Зарезали

Зарезали… Грудь ножом вскрыли и вырезали
сердце. Его, еще живое, теплое, долго вертели
в руках, а после скинули как ненужную ветошь
в таз для использованных инструментов.
Человек умирал, ему уже не нужно было
сердце. Хотя перед смертью он наивно верил,
что его сердце, которое верой и правдой
служило ему такие долгие и тяжелые годы,
сможет послужить еще кому-то. Он умирал
с надеждой. Но сердце его оказалось негодным,
бракованным, калеченным. Никому не
пригодится уже его сердце – зато надежда,
которую он выпил до капельки, могла бы
скрасить чьи-то последние секунды. Но
надежды он пожалел. Он вообще-то был
неплохим человеком, даже можно сказать, что
хорошим: жил потихоньку, не очень громко, как,
скажем, президенты живут или оппозиционные
лидеры. Но он всегда жил с надеждой. И она
служила ему как и сердце верой, всей глубиной
своей, всей искоркой. Так вот и сейчас не
пожелала она покинуть его еще мокрое тело,
она умерла вместе с ним, как жена декабриста
в ссылке, умерла рано и можно сказать, не за
что. Умерла как собака с хозяином. А разве
надежда умирает? – вы спросите. Мы привыкли
считать, что надежда умирает последней, но
обычно до смерти дело не доходит в таких
ситуациях, когда мы вынужденно упоминаем
об этом. А тут вдруг раз – и умерла, да еще
зарезали. Обидно? Да не то слово. И жалко
до слез, и мерзко на душе, потому что здесь,
только что, на твоих глазах умерла пусть даже
чья-то чужая надежда. Умерла так же тихо, как
и ее обладатель, она вообще-то и при жизни
никого особенно не обременяла, а тут и вовсе
зашкерилась за прикроватной тумбочкой, да
там и сдохла. Грубо? А вы как думали: это же
не человек умер, не собака даже и не птичка,
которую извечно жалко. Это всего лишь нечто,
какой-то воздушный шарик, пузырь мыльный.
Ее вообще кто-нибудь хоть раз видел? Может,
уборщица, которая вечером в палате убиралась?
Да нет, не могла она, хотя и утверждает, что
что-то такое намоталось на тряпку, чего и не отодрать было.
Не могла она видеть, она ни разу за тумбочкой не мыла, даже при советской
власти, что уж теперь говорить.
Выходит, не было ее вовсе, этой надежды,
и говорить больше не о чем. А то, что
у человека рак легких последней степени, на
этой почве боли такие, что не приведи никому,
наркотики по две ампулы дважды в день,
чтобы снять спазм, а он все надежду какую-то
вспоминает, все лепечет, что я мол надеюсь все
равно. Откуда это вообще берется? И ведь когда
умирал, надеялся, что раз уж не он, так кто-то
другой с его сердцем за него доживет – нашел,
о чем думать. Мы ведь все наперед знаем.
Знаем, что будет через 8 секунд, например.
И это точно. И надеяться на это уж никак не
нужно. И то, что случится через 11 минут,
уже Коэльо рассказал, а через 100 лет –
у Маркеса изложено. Нам вообще не надо
надеяться – все предельно точно и достоверно:
мы рассчитываем на кого-то, на нас кто-то
рассчитывает, все как на калькуляторе. И зачем
тогда надеяться? Ведь когда надеешься, значит,
не уверен, значит, сомневаешься, значит, не
знаешь. А вот это уже опасно. Вспомните, когда
вы в последний раз признались (ну хоть себе),
что вы чего-то не знаете? А другу? А жене?
А начальнику? Чур меня! Я знаю все, а что
подзабыл, можно всегда прогуглить: причины
русско-турецкой войны, самое длинное
английское слово, имя немецкого композитора
из восьми букв. Получилось? Вот-вот, работает
безотказно, а главное, все достоверно,
предельно точно, так молотком гвозди в крышку
забивают – точно, на моей памяти ни разу не
мазали. А ведь они все, которые рядом стоят,
все до единого надеются, что можно еще что-то
исправить, что еще не все потеряно, что этот
ужасный звук тем только и ужасен, что он точен
как кукушка, и не остановить его.
Выходит, зря он надеялся, тот, кого мы только
что зарезали вместе с надеждой с его, которую
никто никогда и не видел, которой в сущности
и не было. Выходит, зря наркотиков по две
ампулы дважды в день, а под конец и чаще.
Выходит, все зря, она все равно умерла бы,
с ним или без него, умерла бы незамеченная,
исхудавшая, заморенная, оплеванная и забытая,
как пустая пивная бутылка. Умерла бы как
блудная шавка под забором умирает без хозяина
и куска. Ее бы такую все равно никто в дом не
впустил, а такого, как этот, который колется
как последний нарик, и все равно надеется, –
такого где ж ты еще найдешь? И правильно
сделала, что умерла, нечего ей здесь, мы тут
без нее как-нибудь. У нас точно все, а с ней –
хлопот полон рот, да и не каждый отважится
взять, у себя поселить. Ей ведь и место, и уход,
и пища. Да куда там, целую надежду поселить
у себя в городской квартире? Нет уж, что ни
говорите, а это дело такое – надеяться, это
пусть вон молодежь да какие-нибудь активисты
пробуют, а мы люди серьезные, статусные. Нам
не пристало.
И тут – вот новость – зазвенела где-то
в дальнем коридоре, у рожениц, и пронеслась
эхом по нашей палате и замерла уже за
окном, в уличном гомоне, зазвенела голосом
новоявленного человека, зазвенела в ушах всех
статусных, засмеялась новорожденная надежда.