Могильщик продолжение

Новая, новая жизнь.
Года через три после того, как Беляев благополучно распрощался с бродяжьей жизнью и начал новую жизнь, где-то в марте в срочном порядке рыли могилу для генерала. Приезжали какие-то люди в штатском, спрашивали, торопили, что-то вынюхивали и исчезали. Было несколько болтающихся из угла в угол и неизвестно зачем здесь приставленных солдат ГБ.
В то время стояли серые пасмурные дни. Снег слегка тронулся, начал было таять, да передумал. Висели туманы, осыпающиеся капельками росы на голых вымокших ветках.
Могилу вырыли быстро. А потом оказалось, что похороны задерживаются на сутки. И всю ночь эта вырытая могила пугала собак своим открытым зевом, терпеливо ожидая своего клиента.
В такие дни усталость наступает быстро и Беляев добирался домой едва переставляя ноги.
В электричке ругались пьяные мужики, было душно и одновременно холодно, и очень хотелось спать. «Как же мы все опустились», - думал Беляев, рассматривая молодежь на «копытах». «Что же с нами будет?» И действительно мрачные мысли рождались в голове не только от погоды и усталости, но было еще что-то…какой-то смутный щемящий страх. Страх перед будущим, перед расплатой за беспечную жизнь. «Все же знают, что за все в жизни надо платить. Так почему же не думают об этом? Отступление от традиций перед революцией привело к революции, репрессиям, морям крови. А теперь не просто отступление, теперь извращение, и не только в России, а во всем мире, а значит и приведет это к какой-то вселенской, глобальной катастрофе». Беляев засыпал. «Катастрофа… Катастрофа?, - думалось в полусне. – Но есть же покаяние. Покаяние омывает грехи и заблуждения, очищает и исправляет человека, общество, историю и саму жизнь. Покаяние даже одного человека многое может изменить. Но где оно – покаяние? Не только молодежь, но даже люди зрелого возраста уже ничего не понимают. Не- вми-ня-емы. Нужны потрясения. Портясения? Потрясения… Катастрофа на покаяние… Нужно покаяние».
- Ваш билет, - толкнули Сергея  в плечо.
«Как это я заснул, - подумал он, машинально отыскивая сезонку. – Так на чем я остановился? Ах, да, покаяние».
Хорошо, что разбудили, поезд подъезжал к Подольску.
«Если бы люди думали о будущем, рассуждал Беляев, выходя на платформу и увлекаемый спешащей, угрюмой, усталой толпой, - то все было бы иначе. Увы, человек начинает мудреть, только когда  его побросает по жизни, потреплет и придавит».
А дома было тепло и уютно.
- Чайник только вскипел. Через минуту будет ужин, - прокричала с кухни жена, когда услышала стук закрывающейся двери. Пахло блинами. Масленица. Вот оно семейное счастье. Галина в переднике вышла на встречу мужу. «Жена! Господи, слава Тебе!»
После скитаний по подворотням и ночевок под открытым небом, Беляев научился ценить семейный очаг, как никто другой. Он научился ценить достаток. Во всем искал надежности, прочности. За три года новой жизни Сергей Васильевич Беляев очень изменился: приосанился, пополнел, подлечился.  У него появились деньги, машина, которую он держал не в хлипкой ракушке, а в надежном кирпичном гараже. Словом, Сергей встал на ноги, причем серьезно и основательно. Он почти все время работал. Работал на кладбище. Ездил на дачу мастера Птицина. У него была усовершенствованная  подпольная мастерская. Там заработок превышал официальный. Но был сопряжен с риском, что, конечно, не совсем нравилось Беляеву. Вот она воплощенная пошлость: хочешь жить – умей вертеться. Кто придумал-то это?!
Итак, медленно и спокойно струилась его Сергея Беляева новая жизнь. Дома любящая и любимая супруга, работа, редкий, но желанный досуг. Были, конечно, скорби, искушения. Были порывы сделать что-то серьезное, значимое, но воплотить это не просто и все оканчивалось рытьем могил, изготовлением памятников, а для души – молитвой. Сергей действительно полюбил молитву. Вкладывал в нее всю свою боль и чаяния,делился с Богом сокровенным. Без нее как-то пусто. Зато с ней!... Словно соединяешься с Богом, беседуешь с Ним в своем собственном сердце, и все становится надежно, спокойно и правильно, а внутри – тепло-тепло.
Время разлома и обвала, каковым являются девяностые годы двадцатого столетия только одним и хорошо, что открыли храмы. Говорят, что и открыли-то чтоб посмеяться, мол все равно восстановить не сможете. Ан, стоят храмы, горят кресты. Слава Тебе, Боже! Открыли храмы, и сугубо вознеслась к Небу запрестольная молитва.
Это только на первый взгляд верующим жить тяжелей, наоборот, у верующих утешитель есть Господь, Матерь Божия, Ангел-хранитель и бесчисленный сонм святых. Неверующим тяжелей, они всю жизнь сами в своих решениях мыкаются и никто им не помогает.
