Дурашка

Впервые я увидел его зимой. Я до сих пор помню этот день, как будто это было вчера, недавно, на днях. Я помню его умные и добрые глаза в обрамлении морщин, в которых застыли маленькие слезинки, запутанную серую бороду, робкую, несмелую улыбку на кривых, потрескавшихся от холода губах. Как сейчас я вижу, как от этой улыбки в потускневших глазах появляются отсветы искорок, и они словно озаряют весенними лучами солнца это усталое истерзанное лицо. Прошло уже два года, а передо мной так и стоит та светлая картина нашей первой встречи.

Да, тогда была зима. Холодный зимний день ничем не отличался от вчерашнего, ни от позавчерашнего, ни от завтрашнего. Мороз не щадил никого: ни людей, закутанных с ног до головы и перемещающихся краткими перебежками от одной большой яркой повозки на колесах до другой, ни бездомных кошек, пушистыми комками сидевших у холодных стен домов. Ни меня, когда я выбежал из своего логова в вечных и почти всегда бесполезных поисках еды. Стоило остановиться на мгновение, как догонял мороз, кусал за лапы, хвост, уши, нос, и заставлял бежать дальше. Зимой жизнь бродячего пса превращается в постоянную борьбу с холодом, из которой пес не всегда выходит победителем. Ни одно облако не закрывало поразительную, искристую глубокую голубизну неба, ослеплявшую при едином взгляде на нее. В небе сияло солнце, освещая всю землю холодным равнодушным светом. Боже, как это солнце было непохоже на то, другое, любящее и нежное солнце весны! Я никогда не понимал, как это прекрасное  зимнее солнце может оставаться таким безучастным к моим бедам, боли, несчастьям. Еще щенком я верил, что солнце всегда поможет, но первая же зима разрушила мою веру, вместо нее пришли недоверие и злость на это глупое и красивое светило.
 
Именно в такой день, полный пара от дыхания и дыма из железных колесных повозок, я выбежал из своего маленького, теплого логова в поисках еды, и мороз кусал меня за лапы, заставляя бежать вперед, не оглядываясь. Он же сбивал нюх и заставлял слезиться глаза, и я трусил почти вслепую. Не знаю, сколько улиц я перебежал, уклоняясь от сотни ног и колес. Наконец я остановился и огляделся. Я прибежал в то место, где было не так много людей и повозок. Потом, намного позже, я узнал, что это место называется окраина, а те улицы, по которым я бегал, на которых я жил, называются городом. Вот так я и оказался на окраине города. Я несколько раз уже бывал здесь. Тут было проще найти еду, чем на улицах города, тут было спокойно и тихо. И тут было много собак, таких же бездомных, как и я. Но я никогда не думал, что бездомными могут быть и люди – такие умные, такие сильные. Человек сам сделал себе дом – так как же он может быть бездомным? Какая сила может изгнать его из своего дома, если он такой умный и сильный?

Я стал оглядываться в поисках другого памятного места, куда люди стаскивали из своих домов мусор (так назвали они то, что было им не нужно, и что они считали бесполезным. Но нет, в этих местах было очень много нужного и полезного, но испорченного людьми. Там было много еды, которую они не съели сами, не отдали другим голодным, и которая начала гнить в общей куче всего ненужного им). Обычно в таких местах мне удавалось покушать, а иногда и утащить что-нибудь в свое логово. Нос мой замерз и не различал ужасного запаха, который всегда витал в воздухе около таких мест. Это меня очень обрадовало, потому что только этот запах заставлял несколько раз подумать, прежде чем идти рыться в мусоре.
Мороз не разрешал стоять на месте, и, только увидев краем глаза знакомые очертания, я резво потрусил к ним. Я был уже в предвкушении сытного обеда (а ну как сегодня какому-нибудь строгому дяденьке со стеклами на глазах не понравилась большая косточка с ошметками мяса на ней?), как вдруг мой замерзший нос неожиданно учуял запах, да такой, какой я чувствовал только несколько раз за всю свою жизнь – запах свежего хлеба. Какой это божественный запах, теплый, мягкий, слегка кисловатый! Если вы никогда не нюхали свежего хлеба, то вы не знаете радости в жизни! И вот, я учуял его вновь. Я стал оглядываться в поисках источника запаха и тут же его заметил.

