Тетушки

 



               
               



                1
Когда мне грустно, я ухожу в поля. Поля начинаются сразу за городом. Чтобы прийти в себя нужно найти хорошее место, где нет людей. Конечно, таких мест немного, ведь надо, чтобы не было ни людей, ни машин, чтобы была тишина, тишина и природа.
Это все оттого, что я слишком впечатлительный, и люди, даже в непринужденном общении, обычными словами, взглядами, ужимками буквально входят в меня, как если бы действительно была душа, и она действительно жила отдельною от тела жизнью, или душа, как считают экстрасенсы, подобна сгустку энергии, могла бы отдавать некий объем энергии другой душе и, если ты обладаешь принимающей способностью, то есть, как радиоприемник способен принять сигнал и услышать песню, или новости, или смотреть видео, то тебе время от времени будет необходима тишина, потому что твой приемник всегда включен, даже когда ты спишь, даже когда ешь, или моешься, даже когда крепко закрываешь глаза и затыкаешь уши. Тебе понадобится природа, она, как известно, лечит.
Когда мне становится грустно, и мое пресыщенное восприятие притупляется, или наоборот: сначала притупляется восприятие, а потом становится грустно? – возможно, это происходит одновременно, и поначалу грусть больше походит на апатию, - согласитесь между двумя этими понятиями есть существенная разница: грусть - чувство поэтическое, возвышенное, наделяющее нас творческим томлением, тогда как «апатия» всего лишь запись в личной карте больного…, - так вот, когда мне становится «и скучно и грустно и некому руку подать в минуту душевной невзгоды», я надеваю кроссовки, спортивный костюм и иду, куда глаза глядят… Конечно, я иду (вынужден идти) по человечьим тропам, но выбираю самые безлюдные. Безлюдные тропы тоже изрядно вытоптаны. Идешь по ним и думаешь: за несколько часов ни одного человечка, кто же их вытоптал?
                2
…Вот так и следы памяти в нашем сознании: давние воспоминания – давно нехоженые тропы – как и прежде, блестят на солнце! Я вглядываюсь в свое прошлое, как в зеленое поле, блестящее тропинками. Тропинки эти, трассирующими пулями исполосовали пространство памяти. Некоторые стерлись за давностью лет, некоторые блестят, как новенькие. Я пойду по той, которая еле видна, вдруг она приведет меня к неожиданному открытию.
Мне семь лет, наверное, семь, а сколько же, если передний молочный зуб хранится в спичном коробке? Молочные зубы нужны для того, чтобы грызть молоко. Первый выпавший зуб означает: ты – не ребенок. А это так грустно! Ты еще не успел насладиться детством, а оно уже вышвыривает тебя за дверь. И так зуб за зубом. Чем больше зубов в коробке, тем меньше детства осталось.
Мне семь лет, меня кто-то обидел, или я сам обиделся, ведь, я очень обидчив, я иду по такой же тропинке возле леска. Я смотрю на такое же кукурузное поле, вьются мошки, жужжат комары и обида гложет мне сердце. Но виды природы и тишина успокаивают. Кроме того, меня выручает фея. Она всегда приходит, когда мне плохо. Выглядит она так: белые волосы, голубое платье, в руках волшебная палочка. Придумал ли я ее, или она, и вправду, являлась мне, сейчас я не могу сказать. Но она всегда появлялась неожиданно. Либо висела в окне, либо садилась на кровать, либо вылупливалась из кукурузного початка, как тогда. Она вывалилась из початка и подплыла ко мне. Я почуял ее тонкий аромат, примерно также пахли мамины духи в трюмо. Она улыбалась, и я заулыбался ей в ответ. Она сорвала початок и дала его мне, и я начал чистить и, затем, есть его. Початок был сладкий и сочный, и мне сделалось весело.
Но откуда взялось поле? Меня не отпускали в поле. Может, я гостил у кого-то в деревне?
                3
В моем детстве была только одна деревня, пригородный поселок, который казался деревней, потому что по нему бродили коровы; в нем пахло навозом, силосом, лаяли псы, в садах росли яблоки, сливы и много-много вишни. Но поселок этот находился не в нашем городе, а в соседнем; туда можно было добраться разными способами, проще всего на электричке.
