Тритон

Я отняла его у мелюзги. Буквально из рук вырвала – истерзанного, полузадушенного, как раз, когда злодеи решали, что ему оторвать сначала – лапки или хвост… а может, голову? Я шла из хлебного домой мимо котлована, тянувшегося вдоль дороги, и услышала этот спор.

Когда-то рядом с нашей пятиэтажкой задумали построить еще одну – вырыли котлован, заложили фундамент, да так и забросили. С весны до поздней осени в глинистой яме, заполненной бурой жижей, квакали лягушки и родились комары. А на осклизлых берегах под сырыми камнями прятались шустрые плоскохвостые ящерки, чуть что, ускользавшие в мутную воду. Мальчишки ловили их, накрывая сверху консервными банками, и мучили.

Услыхав, что они задумали, я спрыгнула в котлован и принялась дубасить балбесов увесистой кошелкой с покупками, попутно обещая утопить их в этой грязной луже, если они еще хоть раз… хоть одного зверька… Не дослушав, шпана с визгом разбежалась, бросив добычу – воевать с пятиклассницей у них нос не дорос.

Я осмотрела тритона. Одна лапа у него была вывернута, волнистый гребень на спине уныло поник. Оставлять его здесь было опасно – мучители могли вернуться. Я сорвала прохладный лист лопуха, запеленала пострадавшего и отнесла домой.
Первым делом следовало вернуть его в родную стихию. Отыскав на кухне банку из под компота, я наполнила ее водой из котлована и пустила туда тритончика. Он обессилено растянулся на дне и замер. Что делать дальше я не знала. Земноводных мы еще не проходили.

Выручила библиотека, куда я примчалась перед самым закрытием, умоляя дать скорее книжку про водяных ящериц. Назад пришлось тащить два толстых тома и подшивку «Юного натуралиста». Изложенные в них подробности тритоньего меню, привели в замешательство. Мотыль, водяные блохи, икра лягушек – где ж я все это возьму?! Парочка дождевых червей, выкопанных в палисаднике – вот и все, что я могла предложить своему постояльцу.

Назавтра после уроков пришла в гости Надя. Увидев тритона, прилипла к стеклу носом: «Какой славный! Можно его погладить?»
– Ой, не надо! – испугалась я, вычитав накануне, чем это грозит ящерке. – Мы для него горячие, как печки, ожоги будут.
– Нежный какой, – удивилась Надя. – А что он ест?
Услышав про загадочного мотыля, рассмеялась.
– Да его в любой канаве полно! Хочешь, наловим?
– А разве мотыль не бабочка? Я думала, он вроде моли…
– Червяк это красненький, – объяснила Надя, – в иле живет. Всякая рыба его ест. Мы с дедом сто раз добывали. Дед в рыбалке толк знает, говорит, лучше нет наживки. У тебя сито есть?

Оказалось, нужно два ситечка – большое и поменьше, да ведерко. В тихой окской заводи, где шуршали прошлогодние камыши и тянула к небу зеленые стрелки молодая осока, мы затеяли свой промысел. Надя раздвинула стебли, зачерпнула ситом со дня жирной грязюки и стала промывать осадок. Когда на донышке почти ничего не осталось, погрузила его в воду чуть не до краев и велела черпать вторым ситечком, что всплывет. Улов – мясного цвета червячки, не толще шерстяной нитки. За полчаса мы с Надей намыли горстку. Тритона ждал роскошный ужин.

В книгах говорилось, что червяков надо давать живых (дохлых, тритон сказал, ешьте сами). А как давать? Мы пробовали пускать их в банку, но он смотрел на них снулым глазом и ловить не хотел. Тогда я взяла у мамы тонкий вязальный крючок и насадила мотыля на него: хап! – бедняга чуть не продырявил себе пасть. Тем временем умница Надя отыскала в моей кукольной больничке пинцет и дело пошло на лад. Наевшись, тритон распластался на дне и закрыл глазки.

Так у нас и повелось. После уроков мы с Надей спешили кормить тритона. Лапа его зажила, и он уверенно загребал ею, расставив крохотные цепкие пальцы. После еды желтоватое пятнистое брюшко его сыто округлялось, и тритон заползал под глиняный черепок от разбитого цветочного горшка, который я положила ему на дно банки.

Когда мотыль кончился, Надя принесла мелких, похожих на креветки рачков-бокоплавов. Гусеницы, собранные ею с капустной грядки, тоже пришлись ему по вкусу. Стоило тритоньей кормилице приблизиться к банке, как ящерка, извиваясь от шеи до хвоста, взмывала к поверхности и тыкалась мордочкой в стеклянную стенку.
– На свидание прибежал, целоваться хочет, – хихикала я.
– Он часом не заколдованный? – храня серьезную мину, вопрошала Надя. – Может, он вроде царевны-лягушки – принц-тритон.
– Ну, так поцелуй его и узнаешь!