Человек был бездомный, такой же, как и я. Когда-то давно у него было живое и веселое лицо, но теперь черты утратили резкость, кривой рот прятала спутанная седая борода, такие же волосы были накрыты тонкой шапкой, и только глаза пускали редкие слабые искры, не давая ему слиться с камнем. Его заляпанная грязью одежда прохудилась в нескольких местах, и оттуда торчало что-то пушистое и белое, как шерсть кошки. Рваные старые ботинки не могли сохранить тепло, и он постоянно передвигался: ходил туда-сюда, прыгал, бегал. Он был ни старым, ни молодым. И он держал в руках кусок свежего хлеба.

О, этот запах свел меня с ума! Незаметно для себя я стал подходить все ближе и ближе, завилял хвостом, выпустил язык, сделал умильную морду. Инстинкты, никак их перебороть не получается! Рядом равнодушно проходили люди, меня и обладателя хлеба никто не замечал, или не хотел замечать. Вот я уже почти подошел к нему. Вот он оглянулся, и наши глаза встретились. Слабая искорка осветила его лицо, улыбка искривила губы еще больше. А божественный запах окутывал его всего, как кокон.

- Что, дурашка, хлеб учуял? – хриплым надтреснутым голосом проговорил он, протягивая тяжелую руку ко мне. Я на миг зажмурился и почувствовал, как его толстые пальцы гладят мою голову, треплют уши. «Он меня не обидит» - мелькнуло у меня в голове, и тут же сильнее завилял хвост и выпустился язык, подключился голос, и я тихонько заскулил, глядя на кусок хлеба.

- Иэх, дурашка ты, дурашка! Откуда ж вы все беретесь-то тут? – он отломил кусок и положил его на землю мне под нос. Волшебный запах тут же ударил в голову, и я не задумываясь вгрызся в хлеб. «А вкус у него такой же божественный, как и запах!» - подумал я, с невольным рычанием разделываясь с ним.

- Ух, злой-то какой! Смотри, язык не прокуси! – посмеиваясь, сказал старик. Он откусил от своего куска и начал медленно прожевывать. Я быстро разделался с куском и снова умильно заглянул человеку в глаза. 

-   Еще хочешь? Прости, дружок, но уже нету. Приходи завтра, может быть, я найду, чем тебя угостить, - он пошарил в своих больших карманах, - На-кось, держи, последний сухарик остался, да не по мои старческие зубы, - с этими словами он положил передо мной маленький черный сухарь. Я лег рядом с ногами старика и начал грызть сухой хлеб. Так просидели мы недолго, мороз гнал вперед. Мимо проходили люди, и нас как будто никто не замечал. Изредка какая-нибудь женщина проносила свою руку в перчатке над стаканом, который старик держал в руке, и туда с громким звоном падало несколько монеток.

Через некоторое время я поднялся, просунул свою голову под руку старика и заскулил. Он потрепал мои уши.

- Уже уходишь? Ну, давай, беги, а то продрог уже весь. Завтра приходи, угощу чем-нибудь.

Я лизнул его руку и побежал обратно в свое логово.

С тех пор я стал часто видеться со стариком.

Через несколько дней, через пару, через один, а потом и каждый день я спешил к нему, успевая по пути найти что-нибудь покушать. Иногда, когда у него была еда, старик кормил меня, приговаривая:
- Смотри, дурашка, кабы не добрые люди, так и сидели бы мы с тобой голодные-холодные. Не лай, не лай на них, дурашка, Они люди хорошие, видишь, деньги нам задарма в стаканчик кладут, помереть от голода не дают. Куда ж мы без них, нам благодарить их надо, в ноги кланяться!..

Я согласно рычал, догрызая очередной сухарик.

Он всегда улыбался. Улыбался, когда мимо проходили большие высокие мужчины, небрежно кидая в стеклянный стакан пару монеток, улыбался, когда маленькая девочка, смущаясь, подходила к нему и давала в руки какие-то бумажки, когда злые мальчишки, которых я всегда боялся, показывали на него пальцем и гадко смеялись. Улыбался и говорил одно:

- Спасибо, добрые люди.

