Алая гвоздика-1 Из цикла Подвиг Матери

       ("Под прицелом"- прежнее название) 
                Основано на реальных событиях

                Матери моей Селезнёвой Е.И.
                с любовью и благодарностью
               
                Гл. 1.

   Бои шли такие жестокие, что на  Воронежской земле в местах сражений без упавшей пули или осколка места не осталось. Под таким натиском врага Красная Армия спешно собралась и, забрав почти всех раненых, отступила.

 - Что же это такое? Снова нужно жить под вражеской пятой? Нет уж, увольте! - Иванивна решила во что бы то ни стало эвакуироваться. Удивлялась лишь одному: почему их бросили свои же?..

    Квартировавшие в её доме красноармейцы оставили солдатке полуслепую лошадку, а за хороший уход ещё и колхозную корову  – кормилицу для детей. Ведь их Зорьку немцы слопали еще в первую оккупацию.

  Погрузила она свое добро в бестарку, детей посадила сверху и поехала следом за сбежавшей ридной армией. Корову немцам на съедение тоже оставлять не пожелала – привязала Ночку к возу.

   Отъехала Иванивна от села километров четыре-пять, как тут же на шлях налетела немецкая авиация и давай на беженцев бомбы кидать, да расстреливать сверху из пулемётов...

 А беженцев была тьма, - ведь пожили при фашистском режиме, нахлебались горя, намотали соплей на кулаки, больше желающих им служить не осталось. Кто на велосипеде ехал, кто корову или быка впряг в арбу или тарантас. Кто сам впрягся в небольшую тележку и тикал от немецкого «рая». Но больше всего было пеших - шли с детьми, в руках несли немного вещей в запас, да снедь в узелочке.

   Но врагу было всё равно - дети, старики, калеки - стрелял без разбора...С жутким воем ревели груженные бомбами самолёты. С гуком  бабахали, взрываясь на земле,  бомбы. Стрекотали пулемёты и автоматы, брызгами разлетались осколочные  гранаты, горели вещи и люди. А тут ещё и дальняя - своя и чужая - артиллерия шума добавляла. 

   На дорогах началась паника: люди в страхе и ужасе искали спасения в любом укрытии,- бежали в овраги,  к лесу,  в воронки. Но падали, тут же подкошенные пулями или осколками. Кричали раненые, плакали дети, ревела и разбегалась обезумевшая от страха и крови скотина...

   Ну, кто описывал ужасы ада, тот не видел этой картины - именно здесь был настоящий ад!

   В этой бомбёжке убило и каурку Иванивны: у спасительного  оврага догнал её большой осколок и разворотил брюхо. Внутренности вместе с будущим жеребенком вывалились ей под ноги. Она выпучила глаза, жалобно заржала, и захрапев, свалилась, беспомощно суча ногами, поднимая клубы пыли и грязи.

   Никогда не забыть виноватого взгляда полуслепой лошадки. Она словно просила прощения за всё зверства фашистов, за то, что не смогла вывезти cемью. И вообще ничего не смогла. Даже спасти их от бомбежки.

"Нет, простите,- говорили её глаза, заполненные болью. - Я бы смогла, да мне не дали убийцы про...клятые... не да...ли...  Уби...ли   ме...ня... хррр..."

  Телега перевернулась на самом краю воронки, весь скарб раскатился. Ладно,  дети сумели вовремя выпрыгнуть. Залегли вчетвером в овраге вместе с Ночкой – ох, и послушница  колхозная рекордистка, что досталась солдатке от армейцев. Всё понимала, и даже опасность чуяла и не бесилась, как другая скотина. Словно понимала – семью спасти, кроме неё, теперь некому.

    Иванивна и дети перетряслись, конечно, перевыли страхи, а едва улетели самолёты  - запрягли в ярмо Ночку и поехали далее искать спасения. Хорошо, что хозяйственная Иванивна захватила с собой ярмо- ничего не захотела оставлять врагу. Вот и пригодилось.