Но если я гостил у своей двоюродной тетки в частном секторе, то, как мог оказаться в поле и кто меня обидел? Там, у тетки у меня не было врагов, там я жил как у Христа за пазухой… Может, меня обидел их пес? Небольшой, коренастый, суетливый, с неприятным голосом, не искренний… Да, пес казался мне не искренним. Он вечно выслуживался перед дядей Ваней за миску щей. Как же можно так унижаться, вилять хвостом, или бешено лаять на всех, кто не дает тебе щей? У него была длинная железная цепь, которой он страшно гремел, приближаясь к воротам. Лютой ненавистью он ненавидел всех посторонних, да и своих не жаловал, лаял на тетю Нюру, как на чужую, чувствуя ее беззащитность. Я не мог выйти во двор, он не пускал меня. Чтобы я мог спокойно передвигаться по двору, его сажали на короткий поводок. И он, реагируя на каждое мое движение, нервно вздрагивал и рычал. Однажды в бешенстве он набежал на меня, и его желтые клыки клацнули в полуметре от моего лица, и только короткий поводок помешал ему сожрать меня. Кому же в голову пришло этакое чудовище назвать невинной кличкой – Тузик, - а ведь, именно так его звали?
Так, значит, обиженный Тузиком, я выбежал за ограду, побежал по дороге и оказался рядом с полем; оно меня остановило. Съев кукурузу, сорванную феей, я вернулся обратно. Тетя Нюра, уже держась за сердце, обежала всю округу в поисках меня. Из ее
                4
черных глаз рекой лились слезы. Я признался, что не люблю Тузика, и он тотчас был заперт в сарае.
Так я победил пса и отныне мог беспрепятственно выходить во двор.
О, не  зря я потянул за эту ниточку воспоминаний: сколько прекрасных минут я испытал в гостях у своих теток! Они жили в настоящем русском доме с печкой, голландкой, с резными ставнями. В их жилище царил удивительный запах. Что это был за запах, из чего состоял? Запах был такой впечатляющий, такой достоверный, состоящий из их нелегкой, повседневной, но уверенной и красивой жизни. Пахло лаком от полов (полы красились каждый год), пахло медом и травами, потому что хозяева держали пасеку, пахло благовониями и сгоревшей восковой свечой из угла от образов, пахло древесиной, потому что большинство вещей были деревянные, самодельные, пахло помидорой и яблоками в урожай, пахло псом от порога…
Хозяева любили меня, своих детей у них не было. "Бог не дал!" - как говорили они. Всего взрослых было трое: две моих двоюродных тетки – тетя Наля и тетя Нюра – по возрасту годящихся мне в бабки, но все же не совсем старых, розовощеких и нежных, и розовощекий муж одной из них. Конечно же, я больше любил ту, у которой не было мужа; я любил сидеть у нее в комнате. У тети Нюры в комнате пахло религией. Старинные Псалтирь и Евангелие, отпечатанные еще в 19 веке с юсами и фетами, прыгающим шрифтом, похожим на рукописный, - одна из таких книг хранится у меня дома: объемный Псалтирь в деревянной обложке, обтянутый кожей; водяной знак хранит год производства бумаги - 1803 – легко читается на свету, бумага очень красивая, шелестящая, желтоватая, прочная, качественная - умели делать! – подумать только, бумагу эту сделали где-нибудь на фабрике еще до наполеоновского нашествия?! Сколько рук коснулось этой книги за двести-то лет, сколько поколений кануло в лету?! А книга жива! на обложке отметины: неизвестный читатель Псалтиря отмечал на обложке
                5
количество прочтенных молитв, на некоторых страницах кровь, - может кто-то поранил палец, или кровь шла из носа? и сколько веков этой крови?!
Такие же на вид книги лежали у тети Нюры на полке рядом с жесткой кроватью. Она читала их мне. А я, понимая с трудом, просто наслаждался звуком ее голоса. Голос у нее был особенный. После за всю жизнь я встретил лишь одну женщину с подобным голосом. У нее был фальцет с особым струящимся звуком, по тональности совпадающим с музыкой лесного ручья. Немало времени ежедневно она проводила в церкви, слушая и читая молитвы, общаясь с батюшками, и вся ее личность в результате оказалась пропитанной религией. Ее внешность и голос были воплощением христианской идеи: она была, как говорят, согбенной, ее круглая спина всегда была готова к поклону, на голове и днем и ночью всегда был повязан тот, или иной платок. Но я видел ее и без платка – это напоминало мокрый одуванчик – седые, помятые волосы, белые, как пух – под платком у нее всегда находилась засаленная гребенка, она снимала платок, вынимала гребенку из волос, начинала причесываться, но женщина всегда остается женщиной, и в этот миг мне всегда становилось неловко, как во время сеанса стриптиза, а ей это нравилось, она видела, что мне неловко и продолжала так делать, я всегда опускал глаза, чтобы не смотреть на ее макушку, наконец платок водружался на место и она вновь становилась целомудренной.
