Непростые времена

                НЕПРОСТЫЕ  ВРЕМЕНА


                Повесть


Нам нелёгкие достались времена,
            Да и нравы невесёлые достались…

Александр Медведенко (Дов)


1.      – Деда! Ты всё в прошлом? – спросила невысокого роста худощавая девушка, укладывая скрипку в чехол.

– Душа моя! Что мне остаётся делать? Вот недавно прочитал стихи Наума Сагаловского.

– А это ещё кто такой?

– Прекрасный поэт. Сергей Довлатов, познакомившись с ним, говорил, что это лучшее, что сделал он в Америке.

– Какая же я необразованная. И что он написал?

– А вот послушай!

Не вставая с кресла, он взял с полки небольшую книжку, открыл и стал читать:
 
К сведенью всех джентльменов и дам:
вечная память ушедшим годам!
Вечная память голодному детству,
свисту шрапнели, разрыву снаряда,
шёпоту, крику, ночному злодейству,
залпу салюта и маршу парада,
красному галстуку, двойкам, пятёркам,
счёту разгромному в матче футбольном,
старым штанам, на коленях протёртым,
девочке в белом переднике школьном.
Милое детство, Кассиль и Гайдар!
Вечная память ушедшим годам…

Я всё читать не буду. Стихотворение большое. Но всё же послушай ещё  несколько строк:

Годы мои, как часы, отстучали,
я их тасую, как карты в колоде –
будни и праздники, сны и печали,
звуки ещё не забытых мелодий
Фрадкина, Френкеля, Фельцмана,
Каца, я никогда их забыть не сумею –
Боже, куда мне прикажешь податься
с вечною памятью этой моею?..

– Ты  счастливый человек. У тебя есть что вспомнить. Я так не могу. Всё! Тороплюсь. Буду как обычно. Не засиживайся!

Она поцеловала дедушку и выбежала из квартиры.



Старость имеет несомненное преимущество перед молодостью возможностью никуда не спешить и вспоминать скрытое дымкой времени прошлое. Его картины иной раз возникают так ясно, как будто и впрямь ты вернулся в то время, живёшь в нём, имея возможность при этом смотреть на себя как бы со стороны.

Александр Яковлевич Вольский, восьмидесятичетырёхлетний старик с хемингуэевской бородкой, гривой седых волос и мясистым носом, сидел в кресле и вспоминал молодость. Ходил он с трудом, читать много не мог, телевизор не любил.

Перед ним, словно живые, проплывали картины детства. Когда ему было десять лет, началась война – родители ушли на фронт. Они были врачами. А он с бабушкой Ашхен успел эвакуироваться в Армению, где в горном селе жили её родственники. Правда, там осталась только древняя беззубая старушка, которая жила в небольшом саманном домике с плоской земляной крышей и целыми днями что-то делала: летом рвала траву и кормила овечку, собирала кизяки. Зимою они тоже шли в топку. Раз в неделю, а то и две взбиралась на плоскую крышу, открывала заложенное куском фанеры отверстие в потолке, разжигала тандыр и пекла тонкий лаваш. Из шерсти барашки пряла нити и вязала носки. Потом посылала их на фронт сыну Арсену. Отдыхать ей было некогда. Мужа похоронила. Единственный сын воевал. Она была безграмотна, потому, наверное, он писем ей не писал.

В домике было две комнаты. В первой, где и был тандыр, жили ещё за перегородкой два ягнёнка, за которыми старушка ухаживала, как за детьми. Во второй комнатушке стояла кровать. На земляном полу – шерстяные коврики. Маленькое окошко, которое никогда, видимо, не открывали, служило лишь для того, чтобы можно было ориентироваться, наступил ли уже день, или всё ещё ночь. Большая керосиновая лампа стояла на столе в первой комнате, где он делал уроки, а бабушка Ашхен проверяла тетрадки. Ни радио, ни электричества. Воду приносили из колодца. Впрочем, можно было спуститься к речушке, грохочущей за огородом, и набрать воды. Бабушка Ашхен работала в школе. Она хорошо знала армянский язык и свободно общалась со своей родственницей. О степени их родства он тогда и не думал. То ли это была мать её мужа, дедушки Ашота. То ли  старшая сестра. Впрочем, это было неважно.