Старик показал мне свое логово – полуразрушенное, никому не нужное здание на окраине города, в стенах и потолке которого зияли дыры. Все чаще ночью я оставался в этом доме, грел старика, лизал ему щеки и руки, а он грел меня. В спокойные безветренные ночи он разводил маленький костер. В такие вечера я клал свою морду ему на колени, он гладил меня и рассказывал разные истории. Нет, я его не понимал. Но его голос убаюкивал, успокаивал, заставлял забыть, что сейчас зима, что завтра опять наступит новый тяжелый день и снова голодный желудок погонит вперед в поисках еды. Все это завтра, а сейчас сладкая дремота, слабое потрескивание костра и тихий мягкий голос.

- А знаешь, дурашка, - говорил старик мне в один из таких вечеров, - ведь у меня есть семья. Да, семья… Большая, настоящая… - он на миг задумался. – Дочка -красавица, зять и двое внучат, мальчик и девочка. И жена была, да померла давно, когда дочке семнадцатый годок пошел. Захворала да померла. Давно уже… Ан и дня не пройдет, как ее вспоминаю. Красавица баба была, дочь в нее пошла. Любил я ее сильно, да и сейчас люблю, все мне кажется, что где-то здесь она, рядом, не умирала никогда. Все с ней разговариваю, ее одну слушаю… А дочь замуж вышла за хорошего человека, нарожали они мне на радость внучат. Уж  и играл с ними, и кормил их, покуда родители на работе были. Дедом меня называли, любили меня. Да и я их любил и люблю, если есть Бог на свете, то за них одних и молюсь, пусть я заболею, но у них никаких бед и хворей не будет. Каждый день молюсь, а больше ничем-то и помочь не могу, старик криворукий. Наверно, хорошо, что я здесь оказался… Так и жил я, как сыр в масле катался. Да только недаром люди говорят: «Век долог, всем полон». Сказал мне врач деревенский, что болезнь у меня опасная нашлась, надо в столицу ехать, анализы сдавать, осмотры проходить. Никуда не деться, пришлось ехать. Взял деньги, документы, купил билет на поезд… До сих пор помню, как внучата в мое окно ручками своими маленькими махали, кричали чего-то. Поезд поехал, а они так и стояли на платформе. Так я оказался в этом городе. Как только приехал, обокрали меня, деньги, документы забрали, ничего мне не оставили. Ни в милиции, ни в больнице не помогли, денег на билет обратно не было. Так стал жить на улице. Раньше думал, что нельзя так, что домой надо вернуться, в теперь думаю: зачем? Я уж старик, жизнь моя кончена, зачем я буду мешать любимым людям жить? Без меня им, наверно, и жить легче. А я уж как-нибудь потерплю, все равно недолго осталось. Вот только жалко, внучат больше не увижу, а так иногда хочется в их добрые глазки посмотреть, обнять, приголубить…

Я лишь сонно дергал ушами и изредка шевелил кончиком хвоста. У костра было тепло, меня разморило, и я, уже засыпая, посмотрел в лицо старику и увидел, как по его щеке скатилась слеза, потерявшаяся в бороде.

Так мы прожили, как сказал мне старик, целый месяц. Я так же каждый день искал еду, он стоял с протянутым стаканом, люди проходили мимо. А город меж тем наряжался к празднику. На каждом углу стояли молодые стройные елочки, украшенные пестрыми шариками. Вечером серые дома оплетались как паутиной бегающими разноцветными огоньками, окрашивающими густую темноту в синие, красные, желтые тона. Днем по улицам деловито сновали женщины и мужчины с детьми. Последние со счастливым и довольным видом, какой бывает только у детей, несли перед собой как великую ценность яркие коробки с конфетами. Иногда они подходили ко мне и доверчиво протягивали свои маленькие ручки с зажатым в них печеньем, другие, подражая своим родителям, грозно, сведя глаза и брови в кучу, громко шикали, и я поджимал хвост и сторонился. Эти же дети тайком гладили меня, когда взрослые мужчины и женщины отворачивались купить что-нибудь или поболтать с другими взрослыми. В такие мгновения я был счастлив так, как только может быть счастлив пес. Я очень любил детей, но очень боялся взрослых. И дичился этого нового чужого яркого города. Цветной хаос резал мне глаза, и по вечерам я старался забиться в свое теплое логово или укрыться в жилище старика и слушать его мягкий и теплый надтреснутый голос.