Молитва у Беляева была, и благодарность Богу была. Только  одно его досадовало, что детишек Господь не давал, а так хотелось, чтоб появилась на свет кровиночка твоя, роднулечка, да не одна чтобы…Он и жертвовал на монастыри и молился, года-то идут, а детей все нет. Но пока безрезультатно. Но ничего, как Бог даст. Галина переживала больше. Чувствовала себя ущербной. Мужики всегда толстокожее женщин. Они все проблемы работой забивают. Вот и он не терял времени зря, все обустраивался. Присмотрел дачу недорогую в Тверской области, на берегу Инги. Есть такая речушка тихая, несущая свои малые воды в большую Волгу. И все бы так чинно шло, если бы жизнь Сергея Петровича не стала набирать новые обороты, да еще какие! А началось все с того памятного дня генеральских похорон.
Что наша жизн?! Мы что-то делаем пусть даже глобальное. О чем-то думаем, может даже о самом насущном. За что-то переживаем, естественно, за самое наболевшее. Куда-то спешим, разумеется за самым важным. Бывает ленимся, простите нам эту слабость. Часто спорим, конечно, всегда невинно. И все-таки страшно подумать, что когда-то всему этому временному, суетному и преходящему придет конец. Конец… И что тогда? Страшно. Господи, помилуй!!! Бывает задумываемся о душе. Это уже гораздо лучше.
Итак, на следующий день хоронили генерала. Понаехало множество военных и штатских. Иномарки забили всю площадь перед центральным входом. Был даже салют, несколько залпов. Солдаты с аксельбантами в каракулевых шапках и белых перчатках. Женщины – напротив, как всегда на кладбище в черном.
Могильщики стояли в стороне и лениво ковыряли лопатами мерзлую землю.
- Генерал-то не простой был, - говорил Юрка Бабичев сотоварищам. – Из ФСБ.
-Откуда ты знаешь?! – подтрунил Петрович.
- Знаю.
- Смотри сколько понабежало, вставил свое слова Сашка Крикун и сплюнул в землю.
Беляев молчал. Он приметил в толпе лоснящихся высоких мужей Коркшова и думал как себя вести. В спецовке к нему не подойдешь. Не удобно. Да и Коршкову не удобно.
А между тем, народу все прибавлялось. Бедные солдатики должно быть замерзли и переминались с ноги на ногу в своих вычищенных сапогах. Да ветер-бродяга налетал временами, заставляя растирать уши.
- Сегодня пол дня будут речи толкать, - не унимался Юрка, как бы заведясь от зрелища чего-то важного, редкого. – Памятник поставят от Министерства Обороны или от ФСБ. Нашим заказ пойдет.
- Много не заплатят.
- Почему?
- Это государственные служащие, им все равно, - хмуро напирал Крикун. - Вот когда какого-нибудь дельца шлепнут, братва богато могилу обставит.  А эти…И он едва заметно махнул рукой.
- Посмотрим.
- Чего вы ерундой занимаетесь, - вмешался Петрович. – Вам все одно не перепадет.
- Да не в этом дело, - оправдывался Крикун. – Эти все для галочки делают.
- Ну и что, для галочки…Раньше все стабильно было: и зарплата во время и хлеб, молоко за одну цену в любом уголке Союза. Люди жили спокойно и умирали спокойно. Теперь ничего не разберешь. А ты – «для галочки»…
- Да как они спокойно умирали, когда атеисты?
- Кстати, о богатых и атеистах, - перебил Бабичев. – Знаешь, что сейчас западные буржуины придумали?! Они якобы приблизились к эликсиру бессмертия. А пока …самые богатые из них замораживают себя заживо, надеются, что лет через сто, когда их разморозят, уже будет изобретен этот самый эликсир.
Крикун снова сплюнул:
– Я что-то такое слышал, путем замены отработанных органов на новые что ли?...
– Недоумки.
– Не говори.
– Даже если получиться, это только отсрочка от смерти, а не бессмертие.
– Идиотизм махровым цветом.
– Знаешь что, – вставил Петрович, – я вот здесь на кладбище пятнадцать лет работаю, каждый день покойников вижу, и даже в бессмертие души верю. Но в эликсир бессмертия или рай на земле… Бред это все.
– Петрович, ты практик. Мы тебе верим.
– Серега, чего молчишь, это по твоей части.
– Я про генерала думаю, – отозвался Сергей. – Где-то читал у отцов, что Бог никому не бывает должен. Всякий человек сделал в жизни сколько-нибудь добрых дел. Но, к сожалению, не сумел угодить Богу, точнее думал только об этой временной жизни. Вот Господь и воздает ему в этой жизни, хотя бы так: почетом и славой, в том числе и на похоронах.
– Да…
Все замолчали.
Сергей искоса поглядывал на Коршкова. Солидный, статный и суетливый он опять совмещал в себе двух противоположных людей – хозяина положения и неключимого раба. Он постоянно с кем-то здоровался, что-то объяснял и показывал, иногда вдруг замолкал насупившись, как воробей.
Могилу окружали венки. Солдаты в белых перчатках дали последний залп и, наконец, гроб опустили в отведенное для него место.
Плакали только родные. Друзья, коллеги по работе, представители разных организаций и объединений бросили по горсти земли и тогда только позвали могильщиков довершить благородное дело похорон, засыпать усопшего сырой землей-матушкой. Послышался гул моторов. Машины кудахтали, как разбегающиеся курицы, на своем цивилизованном автомобильном языке. Через полчаса площадь перед кладбищенскими воротами совсем опустела.
Тогда к Беляеву подошел как будто знакомый человек и сказал, что его ждут в машине марки «Ауди» чуть поодаль от ворот по дороге. Беляев не удивился.
