II. 3. Моя милая Сибирь

      До сих пор мне не приходилось слышать этого имени. Вместе с тем Карл Август Воше, швейцарец по происхождению,  - человек весьма  интересный. Он отличался  образованием и широтой взглядов. Появление  его в доме Лавалей, считают, связано с  сыном, Владимиром, обучавшимся в Швейцарии. В семье Карл Август пользовался большим доверием и любовью.

     Доставив княгиню Трубецкую  в Иркутск, Воше отправился в обратный путь. 21 октября 1826 года был уже снова в Лыскове, где остановился на несколько часов у князя Грузинского. Сын  грузинского царевича,  с «полуденной кровью, с пылкими страстями, с крутым нравом», он «всеповелительным деспотом» с давних пор проживал, точно княжил в богатом и обширном селении Лыскове, на берегу Волги (по характеристике  князя современником и знакомцем Ф.Ф. Вигелем).

      В Новгороде сведения о приезде Воше и о письмах, которые  вез из Сибири, просочились в общество. Генерал-губернатор  А.Н. Бахметьев, по обязанности,  представил об этом донесение в Петербург.  Шеф жандармов Бенкендорф сообщил Николаю I. Царь   распорядился - принять меры к задержанию Воше. «По высочайшему повелению» его встречали по тракту от С.-Петербурга до Н.Новгорода, чтобы взять  и, опечатав находящиеся при нем бумаги и имущество, доставить, «как оные, так и его самого куда повелено». Однако Воше удалось ускользнуть от властей и благополучно добраться со всей корреспонденцией до Москвы. Было ли это только случайностью?  Предполагают, что Бахметьев сознательно не проявил  достаточной расторопности, дав возможность смелому путешественнику свободно выехать из Н.Новгорода. К тому же, Воше поехал не «по тракту», как ожидали власти, а кружным путем, через Рязань, и это его спасло. Существовала и еще одна причина столь необъяснимого  поведения Бахметьева. Губернатора связывали с князем Грузинским близкие родственные отношения: княгиня Грузинская - родная сестра Бахметьева. А единственный их сын, племянник Бахметьева,  блестящий гвардейский офицер, находился у III-го отделения под  подозрением в сочувствии участникам восстания. По заключению жандармских чинов, он, «если бы в эпоху 14 декабря 1825 г. не находился в отпуску или ремонтером, то неминуемо участвовал бы и сам в деле преступников». Это  знал Бахметьев.  И в донесении Бенкендорфу  ни словом не упомянул, что Воше останавливался у Грузинских, не желая подвергать риску. А, быть может, Бахметьеву, как и иркутскому губернатору Цейдлеру, не было чуждо сочувствие осужденным?..
Добравшись до Москвы, Воше остановился по-прежнему в доме З.А. Волконской. Здесь ждала сестра Трубецкого Е.П.Потемкина. Зная о  слежке за Воше и о грозящей опасности, близкие родственники осужденных приняли меры, чтобы его переезд в Петербург прошел незаметно. Воше отправили в столицу вместе с поэтом Д.В. Веневитиновым и Ф.С. Хомяковым, которые находились, как считали, вне всяких подозрений у полиции. Хомяков (поэт, глава славянофилов) был другом Веневитинова.

     С дороги Дмитрий писал сестре в Москву: «Я очень рад путешествию вместе с Воше. Это самый милый малый на свете, и я уже полюбил его всею душою». И все-таки при въезде в Петербург путешественников - Воше и Веневитинова  арестовали, избежал ареста только Хомяков, который ехал в отдельном экипаже. Веневитинова препроводили на гауптвахту, где продержали двое суток.  Допрашивал Дмитрия один из следователей по делу декабристов. Этот допрос глубоко потряс поэта.

     Веневитинов прибыл в Петербург, чтобы приступить к  обязанностям на государственной службе, и потому посчитал арест оскорбительным.  Его подозревали в симпатии к декабристам и участии в тайной организации:  в запальчивости он сказал жандармам, что был бы счастлив принадлежать к обществу декабристов. Никаких доказательств вины не нашли, но пережитое потрясение и пребывание  в сыром и холодном  карцере окончилось сильной простудой, что повлекло за собой скорую смерть - в 24 года. В свое время  столь ранняя смерть поэта, стихи которого имелись  в моей библиотеке, поразила меня. Я не знала тогда подробностей его биографии.

