он не сказал ей обычного «Пожалуйте в кроватку», и искренно она не поняла, что же мешает ему сейчас предаться ей телом – она долго всматривалась в лицо того, кого осчастливила своим предпочтением, стараясь вычитать, что скажут ей его характерные семитические глаза, но эти глаза молчали, ответный взгляд вовсе не был сладостно ласкающ – он был никаков.
- Если вы изменились ко мне, то я к вам не изменилась, - Мария Валентиновна выговорила, и ее звучный, спокойный баритон прозвучал особенно полно и хорошо.
- Если я изменился к вам, так изменился к лучшему, - Леопольд Семенович ответил.
Взглянув на свои руки, открытые до подмышек, Мария Валентиновна лишний раз убедилась, что она совершенна физически.
Леопольд же Семенович, окинув ее взглядом, отметил вдруг, что она как-то неприятно пополнела, обрюзгла и манеры ее сделались еще театральнее.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Страдать без жалоб и криков
- Есть вещи, в которых мы не имеем права ошибаться! – Мария Валентиновна Петцольд повторила слышанное от Шаляпина.
- Я, что же, подвел кого-нибудь? – обкусил Леопольд Семенович ноготь. – Я ввел в затруднение вас и близких вам людей?
- Помните, летом, на даче, заблагорассудилось вам избить до потери сознания Евдокимова Ивана Васильевича… он, между прочим, мне приходится кумом!.. – губы у нее слегка побледнели.
- Вы бросили мне упрек в том, чем я горжусь, а кумовей, скажу вам, надобно выбирать с умом! – что-то солдатское, неуступчивое появилось в его лице и фигуре.
- Вам хочется оскорблять меня! Что ж – я больше ни доказывать, ни спорить не стану! – швырнула Мария Валентиновна из-под себя стул на пол. – Вы всеми вашими помышлениями посвящены только вашей меркантильной жизни!
- Я никого не зову на другую жизнь, это правда, - запылал Леопольд Семенович в лице, - в том числе и вас… Однако, между порядочными людьми должна быть деликатность взаимного уважения! Есть вещи, при которых честный человек умрет, а их не оставит и им ничем не изменит!
- Не хуже вас я умею ценить и чтить! – она закричала, точно из-под ножа. – У меня, вы знаете это, есть сила, имеется и энергия, я умею страдать без жалоб и криков и не задаю лишних вопросов… Признавайтесь, какую еще хотели вы злость сказать?
Она сделала этот вопрос с неясной надеждой, что, может быть, ответ примирит ее с тем, что представилось ей вдруг в очень мрачном и темном свете.
- Мы расходимся с вами в понятиях, - в упор глядя на нее, ответил Леопольд Семенович ровно и внятно, как монету чеканил. – Тут надо различать и понимать. Подчиняться, скажу вам, иногда весьма тяжелым и неприятным вещам. На все есть своя полоса, свое время. Наслаждения не даются тому, кто служит истине!
- Я теперь как больная, как израненная, ко мне прикоснуться нельзя, - Мария Валентиновна зарыдала, - все болит! Вы не перечувствовали этого, вы не можете судить! Nous aimions la poesie, nous avions soif de l’infini!* Так почему, ответьте мне, не можем мы сейчас бежать… бежать, пока не будет достигнута нами цель?! – она высморкалась и сунула платок в проем лифа. – В жизни самого сильного человека бывают такие минуты, когда он весь потрясен и точно оглушен, когда исчезают всякие соображения, умолкают все, кроме страстной, жгучей, непреодолимой ничем, ничем не умолимой тоски об ускользнувшем из рук счастье, кроме безумной жажды во что бы то ни стало опять завоевать себе это счастье…
- «… а счастье, - пританцовывая и корча рожи, подхватил Леопольд Семенович и продолжил по памяти, - сильному человеку еще необходимее, чем слабому. Кто по дороге ни идет, всякий утомляется и всякому хочется отдохнуть – кто сильный, идет больше и дальше, значит, он больше устал и истомился – он не кричит и не вопит: «Отдыха!» - но как припадет к изголовью, и после отдыха сколько новых, свежих сил прибудет на дальнейший путь!» - захлебываясь от неудержимого хохота, катался Леопольд Семенович по козетке.
Вся потрясенная и точно оглушенная, Мария Валентиновна смотрела.
- Простите меня, - взял Леопольд Семенович себя в руки. – Не может, я отвечу вам, б е ж а т ь тот, кто неразрывно с в я з а н со святым и дорогим прошлым.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Первое и второе счастье
Был вторник или четверг – приемный день баронессы.
Когда Леопольд Семенович приехал в гостеприимный дом на Кирочной, Анна Николаевна Есипова была уже там.
- Где это счастье, что все сулят нам? – сразу она начала спрашивать у него. – Ну, где оно – покажите! И что такое счастье, земное счастье? Преходящее, неверное, утлое… Нет его! А как без него быть?
Остановив лакея, Ауэр взял с подноса порцию зеленоватого пудинга и пулярдки, обложенной трюфелями.
Музыканты на хорах заканчивали приготовления. Пары стали устанавливаться в кадриль. Инженер Поляков стоял с Анной Ивановной Менделеевой, молодая Никитина – с Сципионом Гаетановичем Чинизелли.
Доктор Полотебнов пробился к Леопольду Семеновичу сквозь толпу в обрызганной вином манишке.
- Слышали про Ленина?! – возбужденно он выкрикнул, и сразу ему положили руки на плечи и голову, пригнули к полу, а генерал Хрещатицкий, в лампасах, наступил ему на ногу – баронесса была рядом и могла услышать.
- Невежды, развращенные барством, и холодные эгоисты! – пытался доктор высвободиться. – Безумно было бы ожидать от вас жертв и подвигов во имя человечества!
- Счастье! – тем временем в ухо Ауэру наговаривала Анна Николаевна. – Нутром чую, что оно есть на свете, но я не знаю его в лицо – одно только знаю я, что это не то довольное, полусонное, изнеженное, белое рыло с вечной улыбкой и безмятежным, умиленным взором, которое обычно показывают за счастье – нет!
- Нравственное невежество! – доктор лягался. – Всё забыто! Попрано ногами! Всё!
- Такого… белорылого счастья я не взяла бы, - Есипова рассмеялась. – Я при одной мысли о нем вздрагиваю! Такого мне ни за что не надо, а иного? Иное смутно, неопределенно, рисуется далеко какими-то удивительно смелыми, строгими и трепещущими жизнью чертами. Без первого счастья можно прожить на свете, а без второго? Как вы полагаете? Что чувствуете?
- Все это вы говорите по молодечеству и на тех же основаниях, на каких желаете полететь куда-нибудь на аэроплане, - Ауэр заложил большой палец левой руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака. – Слушать вас жутко и нехорошо, это мешает обычному моему спокойствию, заставляет мой голос дрожать, и видите: алая краска медленно-медленно разливается у меня по лицу, потом медленно-медленно сменяется бледностью и точно так же медленно-медленно снова проступает!
Он отвернулся и увидел Плевицкую.
Она ходила с видом больной или пьяной – встречая ее шалый, тяжелый взор, мужчины вскрикивали, хватались за пахи и сгибались в поясе. Неотвратимо она приближалась, и Леопольд Семенович счел за лучшее выйти из гостиной, чтобы избежать нежелательной встречи.
Плевицкая нагнала его в полутемной анфиладе, приблизила лицо, на котором изгладилось всякое присутствие мысли и чувства – он ощутил прикосновение к ноге ее толстого шелкового платья… почувствовал неотвратимое…
Он начал что-то говорить… говорил все беспорядочнее…
- Ха-ха! Ха-ха-ха! – только и произнесла она, когда он кончил.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
С накладным носом и ушами
Утром Ауэр сел в открытые сани и приказал везти себя к Амосову.
Был мягкий, теплый, серенький февральский денек, и по петербургским улицам пестрели целые толпы гуляющих. Беспрестанно Ауэру встречались знакомые, и вынужденно он раскланивался с ними. Он был озабочен предстоявшим разговором, хмурился, морщины наползали ему на лицо, бороздили лоб и щеки, поминутно он снимал шапку и обтирал ею вспотевшую голову.
- Однако, как Леопольд Семенович подурнел! – восклицали многие, провожая его взглядом. – И год почти не дает концертов – совсем, говорят, скрипку забросил!
