Однажды всё превратится в песок

ОДНАЖДЫ ВСЁ ПРЕВРАТИТСЯ В ПЕСОК


Все однажды превратиться в песок: плохое и хорошее, доброе и злое, прекрасное и уродливое, живое и мертвое, песчинки развеют ветры и не останется даже упоминания о том времени, которое существует сейчас. Не хотелось бы об этом думать,  не хотелось бы в это верить, не хотелось бы это увидеть, даже со стороны, а уж тем более не хотелось бы оказаться на том месте, на котором оказалась она. Что в ней было такого необычного? Да ничего, собственно: была она и космос, простор, звезды, вселенная, поиск и еще что-то, что за столько долгих лет полета выветрилось из головы напрочь; а еще была ракета: старая, прохудившаяся, измотанная и истерзанная долгими годами полетов и вынужденных столкновений с нервными проявлениями истеричного космоса. Нет точки, нет конца, есть только полет, но куда и откуда, а, главное, зачем. Если бы она могла ответить себе на этот вопрос. Если бы могла, тогда вероятно все стало бы на свои места и не было бы так неопределенно муторно, так тоскливо и безнадежно сейчас двигаться в жиже этих звезд и неизвестных материй. Если бы кто-то тогда, много лет назад, предупредил, да хотя бы намекнул, что космос – это страшная угроза, что вселенная сама по себе не так уж и безобидна, что рано или поздно человеческая память сотрет все воспоминания, все былые знания и цели, задачи и стремления. Если бы кто-то знал, что мозг пострадает первым и что вместо привычного вчера и завтра, останется только бесконечное сегодня. Она хотела вспомнить имя, тщетно пыталась восстановить его по первым буквам, первая буква была точно «К», во всяком случае, еще совсем недавно она была уверена, что ее имя начинается с буквы «К», а сейчас она уже не знала, правда ли это. Возможно ее звали Кора, Кира, что-то из четырех букв, или нет — из пяти, шести. Черт! Если бы можно было вспомнить хотя бы такую малость. Будь проклят этот всепожирающий космос, который не оставляет после переваривания даже воспоминаний! Пусть ее зовут Кора. Пусть будет так, хоть какая-то связь с человеческим обличием. Хотя, человек ли остался здесь, в замурованном железном футляре?
На пульте мигнула кнопка, вспыхнула так ярко, словно умирающая звезда, и затухла. О чем это говорит? О чем предупреждение? Кора не помнила. Может это означает, что разгерметизирован нижний отсек, возможно это сообщение об утечке радиации, — да это может быть все что угодно, но она не помнит, она уже ничего не помнит. Какие кнопки беспорядочно мигали, вспыхивали так ярко, затухали, что-то звенело, кричало под обшивкой, дрожало, скрипело и свистело, разваливаясь на части, но это было как будто далеко, где-то за пределами, не здесь и не сейчас. Кора закрыла глаза — она больше ничего не чувствовала, даже страха, хотя он из последних оставался неподвластным космосу, но космос сделал и этот большой глоток, выпив страх как стакан крепкого виски.

