Серафим Саровский

     Преподобный Серафим Саровский – один из немногих, чья святость не вызывает сомнений. Он не лез в политику, не возвышал себя и не восхвалял себя, а трудился над своим духовным обликом изнурительно многие годы.

     Прохор Мошнин (его мирское имя) пришел в Саровскую обитель, когда ему было 24 года. Насмотрелся всякого в родном Курске. Богатая купеческая семья – свой хозяйственный магазин и кирпичный завод. Старшие брат и сестра. Мать – молодая вдова. Екатерининская эпоха «вольностей», особенно нравственных. Блудная жизнь вокруг. Много от нее несчастий. Скука смертная.

     Читаешь Священное писание или жития святых (другого чтения почти нет), а там – чудеса, интересно, радостно. Чистые и непорочные подвижники испытывают неизреченную сладость сами в себе среди шумной и бестолковой окружающей жизни. Почему бы в это не поверить? Ведь никакой альтернативы не предлагает реальное прозябание. Требуются великие усилия, чтобы очиститься от суеты мира сего, огромные ограничения. Но разве они не стоят того, если будут обещанные результаты?

     Прохор уже знаком был с «Добротолюбием», где иноки древности беседовали с Богом как с Отцом Родным и святыми Его в Синайской пустыни. Правда, до этого иные из них по сорок лет и более совершали подвиги, томили тело, чтобы возвысить душу. Но что такое сорок или пятьдесят лет, если всякий день вне поиска Истины вообще лишен смысла?

     Провинциальная повседневность – убогое хвастовство. Отовариваешься в самых дорогих лавках, завел любовницу или любовника, купил знатную лошадь или повозку, построил крепкий новый дом, возвел церковь (это наивысшее достижение по шкале бытовых ценностей, хотя хвастать этим – грех). Разговоры исключительно о еде, питье, одежде и других приобретениях, да плюс городские сплетни.

     На что можно променять такую жизнь? На что угодно! И монастырь – не самое плохое место. Хотя, как сказать… В эпоху Екатерины Великой обители закрывали десятками. В оставшиеся проникали мещанские нравы, но и для истинного делания, и для истинной святости оставалось пространство. Оно постоянно сужается, но не исчезает совсем. Так что выбор молодого человека по имени Прохор Мошнин нельзя отнести к экстравагантным и неразумным.

     Семейная жизнь во все времена не была хороша. Недаром Иисус Христос говорит: «Нет более врагов человеку, чем домашние его». А тогда в России – особенно. Жен били, открыто жили с другими женщинами, с прислугой, а порой и жены пускались во все тяжкие. Обстановка скандала, повседневного пьянства была почти постоянной. Будущий великий русский святой Серафим Саровский несомненно видел много лучше других, что творится вокруг…

     Прохор пробыл в монастыре послушником восемь лет, прежде чем был пострижен в монахи (август 1786 года). Из них три года не вставал с постели из-за тяжкой болезни – водянки. Так что начал он свои монашеские подвиги, когда ему перевалило за тридцать. Многие бы впали в отчаяние, но не он, нареченный Серафимом, то есть пламенным.

     Водянку древние иноки относили к особому недугу во искупление грехов. А какие грехи у нашего молодого подвижника? Только помыслы, которые в православии приравниваются к поступкам. Думаю, самый главный – в мыслях возомнить себя совершенным. Надо не возомнить, а быть. А для того нужны время, терпение, труды и уклонение от неполезных рассуждений. Видимо, болезнь пошла на пользу…

     После этого в течение семи лет Серафим продвигался по служебной монастырской лестнице от монаха до диакона, от диакона до иеродиакона. К 39 годам своей жизни отец Серафим был возведен в сан иеромонаха, то есть монашествующего священника.

     Он теперь мог проводить литургии и иные церковные службы, исповедовать, причащать, крестить (этим не занимался), читать проповеди. И тогда же (в сентябре 1793 года) его восхождение по иерархическим ступеням завершилось. Впоследствии предложения по карьерному росту поступали, но он их твердо отклонял.