- Это он после той безобразной истории… с женою, - напоминали забывшим Нелидов, О.В.Гзовская и Чернявский. – Бедняжка! Как оказался он обманут в лучших своих ожиданиях! И как великодушно простил все претерпенные им мучения!..
Амосов жил в собственном одноэтажном красивом доме, его фигура просматривалась в окне из-за цельного стекла и сдвинутой шитой тюленевой занавески.
- Давно не виделись! – возник он на пороге. – Мы, что же, станем поднимать вопросы? Вы спросите меня сейчас, как понимаю я назначение женщины? – грациозно он вздрогнул, пропустил гостя внутрь, и дверь захлопнулась…
Когда, проведя внутри около двух часов, Ауэр задним ходом вышел на Разночинную, никто из находившихся там не смог ничего определить по его лицу – еще недавно взволнованный, Леопольд Семенович был невозмутим, отчасти даже весел и напевал удачно пришедшиеся на мотив оперетки две рифмованные строки:
«На трубный звук шофара
Слетелись три Икара…»
Не став брать извозчика, он двинулся по Гребенской, пересек Дворянскую, свернул в Зеленную – какой-то человек, бедно одетый, выпачканный сажей, с повязанной платком щекою, шел впереди, поглядывая на отражения в витринах, и этот человек показался вдруг Леопольду Семеновичу куда как знакомым.
- Анатолий Самсонович! – нагнав, Ауэр положил оборванцу руку на плечо.
- Это вы мне? – ряженый прибавил шагу. – Всего лишь я Иван Иванов, бедный рабочий… Обознаться изволили… Отпустите меня, добрый барин!
- Бросьте валять дурака! – Ауэр сорвал накладной нос из папье-маше и такие же уши. – Что за нелепый маскарад!
Тут же разоблаченный увлек его в подворотню.
- Я посмотрел бы на вас в моем положении!.. Буквально вся полиция поднята на ноги! Ищут! Прочесывают квартал за кварталом!..
Анатолий Самсонович Ленин, бунтарь, бретер, бузотер, карточный шулер и многая-многая, сын баронессы Радошевской и циркового борца Самсона Ленина, дрожал всем телом.
- Вести себя по-людски надо, вот что! – не удержался Леопольд Семенович от краткой нотации. – Зачем поручили вы Анджопаридзе откопать Менделеева?
- Не знаю и сам, - приладил Ленин обратно нос и уши. – Какая-то блажь напала… дурацкая прихоть!..
Он занял у Леопольда Семеновича рубль и истаял в подступивших сумерках.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Нож у головы коровы
В ночь с четверга на пятницу Леопольд Семенович готовился ко сну с особой тщательностью: он перечитал наиболее значимые места из Талмуда, надел талит и тфилин, немного потанцевал со свитком Торы и, улегшись в постель, не забыл скрестить ноги.
Испытуя его, Менделеев дал на этот раз целое представление.
Вначале он явился Ауэру в виде неясного, туманного пространства, над которым беспорядочно носились исполинских размеров младенцы, кукарекающие, кукующие, неистово приручающиеся и бьющиеся, потом – в виде райского дерева, увешанного не плодами познания, но пуховыми розовыми подушками, потом – в виде гигантской огненной розги, которая гналась за Леопольдом Семеновичем, настигла и вдруг превращалась в робкого его родителя, шепчущего ему что-де не существует в мире добрых и злых, а есть лишь трагическая антиномичность существования. После этого Дмитрий Иванович прикинулся громадным тарантасом, извергающим из глубины своей целый хаос земных и морских тварей и провозглашающим райским Надежды Васильевны Плевицкой голоском: «Господь испытует избранных!» - и, наконец, обратился в Марию Александровну Вилинскую-Маркович – писательницу Марко Вовчок.
В короткой ночной рубашке, с перевязанной ногой, Мария Александровна прошлась колесом по спальне, щелкнула Леопольда Семеновича по носу и, закурив, устрашающе изрекла:
- Когда работа сделана, работники уже не нужны!
Полагая, что оставляет за собой первое и последнее слово, уже собиралась она полностью обратиться в дым и просочиться в щель в полу, как вдруг неподвижно до того лежавший Леопольд Семенович сел на постели.
- Если вы остаетесь спокойным, видя странные вещи, от них не будет вреда! – довольно спокойно он произнес.
Мария Александровна вздрогнула – полуушедшая было в щель, кряхтя, она возвратилась.
- Нож у головы коровы означает, что надежды на выживание нет! – попробовала она напугать основательней.
- Когда видна человеческая самоотверженность, весь мир посторонится, чтобы дать вам пройти! – ничуть Леопольд Семенович не испугался.
- Будьте довольны тем, что вы такие, как вы есть! – строго Мария Александровна указала.
- Накопление малых толик в результате дает огромное количество! – удачно Леопольд Семенович парировал.
- Глаза не могут видеть ресниц! – Вилинская настаивала.
- Имея две руки, можно совершать чудеса! – Леопольд Семенович показал.
Дама посмотрела, расхохоталась и погрозила озорнику пальцем:
- Действие, движимое эмоциями, должно остановиться в пределах приличия!
- Луна начинает убывать сразу после того, как станет полной! – привел Леопольд Семенович довод.
- Добродетельный человек редко видит сны! – стала Вилинская просачиваться. – Небо всегда оставляет дверь открытой.
- Дождь капает только на тех, у кого есть слабости! – оставил Ауэр за собой последнее слово. – Все случается само, когда приходит время!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Новый способ пробирать волосы
- Выгляни за дверь. Это хорошо для женщины! – утром сказал Ауэр служанке Аксинье.
- Там Горький, - Шолохова посмотрела. – С чемоданом.
- Алеша! – Ауэр просиял. – Проси, проси немедленно!
Огромный, Горький вошел, и друзья обнялись.
- Ты что же? Как же? – возбужденно принялся Леопольд Семенович спрашивать. - Какими судьбами? Ты с Капри прямо? А в Петербург для чего? Пожаловал с какой целью?
- Да просто так – без всякой! – смеялся Алексей Максимович до слез. – Проснулся, понимаешь, утром, чемоданы собрал – и сразу на пароход! Неделю плыл! Шторм, рифы, крабы!
- Вот радость-то! – усадил Леопольд Семенович приехавшего в кресло. – Усищи, я смотрю, отрастил – таракан этакий! Зубы золотые вставил! Серьга в ухе!.. А парик почему?
- Не парик вовсе! – принялся Горький дергать себя за корни. – Это Мария Федоровна! Открыла, понимаешь ли, новый способ пробирать волосы! Патент получила! Деньжищи рекой текут! Смотри! – пачками он стал раскидывать доллары. – Два чемодана было – один украли… Лови!.. Поймал! Молодец!
- Тебе, выходит, теперь и писать ни к чему? – собственноручно принялся Ауэр нарезать колбасу от Генералова (Горький любил покрупнее).
- Так я и не пишу больше! – из-под рук выхватывал гость чесночные свежие ломти. – Ну, письма, разве что, по парикмахерским… сочинения, в школу, Максимке… записки любовные, - немного Горький смутился, - Мария Федоровна всенепременно на ночь требует…
- Такая же она неуемная?
- Она у меня – Везувий! Такой, представь, кратер!.. – поперхнувшись, Алексей Максимович принялся кашлять, и Ауэр ударил его по спине. – Она лягушачью ферму открыла, - оправившись, Горький продолжил, - живые картины ставит и много чего по женской части. Приучила, подумай только, итальянок надевать панталоны!
- Это она зря, - Ауэр погрозил пальцем. – Я в ваши края собирался. На отдых. Теперь и не знаю даже.
- Ты, Леопольд, не расстраивайся! – снова Горький смеялся. – Они в панталонах этих только в церковь ходят!
- На исповеди теперь, выходит, скрывают свое естество?
- Так от священников же, не от Бога. Бог, Он все видит!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Немцы в России
- Ветка сливы попала в картину, но самого дерева не видно, - Горький сказал. – Тем не менее мы понимаем, что другие ветки тоже есть… Эта загадочная история, которую ты описал мне в письмах – Мария Федоровна непременно хочет поставить ее на сцене… Расскажи мне, чем все это завершилось… с Менделеевым, Плевицкой, Амосовым… другими… с тобой, в конце концов? Порок наказан, добродетель восторжествовала, влюбленные сердца соединились?