    Ранняя смерть Веневитинова  потрясла всех знавших молодого человека. На  похоронах Пушкин плакал. И как-то спросил Керн: «Зачем вы допустили его умереть? Он тоже был влюблен в вас, не правда ли?»  Анна ответила, что   Дмитрий был  другом. А сердце его уже давно принадлежало другой (Зинаиде Волконской, поэтессе и певице).
      
     «Человек с большим дарованием, отлично образованный и весьма красивый собой». Многообразие  дарований юноши, а более всего – гармония и цельность, удивляли. Дмитрий не только прекрасно рисовал (известны портреты Зинаиды Волконской,  хотел нарисовать портрет и Анны Керн), сочинял музыкальные пьесы, серьезно  занимался математикой, увлекался фехтованием и верховой ездой, писал  критические стихи и создал литературно-философский журнал «Московский вестник», переводил Гете и Гофмана. Стихи отличались завершенностью и тщательностью отделки  зрелого мастера. Последний год жизни сулил Веневитинову успешную карьеру на поприще ведущего сотрудника Азиатского департамента Иностранной коллегии. Он готовился к командировке в Персию.

    Казалось, как такое  возможно в столь молодые годы? Как и большинство дворянских детей,  Дмитрий получил домашнее образование, которым руководила мать  - княжна Анна Николаевна Оболенская, а увенчало  его посещение лекций в Московском университете. Пожалуй, в этом и кроется объяснение. Дворянское положение отчуждало, посредством полчища всевозможных слуг: нянек, дядек, девушек для услуг, гувернанток и т.п., не говоря уже  о работниках кухни,  двора и  пр., людей  этого сословия от неизбежных проблем быта и,  тем более,  материальных забот.  Можно полностью посвятить себя самообразованию и творчеству, а при наличии  еще и таланта, добиться успеха. Не потому ли  так поражает интеллектуальная недюжинность представителей того времени и, прежде всего,  - декабристов, включая  их жен?

    Советское демократическое образование (а именно оно и было, на мой взгляд, по-настоящему демократичным) усреднило всех. А нынешнее расслоение общества по толщине кошельков только усугубило ситуацию, лишив многих, даже  талантливых, молодых людей, возможности получить достойное образование.  А будут ли сынки современных олигархов столь же выдающимися, как их кошельки, тем более при смене  ныне ценностных ориентиров?

    Вмешательство III-го отделения в судьбу Воше тоже оказалось  чрезвычайно серьезным и драматическим. В письме к Потемкиной в Москву, которое передала П.Гебль, невеста декабриста И.А.Анненкова, он писал: «Я боюсь своей тени, и надо было, чтоб я увлекся желанием принести пользу, чтоб я осмелился обратиться к Вам с несколькими строками через г-жу Поль, которая готовится ехать в мою милую Сибирь.

    Я лишился всего, у меня отняли все, даже память, которая запечатана. Но есть воспоминания, которые никакая человеческая сила не может изгладить, они в Сибири, они в Вас, дорогая графиня, и добрая княгиня Зинаида их разделяет.
Прощайте… Жду рассвета, чтоб сесть в экипаж и ехать во Францию».

   При въезде в Петербург его попросили на гауптвахту, где продержали четверо суток, отобрали бумаги, и сам  государь подчеркнул все заметки, сделанные Воше о Сибири.  После этого объявил, что он более  не может оставаться в России. Во время допроса Воше не признался в получении и доставке писем от декабристов, и тем самым не дал повода для новых репрессий против них. П. Анненкова  тоже отзывается о нем как о честном и благородном человеке, что подтверждает  мнение Веневитинова.

    По возвращению во Францию рассказы Воше, непосредственного свидетеля, о положении ссыльных в Сибири находили отклик в либеральных слоях французского общества и вызывали сочувствие к революционным событиям в России. Многие литераторы   откликнулись на это своими произведениями.