Он учился тогда в четвёртом классе и был круглым отличником. С местными ребятами собирал посылки для фронта, катался на самодельных лыжах с гор, летом бродил по лесу.

Если выйти со двора и взглянуть наверх, можно было увидеть утопающий в зелени эвакогоспиталь, в клуб которого они старались прошмыгнуть без билета. По воскресеньям там всегда «пускали» кино. А ещё дальше и выше выглядывала снежная шапка Алибека. Туда, в предгорье, он ходил летом в лес за дровами. Связывал сухие ветки ремнём и тащил домой, волоча их по земле. Потом бабушка Ашхен рубила их и складывала у стены дома, чтобы было чем топить зимой.

Изредка приходили письма с фронта. Они читались по многу раз, и когда он их брал в руки, ему казалось, что он разговаривал с родителями…

Случалось, что ребята постарше убегали из дому на фронт, и он хорошо помнит, что очень завидовал им.



Александр Яковлевич взглянул на большие настенные часы. Уже пробило одиннадцать. Внучки ещё не было. По выходным она с друзьями подрабатывала на левом берегу Дона в ресторане. Надя оканчивала консерваторию по классу скрипки. Непросто ей будет жить. Даже в симфоническом оркестре они получают гроши. Подрабатывают на корпоративах, свадьбах, юбилеях. Здесь не до высокого искусства. Когда она в ресторане –  приезжает не раньше часа ночи…

Он откинулся на спинку кресла, и вдруг перед ним пошли совсем иные картины.



Ему  семнадцать. Он  кандидат в мастера по шахматам. Никак не может решить, куда поступать после школы. Зима в сорок восьмом была снежной и морозной. Они с отцом разбирали шахматную партию Игоря Бондаревского с Михаилом Ботвинником. Отец, как всегда, был категоричен. Ему нравился стиль игры чемпиона мира.

– Сразу можно понять, что он действительно мастер. Ты только посмотри, как остроумно он поставил коня на d 3, нападая на слона и ферзя на f 4!

Он бы мог возразить, но в это время к ним зашёл их сосед, Александр Аронович Печерский. Он был старше отца лет на шесть, и тот относился к нему с особым уважением. Рассказывали, что во время войны, оказавшись в концлагере смерти Собибор, он поднял восстание и освободил более трёхсот человек. В партизанском отряде имени Щорса воевал подрывником. Отца тогда на самолёте перебросили в отряд. Нужно было сделать срочную операцию командиру отряда, а потом доставить его на Большую землю. За выполнение задания отец получил орден Боевого Красного Знамени.

Они тогда даже не успели по-настоящему поговорить. Но вернувшись с войны, подружились и часто заходили друг к другу.

– Вы всё в шахматы играете? – спросил Александр Аронович.

– Может, – партийку?

– Нет! Вы что, радио не слышали?

– А что случилось? – оторвав взгляд от доски, спросил отец. В последнее время радио редко приносит радостные известия. – Жукова сослали в Одессу. Кого на этот раз?

– Михоэлс погиб!

В комнате стало тихо.

– Что вы такое говорите? – спросила мама. – Михоэлс? Директор Московского еврейского театра?

– А у нас что, есть другой Михоэлс? Именно он.

– Как погиб? – тихо спросил отец.

Он сопоставил с тем, что в последние месяцы происходило в стране, и ему стало не по себе.

– Попал в Минске под машину, – отозвался Печерский.

– Это всё не случайно, – сказала мама. – Начинается новая кампания.

– Она уже давно началась, – откликнулся отец.

Александр Аронович присел за стол, взглянул на шахматные фигуры и, не отрывая от них взгляда, проговорил:

– С чем боролись, на то и напоролись. Говорят, на Дальнем Востоке в спешном порядке строят бараки. Теперь предстоит депортация и евреев. Так мы решаем национальный вопрос. Крымские татары, чеченцы, ингуши, калмыки… теперь и до нас добрались.