Удобно, после завтрака с вином, они расположились и курили.
- История еще не закончилась, - Леопольд Семенович вытянул ноги. – Она продолжается.
- Я, честно говоря, не во всем разобрался, да и Мария Федоровна тоже, - из карманов в камин Горький выбросил мелкий сор, сразу занявшийся и затрещавший. – По порядку: в самом деле, Панина была мертва?
- Мертвее не бывает. Ты знаешь, Алексей, я не ошибаюсь в этих вопросах… два года патологоанатомом в Йене…
- А сейчас, выходит, жива! Ну что же, немного мистики не повредит, - Горький отметил в книжке. – Далее. Менделеев у тебя творит чудеса: вещает из горящего куста, испражняется золотыми монетами, овладевает сорока девственницами кряду – нет ли здесь перебора? Кем, по-твоему, он был?
- Дмитрий Иванович был Личностью с большой буквы. Разве этим не все сказано? Вся Его жизнь была любовью, совершающейся в истине, любовь привела Его в мир, - сняв с полки Библию, Леопольд Семенович пролистнул. – Внешним образом Он проявил Свою силу в чудесах, показав возможность Своего господства над миром.
- Он, что же, был Свет, в котором каждый мог достигнуть совершенной жизни? – Алексей Максимович кашлянул.
- Он привлекал людей красотой Своего духовного облика, Своей жизни и учения, - прицельно Ауэр плюнул в камин.
- Хорошо, пусть так! – большими шагами Горький заходил по комнате. – Дмитрий Иванович умирает, и чудеса совершает уже Плевицкая. В зоологическом саду она совокупляется со слоном!
- В спектакле, думаю, этот момент можно опустить, - что-то жужжащее Ауэр раскрутил на пальце. – Тем более, этого ты еще не знаешь, Надежда Васильевна способность свою к чудесам утеряла. Сейчас чудеса вытворяет Амосов.
- А немцы причем тут?! Совсем уже сбоку-припеку! И этот Корсов! Признайся, Леопольд, про немцев ты присочинил!
- Немцы, - так Леопольд Семенович ответил, - они и в России немцы!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Крест в небе
Горькому мысль понравилась, и он ее записал.
- Теперь скажи мне вот что, - покрылся он в старых пометах. – Госпожа Петцольд. Добрая, развитая, понимающая всякие тонкости, не пеленающая себя пошлыми приличиями… Именно ее образ хочет Мария Федоровна воплотить на сцене… Десятого февраля, помнишь, когда ты навестил ее – с чего это вдруг сделалась с ней истерика?
- Она прищемила себе руку дверью, - Леопольд Семенович был краток.
- А Есипова Анна Николаевна? Почему от баронессы, как обычно, в тот день вы не ушли вместе?
- У Анны Николаевны случилось полное расстройство желудка, она переменила помещение, и у меня не стало терпения ждать, покуда до конца она облегчится, - был Леопольд Семенович исчерпывающ.
- Хорошо, - Горький отметил. – Кто был тот пожилой человек с недоброжелательным лицом?
- В окне дома напротив или в экипаже?
- В пещере, когда ты искал документы?
- В пещере был генерал Хрещатицкий с солдатами.
- Почему сразу они не погнались за тобой?
- Под ногами у них оказались ползучки.
- Ленин, - Алексей Максимович скривил лицо, - этот анархист, кавалер Вяльцевой – ему уж непременно Менделеев присниться должен был, с пророчеством… Я угадал?
- Дмитрий Иванович явился ему сразу после осквернения могилы. Он проклял Ленина и напророчил ему маниакальное стремление реорганизовать Рабкрин.
- Полное сумасшествие, имеешь ты в виду?
- Да, именно так.
- Последнее, - Горький встал. – Что намереваешься ты предпринять?
- Думаю, выждать, что покажет время… Вы собираетесь переправиться зимой через реку и видите, что лед еще тонок. Спокойно ждите, пока он станет толще… А ты чем займешься?
- Когда царь едет на охоту, он ставит загонщиков только с трех сторон. Он отпускает тех, что идут впереди, - страшно Горький зевнул. – Отсыпаться стану… Россия – лучшее место!..
Оставив друга отдыхать, Леопольд Семенович оделся и вышел.
Пошел было к Невскому, но ноги сами привели его на Забалканский.
Крест горел в небе с надписью: «СИМ ЗНАМЕНИЕМ ПОБЕДИШИ!»
В самом конце проспекта, там, где в перспективе сходились дома, трамвайные столбы и проволоки, - в широкополой мягкой серой шляпе и длинном пальто-сак стоял Менделеев.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Удалиться от мира
Между тем, время текло своим порядком, в погоде сделалась сильная перемена, и явственно запахло весною.
Она бродила по мокрым петербургским тротуарам, смеялась на шумной Морской, отражалась в огромных витринах Невского, сквозила в женских туалетах. Простуженно дамы кашляли, сморкались в кружевные платочки и все-таки с каждым днем одевались все легче и становились все привлекательнее.
Бессознательно Алексей Валерианович Вержбилович отмечал это уже напрямую затрагивавшее его обстоятельство – теперь дама сердца была и у него самого, его отношения с Любовью Дмитриевной Менделеевой за зиму выросли во влюбленность, которую наступившая весна должна была перевести в жениховство.
На Итальянской, у Крафта, он накупил шоколаду, взял грецких орехов в прекрасном картоне и, выйдя наружу с ворохом свертков, кульков и коробок, столкнулся с Чернявским и О.В.Гзовской.
- Красавица замужем за нищим – либо мученица, либо кокотка… так? – истерически О.В.Гзовская смеялась.
- Вы не красавица, я не нищий, мы не женаты! – парировал Чернявский по всем статьям.
Нелидов следовал за ними по пятам – судорога крючила ему щеку, и правый его глаз тянуло из орбиты. Резко, он выбил у Вержбиловича орехи и раздавил их тяжелым сапогом.
Алексей Валерианович решил наговорить ему дерзостей и драться, может быть, до крови, но вся неразлучная тройка уже прошла мимо и скрылась за углом.
- Удалиться от мира, спасать свою душу, отречься от грешников и их злых дел, - из-за угла, с иконой, тяжеловесный, вышел старик Суррогатин, - а лучше, - он завращал глазами, - доской этой богоматерной по головам их всех, на ***, чтобы не встали больше!.. Ты меня знаешь? – занес он образ над головой. – Откуда ты? Что здесь делаешь? Тебя кто послал?! Молись, сука!!
Ратаев, полицейский сотрудник, взялся откуда-то – вышиб из рук покушавшегося смертоносную икону, запрыгнул Суррогатину на спину, но совладать с великаном не смог.
- Ах, ****ь! – взвившись и страшно крикнув, безумец, крупной рысью, унес его на себе.
Сизый голубь с рубиновыми глазами слетел с карниза и обернулся Амосовым.
- Вы познакомились с приятными и интересными людьми, - Амосов помог Алексею Валериановичу подняться и собрать свертки, - но когда вы узнаете их лучше, увидите, что ни в ком из них нет чувства цели. Они просто развлекаются. Вы поймете, что это не принесет вам счастья и расстанетесь с ними… Вам, вероятно, на Забалканский нужно?
Он свистнул, и тут же появился извозчик.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Между зверями
Когда Алексей Валерианович приехал по нужному ему адресу и на правах близкого в скором времени человека вошел без доклада к Любови Дмитриевне, та оказалась в будуаре не одна.
Несколько офицеров в мундирах и без и полковой священник между ними, развалясь в креслах, перевертывали «Инвалида», пили ликер, затягивались душистым менделеевским табаком и гремели шпорами.
- Какие знаете вы семь таинств? – безжалостно священник обминал matin;e Любови Дмитриевны. – Откинем прежние церемонии!
- Оборки, воланы, банты, плиссе, биэ, тюники, баски! – смеясь, загибала пальчики, у него на коленях, Любовь Дмитриевна. – Полноте говорить пустое!
Приколотые к обоям, на стене, краснели бумажные розаны.
Вошедший, Алексей Валерианович держал букет – несколько распустившихся желтофиолей в его руке приятно пахли.
- Что вам угодно? – один из военных, пехотный капитан, заметил Алексея Валериановича. – Посыльный?.. Давайте все сюда!