Я веселилась и молола чепуху, чтоб не думать, как мало дней остается нам с Надей – только до летних каникул. Она хохотала со мной, ни о чем не догадываясь. Я не знала, как сказать ей.
Еще зимой в разговорах взрослых вдруг замелькали Ургал, Тында, Тюмень, Диксон, Воркута… Вроде, мы туда уезжаем. Приходили пухлые письма, с пометкой «авиа», пахнущие далекими краями. «Не вздумай болтать, – велели мне дома, – а то пойдут сплетни, мол, за длинным рублем потянулись. А не уедем, обрадуются, скажут, собрались с печки на лавку!». И я крепилась, помалкивала.

Ближе к весне из родительских шепотков, из чужих неразборчивых почерков, вылупилось мерзлое и звонкое, как сосулька на солнце, слово «Норильск». Я повторяла его на разные лады – Норильск, Норильск – как льдинка оно скатывалось на кончик языка и вдруг подпрыгивало упруго, ударяясь в верхнее нёбо. Говорят, там навечно замерзла земля, и такие морозы, что самый воздух застывает и становится виден. Там тундра, без единого деревца, там почти не бывает лета, хотя солнце висит над головой круглые сутки с весны до осени. Там небо горит зеленым огнем, там сугробы как горы, там… все не так, как у нас.

И оказалось, мы едем туда. Насовсем. Уже скоро – в конце лета. И теперь можно, нет, даже нужно всем об этом сказать. Но тайна, так долго щекотавшая мне язык, повисла на кончике и замерла, не смея сорваться. Не до того стало.
Я смотрела на наш городок глазами разлуки – трамбовала его скромные непарадные виды в чемодан памяти, забирала с собой целиком: пыльные улицы, осанистые купеческие особнячки, шапки грачиных гнезд в скрипучих ветлах и стройные навек замолчавшие колокольни.

Я на все теперь так смотрела.
– Ты чего? – недоуменно подняла брови Надя потому, что я замерла на полуслове, отвлеченная тяжкой мыслью, и пытливо уставилась на нее, вбирая каждую черточку милого лица – изгиб розовых губ, ямку на подбородке, легкие карамельные пряди…
– Говорю, что с тритоном делать будешь? – повторила она. – Сейчас-то корма много, а осенью может отдашь его в школу – в живой уголок?
– Подумаю еще…– пробормотала я, опустив голову, и зная, что никакого «осенью» уже не будет.
– Понимаю, жалко его отдавать, – вздохнула Надя.
Ничего-то она бедняжка не понимала.

Таяли последние майские денечки. Надо было решаться. И я придумала: подарю тритона Наде – на память. Я читала, тритоны в неволе по двадцать лет живут. Надя не забудет меня долго-долго. Когда мы станем старыми – тридцатилетними, я приеду к ней в гости, и тритон все так же будет плавать в банке. Я скажу:
– Надь, а помнишь?..
– Ну конечно помню! – скажет она.
Эта отрадная мысль подкрепляла мою решимость.

За три дня до каникул я все ей рассказала. Надя заплакала:
– А как же я? Останься, – молила она, сквозь всхлипы, – Ведь не могут тебя силком увезти на север! Станешь с бабушкой жить…
Как было сказать ей, что мыслями я уже там – в снежно-сумрачном Заполярье. Только сердце мое еще здесь – подле горько плачущей Нади. Я разрывалась: может правда не ехать?..

Чтоб утешить ее принесла банку с тритоном:
– Это тебе. На память.
Надя смотрела ошеломленно:
– Отдаешь Тритошу? Правда?
Щеки высохли. Осталось то, что в слезах не растворяется – острая тоска расставания, в клочья рвущая душу.

На другой день мы увиделись в школе перед занятиями. Надя была грустна, но спокойна. Смирилась.
– Ну как тритон? – спросила я. – Хорошо ему на новом месте?
– Очень хорошо, – твердо сказала Надя. – Я его выпустила.
– Как? – опешила я. – Куда?!
– В заводь, где мотыля мыли.
Я хлопала глазами, не находя слов. Надя выпустила моего тритона! Я ей…, а она…
– Ну что смотришь? – почти сердито сказала Надя. – Думаешь, без тритона тебя забыть смогу? А хорошо ему, по-твоему, годами взаперти сидеть? Ему нужна своя жизнь, как он хочет, понимаешь?
Я тупо кивнула, сраженная ее правотой.
– Вот я вчера ревела, дура, тебя отговаривала, – продолжала она. – Ну согласишься ты через силу и будешь сидеть тут со мной, как тритон в банке… Надо отпускать на волю тех, кого любишь, – с выстраданным убеждением сказала она и глянула на меня со спокойной решимостью за ночь повзрослевшего человека.

Я обняла Надю, чувствуя, что лучшей подруги у меня уж наверно не будет. Дали звонок, и мы пошли в класс. Начинались последние в этом году уроки.