Однажды вечером

Моему старшему брату Кардонскому Виле посвящается.

Часть 1. Кухня.


Если зайти в нашу квартиру, то нужно было повернуть налево и пройти по темноватому недлинному коридору до конца. На дощатом полу ковровая дорожка тёмно вишнёвого цвета, с зелёными полосами шириной с ладонь по краям. Затем поворот направо – и вот она, кухня. Дверь на кухню стеклянная на две трети. Деревянная часть выкрашена в светло-кремовый цвет. Этой же краской выкрашены стены кухни примерно до плеча взрослого человека, да и стены коридора тоже. Остальная часть стен и потолок белёные. Каждый год мама освежала белёную часть стены и потолок известковой побелкой. Сама, мочальной кистью.

Стеклянная часть двери разделена специальными деревянными рейками на шесть частей, - одна рейка вдоль, посередине, и две рейки поперёк. Нижняя часть стекла изнутри кухни забрана белыми занавесочками. Дверь на кухню почти всегда открыта. Прямо напротив двери стоит большой стол накрытый клеёнкой с рисунком бледно-голубых и зелёных тонов. По обеим сторонам стола табуретки выкрашенные в приятный коричневый цвет с лёгким оранжевым оттенком. Этой же краской выкрашен дощатый пол. На столе всегда стоит большая тарелка с хлебом, накрытая льняным кухонным полотенцем. Окно в нижней части тоже прикрыто белыми занавесками. Форточка затянута марлей – от мух и комаров. Подоконник и оконная рама покрашены белилами. На подоконнике коричневые горшки с цветами – алоэ, пара горшков с колючими кактусами и ещё какие-то с мясистыми лохматыми листьями и бардовыми цветами.

Слева от двери белая чугунная раковина. Из стены торчит одинокий бронзовый краник – вода только холодная. Под раковиной цинковое ведро для мусора, веник. Над раковиной прибита маленькая деревянная полочка. На ней стоит обычно старенькое блюдце с обмылком и тряпочкой для мытья посуды. На гвоздике висит кухонное полотенце. Дальше висят самодельные полки длиной в метр, не меньше. На полках стоят кастрюли, сковородки, чугунок. Обыденная посуда разномастная – несколько тарелок, блюдца, большие гранёные стаканы для чая, ложки, вилки, ножи, поварешки...

Тут же хранятся некоторые продукты – соль, сахар, лук, чеснок, постное масло в полулитровой банке на каждый день. Под потолком окошко из ванной, разделённое на четыре части. На узком подоконнике обычно лежало несколько коробков спичек и пара невысоких свечных огарков.

И теперь уж главное на кухне – печь. Настоящая дровяная печь с тяжёлой чугунной плитой на два котла, с духовкой. Печь имела три дверцы. Самая большая, от духовки – обычная, из тонкого листового металла и широкой задвижкой. А главная дверца для дров и дверца для золы и поддува – чугунные, кованые, с коваными же накидными замками. Пол рядом с печкой был закрыт широкой, сантиметров 40, жестяной полосой – для безопасности, вдруг уголёк выпадет. Чтоб пожара не было. В углу, между печкой и стеной, стояло ведро наполовину заполненное водой. И там же была настоящая кованая кочерга. Обязательно лежали несколько поленьев.

Мне подкладывать в печь дрова строго-настрого запрещалось. Просто «ни в коем случае!» Но иногда дверца была не полностью прикрыта, совсем изредка печная дверца была практически открыта, - и я присаживалась на корточки напротив и смотрела, смотрела на огонь... Такой живой, непоседливый, такой молодой...

Ещё на кухне была мама. На ней лёгкий халатик без рукавов – маме всегда жарко. На талии обязательно повязан светлый передник с карманом. Тёмно-каштановые волосы идеально разделены на косой пробор и туго заплетены в две косички уложенные на затылке «корзиночкой». Мама слегка полновата, но двигается энергично, чувствуется уверенная сила. У мамы очень красивые руки с пухлыми умными кистями. Не то что у меня – пальцы длинные, костлявые и ничего не умеют.

Мама готовит. Ну, допустим, вареники с картошкой. Тогда на столе будет большая разделочная доска (есть ещё две маленькие, одну из которых я сделала собственными руками на уроке труда в школе), белый полотняный мешочек с мукой и деревянная скалка для теста. Тут же стоит кастрюлька с заранее приготовленным картофельным пюре с жареным луком. (Жареный лук – кошмар моего детства, да и не только моего. Как только взрослые могут есть ЭТО?) Солонка, нож, большой стакан тонкого стекла для нарезания аккуратных кружков для будущих вареников. Вроде всё.

На разделочной доске посыпанной мукой, мама замешивает крутое тесто. Маму нельзя назвать быстрорукой, но всё у неё получается так складно, так красиво...

На табуретке у входной двери сидит худенькая девочка лет десяти- одиннадцати. Тонкие ноги в нитяных коричневых чулках заплетены вокруг ножек табуретки. Девочка – это я, Фира Кардонская. На мне светлое платьице и кофточка. Волосы разделены прямым пробором и заплетены в две вполне приличные косы. Я сижу уперев локти в стол и уложив подбородок на сложенные корабликом ладони. Я очень беспокойная – то чешу за ухом, то скребу затылок, то ёрзаю подошвой ноги по табуретке.

Раз я дома толкаюсь около мамы на кухне, – значит очень плохая погода, или, что вероятней, я болею. И нет никакой книжки, и перечитаны рассказики в учебнике литературы и перелистан учебник истории. И температура нормальная, иначе лежала бы я в постели.

Я начинаю канючить у мамы:

- Мам! Расскажи про Вилю...

- Нет. Ты всё знаешь уже.

- Мам, ну расскажи! Ещё один разок!

- Сколько можно! Мне некогда.

Но мама сдаётся. Ей и самой приятны эти рассказы.

- Про что рассказывать?

- Про школу, зимой.

Переехали родители в новую квартиру и мой брат Виля пошёл в другую школу. Конечно, в старой школе такого никогда бы не случилось. А здесь его же никто не знал. И стали к Виле в этой новой школе плохие мальчики приставать. Был у них в классе такой, сам не лез никогда, а других подговаривал. Один кто-нибудь дразнит, а остальные смотрят и смеются. Виля был мальчик ти-и-хий, терпели-и-вый. Никогда первый пальцем никого не тронул. Два месяца терпел всё. Мальчики эти уже изо всех сил издеваются. Подослали к нему одного. Тот ма-а-ленький, ху-у-денький. А наш Виля никогда слабых не трогал. Стал этот слабенький мальчик у Вили портфель выбивать. Подбежит и ударит своим портфелем сверху Вилин портфель, и тот его роняет. Плохие мальчики смотрят на всё это и смеются, весело им. А Виля ничего, подбирает портфель, пыль вытирает и говорит, что нехорошо так делать, портфель всё-таки. Вот один раз ручка оторвалась. Он целый вечер её ремонтировал. А маме, когда она его ругала за оторванную ручку, сказал, что сама оторвалась. Ябедничать не стал. А портфель, между прочим, на семь лет покупали. Его беречь нужно. Целую неделю Вилю мучили. Но когда ручку оторвали, - отстали. Испугались видно.