Порывисто, Вержбилович устремился прочь из квартиры и в полутемном коридоре едва не сбил с ног вдову Анну Ивановну.
- Я чувствую, что я между зверями, что хожу над пропастью! – она призналась ему. – Могила означает, что двенадцать – счастливое число. Ученый, выпивающий под луной, означает «расслабиться и отдохнуть». Пойдемте в гостиную, сядем – я покажу вам иллюстрации Врубеля. Одноглазый может видеть, а хромой ступать.
- Птицы с разными перьями не живут одной стаей, - механически Алексей Валерианович отвечал. – Мне тоже часто снится Дмитрий Иванович. После смерти леопарда остается его шкура.
В гостиной они были одни. Пронизывающий весенний холод едва умерялся горевшим камином. Ртом и мехами Вержбилович раздул уголья в камине.
- Есть вещи, которых ничем нельзя извинить, - в шелковом пюсовом капоте, время от времени Анна Ивановна вздрагивала. – При жизни он буквально не давал мне вздохнуть свободно и сейчас, после смерти, - тоже! Свою первую жену Феозву Никитичну он бил катетометром и обливал азотистометиловым эфиром! Знаете, однажды он выбросил на лестницу пятнадцать, как показалось ему, плохо выглаженных рубашек! Он мылся раз в месяц и стригся раз в году – весной!
Повсюду на стенах висели портреты ушедшего в разных позах – одобрения незаметно было ни на едином лице.
- Любовь Дмитриевна… она, - дождался Алексей Валерианович паузы, - не понимаю! То купцов принимает, то эфиопов!.. Сегодня, вот, военных! О чем только думает!
- Вы должны воспринимать образ мыслей другого человека через слова и выражения, - вдова рассмеялась. – Нельзя найти слоновьи бивни в пасти собаки. Из множества ведер воды получится река… Если вы недоразвиты, быть как ребенок – к счастью! – она продолжала смеяться, но уже через силу.
В это время раздался звонок, произошла краткая суета в передней – Анна Ивановна выбежала, крикнула. С ней сделался истерический припадок, поднялась суматоха, и скоро весь дом наполнился запахом гофманских капель, престонских солей, разных спиртов и уксусов.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Баррикады на Итальянской
Раздумчиво, Леопольд Семенович перелистывал Талмуд, отвлекаясь, только чтобы заглянуть в Тору. Он искал помощи у четырехмерного мира и делал это в пределах мира его жизни.
«Применяемые методы могут различаться между собой, но принцип должен оставаться прежним», - наставлял Священный Том.
«Подушка разобьется, будучи брошенной в мышь!» - предрекал Священный Папирус.
Совсем рядом, в гостевой, кто-то пилил дрова.
- Горький, - привлекательно Аксинья напомнила, - храпит.
- Ах, да! – Ауэр перевернул страницу.
«ВЕДЯ ДЕЛА С ГОСПОДОМ, НАДО ДАТЬ ЕМУ ОБХИТРИТЬ СЕБЯ!» - он нашел.
Тут же, ожидаемый, раздался телефонный звонок – срочно его просили приехать на Забалканский.
«Если старик приближается спереди – опасности не будет!» – уже в пальто с бобровым воротником, Ауэр спустился и сел в автомобиль.
Умышленно, он выбрал окружной путь.
На Невском полно было полицейских.
По Благовещенскому мосту, с шашками наголо, скакали казаки.
В Галерной гавани, пришвартованный, стоял миноносец.
Ратаев озабоченно, возле Михайловского манежа, смотрел в бинокль.
- Случилось что? – приоткрыл Ауэр дверцу.
- Старик Суррогатин предпринял штурм Зимнего, - объяснил полицейский сотрудник. – С ним Ленин, инженер Поляков, Ада Юшкевич, португальцы, грузчики Громовской лесной биржи. Кто-то хорошо им заплатил… Вот, - сунул он Леопольду Семеновичу листовку.
«Война наша направлена не против плоти и крови, а против начальства, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных».
- А Император что же? – Ауэр прочитал.
- Не знаю… говорят, отрекся от Кшесинской, - спустился Ратаев с фонарного столба. – Я те побегаю, сука! – выстрелил он в какого-то рабочего, подхватил желтое, в крапинку, знамя, разодрал, обломил об колено. – Вы ведь на Забалканский?.. Подбросьте до Палкина – у меня обеденный перерыв…
На Итальянской улице воздвигнута была баррикада. Мария Исааковна Бриан, с обнаженной грудью, стояла на вершине ее и в жестяной рупор пела «Марсельезу». Ратаев выстрелил в нее и промахнулся. Мария Исааковна выстрелила в ответ и тоже промахнулась.
- «Женщина, высвобождающая энергию из своего живота, означает радостную атмосферу», - призн;юсь, сразу я не понял этого пророчества! – Ратаев перезарядил браунинг, но Леопольд Семенович, в объезд, уже взял переулком.
- Конкретно ч т о видели вы во сне? – он спросил.
- Маленькую говорящую шкатулку… китайскую, кажется, - полицейский сотрудник пожал плечами.
- Маленькая китайская шкатулка означает гармоническое сотрудничество, - Леопольд Семенович доехал до ресторана. Прощайте!.. Вам следует подождать установления более благоприятной продажной цены.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Отвлечь зверя палкой
Когда Леопольд Семенович приехал к Менделеевым, Анна Ивановна сама открыла ему и провела в комнаты. Сбивчиво она говорила о геенне огненной, всевидящем оке, разрушении мира и праведном воздаянии. Щеки у нее пылали, волосы разбились.
Приготовившись, Леопольд Семенович ждал.
За окнами по-весеннему гулял ветер, слышались одиночные выстрелы и пулеметная дробь.
- Воздухи – это покровы на церковные сосуды, - никак не получалось у Анны Ивановны сказать то, что она хотела. – Очипок, представьте себе, - головной убор замужней, а сузик, - нервно она заломила руки, - пижма, дикая рябинка!
- Копцым – гора у Черного моря, на которой как Логос пребывал Антоний Великий, - вежливо поддерживал Леопольд Семенович разговор. – Там он подверг себя преднамеренной аскезе, лишь изредка принимая лепту одной разбитной вдовицы.
Продолжительный, в коридоре раздался кашель, дохнуло табаком, прелой землей, гниющими досками – дверь распахнулась, что-то упало с люстры и покатилось по полу, порывисто Леопольд Семенович поднялся, и Анна Ивановна забежала ему за спину – обычной своей приволакивающей походкой в комнату вошел Менделеев. Лицо его было зеленее обычного, волосы – длиннее и, может быть, чуть в большем беспорядке.
- Это, - Анна Ивановна превозмогла себя, - Менделеев… Павел Иванович, родной брат Дмитрия Ивановича… прибыл сегодня из Тобольска.
- Именно, - до боли знакомым голосом, вошедший подтвердил, - из Тобольска. Родной брат.
«ВЕДЯ ДЕЛА С ГОСПОДОМ, НАДО ДАТЬ ЕМУ ОБХИТРИТЬ СЕБЯ!» - мысленно Леопольд Семенович повторял.
- Это правильно, - гулко Менделеев рассмеялся. – Вы остановились лагерем на ночлег, и среди ночи приходит медведь, чтобы украсть еду. Он рассердился и становится опасен. Вы отвлекаете зверя палкой, пока ваши друзья убегают, а затем убегаете тоже… Пойдемте в кабинет, - он протянул портсигар. – Думаю, нам есть, что обсудить.
- Я вижу, что кто-то из моего круга действует явно безответственно и глупо и решаю разрушить влияние этого человека. Затем я решаю подождать, и этот человек делает движение в сторону дружбы. Я принимаю предложение дружбы – возникшая напряженность ослабляется, и я чувствую облегчение, - взял Леопольд Семенович папиросу. – Пойдемте!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Как в могиле
Войдя в кабинет, Менделеев тут же снял со штатива реторту, плюнул в нее и снова укрепил на штативе.
- Металл разрушает Дерево, так что оно не может порождать Огонь, поэтому Огонь недостаточно силен для того, чтобы расплавить Металл, - объяснил он.
- Вы, я смотрю, тоже химик? – усевшись, непринужденно Леопольд Семенович скрестил ноги.
- Само собой, - в неподпоясанной широкой куртке, стал Менделеев клеить небольшой чемодан. – Без этого нам никак.