– Здорово, брат, – улыбнулся Коршков, пожимая руку старому приятелю.
 – Здорово.
– Ну как живешь?
– Женился.
– Поздравляю. Чего на свадьбу-то не позвал? А у меня жена умерла.
Беляев хотел что-то сказать, принести соболезнования и уже открыл рот, но Коршков оборвал:
– Да ладно, брось– и помолчав добавил, – у меня к тебе дело. Я кое-что про тебя узнавал. Знаю, например, что ты верующий, патриотично настроен, гнушаешься всяких демократических штучек.
– Чего именно?
– Не важно. Ты, кажется, литературный институт заканчивал, диплом есть?
А впрочем какие у тебя документы после бродяжничества…
– Почему? Диплом есть. Я недавно ездил туда и забрал все документы, в том числе и диплом. С ребятами, конечно, ездил.
– Да-а-а... Отлично. У меня есть на тебя виды, – Борис Петрович помолчал, завел мотор и включил кондиционер. Стало как будто уютней.
– Так вот, – продолжал Коршков, – попиши статейки для журналов. О смысле жизни, о душе, о смерти. Ты теперь часто об этом думаешь. Устрою тебе выступление по радио. Хочу предложить тебе перспективное дело. Но надо разумеется попробовать на что ты способен. Сам понимаешь. Не обижайся. Силу пера попробовать, силу, так сказать слова…
Беляев заинтересовался.
– Подумай, подумай, – настаивал Борис Петрович. Я как-нибудь к тебе заеду. Да… вот еще чуть не забыл: пожалуй пора тебе поработать кем-нибудь повыше гробокопателя. Например, мастером или даже начальником гранитной мастерской. Как ты на это смотришь?
–Никак, – выпалил Сергей. – Разве справлюсь?!
– Ну ты и над этим подумай. Да сможешь, дело не хитрое. И медведя учат на мотоцикле кататься, а ты человек образованный, серьезный.
– Да я же гуманитарий.
– Ну и что? Гуманитарий… Разве гуманитариев организаторскими способностями не бывает?! Сколько угодно. Да ты не переживай, мы тебя прикроем.
И только когда Сергей вылез из машины, и знакомый уже водитель Коршкова, замерший, прогуливавшийся поодаль направился к шефу, чтобы занять свое место, Борис Петрович шепнул:
– Мне верные люди нужны.
Эта вскользь брошенная фраза объясняла очень многое. Надолго застряла она в памяти Сергея Васильевича Беляева и не случайно. «Мне верные люди нужны»… Верные люди всем нужны, а неверные – никому.
Наконец, «Ауди» тронулась, зашелестела мягкими шинами по асфальту. Тронулся за ней и джип сопровождения.
Вечером того же дня, вернувшись домой и обсудив предложение Коршкова с Галиной, Сергей Васильевич Беляев позвонил духовнику.
– Во славу Божию потрудись, – был дословный ответ не оставляющий никаких сомнений.
Беляев включил настольную лампу, открыл тетрадь и написал следующее: «Тема, о которой пойдет речь, абсолютно несправедливо забыта человечеством. Хотя каждому из нас, хочет он того или не хочет, рано или поздно придется все же с этим явлением столкнуться. Тема эта глубокая, требующая серьезного осмысления и, если хотите, духовного подвига. Итак, разговор пойдет о смерти.
Церковные люди с самого порога молитвенной жизни начинают готовить себя к вечности, ибо в этом заключается подлинный смысл нашего бытия, подлинный смысл человеческой жизни. Неверующие, далекие от Церкви люди отмахиваются от разговоров на эту тему, как от чумы, словно она действительно обойдет их стороной. Они говорят, что никто оттуда не возвращался, стало быть, никто подлинно не знает – что ждет человека там, за гробом. Но всегда или почти всегда, это делается с одной целью – снять с себя ответственность перед Создателем за свою вечную участь, что, кстати сказать, невозможно, чтобы вкусно есть и сладко спать, чтобы пребывать в беспечности, не слишком обременяя себя думами о смысле нашего существования, мыслями о душе, воспоминанием (надо заметить пугающим) о неотвратимом конце земного странствования. Они хотят таким образом заработать себе земное счастье. Но нет ни одного счастливого, живущего так. Ибо беспечность открывает двери души для оргии безудержных страстей, смущающих, оскверняющих, обескровливающих ее, удаляющих человека от Бога. А вне Бога счастье, или по церковному блаженство, невозможно.
Смерть часто представляется нам чем-то далеким и нескорым, как старость. Но стоит только оглянуться, как мы уже в зрелом возрасте, стоит только чуть-чуть упустить время и старость не за горами. И даже если мы не упустим время, она все равно придет. Но разве нет на кладбище могил, в которых похоронены младенцы, юноши и люди в самом рассвете сил!?
«Не уповай, душе моя, на телесное здравие и на скоромимоходящую красоту, видиши бо, яко сильние и младии умирают; но возопий: помилуй мя, Христе Боже, недостойнаго», – напоминает нам Святая Церковь в покоянном каноне ко Господу нашему Иисусу Христу.
А что же говорит мир?! Он вещает иное: бери от жизни все, что можешь и будешь счастлив. Ты поступишь достойно человека. Бери от жизни все, что можешь, и будешь знать, что поступил правильно. Кого не обманывал мир?