Если бы не фотографии висящие на стене, я бы ни за что не смог бы ее представить молодой. Но, вопреки предубеждению когда-то она была молодой и красивой, она была просто красавицей. С фотографии глядела соблазнительная девушка с черными кудрявыми волосами и черными глазами. Фотография, конечно же, была черно-белая, но и реальность подсказывала: у оригинала и поныне были темно-карие глаза и прямые черные брови. Ведь и Няняка, - так называли ее в домашнем кругу, потому что она вынянчила не одно поколение племяшей, - свела своими чарами с ума одного парня. Да, она была замужем. Она вышла замуж рано, как все, когда ей еще не было двадцати, сразу забеременела, родила  ребенка и ребенок тот умер.
                6
Я не могу представить, и не нужно, силу ее страданий, но каковы они были, если двадцатилетняя женщина сразу после первой своей неудачи ушла от мужа в монастырь и пробыла там двенадцать лет. Она восприняла смерть младенца, как плату за грехи.
Когда я впервые увидел ее, ей было не так уж и много лет, может быть лет пятьдесят, но выглядела она намного старше. Во всем ее облике было религиозно старческое смирение. Вместе с тем, старость и смирение не портили, а украшали ее. В любом случае мне она казалась совершенством. Любимыми цветами ее были черный, темно-зеленый и темно-синий. У нее было овальное лицо, и еще она всегда улыбалась, даже, когда спала. От нее исходил запах святости – самый удивительный, честный запах из всех, которые я чувствовал в своей жизни. Моему отцу она казалась комичной, он любил посмеиваться над ней, и действительно, она комично ныряла носом, внезапно засыпая за столом во время обеда, а как ей было не засыпать, когда шел пост, она тактично отказывалась от еды, а бесстыдные родственники ели при ней мясо, и она, не попрекая их ни словом, ни взглядом, просто закрывала глаза и улетала душой в иные сферы.
А еще она была экономной, сумерничала без света в полной тишине и вошедший, натыкаясь на нее в темноте, спрашивал: «Няняка, ты одна?» на что она обычно отвечала: «Нет. С Богом я!» - она всегда была с Богом и Бог всегда был с ней.
Она читала мне вслух жития святых, преподнося тем самым редкостный для тех времен урок религиозного образования, я мало что понимал, но речь была красивой, древней, от книги веяло вечностью, какой-то торжественной безысходностью, каждое слово звучало, как заклинание. Ей самой нравилось житие девы Марии, она была влюблена в эту тему, дева Мария загадочно глядела с каждой стены ее тесного уголка. Когда она произносила слово «богородица», у меня замирало дыхание. Это необычное слово в моем неокрепшем сознании не связывалось ни с богом, ни с родами. «Святая дева Мария богородица» - отзывалась в моем уме примерно так же, как «академик, доктор математических наук, профессор», то есть было абсолютно непостижимым, торжественным и запредельным.
                7
Среди моих родственников в городе никто не держал икон, никто не произносил этих магических религиозных заклинаний. Таким образом, существование бога у меня всегда связывалось с деревней: с резными ставнями, с землей, с псом у порога, с запахом трав, свечей, с тишиной, с гордым суровым одиночеством простых и сильных людей.
Я вошел в гречишное поле. Его яркий цвет и запах так радовали взгляд, что мне захотелось рассмеяться, и я рассмеялся, благо вокруг никого не было. Стало припекать, и я снял олимпийку, повязав ее на пояс. Мне захотелось бежать, и я побежал, чувствуя, как легко тело отрывается от земли. Коленка смешно скрипела поначалу, а потом перестала. Заболело в боку, но через время прошло. Воспоминания, пробегающие перед внутренним зрением, тоже ускорились. Вообще моя психическая деятельность напрямую связана с ногами. Во время прогулки ко мне в голову приходят самые важные и полезные мысли. Поле пошло под гору, и я умерил бег, боясь споткнуться об какую-нибудь кочку. Вдали показалась деревня, а справа лесок с озерцом. В другой противоположной дали по полю ехал трактор. Звук от него был не громче, чем от шмеля.