Потом новое придумали. Вот выбегут все дети на большой перемене во двор, воздухом подышать, и вся эта компания плохая сразу к Виле бежит. Все окружают его и смеются. А самый маленький бежит рядом с Вилей, подпрыгивает и хлопает его рукой по голове. Виля уже и просил его, и уговаривал, чтобы он прекратил. А тот, глупец, только смеялся, а дружки его подзуживали: «Дай ему, дай!» Не знали они, что Виля хоть и невысокий, но о-о-чень сильный. И опять Виля терпел, долго.

Но вот однажды (Уф-ф! Сердце бухает прямо под горлом. Переживаю. Но уже скоро, скоро будет самое главное...) кончилось Вилино терпенье. Как всегда, шёл Виля сквозь строй издевающихся мальчиков и самый маленький из них, Вилин одноклассник, подскакивал и бил Вилю по голове. Не больно, но обидно и несправедливо. И тогда Виля остановился, схватил этого мальчика за грудки и сказал: «Я просил тебя так не делать? Просил. Ты послушался? Нет. Получай!» И Виля (Вот! Вот оно, главное!),Виля размахнулся и ка-а-к дал. Мальчик отлетел в сторону и заплакал. А Виля прыгнул на него сверху и ещё несколько раз ударил кулаком. С трудом сдержался, встал. Лицо трусливого мальчишки было в крови, и на земле было много крови, и в крови были рубашка и пиджак. Виле то ничего не было, а у того мальчика был разбит нос, губа, глаз, распухло ухо. Виле стало страшно, – что же он наделал? И он как был, в костюмчике, без верхней одежды, побежал домой.

Как только он вошёл, мама спросила, почему он без пальто и шапки пришёл. Дальний Восток всё-таки. В октябре уже морозы 15-20 градусов. Рассказал всё честно как было. И что учебники и вещи в школе оставил, - хотелось скорее домой убежать, - страшно было очень.

Мама сказала: «Я же тебе говорила – не связывайся с плохими детьми. И на большую перемену во двор не ходи к хулиганам. И надо было, конечно, всё маме рассказать. На улицу неделю не будешь выходить». Виля очень переживал за свои зимние вещи и учебники. «Ничего, - сказала мама, - сами всё принесут».

Действительно, ближе к вечеру, уже темнеть начало, пришли гости – забинтованный мальчик и две женщины. Мама мальчика с порога стала кричать про Вилю что он бандит и её мальчика покалечил.

Моя мама спокойно и вежливо дала им веник обмести снег с валенок и пригласила в комнату, зачем же в коридоре кричать.

Познакомились. Другая женщина, очень суровая, оказалась учительницей из Вилиной школы.

- Скажите, пожалуйста, - спросила моя мама недовольную учительницу, - как вы разрешили ученику убежать из школы без одежды?

- Да никто ему не разрешал! Он без спросу убежал, - выкрикнула учительница.

- И вы до сих пор не знали об этом?

- Почему «не знали»? Дети сразу сказали – Кардонский убежал.

- И вы не кинулись его догонять? Мальчик раздетый убежал зимой в двадцатиградусный мороз без зимней одежды, и вы через несколько часов говорите мне об этом? А вдруг он подскользнулся и упал и замёрз в сугробе? Может его сбила машина? Может он вообще не домой побежал, а в лес и его там дикие звери загрызли?

Нечего было сказать вредной учительнице, только беззвучно хлопала она ртом.

- Я этого так не оставлю, - продолжала мама. – Мне сегодня же нужны его зимние вещи, потому что ему больше ходить не в чем. И учебники. Он ещё должен уроки сегодня сделать. Виля, вам на дом задали? – повернулась она к брату. Тот кивнул.

- Вот, - продолжала мама. – Все вещи сегодня должны быть дома.
Затем мама повернулась к забинтованному мальчику и легонько погладила его по голове.

- Очень больно? – спросила она добрым голосом.

- Да-а – мальчишка растерянно кивнул и тут же замотал головой, – Не очень...

- Как не очень? – волновалась чужая мама. - Да ваш сын чуть не убил ребёнка!

- Переломы есть? – мама не отступала. Молодец, мама!

- Нет переломов. Да у него вся рубашка в крови! Нос разбит, губа, ухо поцарапано... Вон, язык прикусил...

- Значит, нет переломов. А скажи, кто первый начал драку?

- Он, - мальчишка ткнул пальцем в сторону Вили. – Я его совсем не трогал.

- Значит, вы вышли во двор и Виля на тебя сразу набросился?

- Ну не сразу...

- Да ты расскажи подробно. Нам всем интересно. – Тут мама победно смотрела на меня. – Рассказывай...

- Да я пошутил просто... А он сразу драться...

И мальчишка, плача, рассказал, как он стукал моего старшего брата по голове. Что это он не сам, ему все говорили: «Дай ему, дай!»

- А портфель я совсем не хотел рвать, он сам его бросил... А-а-а-а...

- Так это ты ему портфель порвал? Папа Вилю очень сильно ругал за это, а тот про тебя ничего не сказал.

- Я-а-а нечаянно! Но ведь я не сильно, я тихонько, а он вон как!

- Ты не знал, что Виля сильный?

- Не... Не знал, а-а-а...

Мама мальчика дала ему затрещину, схватила за руку и потащила в коридор. Обещала выпороть. Моя мама её успокаивала, говорила:

- Ну зачем вы так, не надо... Дети, всякое бывает... А ты Вилю больше не дразни и не шути так. Надо дружить. Не будешь так больше?

Мальчик только мотал головой, размазывал слёзы по лицу.

- Вот. – Мама победно шлёпала тестом по разделочной доске.

- А вещи? – напоминала я, - и учебники?

- Принесли в тот же вечер.

Я счастливо переводила дыхание и восхищённо смотрела на маму. Вот это брат у меня!



Часть 2. Зал.