Как говорится, конец – делу венец. Так и смерть венчает наше пребывание на земле. Какова была жизнь в этом немощном и болезненном теле,таковой, как правило бывает и кончина».
– Коряво и напыщенно, – произнес Беляев, отложил тетрадь и задумался. Чувствуется, что давно не писал.
За окном мягкими хлопьями падал мартовский снег. Мерно тикали настольные часы и секундная стрелка совершала свой очередной круг. Сколько километров пробежала она уже за свою механическую жизнь?! Хотелось спать, но сквозь подступавшую дремоту, душа чутко чувствовала волнение, ибо затевалось что-то новое, интересное, нужное, важное и даже необходимое. Словом начиналась новая… Новая жизнь.

О почти забытом.

Осень девяносто первого в Питере… Они вышли из собора.
– Как же, брат, ты здесь оказался, – осведомился Коршков.
– У меня здесь духовник.
– А кто такой духовник?
– Священник, которому исповедуешься, спрашиваешь совета и благословения, которому доверяешь. По другому называется духовный отец.
– Да ты, я вижу, действительно верующий, не как эти охламоны на вокзалах.
– Верующий, – подтвердил Василий.
– Как тебя величать?
– Василий.
– Василий… А меня Борис. Будем знакомы. А ты в тот раз угадал, Василий, что дед мне часто стал сниться. Это дед мой там на Ваганьковском-то…под крестом лежит. Действительно дед часто снился. Я ведь ему умирающему воды не подал. Понимаешь? Вот он и снился мне все время с пересохшим горлом. А теперь вот приснился с полной кружкой. Понимаешь?
– Молитвы помогли, – заметил Василий.
– Молитвы?!
– Панихиды, молитвы.
Они бессознательно тронулись за храм в направлении Никольского кладбища.
– А вообще-то, снам лучше не верить.
– Почему, – удивился Коршков.
– Смущение бывает, наваждение вражие. Многие пострадали.
Коршков оценил, что собеседник использует интересную какую-то полузабытую лексику. А Василий продолжал:
– Вот мне один рассказывал: снится ему сон, как стоит он у себя в мастерской и объясняет посетительнице, какая должна быть температура при плавке металла. Скажем, тысячу градусов. У него мысль: «Как в преисподней». Потом…ах, да. Вроде бы он и его знакомый пели церковное песнопение «Свете Тихий». Пели-пели, а последнее слово забыли, и вспомнить не могут. Тогда рассказчик стал смеяться над товарищем, чего мол, ты последнее слово забыл?! А женщина то ли болящая была и все повторяла: «Мир так, мир так» А потом подняла глаза на того, кому сон сниться и вцепилась ему в горло. Взгляд вроде бы обычный, но столько в нем злобы… Этот парень проснулся – волосы на голове дыбом. Вроде бы ничего особенного, а жутко. Впрочем это так…– Василий махнул рукой, – а бывало люди серьезно страдали из-за снов, потому что верили, ох серьезно…
– А какими словами песнопение заканчивается?
– Мир Тя славит.
Василий не хотел зачинать историй на эту тему. Сказал только, что если покойник снится, помолиться надо, да и все.
– То всякий православный знает, – заключил он.
Коршков не совсем верил Василию.
– Понятно. Ты говоришь: у тебя здесь духовник, а кто он?
Незаметно они остановились за алтарем собора. Василий удивился вопросу.
– Да батюшка обыкновенный.
– А что в Москве батюшек мало? Приехал же ты сюда.
«К чему клонит», – пытался домыслить Василий.
– Духовник – отец родной. Батюшек-то много и в Москве, и в Питере, и в любом другом месте. А духовник один.
– Значит, духовник особенный священник, – не унимался Борис Петрович.
– В некотором роде, да. То есть для меня мой батюшка действительно особенный. Для другого – другой.
Наконец появилось согласие, и довольный Коршков продолжал:
– Прости мое любопытство, а можно мне, скажем, пообщаться с твоим батюшкой?
Василий замялся:
– Пообщаться… не знаю, да можно, видимо. Давайте я у него спрошу.
– Договорились. Как мне тебя найти?
– Я здесь каждый день на Литургии.
– Литургия это утренняя служба?
– Так скажем: Литургия служиться утром.
– Понятно, хорошо. Я подъеду.
На этом они разошлись. Коршков направился к выходу из монастыря, а Василий побрел на кладбище. Обернувшись, он видел как уставшие переминаться с ноги на ногу охранники устремились к своему патрону.
Что скажет батюшка? Какое-то странное стечение обстоятельств...
– Ну что ж, пусть приходит, отец Василий пригласил раба Божия Бориса на чай. И через пару дней сидели они втроем в тихой маленькой келье. За разговорами время летело быстрее пущенной из лука стрелы. Коршков откровенничал:
– Батюшка, но что вы все твердите о конце света. Разве мало было в истории подобных смутных времен? И Рим пал, и Византия пала, и на Руси – то татаро-монгольское иго, то царствование Лжедимитрия, то еще что…Дожили же до сегодняшнего дня. Мне кажется, что человек будет еще пешком по галактикам ходить, способ найдет.
– Тогда я задаю вопрос, – мягко говорил отец Василий, – будет ли конец света?
– Мне кажется, что нет.
– А в Священном Писании сказано – будет.