- В Тобольске, интересуюсь я, холодно сейчас?
- В Тобольске? – Менделеев подбросил катетометр. - Как в могиле!
На улице, гулко, ударила пушка.
- Случай и каприз определят новый выбор. Все в порядке вещей, - Менделеев бросил чемодан и прожженными табаком коричневыми пальцами, сзади наперед, разгладил бороду. – Дождь шел всю ночь, и крыша протекла.
- Ситуация напоминает ревущую воду, прорывающуюся через дамбу, - высказал Леопольд Семенович свое.
- Не критикуйте и не комментируйте то, что уже завершено, - бросил Менделеев взгляд за окно. – Следует лучше подумать о возможностях, представляющихся в этой ситуации. Хорошие идеи приходят во время кризиса.
- Волк и ягненок будут пастись вместе, - засомневался Ауэр, - и лев станет работать, как вол?
- Вы ищете не в том источнике, - перемешивал Менделеев чай. – Это все равно, что выкорчевать дерево, чтобы найти рыбу.
- Один Бог, скажите, решает, как широко дано в каждый период времени распространиться тьме? – Леопольд Семенович притушил папиросу.
- Увы, не всегда, - окутался Менделеев облаком дыма. – Иногда просто Он отворачивается, и тьма распространяется сама по себе. Бог тоже устает.
«Бог тоже человек», - ослышался Леопольд Семенович.
Терпеливо он ждал, когда Менделеев скажет ему то, за чем пригласил.
На улице громко кричали: «Даешь!»
- Вот что, - неспешно, с чаем, Менделеев съел середину подковы, намазанной маслом. – Плевицкая. Надежда Васильевна. Не знаете, часом, где она?
Он поднял голову, и вместо хорошо знакомого взора – проницательного и прозревающего неведомое – Леопольд Семенович перехватил старческий растерянный взгляд. Тут же Менделеев спохватился, сделал белые глаза, вперился в стрелку стенных часов, и часовая стрелка вздрогнула.
Пообещав навести справки, поспешно Ауэр распрощался.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Лужи крови и кучи кала
На улицах горели костры, вокруг них грелись угрюмые мужики с топорами и вилами.
Каждый из них вплел себе в волосы большой желтый бант, такие же банты приколоты были к шинелям солдат и бушлатам, обгонявших его на грузовиках пьяных матросов.
Дома стояли без стекол, повсюду виднелись лужи крови и кучи кала.
Внимательно объезжая мертвых, Леопольд Семенович крутил баранку руля.
Генерал Хрещатицкий, синий, вдруг показал ему длинный язык – обвислый, слуга царю, покачивался на фонарном столбе, веревкой схваченный за трахеи.
Нелидов, с наганом в руке, гнал впереди себя обезображенного Чернявского и О.В.Гзовскую.
- Куда их? – приоткрыл Леопольд Семенович дверцу.
- Известно куда, - Нелидов плюнул. – В расход!
Пругавин Александр Степанович, публицист и этнограф, волок за собой по снегу Каразина Назара Васильевича, писателя и аквариста.
- В Неве утоплю, - объяснил он Ауэру, - а вы езжайте до поры!
Леопольд Семенович выжал газ и с черного хода подъехал к одноэтажному дому на Разночинной.
Амосов долго не отворял, скрываясь за занавеской китового уса, потом все же приоткрыл дверь.
- Нет, нет и нет! – объявил он с порога. – Не стану, и все тут!
Он был так мрачен и раздосадован, что, казалось, он двигается внутри грозовой тучи.
- Но почему? – войдя, принялся Ауэр ходить за ним по пятам. – Вы знаете, никто, кроме Вас не может сейчас помочь России! Она умирает – уже умерла! Так почему не хотите Вы сделать для нее то, что сделали для Менделеева, других?! Воскресите ее! Россия – она такая же живая душа!..
- Пусть все летит к чертям! Надоело! Я тут, знаете ли, насмотрелся у вас! Хватит! Живите, как знаете! Не хватало еще, чтобы за Мной пришли! – в белоснежной ночной рубашке с крыльями, Амосов завертелся на месте и сбросил со стола потир, накрытый тарелкой, на которой лежала освященная облатка.
- Остановитесь! – воззвал Ауэр. – На кого хотите Вы оставить нас?!
Тщетно! Амосов только прибавил оборотов.
Вихревым потоком Леопольда Семеновича отбросило в сторону, прижало к стене – он мог только наблюдать, как Амосов, превратившись в смерч, влетел в камин и оттуда, судя по всему, ушел в печную трубу.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Забыть о предмете
Возвратившись домой, Леопольд Семенович не увидел Горького.
- Ушел, - объяснила Аксинья, - и чемодан унес.
- Что-нибудь он сказал? – достал Ауэр записную книжку.
- «Выйти через дверь и найти компанию – значит начать действовать!» - Аксинья принесла телефон.
- Барышня, - попросил Леопольд Семенович. – Дайте 517 – 26!
Лев Львович Печорин-Цандер оказался у себя.
- Если мы идем втроем, то, по крайней мере, один из двух годится мне в учителя, - сказал Ауэр в трубку.
- Не понял. О чем это вы? – Печорин-Цандер насторожился.
- Плевицкой Надежды Васильевны, случайно, нет у вас?
- Нет, - Лев Львович положил трубку.
- 623 – 03! – Ауэр попросил и услышал полет шмеля.
- Достигнув успеха, следует уйти на покой, - Ауэр сказал. – Это Ауэр. Плевицкая не у вас, часом?
- Следует избегать незаконных действий, связанных с женщинами, - художник Кузнецов прожужжал. – Была и ушла!
- 739 – 40! – попробовал Леопольд Семенович в третий раз. – Мудрый человек выглядит как глупец, потому что никогда не похваляется умом, - он произнес.
- Лучшая стратегия – это притвориться отступающим, чтобы скрыть намерение атаковать! Самое разумное, что можно сделать с конфликтом – это забыть о его предмете! Истинная ценность вещей – в том, из чего они сделаны, а не в том, как они выглядят!.. – откровенно Сципион Чинизелли смеялся. – Вам Плевицкую?.. Передаю трубочку!..
- Надежда Васильевна? – Ауэр кашлянул. – Вас хочет видеть Менделеев.
На том конце помолчали.
- Для чего? – опустошенная, все же она откликнулась. – Чего еще ему от меня нужно?
- Предполагаю, - придал Ауэр словам обтекаемость, - ему хотелось бы вернуть себе То, Что вольно или невольно вы у него забрали.
- Но вы знаете, Этого у меня больше нет.
- Да. Надежда Васильевна, я знаю, но Менделеев, как вы понимаете, не полностью в курсе событий… несколько времени все же он отсутствовал.
- Вот и расскажите ему… сами…
- Детишки как? – Леопольд Семенович спросил.
- Манечка совсем взрослая стала, Дунечка все про вас спрашивает, Петруша, вот, обделался на руках, а Дмитрий не сегодня-завтра на свет появиться должен, - Плевицкая рассказала.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Декреты на ветру
Менделеев слушал рассеянно, словно бы то, что Леопольд Семенович рассказывал, отошло куда-то далеко и более никак его не затрагивало.
- Бог с ней, этой Плевицкой…то есть не с ней уже, а с Амосовым! – отмахнул он рукой. – Скажите лучше, что вообще творится?
За окнами, с желтыми флагами, топая, организованные, проходили колонны.
- Произошла революция, - Ауэр объяснил. – Самодержавие низложено. Народ ликует. Вся полнота власти у Чрезвычайной Тройки.
- Кто в ней?
- Ленин…
- Человек, не имеющий выбора доктрин!
- Суррогатин…
- Он отрекся от меня!
- Горький.
- Писатель?
- И драматург.
На затоптанном сапогами полу, разбитый, лежал катетометр от Саллерона.
- Тот, чье сердце прилепилось к любимому предмету, похож на человека, который легкомысленно позволил капризному великану схватить себя за бороду и защемить ее в железной горсти! – Менделеев поднял игрушку и положил на колени. – Ночью, - стал он скрести по карманам, но ничего не наскреб, - пришли люди в тужурках, забрали фамильные драгоценности, спирт – ладно! Они унесли весь чай и табак! Теперь мне конец! – он схватился за горло и руками начал хватать воздух.