     Серафим Саровский провел в общежитии с другими иноками 16 лет усердной, полной тягот и ограничений, жизни. Излишнее усердие в исполнении молитвенных правил, поста, положенных хозяйственных работ вызывали у большинства его товарищей раздражение. Не все оказались в этом монастыре для спасения или же понимали его иначе. В итоге 40-летний монах обращается с просьбой к начальству благословить его на подвиг уединения. Просьба его удовлетворена. В конце 1794 он получает так называемое «отпускное свидетельство». Бумага сохранилась:

     «Объявитель сего, Саровской обители иеромонах Серафим, уволен для пребывания в пустыни в своей даче: по неспособности его в обществе, из-за болезни и по усердию; после многолетнего искушения в той обители в пустынь уволен единственно для спокойствия духа, Бога ради, и с данным ему правилом, согласно святых отцов положениям; впредь ему никому не препятствовать пребывание иметь в оном месте; оное утверждаю – строитель иеромонах Исайя. Для верности печать прилагаю».

     Из контекста этого документа видно, что причина перевода инока за пределы монастырских стен заключается в его болезненной неуживчивости с братией. Такой момент существовал, но, видимо, не являлся главным, поэтому упомянуто и усердие. Нужна была мотивировка и, видимо, существовали какие-то стандарты.

     Отец строитель обители входил в узкий круг начальства наряду с настоятелем и казначеем. Местное начальство в свою очередь направляло запрос в епархию о разрешении на отдельное жительство вне стен. Текст запроса не сохранился, хотя очевидно, что он был удовлетворен.

     Дача располагалась в шести километрах от монастыря на холме среди соснового леса. Убогий домишко состоял из крыльца, крохотной прихожей и комнатки с печкой, где одному человеку едва удавалось разместиться. Неподалеку протекала речка Саровка. В этом уединенном живописном уголке наш подвижник провел около шестнадцати лет, обретая постепенно духовную силу.

     Приведу цитату из святителя Василия Великого (архиепископа Кесарийского, который жил в IV веке и основал несколько монастырей): «Пустыня – рай сладости, мир и тишина, где благоуханные цветы любви к Богу то пламенеют огненным цветом, то блистают снеговидною чистотой». Речь идет о состоянии души человека, который изнуряет тело аскетическими подвигами. Для филистера (выражение Гофмана) они покажутся дикостью. Такова парадоксальность бытия.

     На полпути между кельей и монастырем в чаще леса лежал большой гранитный камень – его потом растащили на мелкие кусочки поклонники старца. В течение тысячи ночей наш подвижник приходил сюда, вставал на колени и возносил молитвы. Днем он выполнял многочасовые правила, в том числе еженедельно перечитывал все четыре Евангелия, работал физически: летом на огороде, зимой рубил деревья и заготавливал дрова для братии. Многое я здесь опускаю, чтобы не перегружать подробностями. Но это и есть начатки аскетических подвигов, которые дают истинную духовную силу, а ее в обыденном мире ни с какой другой сравнить нельзя.

     Во время шестнадцатилетнего пустынножительства батюшка Серафим приручил медведя, который подчинялся ему как добрый барбос, получил дар прозорливости и изгнания злых духов, чему есть многочисленные свидетельства в Серафимовой летописи, составленной Чичаговым – будущим митрополитом и мучеником за веру.

     Про общение с высшим миром в принципе достоверных свидетельств быть не может, поскольку Бог нам себя не навязывает, а тем, кто сподобился Его познать, велит хранить тайну. Однако подобных легенд и рассказов в упомянутой летописи мы встречаем немало...

     Уже сменилось начальство монастыря и во многом состав его насельников. К пятидесятилетнему старцу стали стекаться толпы паломников. Проходили они через монашеские корпуса. Конечно, покоя от них не было, но и зависть мучила. Почему к нему миряне ходят сотнями, а к нам по два-три человека? Почему ему – слава, а нам – горькая неизвестность?

     Не христианские это мысли, не православные. Бес попутал. Ведь батюшка не рекламировал себя, находился в уединении, но молва разнеслась по свету о его дарованиях и способностях помочь несчастным. Из обители в епархию стали поступать доносы: службы не посещает, таинство евхаристии не соблюдает. Это из известного, а что там понаписали еще, не ведаем.

     В последний период жительства в пустыньке батюшка ушел в затвор, чтобы не мешать другим и совершенствоваться самому. Затвор – это, прежде всего, молчание, сильнейшие ограничения в пище и пространстве. Длился он примерно три года. Отец Серафим никого не принимал, без особой надобности не выходил из своего домика, раз в неделю монастырский послушник приносил ему хлеба, иногда с добавлением квашенной капусты. Легко об этом рассказывать, тяжело представить, а пережить абсолютному большинству из нас невозможно.