– Ну, хорошо, почему конец света должен случиться именно сейчас. Я повторюсь, в истории зло и разрушение уже много раз торжествовал, однако всегда что-то случалось и …
– Никто не говорит, что все кончится именно теперь, но снова задаю вопрос: а почему конец света не может быть сейчас?
Коршков потупился. Тогда отец Василий продолжал:
– Никто не говорит, что это случится именно сейчас, но не надо думать, что сейчас этого не может случиться. Это зависит не от нашего отвлеченного желания. Все в руках Божиих. И тогда, когда в мире или на Руси были какие-то потрясения «ничего не случалось» просто так.
Надо заметить, Коршков не был упрямым спорщиком. Ему больше нравилось выявит суть, чем доказать свою правоту. Но это отнюдь не мешало Борису Петровичу спорить жестко, задавать каверзные вопросы или горячиться.
– Что значит «не просто так»?
– Мы далеко в историю залезать не будем. Коснемся времен большой смуты, тем более, вы сами о ней вспоминали. Так вот: во время Лжедимитрия не только поляки хозяйничали в Москве и, вообще, в России, не только русские шли на большую дорогу и грабили своих. Но, заметьте, говорят, кое-где уже служили католическую службу. Вот что страшно! И тем не менее, наша молитва преодолела. Монахи Троице-Сергиевой Лавры способствовали пробуждению духа народа, собралось ополчение и польское засилье кончилось. Минин и Пожарский, кстати, тоже действовали с благословения. Всякое действие рождает либо содействие основной массы или противодействие. Что мы сейчас видим вокруг? Смутное время. Что может быть? Либо Россия сбросит с себя иго обескровливающих ее паразитов: накажет супостатов, поднимется во всю свою мощь, о чем есть, кстати, пророчества, либо окончательно погибнет. Или выродится как Рим и Византия. И будет ли после удерживающий, то есть удерживающий исполнение времен, сопротивляющийся полному воплощению в мире вселенского зла? Вот в чем вопрос. Хотя это уже без вопроса. Третьего Рима не будет. Стоит заметить, что раньше у русского народа был еще порох в пороховницах, то есть сам народ и почти все его руководители были верующими православными людьми, чего нельзя сказать о современном сборище индивидов, не составляющих единое целое, единую нацию, единый народ.
Батюшка закончил и отхлебнул чаек.
– Вы говорите загадками.
– Еще скажу загадкой, – прищурился священник, – вы читали Евангелие?
– Да, хотя очень давно.
– Тогда я задаю вопрос, когда фарисеи распяли Христа, они знали, что распинают Сына Божия?
– Нет.
– Ошибаетесь, мой дорогой, в том-то и дело, что знали. Знали. Об этом есть ряд свидетельств и, в частности, притча о злых виноградарях, которые убивают наследника виноградника, чтобы присвоить себе чужое достояние. Под виноградником понимается Божий народ. Далее. Я задаю вопрос: почему они распяли Сына Божия, какова причина?
– Видимо закон такой был, не знаю…ну, я понял вашу мысль, вы только что высказали.
Да уж, закон тут не причем. Они даже не представили Пилату обвинений, а сказали только, что если бы Он не был злодей, то они бы его не предали. Так какое же зло Он по их мнению сотворил? Они распяли Христа по причине влас-то-лю-би-я. По этой же причине умертвили почти всех апостолов и  гнали Церковь, и до сих пор гонят. Далее. Еще задаю вопрос…
Коршкову эта фраза уже набила оскомину, она несколько настораживала его, пугала, таила нечто коварное, что трудно просчитать, чтобы увернуться от неожиданного поворота разговора. А батюшка продолжал:
– Сейчас что-нибудь изменилось в сравнении с теми временами?
­– Вероятно, да.
– Что же?
– Человечество стало более цивилизованным.
– Да, об этом красноречиво свидетельствуют последние ее (цивилизации) достижения, – не удержался от иронии батюшка. – ядерное, химическое, бактериологическое оружие, вакуумные бомбы и т. д.; генная инженерия, клонирование, сращивание компьютера с человеком, изощрения в области законного детоубийства и разврата и прочее, и прочее.
Коршков молча прихлебывал чай. Тогда отец Василий подвел нехитрый итог:
– В том-то и дело, что существенно, точнее сказать принципиально, в этом мире ничего не изменилось. Только зло еще более усилилось. Как тогда, так и сейчас все нестроения мироустройства происходят от гордости и властолюбия. Здесь берут начало и демократия, и космополитизм, и общая уравнительная для всех религий. И пока это буде так, а так и будет, вопрос только в степени зла, будут слезы, страдания, войны и прочее, прочее, а потом придет всему конец. Все ведь в этом мире конечно. Все проходит через стадии рождения, созревания, старения и смерти. Смерти, потому что Господь положил предел злу. 
Коршков думал, что это как будто ему знакомо и вместе с тем ново, как открытие в чем-то привычном и обыденном. Он многое понимал, но словно не мог обнять услышанное, нужно и время, чтоб усвоить. Пора уже было прощаться, и он торопливо ушел.
А следующим днем Борис Петрович Коршков и его дражайшая супруга выехали из холодного, но все-таки очень приветливого в этот раз Санкт-Петербурга в Москву.