  Вслед семье еще долго неслось ржание, предсмертные хрипы - извинения раненой каурки. А может, это им казалось? Освободить от мучений раненую лошадку было нечем. Да разве поднялась бы у них рука её добить? И Гриша, и Рая заливались слезами невосполнимой потери - их покорной лошадки, безвинно пострадавшей от фашистов. Дети всегда очень трагично относятся к гибели своих четвероногих друзей.

   Не проехала семья и двух километров, как навстречу им снова телеги и бегущие люди:

– Тикайтэ, там нимци!..

Поехали они в другую сторону, их и оттуда повернули, - враг в трёх  километрах отсюда вперед прёт...

 Остановила Иванивна  свою телегу у самого высокого, красивого дуба, вырыла под ним ямку, закопала в неё все документы и архивы, и все дорогие семейные реликвии, запретные бумаги. (Почетные грамоты Пети и сына за успехи в школе с портретами Сталина, книги о Ленине и вожде, альбом карикатур про Гитлера и многое другое) за которые фашист мог голову оторвать.

   Затоптала она  ямку босыми, с потрескавшимися пятками, ногами: последнюю её обутку, привязанную к задку телеги для пущей сохранности,  в клочья  разорвал осколок мины. Так и шагала босиком. Но крестьянке к тому не привыкать. Шла, вспоминая мирные  вечера, когда возвращались они из райцентра с ярмарки и вечеряли под  прохладой этого шикарного дуба.

 ...Развернет она, бывало, на шелковой траве вышитый рушничок или самотканую холстинку, разложит на ней пахучие ржаные скибки хлеба в центре,  вокруг разложит варёные  куриные яйца, головки лука с пером, да соль в узелке развяжет. Разрежет на шматки копченое сало, мясо отварное, уложит в рядок разваренные зубастые кукурузные кочаны,  густо подсоленные. Похрустят они в теньке нехитрый крестьянский харч, запьют молочком из глечика, а уж затем окунут ноги в холодную криницу, что сразу за дубом в лощине выбегает, напевая  весёлым ручейком. Умоют запотевшие лица - усталость как рукой снимет и прохлада эта, и вода. А главное – шатровая сень дерева от жары укрывала.

   Здесь же, под этой шикарной сенью, Петя её всегда ласкал. Откуда бы они ни шли или ехали вдвоём домой летом, а здесь обязательно останавливались. Подлесок закрывал влюблённую пару от посторонних глаз, а уж трава тут росла удивительно мягкая – дуб-то рос в парке самого графа Пидельского, некогда известного в волости ботаника и огородника. Где уж он достал семена такой мягкой травушки, неизвестно, только постелью она стала не одной паре влюбленных.

   Петя  с гордостью часто ей говаривал, что под этим дубом  родители его зачали.  Так что и они следовали примеру предков, пока стреноженная колхозная  лошадка неподалёку хрумкала шёлковую травушку.

  Под пеклом немилосердного солнца Евдокии вспомнились жаркие речи любимого мужа, всплыли подробности всех их поддубных  привалов с  ласками в необыкновенной страсти.

- Дуняша, ласточка, желанная моя!- чудился ей нежный шёпот Пети...

Она невольно вздохнула, проглотив слюну бывалых нежностей. Хоть и не кстати вспомнилось, а приятная истома прокатилась по соскучившемуся без мужниной ласки телу. Даже в пояснице вдруг заломило и сердце забилось птахой в клетке. Петя у неё был сильный и страстный, а уж ласковый до чего! Заласкает, бывало, до того, что сознание помутится. Будь это на душистом сеновале, или в телеге со скошенной травой, или дома на раскидистой деревянной кровати в пуховой перине... Так в ласке и неге все ночи воробьями пролетали...

   Встреть она его сейчас, эх и оторвались бы они под этим дубом от всей души за все эти долгие месяцы вынужденной разлуки. А потом бы остальные пять километров до дома  в разговорах, играючи добежали бы...

    «Господи, вокруг война, а у меня такие крамольные мысли». Думала  Иванивна, шла, и шла, глотая слюну сладких воспоминаний. "Де ты, любимый муж мий? И я, жинка твоя, и дитки наши, тай дубочек наш нас чикае- не дочикаетьця..." Глаза женщины невольно подёрнулись горестной слезой.
               

                Продолжение следует. См. Гл. 2