—

Вы когда-нибудь видели пески незнакомой планеты? Предполагаю, что нет. Думаете, они отличаются чем-то от тех, что вы так радостно ковыряли лопатками в песочнице, из которого лепили длинноухих зайцев и мини-ракеты? Да, в сущности, чем могут эти пески отличаться: составом, качеством, плотностью, но это все равно песок — не больше и не меньше, конечный продукт того, что когда-то числилось живой единицей.
И этот песок был обычным, оранжевым, коричневым, серым, с незаметными переходами между этими ущербными цветами. Этот песок был повсюду: на земле и, казалось, даже на небе. Небо… Оно было таким далеким, высоким, недосягаемым и в то же время нависало над головой ядовито-желтыми облаками. Облака опускались под своей тяжестью, налитые серой жижей, они проливались грязно-желтым дождем, и пенные потоки с жадностью всасывались песками. Откуда-то налетал ветер, иногда сильный и порывистый, иногда легкий и едва заметный. Он налетал, взметал пески, гнал по небу плотную массу облаков и снова исчезал где-то там, за пределами этих песков, за пределами каменного идола, что возвышался, подобно маяку, среди странной, безмолвной пустыни. Глаза идола смотрели угрюмо, будто хотели заранее предупредить, что спасения нет, что рано или поздно, все закончится и не останется для выжившего человека ни этого отвратительно-мрачного неба, ни этих чужих песков. Прижав свои короткие каменные руки к телу, идол признавался в том, что и ему бывает страшно, ему, каменному созданию, тоже не по себе оттого, что рано или поздно, а его может не стать, так же как и этой оказавшейся здесь девушки. Идол смотрел в глаза незнакомки насмешливо, он смеялся с нее, не понимающей, непомнящей, растерянной и чужой. Он насмехался открыто и его короткие руки при этом только крепче прижимались к вытянутому телу.
Ветер, словно преступник с пожизненным сроком, пролетел над головой, позади глухо, теряясь в пылевых облаках, прозвучал звон железа. «Блюмс! Блюмс! Блюмс!» — как будто бьют по кастрюле, зовя на обед. Кора обернулась — там, позади, среди песков возвышались широкие ступени, гладкие, белоснежные, будто начищенные кем-то до блеска, поддерживаемые невидимой силой в целости и сохранности. Они ведут к возвышению, на котором памятником лежит поверженная ракета: жалкое, уродливое творение людей, без каких-либо признаков искусства, утонченности и тайного смысла. Просто груда железа, хорошо сваренная и напичканная всякой всячиной. Стекла иллюминаторов выбиты и только ржавые железные заслонки раскачиваются ветром влево — вправо, влево — вправо, словно качели, — забава для невидимки. «Блюмс, блюмс, блюмс!» — ударяют они и ржавчина сыплется при каждом новом ударе. А идол смотрит и смеется.
— Не смейся, — шепчет она.
— Не смейся! — кричит она.
— Не смейся! — бросает она в идола горсть песка.
— Я еще живая! Живая! И моя ракета жива! Я улечу отсюда. Я выберусь из этого проклятого места! Я спасусь!
А идол смеется. Ему смешно и страшно одновременно. Он крепко сидит в песке, крепко держится своими скрытыми ножками за землю, дно, почву, за что-то, что находится под толщей песка.
Кора обвела взглядом бескрайнюю пустыню. Кроме песка там, вдали, нет ничего, а здесь осталась ракета — волосок из прошлого, напоминание о том полете, что длился столько долгих лет и с той жизнью, о которой она уже ничего не помнит. Черт возьми, если бы она только могла вспомнить, как чинить эту ржавую посудину, тогда, возможно, оставалась бы надежда выбраться отсюда.
— Эй! Кто-нибудь! Эй!
«Думаешь, тебя кто-то услышит? Думаешь, придет на помощь? Ты осталась одна. Здесь нет никого, и никогда не будет, а если и появится кто-то, то это будет только после твоего исчезновения».
Кора подошла к разбитой ракете. «Блюмс, блюмс, блюмс!» — беспомощно пропели затворки. По кожаным креслам стекала желтая жижа — тот самый недавно прошедший дождь. В песке лежат тюбики с едой. Кора открыла один из них и поняла, что не голодна. Нет, не так — ей не нужно есть, ей не нужно пить, не нужно спать, ей вообще больше ничего не нужно — не хочется.
«Идол смотрит на меня. Он следит за мной. Я чувствую его взгляд». Кора обернулась — идол смеялся, нет, идол хохотал над ней своими каменными глазами, этими двумя огромными плошками.
— Думаешь, ты победил?! Думаешь, я не выберусь отсюда?! Я не ты — я могу передвигаться, я могу шевелиться, а не торчать посреди пустыни подобно безмозглому изваянию. Это я смеюсь над тобой! Я смеюсь над тобой! Ты слышишь?!

—

Время шло медленно, двигалось так, будто его и вовсе не было, не существовало. Кора пристально вглядывалась в идола — он больше не смеялся. Его каменное лицо исказилось от боли — боль во всем: в ухмылке, в суровом взгляде.
Должно быть эта пустыня то самое место, о котором рассказывают столько мифов. Она помнит эти рассказы. Свое имя забыла, забыла кто она и откуда, а миф помнит. О чем он повествует? О том, что среди вселенских океанов плавает гигантский корабль. Он пристанище всех затерянных в космосе, всех забытых, отвергнутых и уставших, одиноких и отчаявшихся, умудрившихся остановить время ради вечного покоя; он последняя надежда для всезабывающих. Эй! Ты не помнишь себя?! Жди корабль. Жди этого гигантского призрака, который на борту своем перевозит тоны песка.