По приезде, однако, Саре сделалось плохо. В первую же ночь ее увезли в больницу, где в скором времени она и скончалась. Причем, смерть ее была окутана тайной. Незадолго до кончины к ней зашел православный священник, посещавший кого-то в соседней палате. Кто он? Зачем приходил? И что там происходило? Не смог выяснить даже ее собственный и почти всесильный муж. Впоследствии Борис Петрович часто утешал себя надеждой на ее христианскую кончину.
Похоронили Сару Коршкову на Востряковском кладбище в Москве, естественно не поставив на ее могиле восьмиконечного православного креста, но и не выгравировав на черном мраморе обычной шестиконечной звезды.

Туркин.

Беляев писал статьи. Это было просто. Гораздо сложней оказалось, расстаться с ребятами и перейти в начальники. Казалось бы почему? Работа, как говорится, не пыльная сидишь себе под крышей и перебираешь бумажки. Ан, нет… Было что-то неприятное в том, чтобы пойти «наверх», по крайней мере для Сергея Беляева. Что-то по его мнению предательское. И вероятно Беляев отказался бы от этого предложения, но две причины, которые нельзя было обойти подвигнули его на этот шаг. Первая причина – это благословение духовника не отказываться от предложения Бориса Петровича и идти работать начальником мастерских. Ослушаться – невозможно.
Вторая – не столько причина, сколько случай, ускоривший события…
Был у них в бригаде один невзрачный человек по фамилии Туркин, а по прозвищу студент. Ребята его не любили. И было за что. За некую изощренную вредность, за ехидство, за лицемерие, за подобострастие к начальству. И если он не противопоставлял себя коллективу прямо, но подспудно это противопоставление чувствовалось весьма определенно. Единственным, кто заступался за Туркина, был Беляев. И то потому, что верил в доброе начало в каждом человеке. Студент мог, например, встретив директора, привязаться к нему с разговорами и презрительно цикнуть при этом на кого-нибудь из работяг. Мог взять деньги за халтуру, не только ему принадлежащие, а после клясться товарищам, что не видел их в глаза, да еще обижаться, что его заподозрили в присвоении чужого. Да мало ли чего мог этот … Туркин.
И вот недели через две после разговора Сергея с Коршковым, когда вовсю брызгала весенняя капель и снег тронулся таять, Крикун, Петрович, Юрка Бабичев и этот, так называемый, студент готовили очередную могилу. Крикун ругал Туркина за какую-то очередную пакость, и уже готовился, что тот опять выкрутится, оправдается (конечно, только в своих глазах), как студент превзошел самого себя. Он набрался наглости и заявил:
– А знаешь, Крикун, почему я это сделал?
– Почему, – удивился Крикун.
– Потому, что я тебя презираю. И вскинув голову оглядел всех присутствующих. То ли Туркин попарился с начальством в бане, то ли связался с братвой. Теперь вряд ли кто помнит, почему он так поступил. Но тогда это всех ошеломило. Все подняли головы и на мгновенье застыли. Все стихло, только где-то шлепались весенние капли, да тяжело поднимался пар от подмокших рабочих спецовок чтобы раствориться в чистом весеннем воздухе. Крикун побледнел и первым швырнул лопату земли в могилу, где одиноко стоял студент. Следующую порцию грязного снега бросил Петрович, третью – Юрка Бабичев. Затем все повторилось: Крикун, Петрович, Юрка. Закипела работа. Трудились молча. Когда Туркин пытался вылезти, ему наступали на пальцы и валили землю в лицо. Он пытался кричать, но это было в далеком углу кладбища, да и неудобно, приходилось ведь закрывать лицо. Он умолял и плакал, но ему не внимали. И скоро бедный студент был засыпан по грудь. Неизвестно, чем бы закончилось дело, если бы не подоспел Беляев, который и прекратил погребение. Грязный, рыдающий и промокший Туркин удрал от обидчиков быстрее иномарки с турбодвигателем. А Беляева более не тяготил разрыв с этой бригадой гробокопателей. Он перевелся начальником реставрационных мастерских на другое московское кладбище. А года через полтора по содействию того же Коршкова, который хлопотал сделать Беляеву карьеру, разумеется в своих интересах, стал директором небольшого кладбища в дальнем Подмосковье. Но зачем Беляев был нужен Коршкову?
....................................
Со смертью Сары жизнь Бориса Петровича сильно изменилась. Старые связи ослабли. Дело в том, что родственники покойной, почти сразу после погребения незабвенной супруги, захотели женить его вновь. Вместо одной предлагалось даже две невесты: вдова банкира Гулевича и великовозрастная дочь магната шоу-бизнеса Гаркина. Предложения были до того навязчивы, что Коршков был вынужден отдалиться от своих, с позволения сказать, родственников. Естественно, из-за этого появились неприятности по службе, которые едва удалось прекратить, благодаря уже своим непосредственным связям, созданным в обход братьев и дядьев усопшей супруги. Впрочем, положение оставалось шатким, и Коршков был начеку.
Зимой он снова сорвался в Питер, но уже инкогнито. Помня слова Василия о благословение  и духовном совете, направился прямо к его духовнику.
– Они не дадут вам жить спокойно, – в серьезной задумчивости говорил батюшка. – Либо вы с ними, либо против них. Так устроена наша действительность. Если бы вы были православным человеком не только по крещению, но и по жизни вас можно было бы благословить на борьбу. А в этой ситуации могу посоветовать, сначала определиться с тем, что вы хотите от этой жизни.
