Земля обетаванная

1. Утро
Поезд, набирая скорость под парами и вальсирующим звуком шпал, нёсся в сторону Бердичева. Три силуэта, как брошенная в обозе утварь беженцев, подвергшихся внезапной бомбардировке, возвышались над стогом сена, который мягким и ровным ковром  покрывал досчатый пол вагона. В вагоне дуло, так как отверстия в стенах и потолке, пробитых автоматными очередями  и шрамами недавних возгораний, гоняли по вогону весенний, промозглый воздух из стороны в сторону. Обитателями вагона была семья с маленьким ребёнком. Контуженный солдат с заросшим лицом и с полусогнатой изуродованной правой рукой, одетый в старую шинель c серым повязанным вокруг шеи шарфом, лежал на спине, переодически похрапывая и бормоча непонятные слова. Рядом с ним лежала его жена, изнемаждённая от голода и непосильного мужского труда. Она прижимала к груди трёхлетнего ребёнка, укутанного в тряпки, мало напоминающие детскую одежду. Ребёнок спал спокойно, он недавно поел, съев кусок ржаного хлеба, выпеченного вперемешку с толчёной древесиной, запив стаканом тёплой воды, с разведённым в ней молоке. Семья возвращалась из эвакуации, где в  далёкой Сибири, она воссоединилась, по возвращении из госпиталя главы семьи, израненного, кантуженного, но живого. Внезапно, женщина повернулась на спину, на её изнемажжённом лице появилась испарина, голова вращалась со стороны в сторону, а губы шиптали “Сашенька, майн таер ингэлэ – мой дорогой мальчик не уходи, пожалуста, не умирай!” Прошло, уже три года с момента смерти старшего сына, но её маленький Шайке-Сашенька и умершая на год позже пятилетняя Ида приходили к ней почти-что каждую ночь. Она каждый раз снова и снова переживала мгновения их ухода, мольбы к Б-у и к окружающим о помощи, которые мучительной болью обжигали её измученную и опусташённую душу. Только маленький Миша, по случайности пережевший эпидемию тифа и голод, крепко вцепившись в неё, удерживал её в этом жестоком, холодном и агрессивном мире. Внезапно, проходящий встречный паровоз, сигнальным звуком разбудил мужчину и женьщину, маленький Миша издал плаксивые звуки и тут-же затих, возвращаясь в негу теплого и нежного сна.  “Хайке, ты в порядке? ” - спросил глава семьи. Вместо ответа он услышал стон, прозвучавший при выдохе воздуха из груди. “ Вус от пафиерт – что случилось”? – спросил её муж. Вместо ответа он услышал скуляший, тихий вой Хайки. “Арон, зэй зэнэн гикимэн оф ци штарбн нох а мул -  они приходили, чтобы снова умереть”- заливаясь слезами, вся дража, как в лихорадке, провыла Хайка. Арон достал из походного серого мешка солдатскую фляжку, металлическую чашку, бутылку с водой и кусочек хлеба. Он вылил немного содержимого фляжки в чашку, оторвал кусок хлеба и направился в сторону жены. Он встал на колени, обняв жену за шею правой израненной рукой, а левой влил содержимое чашки, сквозь дрожащие губы Хайки. Хайка закашлевшись, покраснев, вскочила на ноги. Через несколько мгновений откашлевшись, вытерев рукавом слёзы, она подошла к сыну, который проснулся из-за шума в вагоне и пробивающихся сквозь отверстия лучах солнечного света, напоменающих копья рыцарей. Поезд, замедлил скорость, Арон протянул кусочек хлеба Мишке, а сам сделал глоток с фляжки. Хайка повязала голову тёплым шерстяным платком, спрятав седеющую прядь, нечёсанных, волос. Они, молча собрали несколько вещевых мешков, готовясь выйти из вогона. Через полуоткрытую дверь были видны развалины, кучи не убранного мусора, заколоченные избы и стаи диких и голодных собак, охотившихся за съедобной добычей. Вдруг поезд дёрнулся и остановился. Арон открыл дверь, и, взяв мешки, прыгнул на землю. Хайка передола ему Мишу. Потом, обхватив жену за талию левой здоровой рукой, он опустил её на землю. Оглянувшись, они с