В комнате стало тихо, и слышно было, как маятник ходиков отсчитывал секунды. Но ему тогда казалось, что это стучит его сердце. Вспомнил: отец рассказывал, что многим не давали наград только потому, что они были евреями. У них в госпитале служил командиром взвода санитаров-носильщиков старший лейтенант Бурман Михаил Михайлович. Он вынес с поля боя более ста раненых. Причём с оружием, за что, в соответствии с приказом Сталина, ему полагалась Звезда Героя Советского Союза. В дивизионной газете его поздравляли. Но он так своей звёздочки и не дождался. Слышал и о том, что после отказа разведчицы Мириам Фридман записаться латышкой вместо еврейки, ей не только не присвоили звание Героя, к которому она была представлена, но и угрожали убийством в политотделе дивизии. А после известного тоста генералиссимуса «за русский народ – руководящую силу Советского Союза» антисемитизм расцвёл особенно пышно. Местные власти препятствовали в возвращении евреям их квартир, в устройстве на работу. Запретили выпечку мацы, ликвидировали еврейские похоронные службы.

– Так я чего зашёл? – Он взглянул на отца, потом на маму. – Заходите вечером, часов в семь встанет Эллочка. Она ещё днём спит. Помянём Михоэлса. До войны был как-то в Москве. Смотрел его «Скрипача на крыше». Его игра… До сих пор под впечатлением! Это нужно было видеть!

– Придём, – коротко ответил отец.

– И ты, тёзка, приходи, – сказал он и вышел из комнаты.

В семь вечера родители собрались к Печерским.

– Ты заставляешь себя ждать! – торопил отец.

– У меня завтра контрольная по математике.

– Её при поступлении в медицинский не сдают. Неприлично опаздывать.

Их квартиры располагались на одной лестничной клетке в старом, почерневшем от времени доме по улице Социалистической, 121, между проспектом Соколова и улицей Чехова.

Отец был пунктуальным. «Точность – вежливость королей», – любил повторять он.

Дверь открыла жена Печерского.

– Добрый вечер, – сказала она, пропуская их в маленький коридор. – Раздевайтесь и проходите.

Ольга Ивановна познакомилась с Александром Ароновичем во время войны и с тех пор не расставалась с ним. В комнате в своём уголке тихо играла с самодельными, сшитыми из обрывков тряпочек игрушками Эллочка. Не обращая внимания на гостей, повернувшись к ним спиной, она что-то говорила своей кукле, которая не хотела кушать кашу.

Печерский был в белой рубашке, которую надевал по особым случаям. Ему её подарила накануне побега из концлагеря узница Собибора, молодая голландская еврейка Люка, он был грустным и торжественным одновременно. Когда-то рассказал, что та девушка принесла ему рубашку отца и сказала: «Это тебе на счастье. В ней ты пройдёшь через все опасности». Подарок Люки стал для него дорогим талисманом. В ней он бежал из лагеря, воевал в партизанском отряде, сражался в штрафбате и вернулся в Ростов. Люка же во время восстания погибла.

– Располагайтесь. Яша, скажи, что происходит у нас в стране?! Мне кажется, что мы победили фашизм, а у себя не можем справиться с националистами. Снова этот всплеск антисемитизма, о котором в предвоенные годы я уже стал забывать.

Отец не торопился отвечать. Он опустил голову и молчал. Потом, взглянув на Печерского, тихо ответил:

– Страшно и грустно. Жалко Михоэлса. Светлым был человеком. Таланта большого.

– Вот я и говорю: не начинается ли у нас новая кампания? – кивнул Печерский. – Я думаю – это убийство.

Ольга Ивановна поставила на стол бутылку водки. Александр Аронович молча наполнил рюмки.

– Давайте помянём Соломона Михайловича.

– Пусть земля ему будет пухом, – эхом откликнулась Ольга Ивановна.

Александр Яковлевич хорошо помнил, что тогда он в первый раз выпил водки.

– Мне казалось, что наступит мир – и все заживут счастливо, – сказала мама.

Она поставила рюмку и посмотрела на отца, словно говорила: пора уходить: завтра на работу. Ей на следующий день предстояло делать резекцию желудка под местной анестезией. Операция по тем временам сложная, продолжалась около четырёх часов. Но отец упрямо сидел, опустив голову, и молчал.

Молчал и Александр Аронович. О чём говорить? Все понимали, что кампания против «безродных космополитов», оскорбительные разговоры о том, что евреи «воевали в Ташкенте», – всё признаки надвигающейся бури. Здесь не утонуть бы и остаться Человеком. Иначе – как жить?

Ольга Ивановна увела Эллочку на кухню, тихо приговаривая:

– Идём ужинать. Потом я тебе почитаю сказочку.