     Наконец, наговоры принесли плоды, и в 1810 году старцу велено было вернуться в монастырь. Думали, что батюшка закусит удила, характер у него был нелегкий, но он смиренно занял свою прежнюю келью в монастырском корпусе. Прошло тридцать два года отречения его от мира. Отцу Серафиму исполнилось 56 лет. Он продолжил подвиг безмолвия, но стал посещать некоторые богослужения и причащаться святых тайн.

     Монастырский затвор с некоторыми послаблениями продолжался еще лет пятнадцать. Однажды в середине этого срока в келью собрался нанести визит епископ, но старец двери не открыл. Судить о таком поступке можно двояко. В сентябре 1813 года дверь убогой кельи впервые распахнулась для первого посетителя из мирян. Потом старец стал принимать нуждающихся в его дарованиях по четыре-пять человек в месяц, затем – еще чаще.

     Вот что вспоминает генерал Федор Отрощенков, побывавший у старца-затворника: «С первого взгляда на него объяло меня благоговейное чувство. Он показался мне жителем небесным: лицо белое, как перламутровый воск, глаза небесного цвета, волосы белые спускались до плеч. Мы с женой вошли, и он тотчас затворил дверь и накинул крючок. При всей тесноте в этой маленькой комнате воздух был необычайно чистый. От дверей к образу Богородицы над горевшей лампадой было весьма небольшое расстояние, но нам тогда так не казалось».

     В ноябре 1825 года затворническая жизнь в стенах монастыря полностью прекратилась, началось общественное служение старца. Ему исполнился 71 год. Круг духовного обучения завершился. Уму непостижимо. Толпа ежедневно ожидала его у церковной паперти. Он принимал людей в келье и пустыньке с утра до полуночи. По свидетельствам, знал в деталях обстоятельства жизни каждого незнакомца, давал точные советы, говорил, что предстоит испытать, исцелял, изгонял бесов…

     В Сарове было большое хозяйство и там, помимо послушников и монахов, работали вольнонаемные. Один из них некий Ефим Васильев недалеко от пустыньки батюшки Серафима увидел, как старец беседует с молодой красивой девицей лет шестнадцати (ее звали Настя), и подумал: «Какие еще наставления идут ее возрасту? Ее бы…» Отец Серафим подошел к нему и вдруг сказал: «Я ко всему мертв, а ты что думаешь?» Испугавшись, Ефим бросился к нему в ноги.

     Однажды этот же свидетель, от которого только имя осталось, сподобился наблюдать странную картину, как три здоровенных мужика ведут к батюшке Настю в цепях, а она мотает их из стороны в сторону, будто тюки с соломой. Батюшка вышел из домика и стал читать «Да воскреснет Бог!» С девицей случился припадок, она повалилась, пена пошла изо рта, завопила мужским голосом: «Что ты меня душишь? Я силен! Что ты меня вяжешь? Выйду, выйду!»

     Настя стала корчиться, извиваться, биться о землю головой и кричать матерными словами по-мужски: «Ладно, ладно, уговорил, речистый… Три наших вышло, один я остался». Бесноватую понесли в храм на руках, она вяло сопротивлялась. Там батюшка укрыл ее своей старой мантией. Анастасия успокоилась, заснула, словно умерла. Потом постепенно начала приходить в себя… Со слезами радости на просветлевшем лице благодарила старца за исцеление…

     Серафим Саровский был современником Французской революции, убийства Павла I, нашествия Наполеона на Россию, восстания декабристов. Ни о какой его реакции на происходившее мы не знаем. То, что обстановка в России и заграницей была ему известна, нет сомнений. К старцу приходили на исповедь и за советом представители всех слоев российского общества, люди, которые в той или иной степени участвовали в перечисленных мною событиях. Батюшка говорил, как им поступить, как избавиться от душевных терзаний, точно предсказывал, какая кого ждет участь, но никаких его политических оценок во множестве воспоминаний о нем мы не встречаем.

     Нечто подобное, правда, можно было услышать от впадавшего в экзальтацию и восторженность помещика Николая Мотовилова (он встречался с батюшкой десятки раз) и от талантливого церковного писателя Сергея Нилуса – известного фантазера. Особого доверия у меня к таким людям нет. Более того, по моему мнению, батюшка Серафим твердо верил, что миром управляет Господь Бог и всякие человеческие суждения и размышления на эту тему лишены смысла.

     Приведу два характерных и противоположных случая, один из которых чудесен, но достоверен, а второй создан людскою молвой. Начну со второго. Отец Серафим в девяностых годах восемнадцатого столетия взял по послушанию шефство над Мельничной девичьей обителью, которая затем стала знаменитым Дивеевским женским монастырем. Удивительно, что сам он Дивеево посетил только однажды во время похорон первой настоятельницы.