первого взгляда не узнали родного города. Красавица – старинное, каменное здание городского вокзала стояло в руинах после немецкой бомбардировки в январе 1944 году. Арон взял в руки мешки с нехитрыми пожитками и едой. Хайка несла на руках Мишу, который смотря по сторонам, показывал пальчиком на интересующие ребёнка детали окружающего, незнакомого мира. Выйдя на улицу Карла Либкнехта,  семья остановилась, пытаясь остановить попутку или телегу, чтобы доехать до своего довоенного жилища. Привокзальные часы чудом сохранившиеся, на полусогнутом металлическом столбе, показывали 07:35. Улица была почти что пуста. Редкие прохожие, стуча каблуками  и новыми костылями, быстро проходили, как правило, притупив свой взгляд куда-то в землю. Редкие попутки пролетали вдоль дороги, загруженные людьми или военными. Вдруг издали показалась повозка, нагруженная сеном и бидонами.  Повозкой управлял мужик с седыми большими усами шапкой набекрень и коротком тулупе. Арон подбежал к повозке и спросил ездока: "Отец, до центра подкинешь?" Ездок внимательно изучил Арона с ног до головы и с ухмылкой ответил: "З яких це пір українець жиду батьком став?".  “С 1917 года"- невозмутимо ответил Арон. “Гаразд, тільки чим платити будеш?" – спросил кучер. Арон достал 100 рублёвую бумажку. “Этого хватит!" – настойчиво сказал Арон. Семья взгромоздилась на повозку и старая, худая лошадь медленно поволокла её в сторону центра.
2. Внезапная встреча
С центра, в сторону Цветочной улици семья пошла пешком. Холодный мартовский воздух не мог загасить запахи гари, разложения и выхлопных газов пролетавших мимо машин. Серый и холодный, как перележавший труп в морге, встречал родной город своих возвращенцев. В этом городе они родились, выросли, встретили и полюбили друг друга. В этом городе родились трое их детей. В этом городе жили и мученически погибли их родители.  На еврейском кладбище этого города лежали их предки. Сегодня, город стоял в руинах.  Вот семья повернула за угол, где издали, возвышалось очаровательное светло-розовое здание костела св. Варвары.  Внезапно, Арон и Хайка услышали до боли знакомый голос, который надрываясь, звал "Чимадон!". "Чимадон" была детская кличка Арона, которой его одарили одноклассники по хэдэру, в котором Арон проучился три года. "Кто же это может быть? "- подумал Арон. Четыре года войны странствий и горя, напрочь, выбили у него из головы память о друзьях детства и довоенных лет. Арон, держа в левой руке мешки, и Хайка с Мишей на руках, повернулись на зов. По тротуару с сильным грохотом неслась самодельная деревянная повозка. Вместо колёс на двух осях были установлены металлические подшипники, которые двигаясь по не ровной дороге, производили жуткий грохот. Безногий и одноглазый инвалид восседал на повозке, отчаянно отталкивался деревянными рукоятками от земли и приводил повозку в движение. На его изуродованной левой руке, как антенны рации, торчали два пальца: большой и мизинец. Два эти пальца с отчаянием сжимали левую рукоятку, ничем не уступая, по эффективности здоровой, правой руке. Из под приоткрытой шинели, виднелся орден красной звезды и орден солдатской славы."Фэрдэлэ, неужели это ты!?"  - с ужасом и радостью одновременно, спросил Арон. "Привет Хайке!" – приветствовал Фэрдэлэ жену друга. "Скажи своему шлемазлу, чтобы он нагнулся для поцелуя, мне уже до него не дотянуться". Арон, бросив мешки, и встав на колени, со всей силой обнял друга. Фэрдэлэ, прослезившись, единственным глазом, и вытерев слёзы рукавом, спросил":А вы откуда" ? "От туда!" – ответил Арон. "Куда, я надеюсь, у нас обратной дороги нет" – добавил он. Фэрдэлэ хотел спросить: "Почему на руках у Хайки только один ребёнок? " Но что то подсказывала ему, что подобный вопрос лучше не задавать.