Время словно остановилось. На стене висели ходики. Они показывали восемь, и он хорошо помнил, что подумал тогда: время идёт неравномерно. Когда кого-то ждёшь, оно тянется проволокой за окном. Когда догоняешь – летит как птица. Время – величина переменная, и не нужно быть Эйнштейном, чтобы это понимать.

Он тогда ничего не знал о том, что происходит в стране. Глуп был. Ему всё время казалось, что он отстал от ребят, которые с самого начала учились в России. То ли в том армянском селе требования были иными, учителя менее квалифицированными. То ли они просто жалели беженцев и не хотели их огорчать плохими оценками. Так или иначе, но в Ростове он был всё время в роли догоняющего. Любимым его предметом была литература. Читал всё подряд, заучивал главы «Онегина». Из поэтов особенно любил Лермонтова и Маяковского. Сам даже пробовал сочинять, не понимая, что поэзия – это не рифма, не размер. Поэзия – это глубина мысли! В коротком четверостишии Омар Хайям мог сказать то, что иной прозаик растянет на четыреста страниц. Политикой никогда не увлекался. Для него всё было ясно: есть плохие и хорошие люди. Но почему они одним кажутся плохими, а другим – хорошими, не понимал.

Одноклассник, Леонид Силкин рассказывал, что слушал «Голос Америки». В стране идёт борьба с безродными космополитами. Леонид этот был каким-то скользким парнем, провоцировал его на разговоры, которые его не интересовали. Он старался с ним меньше общаться, сказал ему, что не следует слушать вражеские голоса и, тем более, рассказывать об их вранье.

И снова перед ним возникла картина, как сидели у Печерских за столом и… молчали.

Наконец, когда на ходиках была уже половина девятого, первой встала мама.

– Хорошо посидели, помолчали, – сказала она. – Завтра у меня тяжёлая операция.



Александр Яковлевич очнулся от воспоминаний. Подумал: «Смутные были времена». События следовали одно за другим. Разогнали еврейский антифашистский комитет. Арестовали его руководителей. Скольких тогда расстреляли! Поэтов Маркиша и Квитко, режиссёра еврейского театра Зускина… А потом пресловутое «Дело врачей»!

Он помнил, сколько было тревог и волнений. Мама успокаивала отца:

– Ничего с нами не может произойти, – говорила она. – Кому ты нужен? Всю войну прошёл. Награждён, не лезешь в политику.

Отец, молча, кивал. Потом вдруг обречённо произнёс: «Если в кране нет воды, значит, выпили жиды!». Кто посмотрит на мои заслуги?



Поступил в медицинский институт без особых приключений. Недаром готовился с репетиторами. Мама тогда настояла.

– Не хочу и не могу никому давать взятки, – говорила она. – Пусть лучше эти деньги мы потратим на репетиторов. 

Оказалась права. Поступил в институт и сразу же поехал в колхоз собирать урожай овощей.

Весёлое было время. Работали целый день, а после ужина играли в волейбол, влюблялись, пели песни под гармошку. А однажды он дал сеанс одновременной игры на десяти досках. И так случилось, что одну партию с трудом свёл к ничьей. За доской сидела черноволосая молчаливая девушка с грустными глазами. Так он познакомился с Фаиной. Они учились в одной группе. Дочь музыкантов  (мама преподавала в музыкальной школе, отец играл в симфоническом оркестре на скрипке), в шахматы играет прилично, и вдруг такое стремление стать врачом?

Он сразу понял, что это – его судьба. Они подружились, вместе готовились к семинарским занятиям. Фаина хорошо писала конспекты лекций. По её конспектам они готовились к экзаменам. А в перерывах играли в шахматы.

Девушка расспрашивала его родителей  о медицине, об операциях, об обезболивании. Мечтала стать хирургом. Ему же было всё равно, кем быть. Да и в медицину пошёл только потому, что родители были врачами. В детстве только и разговоров было, что о больных, об операциях… Удивлялся фанатизму её, но постепенно вместе с нею стал ходить в клинику, когда дежурили родители. Под диктовку в операционный журнал писали протокол операции, участвовали на перевязках, позже стали участвовать и в операциях. Правда, отец давал только держать крючки. А мама позволяла даже зашивать рану, накладывать кожные швы. Она не пропускала ни одного дежурства.

Он познакомился с родителями Фаины. Они к нему относились тепло. Расспрашивали о родственниках, угощали всякими вкусностями, приглашали на концерты в филармонию.

