ВАМ КУДА? опус 29

    Мороз, как и предполагал Чехов, крепчал. Поезд тронулся. Глеб и
 Маргарита успели вскочить на подножку. Закрылись все двери сразу, перед
 этим исчезли проводницы. Черные колеса кружились мимо, плыли зеленые стены,
 кисея инея, появлялись и скатывались парами грязнокоричневые поручни.
    Афанос решился - зеленые стены совсем рядом, угадывалось: ускользают
 они быстрей, предчувствовался близкий обрыв.
    И тогда он упал, упал просто вперед, вытянув руки. Они зажали поручни,
 грязнокоричневые, пытавшиеся вырваться, последние. Зеленая стена кончилась,
 открывая белое море, уходящую в туманную теплую ванну бурую лошадь.

    - Позвольте, вы вечером чистите зубы?- спросил Уинстон Леонард Спенсер
 Черчилль Иосифа Виссарионовича Джугашвили (Сталина) по телефону.
    - Прастытэ, я прывык к  пра-астым забавам, увы, гомасэксуалызм
 галодным нэпонатэн.
    - Но однополая система - идеальная среда для него,- вмешался Чарлз
 Роберт Дарвин, натягивая облик Чарлза Спенсера Чаплина.

    Дверь открылась, хотя в тамбуре никого не было. Афанос поднялся, видел,
 как из-под вагона выскальзывали рельсы и там вдали сливались, утопая
 в белом горизонте.
    Хлопнула еще одна дверь:
    - Афанос! Мы верили в тебя!
    Глеб толкнул его в плечо, Маргарита засмеялась, но смеха ее не услышали.
 Тонкая, гибкая, чистая, белая, алогубая - я знаю, в чем смысл жизни,
 успел подумать Афанос, прежде чем остро кольнула его тоска.
    - Билетов нам не дадут. Посоветовали на следующей остановке сбегать
 в кассу вокзала.

    Молния ударила в сарай, и из-за серой, мокрой крыши дома взлетело
 красное бездымное пламя. Мелкий дождик моросил, лес нежился и паром
 исходил.
    - Хорошо,- сказали устроители Московского кинофестиваля,- тогда
 учредим сто первых призов. И всегда, обьективно, в число лучших попадет
 наш и продемонстрирует демону монстру астру пиастров в переводе на франки
 швейцарские и фригидность многоженства под пятой железной диктатуры
 вышестоящей инстанции.

    Поезд тормозил у следующей станции. Откуда станция следовала,
 пассажирам не сообщили, и они, недоумевая, читали название.
    - Набок Набокова, к черту Бокова, колом Антокольского, в духовку,
 на тушовку Евтудушонку,- вскрикнул кондуктор, завизжали тормоза. Афанос
 подумал: нельзя потерять Маргариту.
    Она, белая и чистая, алогубая, вышла на снежный перрон. Справа,
 если смотреть от Москвы, чернели холмы.

    Поезд как-то ушел без Глеба, Маргариты, Афаноса. Афаносу казалось,
 что она отдает предпочтение Глебу. А, может быть, все это внушалось
 бравым поведением Глеба. Но куда он исчез?
    Афанос придвинул замерзшее, в узорах, стекло к самым очам, хотелось
 разглядеть пасмурный зимний день за окном. В овраге, наперекор морозу
 крепчавшему, пробивалась вода, растекалась и замерзала, пробивалась и
 замерзала. И снег не заносил лед. Афаносик катался на коньках, он не
 знал, что его ждет в жизни. И было тоскливо подсматривать за Афаносиком,
 и что-то смутное тянуло за хвост душу. И еще один мальчик - он на лыжах
 мчался по склону. И это - Афаносик. А обледеневшая тропа тянулась к
 колодцу. Женщина подойдет, попрошу напиться.
    Где Маргарита?

    Вот она! Он тронул девушку за плечо. К нему обернулась цыганка,
 красива, большая редкость среди них, в опущенных руках она держала,
 как сетку, грудного младенца. И, как всегда, неслышно засмеялась:
 доставай, красавец, кошелек, Ей не нужны противозачаточные, она не
 болась зачатия, похабно смеялась в лицо китайской проблеме. Он оценил
 ее сексуальную привлекательность краем сознания, подумал: если актриса
 Таня сбежит на Запад, то у многих сикушек-сексушек отберет первые
 порядковые номера; но боль не колола, она свернулась в комочек. Было
 трогательно-знакомое в фигуре девушки в пальто беж-бело-черная клетка.
 Но лицо ее было мраморным, замкнутым, и тогда, разозлившись, растолкал
 он столпившихся, пробился к закрытому фанеркой окошечку кассы:
    - Откройте! скорее! Билеты должны быть!