"Фэрдэлэ" – это кличка, которую Мотэлэ Шварц получил за внешнее сходство с лошадью. В одиннадцать лет, после пережитого голода и внезапной смерти матери, он перестал рости. Четверо детей на руках отца парикмахера, вынудили Мотэлэ пойти учеником каменщика на стройку, где его ждал скудный, но стабильный паёк. Принимая душ после работы в общей душевой, в которой мылся и Арон, работая в бригаде печников, неожиданно окружающие обратили внимание, что размер мужского достоинства Мотэлэ приобретает всё более внушительные размеры. После празднования Мотэлэ бар мицвы, его чемпион стремительно преодолел линию колен, устремляясь всё ниже и ниже. Хаим Портной предложил наградить Мотэлэ кличкой "Дрейфус", от слов "Дрэй фис  - три ноги". Но Арон настоял на имени "Фэрдэлэ", так как измученное лицо Мотэлэ, с выпуклыми тёмно-коричневыми глазами и огромной нижней челюстью напоминало морду лошади или осла. В придачу улыбаясь, Мотэлэ оголял дёсна, демонстрируя идеально белые и крупные зубы, а его оттопыренные уши, имеющие привычку спонтанно дёргаться, завершали его "принадлежность" к семейству лошадей. “Ты нашёл свою семью? “- осторожно поинтересовался Арон. “Да " – потупив взгляд, ответил Фэрдэлэ. Они вместе с вашими лежат в братской магиле у старой цитадели. Арон вытащил из мешка две металлических чашки и кусок хлеба. Он разлил спирт по чашкам и переломил хлеб передовая чашки и хлеб Фердэлэ и Хайке, оставив себе фляжку. “Да будет земля им пухом!”- произнёс Арон. “Да простят они нас, что поминаем их как гоим!” – тихо сказал Фэрдэлэ и они, отхлебнув содержимое, откусили по кусочку хлеба. “Так ты вернулся домой?" – спросил Арон.  “Да какое там, сейчас в моём доме живёт украинская многодетная семья, а я занимаю в нём подвальное помещение. Так оно лучше, потому что вся обстановка в доме напоменает мне…….” У него на единственном  левом глазу выступили слёзы и он замолчал. Чтобы хоть как-то смягчить обстановку, Арон, складывая чашки, спросил: “Скажи, а война пощадила, хотябы твоего красавца?” “О да!” – ответил он. Как сказал бы поэт: “Судьба снабдила меня хреном, мне не оставив ни хрена!”
3. Вселение
Подойдя к своему довоенному жилищу, Арон и Хайка, обратили внимание, что их дом обитаем. На крыльце постелена дорожка для вытирания ног, из трубы на крыше идёт дым, а на дворе между шестом и домом на верёвке аккуратно развешено бельё. "Инц от мэн ду ништ геварт - Нас здесь не ждали!" – задумчиво произнёс Арон." Послушай Хайке, нам не удастся сейчас войти в свой дом, занятый местным отрепьем, чтоб оно горело!  Вначале, пойдём, найдём себе ночлег, надо покормить Мишку, а я попробую что-нибудь придумать". Арон с семьёй направились в сторону бывшего дома Фэрдэлэ, но видно сегодня был их день. Отойдя не далеко от своего дома, семья внезапно наткнулась на Ивана, служившего у них до войны воспитателем у детей. После пережитого им украинского голодомора, будучи ребёнком в восьмилетнем возрасте, Иван перестал умственно развиваться хотя внешне, он выглядел очень внушительно. Высокий, подтянутый красавец брюнет с чёрной бородой, играл с детьми в войну и строил песочные замки. Он обожал собак и кошек, которые отвечали ему тем же, собираясь в стаи и идя рядом с ним. У Ивана всегда находился для них лакомый кусочек. "Ваня!" – радостно вскрикнули Арон и Хайка. Ваня узнал их, улыбнулся щербатым ртом и раскрыл объятия. Они долго стояли обнявшись. Ваня был для них той невиданной ниточкой, которая соединяла их с довоенной жизнью, с их близкими, а главноё, с их детьми, которые, навечно, нашли покой в мёрзлой земле далёкой Сибири.