- Незамедлительно я пришлю вам свои запасы! – торопливо Леопольд Семенович распрощался.
На улицах было слякотно.
Декреты хлопали на ветру.
Лежали перевернутые трамваи.
Скрип колес раздался у него за спиной – Ауэр обернулся – увидел разноцветные кибитки. Табор уходил из города в сторону финской границы. Глазами Леопольд Семенович разыскал Панину.
- Что будет, что станет?! Погадай, Варя!
Безучастно, она приняла сторублевку.
- Комиссаржевская, Врубель и Лев Толстой, - сказала тихо, - умрут в один год. С Комиссаржевской умрет лирическая нота на сцене, с Врубелем – безумное упорство и ненасытность желаний, с Толстым – человеческая нежность и мудрая человечность…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Без табака и чая
Всю ночь Леопольд Семенович жег письма, свои рукописи и неоконченные наброски, а утром ему позвонила Анна Ивановна Менделеева.
- Они, - сказала она, - приходили снова. Забрали ковры, хрусталь, бронзу – ладно! Они унесли весь табак и чай, что вы прислали нам! Теперь ему конец! Вы знаете, без чая и табака он не может прожить и дня!
Молча Леопольд Семенович отложил иголку со вдетой ниткой, напялил зипун с недошитым карманом, нахлобучил рваный треух, вымазал лицо сажей из камина.
Уворачиваясь от патрулей с желтыми бантами, вступая иногда в короткие яростные схватки с грабителями, перебираясь через огромные кучи кала и воронки, полные мочи и крови, к вечеру он пришел к дому на Забалканском.
- А, - поднял голову Менделеев. – Вы… Успели…
Изможденный, с лихорадочно горящими глазами, бессильно, он лежал на кушетке.
- Вы делали свою работу хорошо, - на высохшую желтую руку Леопольд Семенович положил свою. – Никто не может сослаться на вас в оправдание собственной лени или плохой работы. Вы обошли всех, и польза будет всем.
- У вас сильное желание успеха, - из последних сил Менделеев ответил, - но обстоятельства против вас. Поэтому вы хватаетесь за каждую маленькую возможность, используете ее безупречно и переходите к следующей, никогда не перенапрягаясь. Затем, когда намечается просвет, ваши мощные стремления могут выходить на поверхность.
Договорив, страдальчески он улыбнулся и тут же закрыл глаза.
Без табака и чая быстро он умирал – лежа на смертном одре, чуждый уже всему, что происходило в этом мире – и остающийся друг провожал уходившего до узкой высокой тропинки, по которой нельзя идти вдвоем.
- Где грань между преподобничеством и мученичеством? – Любовь Дмитриевна Менделеева подошла. – Нет ее!
- Что теперь намерены вы предпринять? – спросил Леопольд Семенович, когда все было кончено.
- Не буду притворяться и скромничать, - в голубовато-розовом, с легким белым узором, батистовом платье, она ответила. – В моей жизни были осколки своеволия и самоутверждений, я недостаточно зрело любила, но я люблю себя, я себе нравлюсь, я верю своему уму и своему вкусу. Я уезжаю во Францию и выхожу замуж за Блока. Он сделал мне предложение.
- Но Александр Александрович женат, - Ауэр вспомнил, - у него дети.
- Блок перешел в мусульманство, - Любовь Дмитриевна объяснила, - и может теперь иметь столько жен, сколько захочет.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
«Забыты нежные лобзанья»
Когда, простившись с другом, Леопольд Семенович вышел на Забалканский, сразу его окружили люди в кожаных тужурках с грязными желтыми бантами.
- Гражданин Ауэр? – сказал старший. – Вы арестованы!
Колючей проволокой ему скрутили руки, бросили в кузов грузовика и привезли в подвал на Гороховой.
Освещенный ацетиленовой лампой, за письменным столом, в подвале сидел Ленин.
- Сейчас освобожусь, - дружески кивнул он Леопольду Семеновичу, с изумительной быстротой кончая записку за запиской.
Тухлая, по стенам стекала вода. Крысы подбегали к столу и грызли ножки.
- Даже самый распущенный и порочный человек, - Ленин вскочил и принялся рвать записки, - имеет-таки понимание того, что он испорчен и глуп! – Он опрокинул чернильницу. – Зачем, скажите, они втравили меня в это дело?! Горе поколению, вождь которого я!
Приглушенные, откуда-то долетали крики. Запах кровяного бифштекса пробивался и щекотал ноздри.
- Знаете, с Вяльцевой мы расстались, - рассыпав порошок, Ленин втянул его в трубочку, - и у меня сейчас очень тяжело на душе. Буквально я потерял покой и сон. Сладостная, и посейчас она грезится мне… Да вот она, вот! Стой, сука! – принялся он хватать пустоту. – Ушла! Ушла, несравненная!.. Кто еще, скажите мне, мог так неожиданно слить исконную традицию импровизированного крестьянского распева с поистине шаляпинским умением речитатировать песенный текст, насытить его правдой чувств и драматизмом переживаний! Кто так умело и ловко мог накинуть пластичную, эмоциональную светотень?.. А это богатство психологических обертонов… чутких декламационных нюансов, не зафиксированных в нотах!.. «Гай-да тройка, снег пушистый!..» - не сдержавшись, он зарыдал.
За крохотными, забранными решеткой, оконцами под потолком, тусклый, занимался рассвет.
- Этой ночью, - из кучи тряпья Ленин извлек гитару, - я написал романс и посвятил его ей.
- «Забыты нежные лобзанья, -
глотая слезы, заперебирал он струны, -
Пустых похвал словесный сор
И жалкий лепет оправданья –
Судьбы свершился приговор!..»
Дверь с лязгом распахнулась.
- Liebe ist sich zu lieben, auch wenn man sich nicht liebt,* - смеясь и топая, со складными стульчиками в подвал входили люди.
В неверном интерференционном свете Леопольд Семенович различил лица Курта Морена, Отто Сойки и доктора Альфреда Кинда.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Двенадцать вершков ровно
- Gegen die Liebe auf den ersten Blick hilft nur der zweite,** - продолжали немцы смеяться, брали Ленина за подбородок, заглядывали ему в глаза, щекотали и хлопали по плечам.
Дверь отворилась снова: вошли Суррогатин и Горький.
- Прошу тишины! – Горький потребовал. – Приступаем к работе!
Умолкнув, все подтянулись.
- Сейчас, гад, - прицельно Алексей Максимович выбил из-под Ауэра стул, и Леопольд Семенович упал на пол, - ты расскажешь нам эту историю с Паниной, Менделеевым… ****ым Божественным промыслом и всей прочей ***ней!.. Расскажешь, расскажешь, расскажешь!.. – начал он избивать Леопольда Семеновича ногами. – Не так, как в письмах писал, ублюдок, а просто и понятно, жидовская морда!.. – Он плюнул Ауэру на голову и помочился.
Распростертый, Леопольд Семенович лежал на холодном полу.
- Молчишь?! – запыхавшийся, Горький сел. – Альфред Адольфович! – отдал он распоряжение.
Немедленно доктор Кинд вынул из чемоданчика шприц и ввел его содержимое Ауэру в ягодицу.
Тут же, отчаянно выгибаясь, Леопольд Семенович принялся кататься по полу. Прежде никогда не предполагал он, что ему доведется пережить т а к о е . Чудовищно, его тело напряглось. Муки были непереносимы.
- Женщину! – закричал он, срывая голос. – Немедленно предоставьте мне женщину! Любую: худую, больную! Нет, я не выдержу этого! А-а-а!..
Склонившись над ним, яростно мучители хохотали.
Курт Морен щелкал, для новой книги, фотографическим аппаратом.
Скрупулезно, складным аршином, герр Отто Сойка замерил восстание плоти.
- Двенадцать вершков ровно, - объявил он.
- Что вы ввели ему? – рукояткой маузера Горький ударил по по небывалому уду, и металл зазвенел.
- Вытяжку семенных желез носорога, - доктор Кинд объяснил. – Есть еще слоновья.
- Женщину! – молил Леопольд Семенович. – Женщину!
- M;nner sind m;nnlich, Frauen sind g;ttlich!* - хохотали немцы. – Сейшас ми давать тебье самка Nashorn.**
- Товарищи, он же не может говорить в таком состоянии! – Ленин записал название вакцины. – Дайте ему возможность!