     А вот монашки, особенно сиротки-девицы, бывали в Саровском монастыре и пустыньке батюшки частенько по духовным и материальным надобностям. Проникали в мужскую обитель как партизанки, несмотря на недовольство начальства. Это были чистые и наивные девочки с богатым воображением, ибо ничего они не видели, кроме работы, церковной службы и ограниченного пространства. Мечтания заменяли им весь остальной мир. Да и с мечтательностью им полагалось бороться…

     Соседями батюшки Серафима по братскому корпусу в последние годы были монахи Павел и Нафанаил. Первый жил в келье по правую сторону от праведника, второй – по левую. Отец Нафанаил – лучший иеродиакон обители – имел сильный проникновенный голос, был высокого мнения о своей персоне и относился к подвигам своего великого соседа скептически, отзывался о нем с иронией.

     Отец Павел талантами не обладал, но был человеком добрым, обращался за советами к старшему товарищу, выполнял иногда его поручения, поэтому многие его принимали за келейника иеромонаха, хотя старец услугами секретаря и помощника никогда не пользовался.

     Сестрички рассказывали: бывало, придешь к батюшке рано утром, холодно, стоишь, ждешь, дверь-то заперта. Выйдет Нафанаил и скажет: «Морозит тебя старик. Чего стоять-то? Когда еще дождешься? Зайди ко мне да обогрейся». Иные по простоте заходили, откликаясь на уговоры.

     Дошло до отца Серафима, он страшно разгневался: «Что он себе вздумал? Хочет моим сироточкам навредить?! Не диакон же он после этого обители нашей! Нет-нет, от сего времени он не диакон нашей обители!» И что же? Вот чудо-то какое! Стал вдруг с этого времени пить иеродиакон Нафанаил, да все больше и больше. Недели через три выслали его, сгинул совсем…

     История эта подкупает своей внешней правдивостью и приводится во множестве источников. Но не христианская она. Святой Серафим напоминает здесь какого-то злобного колдуна Мерлина из сказаний о рыцарях Круглого стола. Даже отдаленно он так не мог поступить, а тем паче помыслить. Выпивал Нафанаил, балагурил, но к девам не приставал. В отличие от легенд, он в реальности был, наряду с отцом Павлом, главным свидетелем кончины преподобного и упомянут в официальных документах по этому поводу. Значит, выдумки – никуда не сгинул…

     Другой эпизод – абсолютно фантастический. У отца Серафима было два главных помощника по устройству женского монастыря. Один – священник Василий Садовский – духовник Дивеевской обители, который под руководством старца занимался богоугодным воспитанием сестер, разрабатывал для них специальный молитвенный устав и правила общежития. Второй – Михаил Мантуров из бывших помещиков – решал по согласованию с батюшкой все хозяйственные вопросы.

     Отец Василий записал в 1830 году со слов батюшки Серафима в дневнике следующее: «Заповедаю: как умирать будешь, то надобно тебе лечь с правой стороны алтаря Рождественской церкви, а Мишенька ляжет с левой. Так и вели себя похоронить. Ты – с правой, Мишенька – с левой, а я у вас посередке. Вместе все и будем».

     Серафим Чичагов вносил эту дневниковую запись в свою летопись в конце девяностых годов XIX века и сильно удивлялся, тем более, что он отыскал источник, свидетельствующий о том, что и Михаилу Мантурову было известно от самого преподобного об указании на сей счет.

     Тут есть чему удивляться! Рождественская церковь находилась в Дивеево, а иеромонах Серафим умер 1833 году в Сарове. Он сам себе выбрал место для погребения – по правую сторону от алтаря собора Успения Божией Матери, был там похоронен и там же спустя семь десятилетий прославлен.

     Митрополит Вениамин (Федченков) уже в середине пятидесятых годов прошлого столетия робко замечал: только будущее может показать, что означает пророчество о Рождественском храме. К тому времени и мощи святого были утеряны… Будущее показало прозорливость старца!

     В 1991 году останки преподобного были обнаружены в Санкт-Петербурге (скажу без подробностей, что это неоспоримый факт) и перенесены именно в Дивеево к алтарю Рождественского храма, и ныне батюшка почивает между двумя своими сотрудниками, как и обещал им обоим еще при своей жизни. Да, людям было угодно перенести останки туда. Но почему с такой уверенностью, где ему быть похороненным, в 1830 году говорил отец Серафим? Святым виднее!

09.04.2015