Если бы Кора могла вспомнить… Возможно тогда ее ракета была бы восстановлена и она бы спаслась. А пока время течет медленно, ссыпаясь горстями песка куда-то за пределы странной планеты, бескрайней пустыни. «Блюмс, блюмс, блюмс!» — в тысячный раз пропели ржавые затворки. Раскатистый удар всполошил пустыню — это упала одна из затворок, обрушилась на каменную лестницу и покатилась вниз. Песчинки, изголодавшиеся убийцы, с жадностью набросились на этот уродливый кусок металла, облизав и испробовав на вкус ржавчину. Затворка таяла на глазах, превращаясь из конкретного и когда-то функционального предмета в такой же грязно-оранжевый песок. Кора безотрывно следила за происходящим — за последняя время это было единственно стоящее зрелище, что-то отличное от надоевшего и пресного идола, и этих безмолвных песков. Но как только затворка была доедена прожорливыми песками, Кора ощутила отсутствие чего-то, будто что-то ушло и из нее вместе с этим куском металла. Она посмотрела на свою правую руку — пальцы на глазах превращались в песок и рассыпАлись, смешиваясь с составляющей пустыни. Кора закричала так сильно и отчаянно, как только могла, но в ответ она увидела лишь безудержно ухмыляющееся лицо идола.
— Помоги мне. Ты слышишь, помоги, — взмолилась она, падая на колени перед каменным изваянием. — Ты же здесь не просто так. Ты возвышаешься среди песков, словно последний из забытых богов, словно последняя надежда. Помоги мне, ведь ты же слышишь меня, ты же смеешься надо мной, значит ты живой.
Кора скрутилась в тугой клубок, она плакала и стенала, но это небо и ветер, и проклятый идол оставались безучастны к судьбе человека. Человек погибал, исчезал по частям, исчезал сразу же за исчезновением своей ракеты, своего убежища и укрытия, которое так долго спасало человеческую жизнь, так долго берегло ее. Судьбы бездушного металла и человеческого организма сплелись в одно целое и вот она расплата. Правой руки до локтя уже не было. Подбежав к растерзанной, искореженной ракете, Кора бережно провела рукой по другой железной створке. «Блюмс, блюмс, блюмс!» — снова запела та. Кора испугалась: затворка накренилась в правую сторону и неровен час, она тоже обрушится и покатится вниз по ступеням прямо в жерло всепоглощающего песка. Кора тщетно пыталась укрепить створку. Но не было инструментов, не было знаний, не было возможностей и где-то даже желания, осталось только нежелание расстаться с очередной частью собственного тела. Ей было на многое наплевать, а вот исчезать не хотелось, не хотелось становиться частью безмолвной пустыни, не хотелось осознавать, что однажды для нее перестанет существовать даже это ядовито-желтое небо и этот проклятый идол.
— Если меня не станет, над кем ты будешь насмехаться, каменная болванка?
— Над тем, кто будет после тебя, — как будто всем своим напыщенным видом отвечал идол.

—

А время шло так медленно, как будто его и вовсе не было. Но что-то же разрушало ракету, а вместе с ракетой из года в год оно разрушало Кору. Теперь и ноги ее стали песком, и руки растворились в нем же, и она, подобно идолу, возвышалась над пустыней, устремляя свой утомленный взгляд вдаль.
«Там могло быть что-то, о чем нет никакого представления. Там мог быть обрыв, бесконечность, дюны, там мог быть отвес, скала, что-то с чего можно было сорваться и исчезнуть, наконец ощутив секундное освобождение от всех тягот и от взгляда этого проклятого идола! Почему же тогда она торчала все это время здесь, безвылазно, безотрывно от этих ржавых кусков железа? Почему, когда она еще могла ходить, она не сделала этого? Почему испугалась потерять связь с последним звеном прошлого, почему не плюнула в лицо этому мерзко-насмехающемуся идолу, не пнула его ногой, не разрушила его до основания, тем самым погубив его раньше, чем погибнет она сама? Почему?!»
Пронзительный скрежет, удар и по белоснежным ступеням, с глухим стуком покатилось кресло, насквозь пропитанное желтой водой регулярных дождей. Кора по шею ушла в песок. Осталась только голова. Теперь Кора выглядела ущербнее и беспомощнее идола, она почти лизала его поганые ступни, те, которые пряталась под толщами песка.
— Он съест и тебя, — шепчет она. — Песок сожрет и тебя, каменный уродец. Рано или поздно это случится и с тобой.
— Но ты об этом не будешь знать, — взглядом отзывается идол. — Это все будет после тебя, а потому я имею право насмехаться над твоей беспомощностью.

—

Опять это время идет, медленно, словно его кто-то держит своей предательски-могучей рукой. Скорей бы все закончилось. Скорей бы наступил конец этому неотвратимому исчезновению. Кажется, будто падаешь в пропасть, надеясь лишь на то, что она не бездонна и в конце обязательно будет удар, будет адская боль и четкое, резкое окончание.
Возможно, Кора в последний раз смотрит на это тяжелое небо, возможно в последний раз наблюдает за испуганной физиономией идола.
— Что, страшно оставаться одному?
— Страшно, — отзывается идол испуганным взглядом и крепче прижимает к телу свои короткие ручонки.
Последняя составляющая ракеты упала на ступени и скатилась вниз, но Кора об этом не знала: она больше не слышала, что творилось вокруг, она могла лишь следить за небом и мерзким идолом последним уцелевшим глазом. Идол смотрел на нее умиротворенно, с легкой ухмылкой и вдруг он исчез вместе с движущимися не север облаками.

—

Гигантский корабль дрейфовал среди звезд, он двигался медленно и неторопливо. Ему некуда было спешить. Трюмы его были полны песка. Песок этот просыпался сквозь раскрытые шлюзы, заполняя собой палубы другого исполинского корабля. Новая пустыня росла и ширилась, отхватывая все большие территории, и ее изголодавшиеся песчинки беспощадными убийцами пожирали ржавеющее днище…