- Хорошо, - Горький засек время. – Пять минут. Развяжите ему руки!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Кнопка в стене
- Товарищи, по местам! Мы продолжаем! – требовательно, Горький потряс колокольчиком, когда более-менее Леопольд Семенович смог помочь себе и привел одежду в порядок. – Сейчас подследственный даст признательные показания. Но прежде, - развел он руками, - небольшая формальность. По Положению о дознавании мы должны убедиться, что преступник в момент допроса находится в здравом уме и твердой памяти… Один элементарный вопрос: скажите нам, Леопольд Семенович, к а к н а з в а л с в о е г о с ы н а Л о д ы г и н ?
- Евлампий, - пожал Ауэр плечами. – Со мной все в порядке.
- Прошу зафиксировать в протоколе, - Горький кивнул, и Ленин записал.
- Одиннадцатого апреля одна тысяча девятьсот шестого года, - Леопольд Семенович начал, - поздним вечером, на Николаевской улице в Санкт-Петербурге, к дому князя Гагарина на полном скаку подлетела пролетка, безобразно узкая и высокая, с высоко поднятым верхом. Три крепких человека в темно-синих, различимых в свете фонаря мундирах и барашковых шапках с султанами-шишаками из белого конского волоса, придерживая шашки, выскочили из нее… Чуть позже подъехали Циолковский и Менделеев… Гагарина вынули из постели и повезли на Комендантский аэродром… Подписан был Высочайший Указ… Голые, стояли городские деревья. Ветер свистал. О чем-то кричали дрозды… - Ауэр говорил, и его напряженно слушали. – Выкрашенная в цвета триколора, на пусковой установке стояла ракета… «Поехали!» - Гагарин сказал и умчался на ней в космос. Все произошло в обстановке строжайшей секретности, но, разумеется, - горько Леопольд Семенович усмехнулся, - тут же стало известно немецкой разведке…
- Протестуем! Мы протестуем! – закричали Курт Морен, Отто Сойка и доктор Альфред Кинд, но Суррогатин так посмотрел на них, что они замолчали.
- Все чертежи ракеты в Берлин переслал военный инженер Шауфус фон Шафхаузен, - продолжил Леопольд Семенович, - а э т и г о с п о д а , - он разрядил, - были засланы к нам, чтобы выведать секрет топлива…
- Я русский патриот… не потерплю! – выхватив топор из-за пояса, Суррогатин кинулся на немцев, но Горький ловко ударил его рукояткой маузера, и Суррогатин упал.
- Ох уж, эти попутчики! Беда с ними! – Ленин зашелся в хохоте. – «Выведать секрет топлива…» - перечитал он протокол. – У Менделеева? – он догадался.
- Не русский патриот, но патриот России, - голосом Леопольд Семенович выделил, - Дмитрий Иванович спустил господ шпионов с лестницы, и тогда, чтобы воздействовать на него обходным путем, они затеяли эту историю с Паниной…
- Враки! – снова закричали немцы. – Всё враки!
В стене, Горький нажал кнопку.
Дверь распахнулась.
- Знакомьтесь, - Ауэру сделал жест Горький. – Наш начальник контрразведки.
Весь в коже, с желтым бантом на груди, в подвал вошел Ратаев.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Неопалимая купина
Присев на корточки, внимательно он стал слушать.
- … историю с Паниной, - Леопольд Семенович повторил. – Они убили ее, а труп подбросили Вержбиловичу.
- Причем здесь Менделеев? – не понял Ленин.
- Вержбилович – теленок, он – брат Блока, и именно на Блока должны были пасть подозрения. После его ареста немцы собирались предложить дочери Менделеева и без пяти минут невесте Александра Александровича очевидную сделку: Блок в обмен на формулу. Они освобождают Блока – она уговаривает отца открыть им секрет топлива.
- Каким образом немцы собирались освободить Блока?
- Они сдали бы истинного убийцу, одного из своих.
- Кто он?
- Корсов.
- Богомир Богомирович? Баритон Мариинского? Разве он немец?
- В действительности он Готфрид Геринг, наемный убийца. А пение – так, для отвода глаз.
- Панину, значит, убили, но она жива! – Ленин засмеялся до того заразительно, что смех передался всем. – Она, выходит, воскресла?
- Именно!
- Кто же ее воскресил?
- Бог!
- И откуда он взялся?
- Вестимо, из космоса! – показал Леопольд Семенович пальцем. – Когда князь Гагарин вернулся, его умственные способности были в полном расстройстве. Несчастного увезли в дом сумасшедших, где вскоре он умер, но дело не в этом. Когда, после приземления, дверцу ракеты открыли – из нее выкатился огненный шар, и куст за спиной Менделеева занялся пламенем… Бог сошел в мир ради отпавшего от него человека! Дмитрий Иванович стоял к кусту слишком близко – внезапно он почувствовал сильный ожог в области ягодиц…
- Неопалимая купина! – вспомнил Горький. – Она ж не обжигает!
- Это кого как! Менделеев, всем известно, был легко воспламеняющийся человек!
- И дальше?
- Господь вошел в Менделеева, и Дмитрий Иванович сделался богоносцем!
- Легенда о Гоге и Демагоге! – Горький ударил кулаком по столу. – В таком случае, как объяснить его сомнительные поступки?! Его связь с Плевицкой?
- Надо удалить из нашего сердца нечестивое, профанирующее святыню любопытство, - благочестиво Леопольд Семенович воздел взор. – Богочеловек боролся в Дмитрие Ивановиче с Человекобогом.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Когда покидает Бог
- Но Менделеев умер, а Бог не может умереть! Куда, в таком случае, Он подевался?! – не сдержавшись, Горький выстрелил в потолок и убил летучую мышь.
- В конце лета Господь оставил оболочку Дмитрия Ивановича и перешел в Надежду Васильевну Плевицкую
- Половым путем?! – ахнул Ленин. – Во дает!
- Святыня не исследуется, но благоговейно и в почтительной дистанции созерцается, принимается и переживается, - строго Леопольд Семенович посмотрел. – Увы, другого объяснения у меня нет.
- Плевицкую арестовать! – скомандовал Горький. – Посмотрим, что там в себе она носит!
- Остановитесь! – простер Леопольд Семенович руки. – В Надежде Васильевне больше нет Бога! Он покинул ее!
- Почему? Плевицкая отменно выглядит и, вроде бы, не собирается умирать.
- Надежда Васильевна – в интересном положении, и сами понимаете, Богу в ней стало мало места.
- Где, черт возьми, в таком случае, этот ваш Бог сейчас?! – затопал Алексей Максимович сапогами.
- Осенью у Надежды Васильевны была всем известная связь с Амосовым, - позволил себе Ауэр слегка улыбнуться.
- По поступившим агентурным сведениям Амосов находится сейчас в Ватикане, - Ратаев, по привычке, отщелкнул каблуками.
Немного все помолчали.
- Скажите, почему Бог, за некоторыми исключениями, все же проявлял Себя по пустякам? – Ратаев спросил.
- Бог не волшебник. Бог скрывает Свою силу, - Леопольд Семенович ответил.
Снова все помолчали.
- Вы близко общались с Дмитрием Ивановичем – уверен, многое у него переняли, - Ленин встал, прошелся, покачался на носках, потом на пятках. – Сделайте нам, батенька, предсказание – по-вашему, что нас ждет? – остановился он перед Ауэром.
- Хладнокровием и терпением вы ничего не достигнете, а поспешностью и невыдержанностью все потеряете! – заглянул Леопольд Семенович в будущее.
- Вы масон и вредитель! – Горький с лязгом вогнал в маузер свежую обойму. – Вредными байками вы отвлекаете нас от решения важнейших задач, а дел у нас – громадье! Непременно мы организуем Рабкрин, а курильщиков, всех до единого, отправим на строительство Беломорканала! Вы, правда, этого уже не застанете!
- Вы оболгали наших немецких друзей, - Ленин развел руками. – На чьи, по-вашему, деньги организована Революция?!
- Приговорен к расстрелу! – отрубил Горький. – К стенке его!.. Немного левее… правее… хорошо!..
- Господи, спаси и в о с к р е с и ! – успел Леопольд Семенович попросить.