Как оказалось, Фаина окончила и музыкальную школу. Хорошо играла на фортепиано, знала английский так, что свободно читала книги, научные журналы. Говорила, что выучила его, чтобы в подлиннике читать Шекспира. При этом была в институте совершенно пассивна. Не участвовала ни в каких мероприятиях.

Отец тогда работал в хирургической клинике ассистентом и на третьем курсе в их группе проводил семинарские занятия.

Студенты его любили. Он общался с ними как с равными и на «вы». Он много читал, знал, пережил и охотно делился своим опытом со студентами. На занятиях рассказывал о выдающихся хирургах отечественной медицины, Ростова. При этом был требовательным и не делал никому никаких поблажек.

В апреле 1951 года в бездонном голубом небе ласково светило солнышко, летали, радуясь, скворцы, цвела сирень, и «даже пень… берёзкой снова стать» мечтал. Ничто не предвещало грозы.



Александр Яковлевич сидел в кресле и удивлялся тому, что эти воспоминания снова и снова возвращались к нему. Он прекрасно помнил не только события, но и разговоры, выражения лиц. Так бывает в старости. Забывал, что произошло вчера. То же, что происходило десятки лет назад, проплывало перед ним в мельчайших подробностях.

В комнате было прохладно. Отопительный сезон закончился. За окном моросил мелкий нудный дождик. Ветер гнул деревья, подметал улицы. Он укрылся пледом, откинулся на спинку, и перед ним снова поплыли воспоминания давно минувших дней.



Он тогда учился на третьем курсе. На семинаре, который проводил отец в их группе, речь шла о хирургической инфекции и методах борьбы с нею. Спросив нескольких студентов пройденный материал, он рассказывал о том, как в медицине начиналась борьба с хирургической инфекцией. Он будто слышал его голос…

– Ещё в Древней Греции Гиппократ обязательно покрывал операционное поле чистой тканью, – рассказывал отец. – Во время операции использовал только кипячёную воду. В народной медицине в течение нескольких столетий для борьбы с «заразой» использовали мирру, ладан, ромашку, полынь, алоэ, шиповник, алкоголь и многие другие средства. Великий русский хирург Николай Иванович Пирогов говорил, что большая часть раненых умирает не столько от самих ранений, сколько от госпитальной заразы. Но основоположником науки о борьбе с хирургической инфекцией считается английский хирург Джозеф Листер. Ещё в прошлом веке он разработал правила предупреждения инфекции в хирургии. У нас в России архиепископ Войно-Ясинецкий (святитель Лука) написал прекрасную книгу под названием «Очерки гнойной хирургии», где дал принципы хирургического лечения раненых и больных с гнойной инфекцией, требующей хирургического вмешательства...

Его прервала Тихонова, худенькая блондинка с зелёными глазами, отличавшаяся тем, что при всяком удобном случае демонстрировала свою солидарность с линией партии и имевшая обыкновение перед семинарами громко читать вслух газетные фельетоны о евреях, искусственно картавя и подчёркивая непривычные еврейские имена. Сволочь, конечно, эта Тихонова была последней. Папочка её работал не то в обкоме партии, не то в облисполкоме, и она считала себя представительницей великого русского народа, который на своих плечах…

– Скажите, – спросила она, даже не вставая с места. – А вы-то где воевали? Не в Ташкенте ли? И почему нам нужно знать мнение какого-то англичанина? Что, у нас своих не было выдающихся врачей, пионеров в этом разделе медицины? На лекции по истории медицины я слышала несколько иное. Не является ли это космополитизмом? Не пора ли признать приоритет русской науки и в этом вопросе?!

Отец понял, что его провоцируют. Ответил:

– Воевал я не в Ташкенте. Служил хирургом в военном госпитале на Первом Украинском фронте. Что касается приоритета, никто не отрицает значения отечественной медицины и по этому вопросу, но, по теории вероятности, и за рубежом были выдающиеся ученые. Или вы другого мнения?

– И снова вы опираетесь на своего Эйнштейна, на его теорию относительности. Он для вас почти Бог! Но, может, и вы, как тот архиепископ, тоже креститесь, идя на операцию? – Потом тут же исправила себя: – Ой! Что я такое говорю?! Совсем забыла. Вы же – еврей!