Если повернуть направо, то сразу попадаете в зал. Ковровая дорожка идёт из коридора через весь зал. В углу стоит буфет светлого с желтизной дерева. Нижняя часть буфета закрыта дверцами с круглыми ручками того же цвета. Есть два выдвижных ящика – в одном хранились все документы, в другом – праздничные столовые приборы. В верхней части дверцы были стеклянные, и там, как на параде, стояла праздничная посуда. Ниша, расположенная посередине, была во всю длину буфета покрыта сероватой льняной салфеткой. Вышитый гладью рисунок веточки дерева из ниток мулинэ тёмно-зелёного, коричневого и вишнёвого цветов. Часть ткани в середине была вырезана, все края аккуратно подрублены. Салфетка получалась ажурной. Мама вышивала своими руками. Конечно, именно в этой нише и было всё самое интересное.

Настольные часы с белым циферблатом в деревянной же под цвет буфета оправе. Ключ от меня прятали – заводил часы только папа, строго один раз в неделю. Часы имели очень громкий ход.
Там же сидела белая кошечка с изящно вытянутой головой. Кошечка до сих пор «жива», у меня на трюмо. Но самое главное – семь слоников, мал мала меньше. Они стояли по росту, мама тщательно их протирала раз в неделю. Мне прикасаться к ним не разрешалось, да я и не трогала, разве изредка. А чуть какой кусочек отколется – сразу все на меня, как будто я одна в квартире живу. Любой уронить может... Стоял буфет на сплошных по бокам ножках с нехитрой резьбой. Зато наверху спереди был красивый узорный венец.

Буфет стоял в углу. Вдоль другой стены стоял мой любимый темно-коричневый кожаный диван с круглыми валиками и высокой спинкой с полочками и зеркалом. Спинка дивана была наращена широкой, деревянной полосой с резьбой. На этой надставке по краям дивана были двухэтажные полочки шириной с ладонь. Полочки меж собой были соединены витыми «колоннами» толщиной с карандаш. На полочках лежали тоже салфетки приготовленные и вышитые мамиными руками. Сиденье дивана было застелено простынёй, а сверху покрывалом. Конечно это была не кожа, а дермантин, но вещи берегли, как говорится, снову.
 
В следующем углу стояла тумбочка на слегка раскошенных ножках. В ней лежали альбомы с фотографиями, несколько книг, часть маминых вышивок, папины газеты. Когда появилось телевидение, на эту тумбочку поставили телевизор «Знамя».

По другую сторону комнаты, напротив дивана, была родительская кровать. Сначала это была тёмно-синяя полуторка с полыми стойками и никелированными шарами. Эта кровать путешествовала с нами по всем шлюзовым посёлкам Волго-Донского канала. Я помню два названия – Чепурники и Шлюзы N16.

В одном из этих посёлков произошёл с этой кроватью интересный случай. С моим участием.

Было мне, я думаю, лет 5-6. Жильё наше – комната, и всё. В стены вбиты гвозди, на них вещи. Деревянный коричневый сундук с навесным замком. Стол посреди комнаты и кухонный стол с дверцами, где мама готовила на электрической плитке. Этажерка с книгами. Везде мамины салфеточки. В основном из бумаги или из газет.

И кровать, та самая, с набалдашниками.

Я играю на кровати. Стараюсь подпрыгивать сидя, чтобы подлететь повыше, а потом вниз, потом опять повыше... Стоя, конечно лучше, но мама... Мама время от времени оглядывается и строго на меня смотрит – волнуется, что «а вдруг» я упаду.

Мне это надоедает и я придумываю новую забаву – пытаюсь просунуть голову сквозь прутья кровати. Зачем мне это надо? Не знаю.

Пыхтела, пыхтела – никак. То нос мешает, то лоб, а то уши. Ну так не интересно. Я люблю когда если ты постараешься, - и вот тебе победа. Это честно. Последний раз... О-оп! Получилось! Я вся на кровати, а голова моя снаружи. Сколько всего нового открылось! Тут ведь как: с одной стороны новизна положения. Можно ли достать языком до соседнего прутка? Можно ли достать носом до рамы кровати? Можно ещё завязать косички за верхнюю перекладину, расставить руки и полететь как самолёт. Только недолго, а то голове больно.

Полежала на спине, опустив голову. Хотелось протолкнуться дальше, да плечи мешали. Повертелась, покрутилась, надоело. Захотелось вернуть голову назад. Ничего не получается. Прутья разжать даже не пыталась – толстые, куда мне. Страшно не было, но... Пришлось звать маму.

Сначала «я говорила... я предупреждала...» Потом намазала мне лицо и уши маслом подсолнечным. Бесполезно, не проталкивается голова. Я терплю, но уже очень хочется плакать. Позвали соседа, хотели прутья отжать. Я с ужасом думаю – а если в туалет? Как тогда?

Кто-то придумал вызвать скорую помощь. Медсестру не помню. А врач – довольно молодой мужчина в очках и с усами щёточкой. Спокойный. Стал со мной разговаривать, назвал умной девочкой. Стало любопытно, что же он придумает. Мне-то было ясно, что надо кровать ломать. Только как? Ломиком или кусачки специальные притащат? Я таких ещё и не видела...

Доктор всё это время задумчиво так мою голову вертел в разные стороны. Пальцы тонкие, прохладные... Потом подбородок мой сжал слегка, толкнул – все в комнате дружно выдохнули – и я на свободе. Верчу головой в разные стороны, шею трогаю – хорошо! Может даже не накажут – кровать то цела.

Сейчас эта кровать стоит в соседней комнате, мы её называем маленькой. На ней младший брат спит, Сталик. (У меня два старших брата.Один старше меня на двенадцать лет,Виля.Назвали его в честь Ленина: В - Владимир, И - Ильич, Л - Ленин. Я - это как - бы уже сам Виля и есть. Другой старший брат старше меня на 10 лет. Имя ему дали в честь Сталина – Сталик. Потом папа отсидел 8лет в Дальлаге по 58 статье как «враг народа» (осужден тройкой, реабелитирован) и когда я родилась меня назвали в память о моей прабабушке, Эсфирь. Дома все понимали, что младший брат - это Сталик. Ну понятно, братья же правила всякие придумывали).
         Никелированные части кровати потускнели, голубая когда-то краска облупилась. Но пружины ого-го какие. Когда я остаюсь дома одна, я разбегаюсь по коридору, аж от самой кухни, вбегаю в маленькую комнату и с разбегу прыгаю на кровать. По - всякому пробовала – животом, спиной, ногами, - очень здорово. Почти до потолка подлетаешь... Да...