- Хорошо, но в последний раз! – услышался ему голос Амосова…
Одну за другой, точно в цель, Горький выпустил три пули…
Э П И Л О Г
Одиннадцатого апреля одна тысяча девятьсот седьмого года к финской границе подошли мужчина и женщина.
Мужчина по паспорту значился мещанином Ауэром Леопольдом Семеновичем, женщину звали Шолохова Аксинья Михайловна. Никаких документов, впрочем, подкупленная пограничная стража не спросила, и беспрепятственно беглецы перешли на чухонскую землю.
Выбрав местечко посуше, они остановились передохнуть.
- Почему?.. За что вам такое?! – видимо, продолжая неоконченный разговор, пытливо Аксинья спрашивала. – И нам всем?
Тусклый, занимался рассвет.
Шалый, гулял ветер.
Голые, из снега, торчали деревья.
Молча, Ауэр перематывал портянки.
- Почему? За что? – он потер во лбу след от пули. – Ну, как же, милая, ты не поймешь?! Это совсем просто, - свернув самокрутку, он пустил дым. – Мы жили не так: не тех любили, не тем доверяли. Мы много говорили и мало делали. Мы слишком любили себя и не щадили других. Мы были мелочны и суетливы. Мы мало думали о душе. Мы ели слишком много мучного и жирного. Мы жили неправильно и понесли заслуженное наказание.
Проснувшиеся, над головами кричали дрозды.
- Теперь, - Аксинья посмотрела в небо, - мы станем жить иначе?
В глубоком потайном кармане Ауэр нащупал мешочек с бриллиантами.
- Нет, - он ответил. – Мы будем жить так же.
С О Д Е Р Ж А Н И Е
Пролог
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая. Странная филиация мыслей
Глава вторая. Быть практическим человеком
Глава третья. Труп в гостиной
Глава четвертая. Детские годы чудесные
Глава пятая. Исполнительница цыганских романсов
Глава шестая. Плыла, качалась лодочка
Глава седьмая. Брюнет, но с голубыми глазами
Глава восьмая. В надежном месте
Глава девятая. В костюме Марии Стюарт
Глава десятая. Мечтатель и безумец
Глава одиннадцатая. Галина и Бронислава
Глава двенадцатая. Невзирая на эпитимью
Глава тринадцатая. Господь, Владыка живота
Глава четырнадцатая. Вольность для коротких знакомых
Глава пятнадцатая. Наследство Писемского
Глава шестнадцатая. Давно умерший мальчик
Глава семнадцатая. Дебош у Донона
Глава восемнадцатая. Сапоги – 7 рублей пара
Глава девятнадцатая. Неудавшийся эпилептик
Глава двадцатая. Соната Франка
Глава двадцать первая. Как следует водить смычком
Глава двадцать вторая. Ястреб над лугом
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая. Молодайки на клумбах
Глава вторая. Три грамм-молекулы на микрон
Глава третья. Ребенок и медведь
Глава четвертая. Покамест на стуле
Глава пятая. Тема космоса
Глава шестая. Плисовый, малиновый, нараспашку
Глава седьмая. Содомит и морской змей
Глава восьмая. Русские предпочитают сверху
Глава девятая. Форшлаг, мордент, группетто
Глава десятая. Фонопор на веревке
Глава одиннадцатая. С обезьяной на плече
Глава двенадцатая. Пассажи большой длительности
Глава тринадцатая. Убить дракона похоти
Глава четырнадцатая. Мене, тэкел, фарес
Глава пятнадцатая. Мысли круглого идиота
Глава шестнадцатая. Попасть под трамвай
Глава семнадцатая. Детоводитель и педагог
Глава восемнадцатая. Рези при испускании
Глава девятнадцатая. Един в Трех Лицах
Глава двадцатая. Невинен и несчастен
Глава двадцать первая. Космос из хаоса
Глава двадцать вторая Овцы не от сего двора
Глава двадцать третья. Женщина с тенью
Глава двадцать четвертая. В страстном фазисе любви
Глава двадцать пятая. Найти смешное и нехорошее
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая. Перегородки из слов
Глава вторая. Большой серый дрозд
Глава третья. Тревожное время
Глава четвертая. Крупным ложным шагом
Глава пятая. В форме рондо
Глава шестая. Пожар в Гатчине
Глава седьмая. Обмануться Вечностью
Глава восьмая. Сделать паузу
Глава девятая. Хохочущее платье
Глава десятая. Пить и нюхать кокаин
Глава одиннадцатая. Арбуз в уборной
Глава двенадцатая. Подобно сфинксу
Глава тринадцатая. У себя на коленях
Глава четырнадцатая. Умереть в детстве
Глава пятнадцатая. Оплот народной жизни
Глава шестнадцатая. Фокусы Менделеева
Глава семнадцатая. Явление в мире
Глава восемнадцатая. Опрокинув жандармов
Глава девятнадцатая. Будущее России
Глава двадцатая. Хризантемы в саду
Глава двадцать первая. Всегда в буром
Глава двадцать вторая. Двойной натуральный флажолет
Глава двадцать третья. Все формы разврата
Глава двадцать четвертая. Чувственная, как насекомое
Глава двадцать пятая. Не выпуская папироски
Глава двадцать шестая. Красивая вера в Россию
Глава двадцать седьмая. Маленький прыщик, желтое пятнышко
Глава двадцать восьмая. Красивые люди вызывают желание
Глава двадцать девятая. Разговор с Богом
Глава тридцатая. Регуляция причинных рядов
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава первая. Три страшных греха
Глава вторая. Бронза без запаха
Глава третья. Химические антиподы
Глава четвертая. Письмецо от Чехова
Глава пятая. Трясясь и постукивая
Глава шестая. Божественное Ничто
Глава седьмая. Всегда в греховном состоянии
Глава восьмая. Средоточие Вселенной
Глава девятая. О горении вообще
Глава десятая. Зажаренный арбуз
Глава одиннадцатая. Декременты и элонгации
Глава двенадцатая. Ведро, четверик, фунт
Глава тринадцатая. В обнимку с пьяными бабами
Глава четырнадцатая. Скромность – мать пороков
Глава пятнадцатая. Родственники за границей
Глава шестнадцатая. Все будет продолжаться
Глава семнадцатая. Свидетельство истины
Глава восемнадцатая. Скоты и колбаса
Глава девятнадцатая. Без дураков
Глава двадцатая. Фуражки с кокардочкой
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Глава первая. Силуэт его бабушки
Глава вторая. Механические граждане
Глава третья. Верхом на тигре
Глава четвертая. Пригоршня дерьма и корней
Глава пятая. Поцелуи в передней
Глава шестая. В нижнем шерстяном белье
Глава седьмая. Райская сладость бытия
Глава восьмая. Живой примеряется в могилу
Глава девятая. Задетый пулей
Глава десятая. Месяц над крышами
Глава одиннадцатая. Партия нового типа
Глава двенадцатая. Выдумки насчет грузин
Глава тринадцатая. Правда Божия и правда людская
Глава четырнадцатая. Когда взрывается печь
Глава пятнадцатая. Цели физиологии
Глава шестнадцатая. Что внутрь и чем натирать
Глава семнадцатая. Словно опоенный битюг
Глава восемнадцатая. Страдать без жалоб и криков
Глава девятнадцатая. Первое и второе счастье
Глава двадцатая. С накладным носом и ушами
Глава двадцать первая. Нож у головы коровы
Глава двадцать вторая. Новый способ пробирать волосы
Глава двадцать третья. Немцы в России
Глава двадцать четвертая. Крест в небе
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Глава первая. Удалиться от мира
Глава вторая. Между зверями
Глава третья. Баррикады на Итальянской
Глава четвертая. Отвлечь зверя палкой
Глава пятая. Как в могиле
Глава шестая. Лужи крови и кучи кала
Глава седьмая. Забыть о предмете
Глава восьмая. Декреты на ветру
Глава девятая. Без табака и чая
Глава десятая. «Забыты нежные лобзанья»
Глава одиннадцатая. Двенадцать вершков ровно
Глава двенадцатая. Кнопка в стене
Глава тринадцатая. Неопалимая купина
Глава четырнадцатая. Когда покидает Бог
ЭПИЛОГ
Чего хотят дрозды
© Copyright: Эдуард Дворкин, 2015
Свидетельство о публикации №215040801712
Свидетельство о публикации №215040801712
Рецензии