Начало и конец

     Проснулся я от иступленных криков.
Было около трех часов ночи.

                Дм.Сухарев.
                Красная трепанга.


     Дела и мысли не умирают.

                А.Гринчак.
                Изгнание Мефистофеля.



     Как же мне хорошо было в чреве матери - тепло, мягко, приятно, а когда она шла куда-нибудь, я покачивался, словно и люльке, и это еще больше тянуло в сон. Когда же она ложилась на спину и поглаживала меня, еще не рожденного, мне было немного щекотно и хотелось смеяться, но я тогда этого не умел, да и не мог - для этого нужно было научиться дышать, быть на воздухе, а не в околоплодной жидкости. И я тогда слегка поворачивался, подставляя ту или иную часть тела, которая просила ласки. А мама в этот момент тихо шептала:
     - Не балуй, ишь какой живчик! Успеешь еще набегаться и набаловаться.
     Ее голос был самый приятный из всех голосов, что я слышал. Мы жили с ней одной жизнью, одними чувствами. Когда она была весела, было хорошо и мне; когда она грустила, грустил и я.
     Мне было особенно хорошо, когда она включала и мы вместе слушали классическую музыку. Она, эта музыка, могла длиться бесконечно, усыпляла и никогда, кажется, не надоедала.
     Время от времени меня поглаживала белее жесткая, чем мамина, ладонь. И мне хотелось прижаться к ней и не отпускать никогда-никогда... И слушать голос, не мамин, тот, другой, который иногда разговаривал со мной, называя меня "малыш". Они уже знали, что я - мальчик. Имя "малыш" мне нравилось, но мама и тот, другой голос, почему-то искали для меня другое имя, перебирая имена по памяти.
     Мама предлагала, чтобы меня назвали "Рома" - романтик, но тот, другой, говорил, что мужчине не к лицу всю жизнь слыть романтиком, надо быть сильным, мужественным, опорой для них, когда они постареют, и для будущей моей семьи. Это было мне непонятно, да и имя, которое предлагалось "Лев" не особенно нравилось. Однажды, когда мы все трое прогуливались на свежем воздухе, я услышал, как кто-то страшно закричал: "Гав!" И это "Гав" в моем сознании было созвучно с "Лев".
     Да только нас, детей, кто-нибудь спрашивает при выборе имени? Прилепят, что придумают родители, и живи в этим клеймом, мучайся...
     Мне почему-то становилось все тесней и тесней. Я все чаще ворочался, выбирая более удобную позу, но это мало помогало.
     - Что ты всё крутишься? - иногда ворчала на меня мама. - Мне же неудобно!
     Но я ничего не мог поделать - теснота сковывала меня.
     И вот в один из дней та самая вода, в которой я плавал, стала куда-то уходить, и мне стало совсем неуютно.
     А потом было что-то страшное: мама громко и ужасно кричала, а меня куда-то потащило, и я ничего не мог поделать. Мне было больно, как и ей, но кричать вместе с ней я не мог, не умел.
     А потом мне стало холодно, вокруг разлился какой-то непривычный свет, которого я никогда раньше не видел. Кто-то слегка ударил меня по попке и от обиды, от боли, от того, что меня вытащили из привычного состояния, я закричал также отчаянно, как до этого кричала моя мама.
     - Поздравляю, у вас прекрасный мальчик, - услышал я чей-то голос.
     Потом меня на руки брали разные люди, что-то делали со мной и, наконец, завернули во что-то мягкое. Я согрелся и, уставший от всех этих злоключений, уснул...