В группе стало тихо. Все ждали, что ответит отец.

Он никогда не забудет взгляд отца, которым он посмотрел на ту сволочь и спокойно ответил:

– Бог, если Он есть, един! И для христиан, и для иудеев, и для мусульман. Я – коммунист и в Бога не верю. Однако убеждён: если вера помогает хирургу успокоиться, сосредоточиться, вселяет уверенность, пусть крестится!

Но эта змея хотела крови.

– Нет! Вы верите в Бога! На него надеетесь. Перекладываете на него ответственность! Я бы не хотела быть вашей пациенткой. Как после этого вы можете преподавать в советском вузе? 

Студенты возмутились. Раздались выкрики:

– Ну и язва же ты, Тихонова.

– Заткнись.

Отец тоже не ожидал такого. Он какое-то время молчал. Потом строго сказал:

– Хватит философствовать. Лучше ответьте, какие методы асептики и антисептики применяются в хирургии? Об этом мы говорили на прошлом семинаре.

Тихонова молчала. В руках держала газету с очередной порцией пасквилей и «разоблачений» «безродных космополитов». Она не ожидала, что ей не удастся сорвать семинарские занятия.

– Вы бы лучше делом занимались, – строго сказал отец. – Сегодня я вам ставлю «неуд». На следующем семинаре вы сдадите мне методы асептики и антисептики. И обратите внимание на достижения отечественной науки в этом вопросе. Могу лишь напомнить, что ни Михаил Васильевич Ломоносов, ни замечательные советские хирурги Александр Васильевич Вишневский, Александр Николаевич Бакулев  не стеснялись учиться у своих иностранных коллег.

Фаина, как и он, молчала. Оба понимали, что эта антисемитка просто так не успокоится. После занятий хотел подойти к ней и сказать пару «ласковых» слов, но его удержала Фаина.

– Разве ты не понимаешь, что ей этого и нужно?

Придя домой, отец тогда впервые закурил.

– Вот и до меня добрались. Это только цветочки. Ягодки впереди, – сказал он, потушив папиросу и открыв окно.

Мама с работы ещё не пришла, и он не хотел ей рассказывать о случившемся. Предупредил сына, чтобы и тот молчал.



Учебный год прошёл без каких-либо потрясений. Летом он вместе со всеми помогал колхозникам собирать урожай. Тихонова осталась работать в институте.

Новый учебный год начался без особых происшествий, но родители находились в тревожном предчувствии надвигающейся грозы. В газетах продолжалась кампания, сопровождающаяся обвинениями евреев в «безродном космополитизме» и «низкопоклонстве перед Западом», враждебности к патриотическим чувствам советских граждан. Осуждалось стремление печататься в иностранных журналах. В биологии «борьба с космополитизмом» проявила себя оголтелой кампанией против «вейсманизма-морганизма».

А в понедельник в клинике появилось объявление о том, что в пятницу в четырнадцать часов состоится открытое партийное собрание коллектива. В повестке дня вопрос о борьбе с безродным космополитизмом и персональное дело коммуниста Я. Г. Вольского.

Мама, как могла, успокаивала отца:

– Не умирай раньше времени. Ты не заходил к Толстикову? Почему он не поговорил с тобой, прежде чем заводить персональное дело? Завтра же подойду к нему.

– Неужели не понимаешь, – сказал отец, – что дело совсем не во мне. Им нужна жертва, чтобы доложить, что и они борются с космополитизмом.

Но мама всё же пошла к секретарю парторганизации. О чём они там говорили, он не знал, только пришла вечером хмурая и сказала:

– Этот Толстиков – сволочь! Говорил такую гнусность, что и повторять не хочу.

– Что он мог обо мне сказать? – удивился отец.

– При чём здесь ты? – Мама взглянула на него, тихо проговорила: – Предложил развестись с тобой! Говорит, что к армянам у него нет никаких претензий!

– А к евреям есть? – спросил отец. Потом сам же ответил: – Может, и есть. Я не могу отвечать за всех евреев. Но какие у него претензии ко мне? Или я ответственен за всех евреев? Тогда почему русские не отвечают за Власова? Украинцы за Бандеру? Что за чепуха?!

Отец достал из кармана папиросы и закурил. Мама удивилась, но промолчала.