 Войдя в дом, где  жил Ваня с родителями, гости заметили, что на лампадке, рядом с иконою, расположились фотографии отца семейства и двух старших братьев в военной форме. Ванина мать, жизнерадостная и цветущая до войны женщина, неподвижно лежала на кровати с приоткрытым ртом и смотрела в одну точку.  При этом, у неё в углу рта стекала слюна и она абсолютно не реагировала на присутствующих.  Арон, оставив семью в доме, направился в сторону Горисполкома, для выяснения о месте их будущего проживания.  Здание было переполнено людьми. В основном это были женщины с детьми на руках. Они кричали, ругались, что-то доказывая друг другу. Огромная очередь стояла у секретариата. Усталые, голодные, обескровленные люди пытались записаться на приём к всесильному чиновнику, который периодически открывая дверь, призывал присутствующих к тишине, якобы они мешают ему работать. Особенно быстро администратор обслуживал людей с еврейской внешностью, они как ошпаренные выскакивали из кабинета, раскрасневшиеся, а некоторые в слезах. Арон понимал, что ничего хорошего ожидать не придётся,  поэтому он решил сыграть экспрессивную роль контуженного. Он расстегнул шинель, оголив медали "За храбрость" и "За боевые заслуги". Когда к концу рабочего дня подошла его очередь, он, похрамывая и тряся руками, вошёл в кабинет. В кабинете в военном френче, развалившись  в мягком кресле, восседал лысоватый, с упитанным лицом советский чиновник - администратор. Чиновник,  с некоторой иронией посмотрел на хромающего инвалида с трясущимися руками, который пройдя в кабинет, вплотную подойдя к хозяину кабинета, трясущейся левой рукой положил заявление написанное кривым почерком на стол. Далее, на стол легли военный билет и паспорт. Придвинув к себе документы, и осмотрев пришедшего с ног до головы, он иронично сказал:  "Интересно получается, столько Вашего брата, уложили немцы, а не успели они уйти, то как будто и войны то не было, как саранча, Вас опять нахлынуло, непонятно откуда." "Лллллииииично я ккк Вам пришёл от товарища Ссссниткина" – заикаясь и смотря сквозь администратора отрешённым взглядом, сказал Арон. Лицо администратора, внезапно стало менять цвет. Вначале, цветущий, розовый поменялся на пунцовый, пунцовый сменил серый с зеленоватым оттенком. Он, привстав, не веря услышанному спросил: "А откуда ты знаком с начальником НКВД?  " "Яяяяя быллллл его пппппечником.   Пппоследний раз, в янннннваре 1941 года, я ппппппереложил четыре печи в его доме" – также спокойно ответил Арон. " Он мммммне сказал, что вы восссссссстановите ссссссоциалистическую спппппправедливость для ииииииинвалида войны и для его семьи.  Вы мммможете ппппозвонить к нему и ппппроверить" – также невозмутимо сказал Арон. Через пять минут, Арон выходил из Горисполкома с новеньким ордером на квартиру и указом о выселении нынешних обитателей дома." Этот поц, как видно, никогда не играл в карты и поэтому не знает, что такое играть ва-банк" – ухмыляясь, подумал он. Арон, перестав хромать, направился в сторону районного отделения милиции. Уже начало темнеть, когда к дому номер 7 на Цветочной улице подъехал чёрный воронок. Из воронка вышли два милиционера и Арон. Милиционеры, безцеремонно начали бомбить кулаками в закрытую дверь. "Открывай, милиция!" – громко скандировал лейтенант. Дверь открыла “новая обитательница” дома семейства Дрот. По её белому как снег лицу, было видно, что она перепугана. За ней стоял глава семейства и трое их детей. Но смятение обитателей дома усилилось, когда в дом вошёл бывший хозяин этого дома. "По какому праву вы врывайтесь в мой дом? "– пискляво завопил глава семейства. “А потому праву, что вы обязаны освободить жилплощадь настоящим