     "Как же это несправедливо, - думал про себя старик, лежа на диване в комнате, долгие годы, служившей ему кабинетом. - Организм, верой и правдой служивший мне более девяноста лет, износился, а мозг все также, как и прежде, живет и соображает. Девяносто лет без малого без существенных сбоев работало сердце, девяносто лет лёгкие, как кузнечные меха, перекачивали воздух, ходили ноги, работали руки. Понять их можно - любой, даже железный механизм, со временем изнашивается. А мозг, работавший всю жизнь только на 12-15 процентов, соображает, как и прежде, разве что чуть медленнее. Как это тяжко умирать в сознании..."
     - Лев Иванович, - услышал он голос рядом с собой. - Как вы себя чувствуете?
     Это был зять Василий, врач, постоянно наблюдавший за тестем.
     - Как всякий дряхлый старик, - проворчал дед. - Удивительно, правда?
     - Чего же удивительного? - спокойно произнес Василий. - Мы делаем все возможное, чтобы поддержать ваш организм.
     - Спасибо, - слабо кивнул головой Лев Иванович. - Только проку от меня никакого, вот что обидно.
     - То, что вы с нами, уже хорошо, нам спокойно, да и внукам и правнукам тоже.
     - В школе они? - спросил старик, имея в виду правнуков.
     - В школе, скоро должны придти, - ответил зять.
     - Хорошо, - еще раз проговорил старик.
     В это время к ним вошла дочь Льва Ивановича Анастасия.
     - Папа, нужно поесть, - сказала она, ставя на тумбочку тарелку с супом.
     - Дожил, сам себя не могу покормить, - грустно промолвил Лев Иванович.
     - А мы на что? - коротко ответила Анастасия, повязывая ему под подбородок салфетку.
     Пока дочь кормила отца, зять пощупал его пульс.
     - Пульс нормальный, давление несколько слабовато и не полное, норма для такого возраста, - сообщил он жене. - Ему больше отдыхать надо.
     - А вот сейчас покормим и пусть спит, - ответила та. - А вечером устроим ему ванну...
     Даже обед утомил старика и он, откинувшись на подушки, закрыл глаза. В памяти начали всплывать сцены их первой встречи с Адой, с которой прожил более шестидесяти лет. Какая же она была красивая!.. Он так сильно влюбился в нее, что за все время их совместной жизни ни разу не положил глаз ни на одну другую женщину. Она подарила ему двух дочерей и сына - таких же замечательных, как она.
     А потом пошли внуки, правнуки... Адочка умерла три года назад, а он, старый пень, до сих пор коптит небо, болезненный, бессильный, бесполезный...
     Лев Иванович ненадолго забылся и вздремнул, а потом на него снова нахлынули воспоминания - война, тяжелое послевоенное время, когда он похоронил родителей, учёба детей, появление внуков, правнуков - те вот уже в школу ходят, большие...
     Плохо или хорошо он прожил жизнь? Правильно ли, праведно ли? Не ошибся ли где, не обидел ли кого? Конечно, он не ангел во плоти - всякое в жизни бывало. Детям многое приходилось прощать, хотя и трудно было с ними - поколение другое, другое восприятие жизни. А уж внуки - словно они и не нашей крови - всё крутят  по-своему, никакие советы им не нужны. Всё сами решают, плевали они на наш жизненный опыт. Ишь, что старший заявил: ты, дед, - из поздних Средних веков! Раритет я для них, вроде как из античных времен. В музей, значит меня...
     В этот момент что-то сильно укололо в сердце. Потом еще и еще. Он хотел было позвать кого-нибудь, но изо рта вырвался только негромкий стон... И наступила темнота...
     А через некоторое время откуда-то сверху, из-под потолка, он увидел свое отдельно лежащее тело - какое-то маленькое, сморщенное, жалкое...
     "Это сознание вылетело из тела, - сообразил он. - Оно еще работает, но отдельно от организма. Как это странно! Надо бы поскорее вернуться в тело, иначе всё, конец..."
     Но что-то мешало, не пускало, и он понял, что больше ему не быть на земле, не видеть семью, не любоваться рассветами и закатами, травой в полях, зеленью лесов, голубизной неба, озер и рек, не слышать человеческого смеха, не видеть слёз людей, радостных лиц влюбленных, слабость и отчаяние стариков...
     Он еще успел увидеть, как в комнату вошел старший внук Слава и, увидев мертвое тело деда, громко позвал:
     - Мама, иди сюда скорей! Дед, кажется умер...