В конце концов, я запыхался и пошел пешком. Тело разогрелось изнутри, кровь запульсировала в висках. Небо покрылось красными пятнами, и перед глазами забегали мураши. Даль вся зашевелилась, - так бывает, когда повышается кровяное давление. Уровень радости достиг апогея. Неожиданно я уловил еще одно новое чувство. Мне показалось, будто я стал выше ростом, шире в плечах и все мускулы моего тела налились небывалой силой. Немного передохнув, я опять побежал, держа курс на озеро. Со мною сталкивались насекомые: осы, бабочки, комары. Мыши и суслики мелькали то там, то здесь. Вскоре я выдохся и пошел, не торопясь, шатаясь как пьяный. Да я и вправду опьянел, язык у меня заплетался, в горле клокотало, футболка промокла от пота. До озера было уже рукой подать. Шум осоки, пение лягушек, стрекот саранчи – все это говорило о близкой воде.
                8
Я разделся до плавок, повесил одежду на высокий куст лоха серебристого и отправился к воде, предчувствуя новое наслаждение. Вода оказалась теплее, чем я думал. Она была едва холодней моей крови. Головастики и мелкая рыбешка бросились в рассыпную из-под моих ступней. Преодолев ил берега, я поплыл, разрезая ладонями блестящую рябь. Юркая змейка пронеслась мимо меня, паук плавунец пробежал по воде: природа напоминала мне, что я лишь ее часть. Я лег на спину и на миг взглянул прямо в лицо солнцу. Зрение мое померкло. Никому не дано узреть лик божий! Я закрыл глаза. Но солнце было таким ярким, что даже сквозь веки освещало мне зрение. Я отвернул голову в сторону, вновь окунувшись в воспоминание...
…я просыпаюсь в своей детской кровати, солнечные зайчики играют по стенам, сознание на грани сна и бодрствования. Сон счастливый, а явь уютная, многообещающая. Приятный запах молочной каши из кухни. Мама встает раньше всех, готовит завтрак и снова ложится, ожидая, пока все встанут. И можно насладиться тишиной и спокойствием, как наслаждается еще не родившееся дитя в материнском лоне. А что, если все ощущения счастья – иллюзии, ведущие в прошлое, к первоощущению утробной благодати?! Но я не помню себя в утробе, хотя легко могу представить: наверное, там всегда тепло, влажно и совсем рядом бьется материнское сердце. Мама так рядом, что можно было бы услышать ее мысли. Но не стоит напрягаться, ведь она думает о тебе. Ты для нее сейчас самое главное, а она - для тебя. Вы единое целое. Ты просыпаешься и засыпаешь внутри нее, как потом после рождения будешь засыпать, и просыпаться в кроватке, которую она купила и постелила для тебя. Там мягко, тепло и уютно, как в ее лоне, как в детском солнечном утре, лишенном забот…
Всплеск воды разбудил меня. Я повернул голову и увидел лебедя. Крупного, белоснежного, с изящно изогнутой шеей, как в сказке. Я никогда не видел лебедей воочию. Лебеди относятся к гусиной породе и, должно быть, очень агрессивные. Я
                9
находился в поле его зрения, метрах в пятидесяти. Но он, похоже, не замечал меня, едва шевелясь, плыл вдоль берега, изогнув шею так, чтобы видеть, что твориться под водой. Я оставался неподвижным какое-то время, наслаждаясь прекрасным зрелищем. Потом решил перевернуться и, хотя я проделал это под водой, лебедь сразу заметил мое присутствие. Но и это его не напугало. Лебедь развернулся и поплыл на меня. Это не было похоже на программу о животных. Это было на самом деле. Я увидел его белоснежное оперение, его чёрно-красный клюв и черные глаза. Затем он все же сменил курс, направившись к берегу, и я поплыл за ним. Настоящие лебеди плавают не так, как в мультфильмах. В мультфильмах они неподвижными телами скользят по неподвижной глади озера, напоминая собой слитые из стекла статуэтки, которые продают на рынке. В реальности видна работа их лап. Их упругие бедра играют мышцами во время движения, что заметно даже сквозь оперение, это делает их слегка неуклюжими. Но