    И сразу обмяк, устало-виновато посмотрел на людей: за что я вас
 толкал? Но разве это имеет значение? Маргариту и Глеба увели.
    Маргарита стояла в конце деревянного перрона, там было теплее,
 чуть дальше уже таял снег.
    Когда он проходил мимо ларька, она исчезла.
    Он остановился: куплю пожевать. Очередь, всего из трех человек, не
 уменьшалась, и раздраженный Афанос отошел от ларька к газетной витрине.
 Железнодорожники Лисичанска до предела сократили простой вагонов и
 пребывали в недоумении: как же теперь повысить обязательства?.. На
 станции Ломбардный Переезд милиция обнаружила вскрытый контейнер, а в
 нем вместо позолоченных часов поношенные кальсоны. Они погубили дерзкого
 хозяина, его нашли с помощью химического анализа... Группа экстремистов
 обещала наслать град и мордобитие, если к полдню (по вашингтонскому
 времени) 18 августа не будут национализированы предприятия по засолке
 огурцов. Странное требование. Не знаешь, что ожидать от террористов.
 
    И тогда он снова через заиндевевшее стекло увидел одинокого
 конькобежца Афаносика, далеко, внизу, на дне оврага.
    Через двадцать лет так он увидит Афаноса на голых скучных досках
 перрона, а на дальнем плане Афаносика.
    Он тайным агентом наблюдает за прошедшим, но нет права вмешаться,
 нет будущего. Он не мог представить, что со смертью исчезают все грусти,
 радости, тоски, не остается даже нищенского права подсматривать за
 продолжающейся жизнью... хоть без эмоций, бездумно глазеть... только
 пепел...

    И он снова подошел к ларьку, но жевать расхотелось, постоял в раздумьи.
 Почему Маргарита может сделать меня счастливым? Для этого я родился?
 Только бы прикоснулась она ко мне ногами. Сухие коржики застрянут в
 горле... Когда он обнял ее, положил голову на ее плечо, увидел все ее
 тело от шеи до пяток, захолонуло сердце: восхитительная женщина! Наука
 и техника нам ничего не могут предложить взамен... В грациозном  и
 пластичном была столль необходимая доля грубосексуальнораздражающего.
 Афанос, может быть, не достоин столь многого, но взять он хотел желаемое.

    Тогда он в третий раз придвинулся к ларьку, к самому окошку. В ларьке
 темно, не видно даже коробок с конфетами и бутылок с вином. Белое толстое
 лицо продавщицы, холодные красные руки, белая и медная мелочь на блюдце
 из пластмассы. Руки выдвинули ящик, поворошили в нем бумажные деньги.
 Афанос помнил, что он надумал взять:
    - Сто граммов сметаны, булочку.
    - Вы из Пено или, может, из Осташкова?
    - Нет, я из Фирова.
    - Так и подумала, но не решилась точно сказать. У меня многие из
 тех мест побывали.
    И со стаканом сметаны Афаносу подвинули кусок мороженой копченой
 колбасы.

    Он понял, что сдается, предвидел позорное разменивание на жалкое,
 склизкое. Мило, без стеснения они завалились на кровать, под ватное
 одеяло, в тепле забарахтались... Он скоро пережил секунды своего
 наслаждения, лихорадочно собирая силы, волю, чувство долга, чтобы она
 не отпихнула его брезгливо... но спасительно передернулось ее тело от
 больших бурых сосков белых огромных грудей через живот к толстущим
 бедрам, пришло в движение, вскинуло Афаноса. Он воспрянул. Крепко
 держался, спокойно отмечал: хорошо! деловито старался доставить
 приятное продавщице, подлаживался... Она была  в экстазе, запыхавшись,
 выдохнула: мой фировский, мой хорошенький!

    Включила свет, подошла к портрету выдающегося марксиста, карандашиком,
 ниточкой привязанным к гвоздику на стене, провела по белому полю
 наискось, как на конверте авиапочты, жирную линию. Линии почти сплошь
 окружали портрет.
    - Нравится мне улыбка этого человека. А черта - твой след на моей
 кровати.
    Он смотрел на ее жирный зад, одна рука у нее поднята, и он видел
 грудь, свисавшую набок.
    - И все-таки я удовлетворен... Наверное, прав Петя...