Однажды днем я, по пути урвав кость из миски какой-то мелкой домашней собачонки,  прибежал к старику и увидел его сидящим около церкви и крепко задумавшимся. Я тихо подошел к нему и лег на его ноги: я знал, что так теплее. Он очнулся от задумчивости, посмотрел на меня и улыбнулся, потом почесал мне за ухом. Я облизнул его руки.

Я сосредоточенно грыз свой трофей, старик о чем-то думал, нервно крутя стеклянный стакан в руках. В нем звенело несколько маленьких монеток, и я решил, что сегодня свежего хлеба не будет. Жаль, последний раз мы ели его очень давно, старик бы сказал «несколько недель назад». Улицы были на удивление оживлены, толпы людей проходили мимо, торопясь куда-то, держа в руках большие пакеты и сумки. В обрывках речей то и дело слышалось: «Новый год… Новый год… Новый год…». Крупные хлопья снега падали с хмурого неба, окутывали людей, заставляли их чихать, морщиться, отмахиваться.

А толпа все не редела. Наконец я догрыз кость и поднял голову, надеясь увидеть детей в этом течении толпы. Но тут мое внимание привлекла женщина, которая шла в стороне, немного потерянно, как будто в полусне. Она была совсем еще молода, в глазах светился тот молодой огонь, который навсегда покинул глаза моего старика, оставив после себя лишь редкие искры и догорающие угли. Чуть полноватая, она шла ровно и прямо, но в ее движениях то и дело проскальзывала усталость. Какие-то знакомые черты увиделись мне в ней, словно я знал ее когда-то, любил, как свою хозяйку. Я непроизвольно встал и приветственно завилял хвостом.

Женщина посмотрела на меня, улыбнулась и перевела взгляд на моего старика. Она уже доставала из кармана монетки, чтобы положить их в стеклянный стакан, как вдруг ее рука остановилась на полпути, глаза изумленно расширились, она остолбенела.

- Папа… - еле выдохнула она, неосознанно подводя руку к его лицу, - это ты?.. Господи… Я не верю, не может быть… Неужели ты здесь? Как? Нам же сказали, что ты умер! Ведь это ты! Папа… - слова застряли у нее в горле.

Старик поднял на нее глаза. Их взгляды встретились лишь на мгновение, потом старик отвел глаза и пробормотал что-то неразборчивое.

- Да как же, это же я, дочка твоя! Или не признал? Папа, очнись, это же я! – с рыданием крикнула женщина.

- Извините барышня, Вы меня, наверно, попутали с кем-то. Не ваш я папа, да и детей у меня никогда не было. Идите-ка вы лучше домой, успокойтесь, поспите. Раз сказали, что умер ваш отец, знать, не зря сказали. Сейчас время-то тяжелое, все умирают. И ваш папа, наверно, тоже.

Вдруг толпа начала быстро увеличиваться, превратившись в целую людскую реку. Мы со стариком прижались к краю улицы. Женщина этого сделать не успела, и ее медленно понесло по течению этой дикой людской реки.

- Папа! Я знаю, это же ты!  Я вернусь за тобой! – были ее последние слова, и она скрылась за углом улицы.

- Нет, девочка моя, ты не вернешься. Да и зачем? Зачем я вам нужен, дряхлый седой старик? У вас своя жизнь, молодая. Сами еле концы с концами сводите… А без меня хоть на одного человека легче семью прокормить. Уж лучше я тут под забором замерзну, чем вы. Вот только бы на внучат напоследок хоть краем глаза взглянуть… - слезы градом брызнули из глаз старика. Он закрыл лицо руками, и только плечи его изредка вздрагивали. Старик плакал весь вечер, а я, не зная, как его утешить, лизал его руки, ластился к нему и тихо выл.

А она все-таки вернулась. Она больше не плакала, просто подошла и обняла старика. Они о чем-то говорили, но я не понимал и только смирно сидел у ног старика, грызя свежий хлеб, купленный женщиной. А потом они уехали. И взяли меня с собой.

Так закончилась моя история. Хотя нет, она не закончилась, она продолжается. Я, одинокий бездомный пес, нашел свой дом в далекой деревне. Теперь при виде человека я не поджимаю испуганно хвост, теперь зима не кажется мне такой суровой. И солнце, наконец, перестало быть равнодушным и грело меня словно бы изнутри, и тепло это не уходит даже в самые жуткие метели.