во всем их облике столько царского величия, что неуклюжий механизм, благодаря которому они могут плавать, скрытый целиком под водой, не способен снизить впечатления. Лебедь скользил по глади озера, я плыл за ним, как послушный птенец. Лебедь приблизился к берегу и вдруг… ко мне привязался слепень, я начал испуганно мотать головой, отгоняя кровопийца, вместо того, чтобы затаиться. Пока я сражался со слепнем, лебедь куда-то делся. Я начал кружиться вокруг своей оси, бросая взгляд то туда, то сюда… лебедя не было, мне сделалось неловко и даже грустно, как в начале прогулки, это прекрасное озеро без лебедя осиротело. Я рыскал взглядом по берегу и даже поискал в небе. И вдруг там, где я его потерял, я увидел девушку. Я увидел ее в тот миг, когда она начала выходить из воды. Ее грациозное тело медленно вырастало из озера, как вырастают цветы в ускоренных съемках из жизни растений. Я видел ее черные длинные волосы, обнаженные плечи и белые блестящие бедра…, достойные лучших галерей мира. Так мне показалось. Да, она купалась обнаженной. То есть  на ней вообще ничего не было. Только копна черных волос. Я замер, пытаясь стать невидимым. Ей богу, сейчас бы мне пригодилась шапка невидимка. Слепень оставил меня в покое. Я слышал
                10
собственное дыхание, отраженное от воды… Девушка стояла неподвижно, глядя куда-то за берег. Я смотрел в ее спину, как когда-то в обнаженную спину матери. Кто она – эта незнакомка, местная жительница, девушка из соседней деревни, или заблудшая туристка, как и я? Кто она, какое у нее образование, сколько ей лет? Почему она здесь одна?
Пока я задавал себе эти вопросы, девушка-лебедь вышла, не оглянувшись, и скрылась за холмом. Мое душевное равновесие исчезло. Сердце стучало взволновано. Я поплыл к берегу. Ил дна был теплым и мягким, как взошедшее тесто. Я уже готов был выйти на берег, как вдруг острая боль пронзила мне ногу. Я выскочил, как ошпаренный, присев на бугорок и схватившись руками за ступню. Вывернув ступню кверху, я увидел на ней небольшой кровоточащий порез. Я сунул ступню в озеро, и красное кровяное облачко окутало в воде мою ногу. Боль вернула меня к реальности. Оглянувшись, я увидел не сказочное озеро, где купаются сказочные феи, умеющие перевоплощаться в лебедей, а обычный, не совсем чистый водоем, с мусором и битым стеклом по берегу, где забыли установить таблички «купаться запрещено». Боль усилилась, и кровь продолжала течь. Я не понимал, что надо делать. То мочил ногу, то сушил ее. Но кровь текла, вокруг было грязно, и в кустах не была припасена аптечка.
- Попробуйте это, - произнес девичий голос у меня за спиной.
Я оглянулся. На меня смотрела та самая девушка, но теперь уже в рубашке. В протянутой руке она держала какой-то листок. Я молчал, вопросительно глядя на нее. Девушка не улыбалась, и не была приветливой. Лицо ее мне показалось совершенно новым, не состоящим в портретной галерее моей памяти. Глаза смотрели печально и  как-то даже скорбно.
- Здрасьте, - смущенно поздоровался я.
- Вот подорожник. Поможет.
Я взял листок и прилепил к ступне. Пока я был занят раной, девушка пристально рассматривала меня, как раненое, дикое животное. Я выпрямил спину, чтобы выглядеть атлетичнее. Краем ока я наблюдал за ее розовыми ладонями, вот их форма показалась
                11
мне знакомой. Такие ладони были у моей двоюродной сестры. И как только я об этом подумал, сразу незнакомая девушка показалась мне не такой уж чужой. Я посмотрел ей в лицо, оно было каким-то странным, будто художник, нарисовавший его, не любил рисовать, хотя и обладал недюжинным даром. Будто брови, ресницы и волосы были собраны в одном лице из разных портретов. Но в целом все же лицо звучало, как единый аккорд. Мы молчали, но между нами шел внутренний диалог. Я, молча ,задавал вопросы, а она, молча, на них отвечала.