хозяевам, согласно этим документам, востонавливающим социалистическую справедливость! "– треся перед лицом хозяина новенькими документами, скандировал лейтенант. “Куда же нам деваться?" – визгливо пропищала “новая хозяйка жилища”. Хозяин повернулся в сторону Арона и прищурив глаза сказал: “Ну что, грязный жид, радуешься, мало Вас иуд пархатых немец поубивал, вы опять как крысы лезите из всех ще……”  - неупев договорить фразу, вдруг Арон издал истошный крик, показывая в сторону иконы напротив которой горела лампадка. “Товарищи, у нас на этом месте всегда висел портрет товарища Сталина!” – округлив глаза и раскросневшись как рак, выполил он. Вдруг Арона стало колотить, он вцепившись в горло главы семьи здоровой рукой,  треся неприятеля завопил: “Пока я кровь проливал за нашу Родину, ты, куда сволочь дел портрет товарища Сталина? ” Мелиционеры подскочив к Арону, насилу оторвали его от “нового обитателя дома”. “Дайте я разбирусь с этим врагом народа, с этим предателем, с этим полицаем!" – вырываясь из рук мелиционеров, кричал Арон. “Товарищ  Дрот, возьмите себя в руки, успокойтесь, дайте нам, представителям власти, разобраться с этими подозрительными элиментами! " – скандировал лейтенант. Повернувшись к сержанту, лейтенант отдал приказ: “Отвезти, задержанных, в отделение милиции, для выяснения обстоятельств незаконного вселения и глумления над образом вождя. “ Под детский плач и проклятия, перемешанные мольбами, “новых хозяев дома”, не дав им даже надеть верхнюю одежду, повели в сторону воронка. Арон, оставшись один в своем доме, сел на стул, он был опусташён. Больше всего в этой ситуации его добил плач и испуганные глаза ничем не повинных детей. Но в это самый момент он, как наяву, увидел своего отца, который обняв его за плечо и качая седой головой, сказал: "Дус вус эс гейт аройс финн дер кац зугт мяу – то, что выходит из кошки говорит мяу!"
4. Экспроприация украденного
Ночь пролетела как одно мгновение. Арон и Хайка, уставшие от переполненного событиям дня, лежали рядом с открытыми глазами не моргая. Иногда, им казалось, что волшебное мгновение переносит их в объятия долглжданного сна, но неизвестная сила выталкивала их назад, возобновляя тяжёлые мысли, без остановки, крутившиеся у них в головах. Миша, спал в детской кроватке, оставленной прежними хозяевами, в бывшей комнате его покойной старшей сестры Иды, где она жила с бабой Ханой – матерью Арона, расстрелянной немцами у цитадели в первые дни войны.  Поднявшись утром после бессонной ночи, умывшись ледяной водой, съев по куску хлеба, посыпанного сахаром и выпив по чашке кипятка, семья начала изучать содержимое квартиры. Большей части мебели не хватало, вместо неё, на кухне стоял чужой буфет с посудой, детские комнаты пустовали, только гвозди на стенах напоминали, что когда-то на них висели портретные фотографии детей и родителей. Только огромная двух спальная кровать, напоминала о довоенном семейном благополучии, да старый деревянный шкаф без ручки, в котором Арон обнаружил часть своей довоенной одежды. Хайка занялась уборкой квартиры. Первым делом, она залезла на стол и сняла икону с погасшей лампадкой.  “Что нам с этим делать?” –  машинально, протирая икону полотенцем, спросила Хайка. “Это же старинная антикварная вещь. За вырученные деньги, мы сможем, сытно питаться целую неделю!” – с видом знатока сказал Арон. “Я ни когда не слышала, чтобы еврей торговал иконами” – иронично парировала Хайка. "За то, мы с тобой отлично знаем, не понаслышке, что такое голод" – парировал Арон. "Аз мэн вил какэн, лозт мэн зих аруп ди ойзн – Захочешь срать, штаны снимешь! - "добавил он. “Нет!” утвердительно сказала Хайка, я отнесу её в церковь, нам чужого не надо. Миша играл в куклы и деревянные игрушки, оставленные детьми бывших постояльцев дома. В это время постучали в дверь. Арон открыл дверь, на пороге стоял Иван. Он, как всегда, улыбался! “Заходи Иван" – пригласил Арон. Когда Иван зашёл в дом, Арон спросил его: "Знаешь ли ты, кого нибудь, кто может мне подсказать, кто забрал из этого дома мебель и вещи моей семьи?” “Я знаю, дядя Арон" – с улыбкой ответил Иван. Молва, о тримфуальном возвращении семьи Дрот в “родные пинаты", разлетелась по всему городу. Соседи в ближайших домах, будучи свидетелями вчерашнего происшествия, с солидным приукрашиванием событий, распространяли сплетни своим знакомым. Поэтому, когда Арон  и впереди идущий Иван вышли из дома, соседи в некоторых дамах нервно стали закрывать занавесы и даже ставни. Арон заметил это и запомнил тех, которые наиболее активно маскировались, как потенциальных мородёров и будущих кандидатов на экспроприацию у них собственного имущества. Некоторые жильцы открывали сами, лебезя и жалуясь на тяжёлую их долю и с неохотой расстовались с фрагментами мебели и кухонной утварью. Были такие, которые не хотели сами открывать, тогда Иван, взяв в руки топор пытался разрубить ставни со стёклами, вынуждая обитателей дома сдаться и открыть. Арон с Иваном, молча, забирали, украденное у семьи Дрот добро, и переносили его обратно в свой дом. У дома бывшего полицая  Бондаренко, их ждал хозяин с топором, и часть соседей, у которых Арон успел побывать с “визитом” . Чем ближе приближался Арон, тем отчётливее он слышал проклятия и угрозы в свою сторону. Это на мгновение вернуло его в далёкий 1919-й год, когда в пожаре погрома, устроенного петлюровцами, погиб его отец. “Жидовское отродье, только подойди, и я отправлю тебя на свидание с твоей мамашей! Люди, не стойте, бей жида душегуба, христопродавца!” – вопил не своим голосом бывший полицай. Арон, внешне выглядел обсолютно спокойно. Он вплотную подошёл к толпе. Затем он задумчиво всунул руку в левый карман и извлёк оттуда ручную гранату, названную в народе “лимонкой". Бондаренко не ожидая такого поворота событий, словно заваражённый смотрел, как Арон поднёс исковерканые пальцы правой руки к чеке. Толпа начала редеть. Один, из раннее экспропреированных соседей Ароном, схватив палку, попытался выбить лимонку из рук Арона. Молниеносный удар в голову, нанесённый Иваном, сбил его с ног. После этого, толпа растворилась за считанные минуты, и  только Арон с Иваном и Бандаренко с женой остались во дворе их дома. “Я надеюсь не в ваших интересах быть похоронеными частями” – сказал Арон, проходя вместе с Иваном,  мимо оторопевшей семьи в их дом. Через какое-то время, Иван с Ароном выносили огромный салонный буфет, набитый гримящими посудными сервизами, а так же другими предметами и вещами. “Оставьте, хотя бы, наши вещи!” – пискляво пропел Бондаренко.  “Освободите дорогу!” – невозмутимо в ответ сказал Арон, засовывая опять руку, в левый карман шинели. Жена хозяина стояла в глубине двора, причетая: “Жиды опять грабят нажитое непосильным трудом!  Вначале, большевики с жидами, потом немцы, теперь опять жиды!” Через полчаса, Арон с Иваном вернулись к дому Бандаренко и продолжили экспроприацию, вытаскивая комод и ковёр. Хайка к обеду, наспех сварила  суп с кортошкой и  морковью. Накормив ребёнка, подала к столу суп, за которым, усталые, сидели Арон и Иван. Внезапно, во дворе послышался громыхающий звук инвалидной каляски, и из-за приоткрытой двери показался Фэрдэлэ. Неизвестно откуда, он раздобыл кусок масла, буханку хлеба и бутыль горилки. “Ну что идн, пируем?!”- расплывшись лошадиной улыбкой, скандировал Фэрдэла, взобравшись с помощью Арона и Ивана на кухонный табурет.