Отец Василий уже принял решение молиться за Коршкова, как за духовное чадо. Они расстались, а на следующее утро Борис Петрович был уже в Александро-Невской лавре. Чтобы увидеться с Василием.
Шли святки. На Невском на балконах красовались гирлянды шаров, в витринах магазинов веселыми огоньками мигали по новогоднему украшенные ели.
………….
Коршков позвал Василия где-нибудь посидеть, и они оказались в тихом непонятном заведении: то ил кафе, то ли столовая. Одно можно было сказать твердо – это заведение нельзя было назвать кабаком.
– Ты знаешь, какие там были лица на похоронах, – жаловался Борис Петрович собеседнику. – Я много на них насмотрелся. Но когда они все рядом, это слишком. Они ведь родственники мне по жене. И опять женить хотят. И со своими интересами лезут и лезут.
– У них не только вся Россия, но и весь мир интерес, – осмелился Василий.
– Это верно. Обложили.
Та осенняя встреча с Василием в лавре произвела на Бориса Петровича Коршкова странное впечатление. Он думал, что это не случайно, но не мог объяснить почему… Интересно, что при встрече с этим «нищим» Коршкову становилось как будто спокойней: дед вот перестал сниться, и, вообще, было с кем пооткровенничать, не боясь последствий. 
За свою насыщенную жизнь Борис Петрович научился оценивать последствия тех или иных случайных или закономерных встреч. А это немаловажно. Если бы Висленев из  "На ножах" Лескова во время оценил, что принесло ему сближение с Гордановым, он, может быть, не стал бы всеобщим посмешищем, благополучно женился бы на своей невесте и стал бы почтенным  господином. А у Бориса с Василием было все ровным счетом наоборот.
– Помнишь тот разговор у отца Василия? – тянул свою партию Борси Петрович. – Я так и не понял одного… общественно-экономические формации, они что принципиального значения не имеют?
– Вы нашли у кого спрашивать. Я не понимаю, о чем идет речь.
Теперь Коршков не верил, что Василий этого не понимает. Ему казалось, что в этом старике подспудно пребывает великая мудрость. Но он принял условия игры.
– Был, скажем, рабовладельческий строй, затем феодальный, как мы все в школе проходили, потом буржуазный, социалистический. Теперь вот демократия. Это все что, одно и то же.
– Отец Василий говорит, что это все видоизменения одного и того же. 
– То есть Церковь в этом отношении индиферента?
– Не совсем.
– Как?
– Церковные люди склонны, все же, поддерживать монархию.
– Значит, они склонны поддерживать, допустим, рабовладельческий, строй…
– Не рабовладельческий строй, а царя-батюшку. Строй здесь ни при чем.
– При императорах, ведь существовала работорговля, значит…
­ Не значит. Людьми и сейчас торгуют только не официально. Православные люди поддерживают монарха, как помазанника Божия, как законную власть на земле.
– Монархия свое отжила.
– Кто вам сказал?! Ей помогли отжить. Но если действительно отжила, то тем хуже для этого мира. Это еще один шаг к погибели.
«Странно рассуждает этот оборванец, – думал Коршков, глядя на рабочую спецовку собеседника. – Простачок, а дерзает говорить о глобальных вещах. Впрочем, я сам начал. Да и лаконично у него получается. Хотя, все это утопизм». И продолжал вслух:
– Вы бы хотели видеть монархию восстановленной?
– Да.
– Но это же утопия.
– Я так не думаю.
– Ты странный человек.
Василий пожал плечами, и разговор перешел в другое русло.
Как и в Москве по улице за окном спешили вечно занятые торопливые люди, самозабвенно выли моторы современных машин.
Пока они беседовали, Борис Петрович не сводил глаз с как будто знакомой фигуры за окном. Лица он не видел, но как бы предугадывал «знакомого» – поверенного по личным просьбам своего бывшего шурина Марка Борисовича Гройсмана. «Неужели они по-прежнему следят за мной?» 


Дело
Когда Бори Петрович почувствовал явную слежку, у него сработал инстинкт самосохранения. Тогда-то и стал собирать надежных людей для общего дела, и ради своей собственной борьбы, вплетающейся однако в общественную клановую жизнь. Одним из таких людей стал Сергей Васильевич Беляев. Коршков со временем собирался доверить ему печатное издание с громким названием «Путь верных». На этом стоит остановиться особо.
В основе идеи этой еженедельной восьми полосной газеты с ежемесячным глянцевым приложением лежал православно-патриотический принцип. В то время, когда публика вдоволь наелась выхолощенных желтопрессных блюд, можно было создать серьезное издание, которое на фоне всеобщего пения об одном привлекло бы к себе людей совершено новыми темами и подходами к темам насущным. Но надо уметь подать, раскрутить, ибо хотя публика и желает, и подсознательно ищет чего-то здорового и чистого, но во-первых, давно разучилась думать, уместнее сказать – работать головой,  во-вторых, обленились душой и не отличают черного от белого, а в-третьих, все же далеко не вся читательская аудитория тянется к чистому, светлому и здоровому, подавляющее большинство людей (может быть) с удовольствием пребывает в этом демократическом псевдо свободном болоте. Поэтому газета Беляева должна быть захватывающе интересной, и в то же время промывающей, в истинном смысле этого слова, мозги и сердца. В сущности это было новаторство, да еще под обстрелом. Поэтому большинство в подобранном Коршковым и Беляевым коллективе были энтузиастами, болеющими за дело, не лишенными и жертвенности, желающими потрудиться на благо оплеванной и окраденой Родины.