Родители купили себе раскладную софу тёмно-зелёного цвета с деревянными подлокотниками. В этой софе ещё был ящик для белья, очень удобно. Над постелью висит  ковёр, тёмно-синий с бардовым, итальянский. Необычный, я таких никогда больше не видела. На ощупь как бархатный, и цвета переливаются на солнце. Красивый! На ковре  закреплены большие портреты – мама с папой и родители мамы с погибшим на войне дядей Колей.

Окно до половины зашторено белыми занавесочками. Потом тюлевые шторы, потом плотные. Вдоль окна во всю ширину комнаты цветы в горшках. Огромный фикус, пальма, других не помню. Просто лес в комнате. Цветы ухоженные, мама их любит.

И посреди комнаты – круглый светлый раздвижной стол. Стол накрыт тяжёлой бархатной тёмно - вишнёвой скатертью с кистями. С кистями хорошо играть – заплетать, расплетать, завязывать несколько кистей узелком. Но за это ругают.

Красивая скатерть – это сверху. На самом деле поверхность стола покрыта калькой. Потом слой старых газет, потом тонкое одеяло, старенькая скатерть в клетку бледно жёлто-зелёных цветов. И поверх всего этого – наша красавица и гордость бархатная скатерть.
Над столом люстра на пять светильников матовыми рожками вверх.

За этим столом папа брился. Половина стола освобождалась и туда аккуратно укладывалась свёрнутая в несколько слоёв торжественная скатерть Затем старая – и всё по порядку до газет. На газеты клали два вафельных полотенца. Ставилось старенькое зеркальце размером в пол тетрадного листа с подставкой сзади. Расставлялись бритвенные принадлежности: специальная чашечка с водой, мыльница с кусочком ароматного мыла, бритвенный станок с блестящей металлической рифлёной ручкой, ножницы стричь усы. Помазок ставился на попа. На случай «а вдруг порежется» - лист чистой бумаги заклеивать ранки. На этот же случай наготове лежала чистая белая тряпочка. Ещё одно вафельное полотенце. Папа снимал рубашку и оставался в пижамных брюках и майке. Он садился на стул. Широко расставленные коленки покрывало махровое полотенце. После этих приготовлений папа поворачивался к маме, кивал головой и говорил:

- Зови!

Мама выходила и кричала в открытое окно подъезда:

- Фи-и-гэ-э! Фи-и-гэ-э! – мама не выговаривала букву «р».

Мальчишки помогали:
- Фирка! Иди, тебя мать зовёт.

Я прибегала под окно на всякий случай вытирая тыльной стороной рук лоб и щёки, отряхивая на бегу подол платья:

- Чего?

- Иди, папа бреется.

- Уже?

- Велел позвать.

Бросала любую игру и, перепрыгивая через ступеньки, летела домой. «Папа бреется» - это было самое главное.

Да, это было зрелище.

Густой пеной намыливались щёки и подбородок – кроме усов. Пена сантиметра два толщиной облепляла лицо и делала папу похожим на Деда Мороза. Только своего, родного. Начинал папа бриться с правой стороны. Он левой рукой через голову натягивал кожу к виску и, приблизясь к зеркальцу, осторожно проводил бритвой по щеке. И среди снежных комов, долин и застывших волн разгоняя медведей, песцов и всяких моржей, появлялась широкая гладкая дорожка папиной кожи.

Я сидела напротив, положив подбородок на сложенные на столе кулачки, замерев, не болтая ногами, и, кажется, не дыша.

После первого, удачного хода, папа победоносно смотрел на меня, улыбаясь глазами. Я переводила дыхание. У-уф!

Папа, поёрзав на стуле усаживался поудобней и продолжал. Что он только не делал! Изнутри, языком, надавливал на щёку. Приоткрыв рот, натягивал нижнюю губу на зубы. Пальцами левой руки снизу вверх подтягивал левую же щёку... Иногда папа резался. Он резко отрывал лезвие от щеки, клал станок на стол и внимательно разглядывал порез в зеркале. Маленькая полоска пореза быстро заполнялась красивой красной папиной кровью. Изредка успевала набраться капелька, которая торопливо скользила в пену. Папа промокал ранку тряпочкой. Затем отрывал кусочек белой бумаги – размером в двухкопеечную монетку – слюнил его и клеил на ранку. Получался раненый боец.
В самом конце папа подстригал усы. Он натягивал верхнюю губу на зубы и аккуратно отстригал ножницами отросшие волоски, открывая линию губ. Смотрел на меня, взглядом спрашивая: «Ну как?»

Я поднимала большой палец – мол «Здорово!»

На стене над диваном висела вышитая крестиком великолепная картина «Девушка с оленем». Другая, моя любимая, «Осень в лесу», висела в маленькой комнате над кроватью. Мамина работа. Меня, конечно, пытались приобщить к этому делу. Я умею вышивать крестиком, гладью, могу заштопать носок. На часами сидеть и тыкать иголкой вниз, а потом вверх... это не для меня. Удовольствия я от этого не получала.

Вот сидит мама у стола и вышивает очередную нетленку. Я толкаюсь рядом. Подхожу к окну. («Осторожней, фикус сломаешь»). Присела покачаться на мягком диване («Сиди спокойно! На стул пересядь.») Решила посмотреть слоников...

Ну если всё нельзя, так отпусти на свободу! Нельзя на улицу – к соседям отпустите. На первом этаже, прямо под нами, живут братья Тацковы, мои ровесники. На третьем этаже, живёт Вова Буханов. Тот самый, который «Вот я Вовку позову, он вам всем даст!»

У него была великолепно выполненная игрушка. Под кусок стекла, большой, плотно прикрепили чёрную бумагу. А на самом стекле закрепили искусно сделанные из разных материалов фрагменты «Лебединого озера». Помню балерину в белой пачке с мизинец величиной, к ней красиво бежит принц во всём белом. Очень, очень хотелось совсем тихонько потрогать это чудо, но я благоразумно сдержалась. Спросила: «Сам сделал?» Вова ответил, не вдаваясь в подробности: «Родители помогли».

Не пускает никуда. Говорит: «Ты мешать будешь». Да мне везде рады только. Так и говорят: «Фирочка, приходи! Мы всегда тебе рады...» Ну некуда деваться. И я начинаю «ныть».

- Ма-ам! Расскажи про Вилю!

- Не отвлекай! Ты всё знаешь уже.

- Ну мама, я забыла. Ну расскажи!

- Какая ты! Я же считаю клеточки. Вот сбилась. Расскажу, но только одну.

- Про Амур!

- Хорошо, про Амур.

Мы жили в Комсомольске-на-Амуре, завод 212.

- Там, где я родилась? – радостно встреваю я.

- Ну... Да. Почти где ты родилась.