    От перрона он пошел по тропе к колодцу. Теплело, и снег на пригорках
 исчезал, но небо оставалось серым, пятый шаг был нечетным. Идиотизм?
 Зачем Франции ядерное оружие? Она что - с Австралией воевать собирается?
 Нет, Вася Алексеев - замечательный штангист, больше всего восхищает
 скромная улыбка, с которой он вскидывает центнеры над головой. Неплохо
 и продавщица вскидывает, вульгарна, а ведь удовлетворен, тайком можно
 вспомнить.

    Домики низенькие на голых улицах, ни деревца, ни прохожего. Из сырых
 облаков капали на землю идеологически твердые листовки, по случаю
 нехватки бумаги отпечатанные на обратной стороне порнографических
 открыток.
                Мелкий дождик моросил,
                Я у милки попросил.
                Мелкий дождик перестал,
                Она давала, я не стал.

     Вот в чем вопрос. Не дорожим, а потеряв - плачем. И он свернул в
 переулок, чтобы выйти к железной дороге. Солнце освещало только одно
 окошко, оно было открыто, на подоконнике стояли цветы и лежал кот, он
 мурлыкал нехитро: раз, два, три, пионеры мы, взяли обязательство -
 выполним его. Тоска расползалась от края к центру. Будет очень плохо,
 подумал Афанос, если через минуту не увижу Маргариту. И к тоске
 примешивалось холодное безжалостное предчувствие. Казалось, дыхание
 сейчас прервется, и так всегда: смерть пугает только живого. Дыхание не
 прервалось, теперь казалось: оно прервется в следующее мгновение.

    Улица имела только одну сторону, дома смотрели на железную дорогу.
 Тепло, Афанос снял осеннее пальто и положил его на дотаивавшую  горку
 снега, который сбрасывали на обочину всю зиму сердобольные хозяева. Он
 обошел лужу, и сердце забилось неровно и радостно: желто-оранжевые
 вагоны катились по дуге мимо пристанционных строений. Бежать быстрее,
 успею, в поезде обязательно встречу ее. Он побежал, но уже замечал,
 что желто-оранжевые вагоны не замедляют бег, и он просто среди низких
 серых построек не определил точно местонахождение вокзала, поезд не
 подходил, а оставлял станцию, приближался мимо Афаноса. Он остановился,
 не осмыслив случившегося, оно его тукнуло шаром в лоб. Колеса стучали
 рядом.
    Он увидел.
    Маргарита стояла на подножке, неотрывно, умоляюще смотрела в сторону
 вокзала. Потоком воздуха, струившегося вдоль желто-оранжевых стен,
 волосы ее, черные, нежные, сдувало на лицо, с плеча на грудь. Стройная,
 гибкая, в свитере из бараньей шерсти, алогубая, она подняла чудесную
 милую правую руку и плавно прощально махнула вокзалу.

    Это мне, понял Афанос, Глеб ей не нужен. Афанос сел в лужу, куда ж
 нам плыть? Он не мог крикнуть, позвать ее внимание. Это было красиво
 потрясающе: увидеть со стороны, что тебя любят, и видеть прекрасное
 лицо и великолепное тело любимой. Но она уже была в пяти, десяти,
 пятнадцати секундах от него, уезжала не в Москву, не в Вальпараисо...
 уже минута разделяла их, вторая застучала секундами в висок. Сердце
 должно было разорваться, нужно исходить немою болью, биться головою
 о камни в тоске неисходной - так думалось. Но он продолжал жить, сидед
 в луже, видел прощальные изгибы ее руки. Тоска, тоска... но как ее
 передать? И смерть, и любовь. Зачем? Приходят и уходят... Две минуты
 между нами, и дальше, дальше... Белое, ненаглядное... И он увидел, что
 в жизни ничего нет, и он не умер, только занимает свое место в ряду
 камней, водорослей, ящериц, тритонов, коров, звездных образований.

    Нужно идти на перрон, в ларек, взять протянутую колбасу, жевать
 и доживать, делать вид, что ты - чудо природы, хотя чудес нет, каждому
 овощу свой подвернувшийся фрукт. Светит солнышко на небе ясное, и
 Бабушка Яга в молодости Была Еленой Прекрасной.
                1971.