Наконец все было готово. И прекрасным зимним вечером в банкетном зале роскошного ресторана состоялась презентация нового печатного издания.
Что интересно, открытие газеты, авторы которой ратуют за возрождение традиционных ценностей России, было обставлено в лучших традициях демократической эпохи: реклама, красочные номера, огромные суммы вложенные именно в качество, в техническую сторону издания. Все на самом высоком уровне, продуманно, изящно и талантливо.
Коршков представлял гостям главного редактора. В смокинге, специально купленном на этот вечер, Беляев походил на важного бизнесмена или, на худой конец, известного артиста. Гости восхищались, шумели и аплодировали. Кого здесь только не было: обиженные (и есть за что) на все штатское и «свободомыслящее» генералы, разбогатевшие как на дрожжах банкиры, забытые, чтоб не порочиться писатели, художники и артисты. Как издевка над ними присутствовали и преуспевающие артисты, преуспевающие в кассовом, то есть дешевом кино. Были честные труженики науки и их тайные и явные оппоненты – бесчисленные соавторы научных трудов, трудно представляющие себе что такое настоящая наука, зато хорошо знающие что такое политика. Всем пришлось уживаться на этом празднике правды, есть за одним столом и слушать одних и тех же ораторов. Официанты кротко и быстро меняли блюда на новые. Гости говорили речи, пили шампанское, вставали и образовывали кружки единомышленников, снова собирались за столом и постоянно хватались за мобильные телефоны.
Возле Беляева все время крутилась экстравагантная леди в шикарном платье, но уже с налетом увядающей красоты. Осыпала его комплементами на разных языках, да так долго, что пепел ее тонкой сигареты нередко срывался на пол. Возвышенно возбужденная она этого не замечала.
– Что ей от меня надо, – шепотом спросил Беляев Коршкова.
– Ты же главный редактор, – объяснил Коршков. – К тому же ей сказали, что ты несметно богат и не любишь свою жену.
– Что за бред?!
– А ты как думал? Привыкай. И еще надо понимать, что большинство  из здесь присутствующих нужны нам только для того, чтобы хотя на первых порах не вставляли палки в колеса. А потом все равно начнут.
Так проходила презентация патриотического издания, казавшегося демократам – демократическим, космополитам – космополитическим, ничего не понимающим – ничего не значащим.
Все откроется после. А пока далеко за полночь Коршков повез Беляева к себе на дачу. В машине было тепло и уютно. Она мягко шла по московским улочкам и переулкам, прижатым по бокам сугробами неубранного снега. Беляеву почему-то вспомнилась поэма Блока «Двенадцать», опера Чайковского «Евгений Онегин», лекции в литературном институте. Как давно это было.
Так доехали они до дома одного из гостей, распрощались и прямиком направились в Подмосковье. Мелькали заснеженные поля; убранные мягким, пуховым, переливающимся светом бесчисленных мелких снежинок покрывалом; перелески, темные дороги. Но Беляев уже дремал. Наконец, из глубины ночи вырос огромный с колоннами особняк, сделанный в русском стиле XIX столетия, где раньше, в начале нашего повествования Беляев уже бывал. На втором этаже в кабинете Коршкова был накрыт скромный, но дорогой стол. Борис Петрович не мелочился.
– Теперь отметим вдвоем, – скомандовал хозяин, бросая свое модное пальто на диван. – Садись. Вспрыснем  начало доброго дела!
Они уселись в кресла.
– Если б ты знал, брат, с каким трудом мне все это удалось, – устало гундосил Коршков. – За это действительно стоит выпить. Ведь у меня окружение одни враги, и в основном тайные...
Он налил по рюмке лучшей в мире водочки, от которой не бывает ужасов похмелья и они опрокинули прозрачную жидкость в свои желудки. За окном голодным волком выл унывающий ветер. Студеный воздух дымился туманом. Мороз до того наваливается такими ночами на землю, что заставляет деревянные постройки охать и кряхтеть. Но дом Коршкова был каменным.
Я специалист. Я им нужен. Они все сами специалисты, поэтому мне необходимо быть на порядок выше. И я выше. Поэтому я им нужен. Но если я не с ними, то я опасен. Ведь знаешь, – и он своим лицом приблизился к лицу Беляева, – я ведь вор. Они воруют у России, а я ворую у них. И они этого не могут просчитать. На самом деле это даже нереально. Но только я или такой как я способен на это. У них все схвачено, все! – подчеркнул Коршков и откинулся на спинку кресла.
– Я ведь знаю их наизусть, – продолжал он, держа тарелку с салатом и медленно ворочая в ней вилкой. – Я почти сроднился с ними, но только вот какая штука – остался собой…
«Если в таком логове еще есть такие ребята, Россия не погибла», – подумал Беляев и предложил разлить по второй.
– За победу русского оружия, – произнес гость, и прозрачная жидкость снова побежала к желудку, обжигая его своим жаром.
После трех выпивохи успокоились прямо на креслах, чтобы безмятежно встретить неизменно приближающееся утро, с которым начиналась новая… новая жизнь.
Окончание следует