Там была река Амур. Глубокая, широкая. Виля сильный, очень хорошо плавал. Я ему всё время говорила - далеко не плавай. Хочется плавать – ну плавай себе у берега, зачем в глубину то лезть. Мы с папой вообще плавать не умеем и ничего, слава богу, хорошо жизнь прожили. Вообще-то Виля мальчик хороший, послушный, но иногда не слушался.

Пошёл он однажды с другом на Амур купаться, - день был очень жаркий. Зашёл Виля в воду и поплыл. До середины Амура доплыл! (Тут я вздыхала – я, по примеру родителей, тоже плавать не умела.) Там красиво. Другой берег обрывистый, высокий, и лес густой. Тайга. А наш берег пологий, и вдали город виднеется. Вот так любуется Виля на красоту и вдруг кто-то на него запрыгнул и голову под воду заталкивает.

- И держит там? – ахаю я.

- Конечно. Держит и не отпускает.

Виля давай вырываться. Кое-как вырвался, скорей воздухом дышать, а на него опять наскакивают. Виля опять вырвался, дышит тяжело, а его дружок, это он был, хохочет.

У меня сжимаются кулачки – «Эх, думаю, меня там не было! Я бы ему похохотала!»

Мама продолжает:

- Ты что же делаешь, - Виля говорит, а сам дышит, дышит скорей. – Ты же меня утопишь так.

- Ладно тебе, - «друг» смеётся. - Я же просто шучу. Правда здорово?

И опять на нашего Вилю запрыгивает, за голову хватает и под воду его, под воду. Виля уже и вырваться не может, сил нет. «Всё, думает, утону. А ведь мама говорила...» Все силы собрал, нырнул поглубже – он очень хорошо нырял, лучше другого мальчика, - под водой прямо к берегу поплыл сколько воздуха хватило. Потом, конечно, вынырнул и уже совсем без сил на берег вышел. Бросился на песок, отдыхает.

Я облегчённо перевожу дыхание. Я, конечно, знаю, что мой старший брат Виля живой и здоровый, сейчас служит в армии командиром танка. Да и историю эту слышу не впервые. Но всё равно тревожно.

Лежит Виля, в себя приходит. А дружок его навеселился, наплавался, вышел на берег и как ни в чём не бывало рядом с ним на песок улёгся. Полежали. Потом Виля приподнялся на локте и спрашивает:

- Почему ты так со мной поступил? Я ведь взаправду чуть не утонул, с трудом выплыл. Из последних сил...

- Перестань! – тот смеётся. – Вот же ты живой и здоровый. Шуток не понимаешь.

Теперь-то Виля понял – бесполезно с таким человеком разговаривать. И не друг он ему вовсе. Рассердился очень сильно. Сел на песок, схватил того мальчика за плечо и затряс.

- Шутка? Я, твой друг, чуть не погиб, а ты смеёшься? Получай тогда!

Развернулся изо всех сил – и ка-а-к дал! И ещё, и ещё... Тот сразу кричать: «Спасите! Помогите!» А Виля взял свои вещи, оделся и домой пошёл.

Мама немного помолчала, потом продолжила.

- Я ничего не знаю, в магазин иду за продуктами. Навстречу мне идёт одна женщина и говорит.

- Маня, а твой сын в Амуре плавает. На середине почти. Как бы не утонул!

- Ахнула я и кинулась бежать, - сына спасать надо. Бегу, жарко... Глядь, а мне навстречу Виля идёт.

- Виля, кричу, это ты? Ты живой?

Стоит Виля и молчит.

- Я спрашиваю: «Ты на середину Амура плавал?»

Опять молчит, только голову совсем опустил. Честный мальчик.

Мама, давно отложившая вышивание, вздыхает и вытирает большим и указательным пальцами правой руки уголки губ, подбородок. Привычка у неё такая. Она за Вилю очень переживает. В Венгрии беспорядки, а сын служит в Унгинах, на границе. Виля уже отслужил три года, а всё не отпускают домой. Мама как-то увидела в окно – идёт по улице солдатик с чемоданчиком. Она так и ахнула – Виля, её Виля! Заблудился, – поняла она, - забыл, где мы живём и адрес потерял. Скорей форточку открыла: «Виля, Виля!» - не слышит солдат, идёт себе. Тогда мама, как была, в лёгком халатике и домашних тапочках, простоволосая, кинулась за ним на улицу. В последний момент шубу прихватила. Зима была, холодно. Бежала она почти до Дворца Культуры. Догнала. Оказалось это не её сын, не Виля. Так и пошла моя мама назад по снегу в домашних тапочках и расстёгнутой шубе. И горько плакала.

Я не могу больше выдержать гнетущего молчания. Начинаю громко сопеть, скрести ногой о ножку стула, роняю тапочек. Мама внимательно на меня смотрит, опять вздыхает, и продолжает.

- Прихожу из магазина. А Виля совсем тихий, задумчивый.

Стала мама интересоваться, - что случилось. Виля всё и рассказал. Что топили его, и что он «как дал».

Ну мама, конечно, «Я же говорила не плавай в Амуре! Я же говорила не дружи с плохими.»

- Да я думал он хороший, - Виля говорит.

- Думал он! Хорошие друзей не топят. Неделю на улицу не пойдёшь.

Вечером, понятно, гости.

Забинтованный бывший друг с мамой. Женщина культурная, кричать не стала.

- Я, - говорит она моей маме, - знаю, что вы женщина интеллигентная, поэтому в милицию не пошла. Решила сначала с родителями поговорить.

Мама, конечно, пригласила её в комнату, предложила чаю попить. Пьёт она чай из блюдца, а сама вежливо Вилю ругает.

- Как же, - говорит, - ты мог своего друга избить? Ему даже бровь зашивать хотели. Ещё может и шрам останется.

Виля молчит. А мама слушает, не перебивает. Та женщина уже и чаю напилась, и наругала моего брата сколько хотела. Тогда моя мама начала.

- Скажи, - спрашивает, - а раньше мой сын бил тебя?

- Да нет, - удивился мальчишка. – Никогда такого не было. Не знаю, что на него нашло!

«Ох, - думаю я, - хитрый какой! Хорошим притворяешься. Ты ещё мою маму не знаешь.»

- А может ты как-то обидел Вилю? Случайно...

- Не обижал, - врёт наглый мальчишка. – Мы плавали вместе, шутили...

Но куда ему против моей мамы! Сам всё и рассказал. И заплакал тихонько, - не совсем ещё совесть потерял!

Мама его сидит, на сына своего смотрит. Не знала она, что он плохой, и сказать ей было нечего.