- Прекрасная погода сегодня! – молча, утверждал я.
- Жарковато…, - беззвучно возражала она.
- Сказочный пруд!
- Плохо, что вы поранились!
- Да уж!
Этот нехитрый диалог легко улавливался во взглядах. И тут я заметил проблеск радости на ее лице. До встречи со мной девушку что-то мучило, но встретив меня, она могла отвлечься от печали, которая почти закрыла от нее мир.
- Куда подевался лебедь, - спросил я вслух.
- Лебедь?
- Да. Только что я наблюдал лебедя так близко, как только возможно, и вдруг он исчез…
- Может, это был гусь…?
Я смутился. Как же мне это сразу не пришло в голову. Воистину: мы видим лишь то, что хотим видеть. Но моя ошибка развеселила девушку, и ее лицо уже было готово к улыбке. Оно просветлело, как светлеет небо во время летней зари.
- Что это за деревня? - спросил я,  пытаясь встать.
                12
Она задумалась. Значит, она здесь в гостях, приехала на денек-другой к родственникам. Здесь оказалось скучнее, чем она ожидала, и вот теперь она не знает, куда себя деть.
- Лебяжье…, - вопросительно ответила она, будто впервые слыша такое название.
- Лебяжье? – переспросил я.
- Да. Лебяжье.
- Так, значит, лебедя не было? – спросил я, немного подумав.
- Знаете, в детстве мой дядя говорил, что куры  произошли от динозавров. С тех пор каждый раз, когда я ем курицу, я думаю, что ем маленького динозавра.
Я рассмеялся.
- Из ваших слов вытекает, что я мог видеть все, что угодно. И, если в этот миг думал о лебеди, то это все, что угодно, могло привидится мне лебедем?
- Думайте, как хотите, но я вам советую получше промыть рану, в озере нечисто.
Она была права. Нужно было найти где-то источник чистой воды. Да и в горле давно пересохло.
- Вы поможете мне найти воду?
Девушка утвердительно мотнула головой и пошла в сторону деревни.
Я вернулся за своей одеждой и, забрав ее, последовал за ней. У девушки была удивительная походка: она косолапила и одновременно как бы плыла над землей. На ней была мужская рубашка: белая, с белым рисунком. Я ковылял за ней, чувствуя, как опасные бактерии проникают в рану. Мы прошли мимо первых домов. Собаки, почуяв нас, беспокойно залаяли. Откуда-то послышалось хрюканье. Близость животных сообщало определенное волнение, гораздо большее, чем при вхождении в зоопарк. Я всегда сочувствовал домашним животным, их рабскому положению невольников. Особенную жалость во мне вызывают коровы, - такое мощное животное с характером мышки, - люди сделали
                13
их такими. Мы подошли к синим воротам с ржавым замком. Вошли через калитку во двор. По двору бегали маленькие динозавры. Девушка вошла в дом, оставив меня одного. Постояв с минуту, я понял, что я здесь совсем не один. Из прорехи в заборе напротив, на меня глядели две пары свиньих глаз. Судя по звукам, их там было несколько больше. Они почуяли во мне чужака, взволнованно перехрюкивая эту тему.
Дверь дома скрипнула, отворилась и оттуда вылезла голова мальчика-подростка. Голова любопытно посмотрела на меня, поздоровалась кивком и неохотно исчезла. Свиньи захрюкали громче. Вдруг я пожалел о том, что вошел сюда, подумав, что у этого дома есть хозяин, и я ему могу не понравиться. И вообще, я не в настроении сегодня с кем-либо общаться. Так и быть: если, пока я считаю до пяти, из дома никто не выйдет – я уйду. Когда я произнес «пять»,  из дома вышла девушка-лебедь и поманила меня вглубь двора. Делать нечего: я похромал за ней.
Мы вошли в дом. Там было очень душно и неприятно, странно пахло. А еще там было темно, ставни были наглухо задвинуты. Дом изнутри показался мне вразы больше, чем снаружи. Коридор, которым мы шли, длился бесконечно. Какие-то мелкие пушистые животные несколько раз прикоснулись к моим щиколоткам в темноте. В комнате, в которую мы вошли, посредине стоял большой резной стол, накрытый белой скатеркой. На столе в белых тарелках стояла кутья, щи из кильки в томате в мисках, и компот из кураги в железных кружках. Мне сразу захотелось есть и пить. За столом сидели мои давным давно почившие тетушки: тетя Нюра и тетя Наля, не обращая на меня ни малейшего внимания. Я удивленно посмотрел на них, пытаясь понять, что здесь твориться. Но тетя Наля первой нарушила молчание.