5. Завещание
Разбирая вещи в буфете, вдруг изнутри буфета вывалилась фотография Ханы, матери Арона. Арон, как завароженный смотрел на фотографию матери, а по его щекам струились слёзы. Перед глазами стояли эпизоды довоенной жизни. Вот мать моет в тазике внучку, Иду, целуя её в мокрую головку. Вот мать укладывает спать маленького Шайку, напевая ему колыбельную. Арон, освободив буфет от содержимого, начал шарить в выдвежных полках, в надежде найти, что нибудь ещё из довоенной жизни. Вдруг ему показалось, что на нижней выдвежной полке, что- то написано на фанере. Он выдвинул ещё раз нижнюю полку, на которой почерком метери было написано на языке идиш: “Дорогие мои дети и внуки! Да сохранит Вас господь на долгие годы! Это моё последнее обращение к Вам. Завтра нас евреев собирают немцы у старой цитадели в 7:30 утра. Приказанно взять с собой все драгоценности, что есть в доме. Дети мои Вэйвл, Чарна и Арон найдите друг друга, будьте всегда рядом друг с другом, помогайте друг другу, а мы с Вашим отцом всегда будем молиться за Вас. С благословлением и любовью Ваша мать, свекровь и бабушка Хана”. Прошло время, Арон и Хайка живя в своём довоенном доме, не чувствовали себя дома. Бытовые проблемы легли на них тяжёлым грузом. В течении года, Арону так и не удалось устроиться на работу. Бывший печник с одной рукой был не востребован в этой специальности. Арон получал пенсию в 750 рублей и чтобы не умереть с голоду, он пошёл по пути торговли. Скупая на рынке оптом стельки, которые выносились из кожевенного завода, Арон вёз их в Вильнюские базары, где поштучно продавая их, покупал меховые шапки и литовское копчёное мясо, которые реализовывал на базаре Бердичева. Заработать много ему не удавалось, так как, львиная, часть заработка уходила на кормлении милиции, ОБХСС и начальство рынков. Семья с большим трудом сводила концы с концами. Однажды во время бессонной ночи, вдруг спальня Арона и Хайки заполнилась ярким светом, как будто кто- то включил прожектор. Вместе со светом, пространство заполнилось густым туманом, в котором отчётливо просматривались шесть фигур. Арон и Хайка, оторопевшие, лёжа на своих местах, не могли пошевелиться. Они в тумане узнали посетителей, это были: Борух и Хана - родители Арона, Шай Шапира с Идой - родители Хайки. На руках Боруха и Шая сидели старшие дети Арона и Хайки. “Дорогие дети!” – сказал Борух, при этом его голос вторило Эхо. “Мы пришли к Вам. Чтобы благословить и направить Вас. Собирайтесь и уезжайте в литовский Иерусалим, который станет для Вас землёй обетованной на долгие годы. Там родятся Ваши дети и внуки, там Вы будете счастливы и свободны. Мы будем всегда с Вами, мы будем молиться и охранять вас. А когда придёт Ваш час мы встретим Вас на святой земле,  чтобы Вы обрели вечный покой.” Вдруг, в одно мгновение, туман рассеился и погас свет в комнате. “Что это было, Арон?” – спросила Хайка, заливаясь слезами. “Наши родители и дети указали нам наш жизненный путь!” – ответил Арон. “Нам нельзя здесь оставаться, эта земля проклята, и если мы не послушаем их, то она затянет нас, как вязкое болото. Вокруг нас злоба, голод и беспредел! Нам надо уезжать и чем побыстрее.”  “ А что это значит, мы встретим Вас на святой земле, чтобы Вы обрели вечный покой?”- неодумевая спросила Хайка. “Поживём, увидим!” – ответил Арон и уснул глубоким и здоровым сном. Через год, семья, уже с двумя детьми, переехала в Вильнюс, который оказался для Арона и Хайки землёй обетованной на долгие годы.