- Сына своего я не одобряю, - моя мама сказала. – Драться нельзя, и он своё наказание получит. Но сами видите, - ваш мальчик чуть человека не убил. Я могла сына лишиться, а ваш в тюрьму бы сел.

Женщина встала и за сына извинилась. Потом взяла его за руку и ушла. И даже не посмотрела на своего сыночка добрым взглядом ни разу.

Вот какой у меня брат – сильный и справедливый.






Часть 3. Маленькая комната.


Напротив входной двери был вход в маленькую комнату. Справа, за дверью, стоял холодильник. «ЗиЛ-Москва». Это, конечно, самая ценная вещь в квартире и вообще в семье. Мама говорила безразличным голосом какой-нибудь случайной знакомой в очереди:

- Холодильник есть, да... ЗиЛ.

- У Вас ЗиЛ? – в глазах вспыхивал интерес.

- Да, ЗиЛ. Вот, решили ЗиЛ купить.

В общем, знай наших... Между холодильником и стеной удачно разместилась старая родительская кровать с шарами и пружинной сеткой, накрытая голубым покрывалом. Окно. Нижняя часть, как другие окна, закрыта скромными белыми занавесками. На подоконнике цветы: герань, алоэ, еще какие-то. Напротив кровати – трехстворчатый шкаф. В левой части, на полках, постельное бельё и носильные вещи: носки, чулки, шарфы, майки, ещё что-то.

В правой части, за двухстворчатыми дверьми, платяной шкаф. На деревянных вешалках висели мамина шуба, папино зимнее пальто, рубашки, костюм, пиджаки, мамины платья и т.п. На каждой вешалке обязательно висел сшитый мамой из марли мешочек с нафталином. На верхней полке, на самом шкафу и в свободных местах хранятся зимние вещи – одеяла, шапки, шарфы, свитера, платки, много всего.

Весной, с наступлением тёплых дней, все зимние вещи выносились во двор, проветривались и просушивались на солнце. Затем пересыпались табаком или нафталином и после этого уже тщательно упаковывались, увязывались и укладывались в ожидании холодов, до следующей зимы. Осенью так же точно поступали с летними вещами. Так делали все жители нашего дома. Какие-то вещи стояли в простенке между шкафом и стеной – кормилица ручная швейная машинка «Подольск», красный пылесос «Ракета» на колёсиках, что-то ещё.

Была старенькая этажерка с небольшим количеством книг и моими учебниками.

Книг у нас было очень мало. При этом я и папа читали очень много. Папа говорил, что нечего захламлять квартиру, для книг есть библиотеки. А мама говорила, что книги - это «холоймес», и никому не нужны.

Я читала запоем, всё подряд. Очень повезло мне с соседями. У Бориса Николаевича и Алевтины Петровны Русенёвых была огромная библиотека. Вся их квартира состояла из бесконечных полок, уставленных книгами. Дав мне однажды что-то почитать, Борис Николаевич сказал, что я аккуратная и он будет мне давать любые книги, но не больше двух за раз. Книжка дома немедленно заворачивалась в газету. (Я то знала, что никакой аккуратности у меня нет. Всему папа меня научил.) Я не заворачивала листы, не клала развёрнутую книгу вверх «рубашкой». Первой умерла Алевтина Петровна, года через полтора умер Борис Николаевич. Я стала посещать библиотеки.

Куда им было до Русенёвской. Постаревшими солдатами, заваливаясь на бок, стояли разрозненные кирпично-красные тома Фейхтвангера и тёмно-зелёные с чёрным прямоугольником слева томики Диккенса. И книги, рекомендованные по школьной программе. Золя, Мопассана, Бальзака – этих авторов не было никогда. На них нужно было записываться и зависеть от настроения библиотекаря.

Слева от входной двери стоял небольшой стол, за которым я делала уроки. Конечно мне хотелось бы, чтобы стол стоял у окна. Так было бы здорово оторваться от упражнений по русскому языку или надоевших задач про мешки с мукой и посмотреть в окно. Там провода с птичками, грузовики с чем-нибудь, подъёмный кран у строящегося напротив дома. Но родители – «ни в коем случае!» - так и вижу папин указательный палец с аккуратно подстриженным ногтем, энергично двигающийся с слева направо перед моим носом. «Ни в коем случае! Продует и простынешь, заболеешь!» - вот и весь сказ.

А так было бы здорово, зажав в зубах кончик ручки, смотреть как в дождь сбегают по стеклу одинокие капли, соединяясь в ручейки, потом в реки, и полноводным морем стекают вниз с жестяного карниза.

Дождь я не любила. Серое небо, мерный стук дождевых капель, звук шуршащих по лужам автомобильных шин погружали меня в тоску и мрачность. «...дождь слезой по стеклу бежит и в размытом небе дрожит».

То ли дело зима. С наступлением холодных дней все щели в окнах тщательно затыкались тряпками и заклеивались бумажными полосками. Варили «клейстер» - мука с водой доводились до кипения, вот и клейстер. Попросту очень жидкое тесто.

Между оконными рамами плотно укладывали старые вещи и сверху, для красоты, мама клала вату. В сильные морозы стёкла изнутри затягивались толстым слоем инея. Узоры из снежинок фантастическим образом переплетались... При самом малом воображении можно было продышав окошко в инее вообразить тройку лошадей, лихого ямщика, корабль в снегах...

С наступлением весны расплющив нос о стекло и скосив глаза вниз, можно было рассмотреть свисающие с карниза сосульки.

Затем наконец-то приходят тёплые летние деньки, возвращаются птицы со звонкими голосами. Когда мне было лет пять, мы жили совсем рядом с рекой. Я играла в высокой влажной траве. Поздний вечер, темнеет. Смотрю – идёт мой старший брат Виля с другом. На плече какие-то палки длинные тащит. Я сразу к нему:

- Виля, Виля, ты куда идёшь? Возьми меня с собой!

Виля мне отвечает:

- Отстань! Некогда мне.

Я опять к нему:

- Виля, я с тобой! Я тоже хочу.

Брат у меня красивый. Волосы волнистые на лоб свесились. Плечи широкие, ладони крупные. На нём светлая рубашка с закатанными рукавами, тёмные брюки на тонкой талии ремешком перехвачены. Сильная шея напряжена – палки тяжёлые, он их рукой крепко держит. Походка у Вили лёгкая, быстрая. Он как будто скользит по блестящей траве.

Друг его посмотрел на меня и сказал Виле:

- Ну её. Мешать только будет.

Я рядом бегу, за штаны хватаюсь, кричу громко:

- Не буду мешать, не буду... Виля! Я с тобой хочу! Куда ты?

Брат остановился и говорит:

- Нам на лодке надо, мы быстро. Мама ни за что не разрешит, ругаться будет.