- Ну вот, милый, хорошо, что ты пришел, а то пироги пропадают, ешь, хороший, ешь, помяни дядю Ваню.
                14
- А что с дядей Ваней? – спросил я спокойно.
- А ты не знаешь, родной?
- Нет, а что такое?
- Погиб весь, разбился начисто. С пасеки ехал вчерась и перевернулся в темноте на мотоцикле.
- Жалко, слов нет. Но дядя Ваня разбился уж тридцать лет как.И крест на твоей могиле, тётя Нюра, высох и почернел, даю слово покрасить его на пасху.
Я вдруг почувствовал, как у меня потекли слезы. Кутья, которую я уже успел положить в рот, застряла в горле комом. Дядю Ваню я любил особой любовью, он мне был дороже отца. Он для меня был и остается примером для подражания на всю жизнь. Он никогда не пил и не курил, имел благостный вид, был надежной опорой моим любимым тетушкам. У него была мастерская в сарае, где он пилил и стругал доски, гнул ведра, изготавливал улеи. Он умел делать все, и всегда был в работе, поэтому во дворе у дяди Вани был идеальный порядок. Он был набожен, как и тетки, но без подобострастия. Крестился молча, потупив взор. И также как и сестры улыбался, всегда улыбался. Он научил меня забивать гвозди, пилить дрова. Никогда не злился, если у меня не получалось. Рядом с ним мне было комфортно: пчелы не кусались, Тузик не лаял, рядом с ним было не страшно ехать в люльке на пасеку, вынимать рамки с пчелами. Такого вкусного меда и таких вкусных и больших помидор я больше никогда не ел в своей жизни.
- Но, милые мои тетушки, как же вы будете теперь после жизни справляться одни без дяди Вани? Кто вам будет чистить туалет по весне? Кто повезет вас в церковь к Богу, на кладбище к предкам, кто будет носить вам воду из колодца, кто будет заниматься пасекой, кто будет каждый день отпирать и запирать тяжеленные ворота, кто – Бог ваш?
- Ты, внучек. Ты живи у нас и стань нашим защитником и мужем моей доченьки Настеньки. Вишь, как она вымахала, лебедушка, замуж просится.
                15
- Да разве у тебя есть доченька, баба Нюра, она ведь умерла много-много лет назад, когда ещё и меня не было на свете, ты ещё так горевала, что стала монахиней!.
- Бог с тобой! Жива-здорова наша Настенька, Бог уберёг!- на радость всем нам. Вон, какая красавица вымахала!
Я пристально посмотрел на девушку, она красиво нарезала пироги в блюдо. Под моим взглядом она выпрямила спину и теперь стала особенно привлекательной. Она положила мне в тарелку самый лучший кусочек и улыбнулась улыбкой тети Нюры: так и есть - своя кровь! Улыбка-то у них у всех одна и та же. Я взял ее за руку в знак согласия и пообещал всем присутствующим никогда не покидать их. Потом мы начали кушать, вся еда была постная, потому что шел очередной пост. Пироги были так вкусны, что вкуснее не бывает. Дядя Ваня лежал в гробу в соседней комнате, где мы с Настенькой и заночевали. Мы не думали о том, что нам делать, как нам быть, и хорошо ли мы поступаем,  мы просто разделись догола и слились воедино во имя пресвятой Богородицы, во имя всего прекрасного, вечного и честного, что было в нашей жизни, во имя тети Нюры и тети Нали, во имя дяди Вани, во имя прошлого, что не вернуть и того, что вечно с нами, во имя будущего, что неминуемо  наступит и будет таким же прекрасным, потому что все мы бессмертны, если хорошенько подумать. И все усилия любви не пройдут даром, все благие слова и дела никогда не убудут. И летний вечер в деревенском саду никогда не растает. И гуси превратятся в лебедей, если мы этого захотим, и наши тетушки своей лаской и любовью будут лелеять нас вечно…