«На лодке! Вот это да! Я ещё ни разу в жизни на лодке...»

- Виля, не будет она ругаться, не будет. Я не скажу, она не узнает.

Виля вздохнул.

- Скажешь, ты сама ей скажешь всё. - И опять быстро пошёл.

- Не скажу, не скажу! Честное слово не скажу. – бежать тяжело. У мальчиков ноги длинные, они же большие уже. А у меня короткие, мне их быстро двигать надо. «Если не возьмет – точно заплачу. И всё, всё маме расскажу» - мелькает в моей голове.

- Пожалуйста, ну, пожалуйста! Я правда, честное слово маме не скажу!

Тут Вилин друг остановился, и я увидела огромную пузатую лодку. Парень стал толкать лодку в воду и сказал Виле:

- Помогай, что ли.

Виля бросил палки на песок, - оказалось это вёсла.

Я кинулась помогать сталкивать лодку в воду. Лодка скрипела, упиралась всем дном в песок. Потом Вилин друг крикнул: «Навались!» Я изо всех сил вцепилась в доски, упёрлась сандаликами в песок – и лодка, недовольно качая толстыми боками, поползла к воде. Это было так здорово!

- Виля! Я честное пречестное не скажу!

Но брат уже сдался.

- Скажешь, - проговорил он протягивая ко мне руки. – Давай посажу, а то ноги замочишь.

Я в середине лодки на каких-то вещах. Виля на вёслах, другой мальчик на корме. Река огромная, до самого неба, блестящая, живая. Берега далеко, но мне не страшно – я же с братом.

Уже темно, на небе полная луна и звёзды. Мальчики тихо переговариваются. Поглядывая на брата – не заругает? – опускаю в воду руку. Речка обрадовалась, тихо журча ласкает мою ладошку с растопыренными пальцами.

- Эй! Ниже не наклоняйся, вывалишься ещё, - окликнул меня брат.

«Заботится!» - Не бойся, не упаду, - я счастливо вздохнула.

Виля откидывался назад и вёсла, глубоко погружаясь в воду, двигали лодку вперёд. Затем он толкал плечи вперёд и вёсла, скрипя уключинами, выныривали из воды и птичьими крыльями проносились по воздуху. Затем снова ныряли в воду, широко вспарывая поверхность. И опять, и опять... Лопасти у вёсел старые, морщинистые. Вода скатывается по старому дереву, затекает во все ямки и канавки и делается цветной. Сиреневая дорожка переходит в синюю, зелёная вдруг сверкнёт лунным золотом и делается красной. Поперёк реки бежит нервная, дрожащая лунная дорожка. Небо доброе, чернильно синее и глубокое, почти как речка. Мир вокруг меня огромный, ласковый, тёплый... Куда мы плавали, зачем, что делали ребята – я не знаю.

Мы идём домой, брат держит меня за руку. Брат идёт размашисто, а я бегу, чтобы успеть за ним. В душе бушует восторг, я начинаю скакать на одной ноге, спотыкаюсь... Брат подхватывает меня и проносит несколько шагов по воздуху. Сильный! Я вон какая большая – мама всё время говорит: «Ты уже большая, » - а он меня одной рукой нести может.

На фоне серо- синего неба наш дом казался огромным чёрным кирпичом. Не доходя до входной двери несколько метров, Виля остановился, повернулся ко мне:

- Ты помнишь? Обещала молчать.

Я запрокинула голову назад и смотрела вверх, брату в лицо:

- Я не скажу, помню, помню. Честное слово ничего не скажу.

Торопливо убирала свободной рукой волосы с лица, подскакивала на месте от нетерпения.

- Скажешь. – Виля не верил мне. – Сразу всё скажешь.

- Нет, нет! Честное-пречестное слово, не скажу.

Наконец Виля широко распахнул дверь. В чёрной стене образовался ярко-жёлтый прямоугольник живой пульсирующей жизни. Я шагнула наконец в эту жизнь к маме, сидящей за столом с шитьём и папе, читающему газету. Сердце нетерпеливо толкалось в горле.

- Я на лодочке каталась! – счастливо выпалила я наконец-то и медленно повернулась к брату...


Многое было в моей жизни – свадьба, рождение двух дочерей, ночная бомбёжка в Кабуле, приезд в Сан - Франциско. Но самое радостное, самое счастливое воспоминание моей жизни – плеск воды, лунная дорожка, цветные блики на выщербленной лопасти старого весла. Ярко-жёлтый прямоугольник в чёрной стене, мои слова и любящий, всё понимающий взгляд моего брата.





Часть 4. Коридор и ванная.


... Если, войдя в квартиру, повернуть налево по коридору, то сразу за дверью стоит самодельная низкая скамеечка – папа садился на неё, надевая туфли и завязывая шнурки. Папе наклоняться опасно – может «радикулит схватить». Однажды «схватило» при мне, мы с мамой с трудом довели согнутого в поясе папу до кровати. С той поры появилась эта скамеечка.

Над ней висит небольшое настенное зеркало в деревянной широкой раме. А дальше, во всю длину коридора что-то вроде платяного шкафа самодельного, затянутого ситцевой занавеской.

Там на самодельных же вешалках висели сезонные вещи – плащи, пыльники, кофточки – летом. С наступлением холодов там висели тёплые зимние вещи. Там же весела какая-то рабочая одежда: фуфайки, спецовки, рубашки – для работы в сарае, колки дров, посадки картофеля. Да мало ли для семьи из пяти человек.

На верхней полке хранились головные уборы, тоже по сезону. Кроме того там находились вещи, которыми пользовались время от времени, изредка. Такие как мясорубка, приспособление для выдавливания очень красивых розочек из крема, запасные электрические лампочки, свечи...

Всего не упомнишь. Все эти вещи были тщательно разобраны, завёрнуты в старые газеты, уложены в коробки и коробки были аккуратно завязаны самодельными ленточками. Делались эти ленточки очень просто – от старой простыни или случайно оставшегося куска ткани отрезалась полоска 2-3 сантиметра шириной. Вот тебе и ленточка! Короткая? Берёшь другую такую-же, завязываешь на два узелка, и получаешь необходимую длину.

На каждой коробке был наклеен специальный листочек, на котором химическим карандашом папиной рукой было написано: «Мясорубка», или «Для торта». Заблудиться в этих коробках было не возможно.

Дальше, направо, совсем уже маленький коридорчик, ведущий на кухню. Поперёк этого коридора закреплены несколько широких досок. Там хранится сезонная обувь в коробках. Перед укладкой обувь тщательно чистили, смазывали растопленным свиным салом на пару часов, затем протирали сухой тряпкой. Внутрь набивали смятые газеты, туго. Затем каждый башмак заворачивали в газету, и уже потом укладывали со своей парой в коробку. На коробках были сделанные папой наклейки: «Маня. Туфли осенние», или «Фуля. Ботинки зимние», и т.п.

На двух нижних полках хранилось варенье в банках. Сейчас в это трудно поверить, но было время, когда не было полиэтиленовых пакетов, пластмассовых крышек, пластиковых бутылок. А ведь и тогда люди жили как-то, варенье точно хранили.

Банка варенья накрывалась тетрадным листом бумаги – лучше калькой, сверху клали тряпочку и завязывали знакомой нам ленточкой. И, конечно, наклейка с датой изготовления: «Малина. 1956 год», «Вишня сухая. 1957 год.»

На полу, под полками, в посылочных ящиках хранятся хозяйственные мелочи: молоток, пассатижи, гвозди, старый чугунный утюг, эмалированное ведро, пустые банки. Ещё какие-то вещи...

Следующая – дверь в ванную комнату. Совмещённую с туалетом, конечно. Справа фаянсовый белый умывальник. Прямо напротив двери унитаз с высокорасположенным смывным бачком. Слева – огромная белая внутри чугунная мечта – ванна. С дровяным титаном для подогрева воды. Синего цвета. Это теперь ванны в каждой квартире, а тогда...

В посёлке Комсомольский Куйбышевской области я впервые увидела унитаз. Шикарная вещь! Особенно мне нравилась подвешенная на металлической цепочке к бачку белая фаянсовая в форме перевёрнутой сосульки гирька для спуска воды. Дёргать её и спускать воду можно было сколько угодно, пока мама не застучит в дверь. Мама вообще настаивала, чтобы я дверь не закрывала – а вдруг упадёшь? Ну уж нет, семь лет всё-таки...

Один бывший пятилетний мальчик рассказал мне, как он всё время просился к маме на работу. Мама иногда брала его, удивляясь. Там же скучно, а идти до работы было ого-го сколько. А дело было в том, что у мамы на работе был унитаз и фаянсовая белая ручка на цепочке, для спуска воды. (Пятилетнему мальчику полгода назад исполнилось 70 лет.)

    Мылись мы в своей комнате в цинковом корыте (у нас была комната в трехкомнатной квартире). Потом мальчишки во дворе сказали, что где-то недалеко строятся дома новые, и в каждой квартире есть ванна, чтобы купаться. Ванна, говорили они, раз в десять больше корыта и внутри белая, как унитаз. Только не бьётся, они проверяли. Я так и не решилась туда сбегать. Это говорится, что недалеко, а на самом деле... Папин то ремень всегда висит на стене, зацепленный пряжкой за гвоздик.

А потом р-раз – и мы переезжаем в Волжский в квартиру с ванной. Если б я там, в Комскомольске, знала про ванну с умывальником, все бы обзавидовались. А так что же... Буду одна радоваться.

    В конце лета потолки в коридоре, кухне и ванной мама белила извёсткой. (Теперь я понимаю – это делалось к «рошешана», еврейскому новому году). Приносился специальный высокий настил, который назывался «козлы», с ударением на букву "о" в первом слоге. Мама становилась на табуретку, затем на козлы, рядом ставилось ведро с побелкой. И пошла махать мочальной кистью. Так ловко у неё всё получалось, так лихо и споро... В общем, мне тоже захотелось. Пример заразителен... Уговорила родителей с трудом. Залезла я на козлы. Мама с папой стояли по обе стороны, расставив высоко поднятые руки. Папа повторял, взволнованно блестя очками:

- Осторожно... Маня, я волнуюсь... Только будь осторожна.

- Фуля, не волнуйся. Я её держу – голос у мамы был очень недовольный.

Но самое главное – это было очень, очень трудно. Жидкая побелка потекла по рукам. Кисть дурацкая не держалась в руке, двумя руками неудобно было. Сразу заболела шея. Оказалось, я не такая ловкая как мама, совсем несильная. Через несколько мучительных минут я согласилась слезть с козел. Папа был доволен, в маминых глазах мелькнула усмешка...

Так мы и жили день за днём: утро, день, вечер...


Я гостила у братьев Тацковых, на первом этаже. У них была игра, где нужно было бросать кубик и передвигать фишки разного цвета. Мы играли азартно, шлёпая друг друга по рукам и толкаясь. Слышались возгласы «Куда лезешь? Моя очередь», «Сама иди! Считать не умеешь», «А ты тут не командуй!» и т.д.

На самом деле всё проходило очень мирно, все трое хохотали без остановки.

Неожиданно раздался стук в дверь, - стучали громко, кулаком.

- Иду, иду, - бабушка Тацкова семенила к двери, - Дверь сломаете!

И опять теперь уже бешеный стук в дверь.

- Фирка здесь?

Я вскочила и тонким от волнения голосом выкрикнула:

- Я здесь, здесь...

- Беги домой, к тебе брат из армии приехал!

Саша и Слава Тацковы с белесыми чубчиками и вытаращенными голубыми глазами застыли открыв рты – у них то брата в армии не было никогда! Бабушка, улыбаясь всеми морщинами, резво распахнула дверь. Я взметнула косичками, зацепив Сашу, перескочила сбившиеся от нашей возни половички, и выскочила из квартиры.

Гигантскими шагами не бежала – летела я по лестничным маршам. В окно видно было, как к нашему подъезду сбегается ребятня. «Мой брат, мой брат, - стучало в висках, - при-шёл, при-шёл!»

Дверь в нашу квартиру распахнута. И стоит... Высокий, широкоплечий военный с таким знакомым наклоном головы. Рядом, на стуле, небрежно брошена шинель.

- Ви-и-л-я-а! – кричу я изо всех сил.

Военный резко оборачивается. Сапоги начищены, пятки вместе, носки врозь – прямо как на параде. На гимнастёрке «пуговицы в ряд» горят огнём, белый подворотничок подпирает мощную загорелую шею. Волосы коротко пострижены, полноватые губы раздвинуты в улыбке.

Виля держал в руках солдатский ремень – хотел затянуть его на талии и красиво расправить складки гимнастёрки.

Увидев меня, брат резко отбросил ремень, и широко раскинул руки. Я добежала наконец до  нашей квартиры, оттолкнулась и прыгнула высоко... Обхватила брата ногами, руками   обвила шею и колючий затылок, вдыхала запах «Шипра».

Виля прижимал к себе моё тощее тельце и дышал в ухо «Ну здравствуй!»

Мой старший брат вернулся домой.