– Им нужна жертва, и сегодня они выбрали меня…

– Не волнуйся так! Мы и не такое видели. Если помнишь, я говорила, что нам не следует идти в институт. Работали бы в больнице…

– Какая разница?! Но ты права. Посмотрим, что они мне предъявят. Помнишь, Александр Аронович рассказывал, что его в сорок четвёртом отправили в штрафбат. И это после того, как он руководил восстанием в концлагере Собибор, успешно воевал в партизанском отряде! Теперь не может устроиться на работу! Мир перевернулся. Я «виноват лишь тем, что хочется» им кушать.

– Мы не дадим себя утянуть в лес! Не ягнята!

Он смотрел на мать с гордостью! Каким же прекрасным человеком она была и как рано ушла из жизни!



На открытое партийное собрание пришёл и он с Фаиной. Сидели в последнем ряду и смотрели на сидящих в зале. Многие были в халатах. Переговаривались друг с другом, шутили.

– Не думала, что столько народа придёт, – шёпотом сказала Фаина.

– Им не хватает зрелищ. Нравится смотреть на бои гладиаторов.

– Здесь скорее – коррида. Твоего отца загоняют как быка, – кивнула Фаина. – Только это – низменные инстинкты. Но есть же среди них и порядочные люди?! Просто не может не быть! А где родители?

– Где-то в первых рядах. Отец хорохорится, а на самом деле сердце его не самое здоровое. Что ни говори, а они с мамой прошли войну от звонка до звонка. Да и возраст…

– Какой возраст? Тридцать восемь – расцвет! Он сильный и всё выдержит! Неужели эта Тихонова что-то капнула своему папеньке?

– Не знаю.

Наконец, к столу президиума вышли секретарь партбюро факультета, секретарь парторганизации клиники, кто-то из дирекции.

– Начнём, пожалуй, – сказал лысый секретарь партбюро в зелёном кителе, на котором поблёскивали колодки медалей.

К трибуне подошёл Толстиков, секретарь парторганизации клиники, взглянул на листок, потом на аудиторию, ожидая, когда все утихнут. Он на одной ноте  прочитал по бумажке доклад, состоящий из компиляций газетных материалов. Наконец взглянул на собравшихся и, завершая выступление, заявил:

– Интернационализм рождается там, где расцветает национальное. Забыть эту истину означает потерять своё лицо, стать безродным космополитом. В подлом стремлении доказать, что наша медицина «заимствована» у Запада, проявляется всё ничтожество таких людей без роду и племени, внутренней сущностью которых является помесь лакеев Смердякова из «Братьев Карамазовых» и Яши из «Вишнёвого сада», влюблённых во всё «заграничное». В связи с этим, – говорил он уже на высоких нотах, – нам со всей определённостью и большевистской смелостью и настойчивостью нужно выкорчёвывать и устранять вредное влияние антипатриотических тенденций врачей-космополитов на молодёжь, на подготовку кадров, на решение важнейших задач, стоящих перед нашей наукой.

Он отложил в сторону листки, которые не выпускал из рук во время доклада, и уже другим голосом объявил:

– Вторым вопросом на повестке дня у нас персональное дело ассистента кафедры Якова Григорьевича Вольского. Кстати, а как ваша фамилия, данная вам при рождении? Гершанович, Абрамович или как-нибудь ещё?

– Я не менял фамилию, как и национальность. Не хамелеон. Или всё дело в пятом пункте?

– Это вы о чём? – словно не понимая, спросил Толстиков.

– О пятом пункте любой анкеты, в которой спрашивают о национальности. Так вы об этом?

– И об этом тоже. Мы, коммунисты, – интернационалисты. А вот вы  везде стараетесь устроить синагогу.

Он посмотрел в аудиторию, ожидая реакции на свои слова, но она никак не реагировала.

Стало так тихо, что ему казалось, слышит, как бьётся сердце. И вдруг почувствовал руку Фаины. Он с удивлением взглянул на неё, а она, ничего не говоря, сжала его ладонь. Пальцы её были горячими, и он подумал, что это согласие на его недавнее объяснение в любви.

Все понимали, что ожидается очередное жертвоприношение. Сколько ещё таких жертв потребуется? Кто следующий?

Толстиков что-то говорил, не отрываясь от бумажки. Странно, но он его почти не слушал. В той речи было всё: и обвинения в низкопоклонстве перед Западом, и в чуждой нам идеологии, и в том, что отец позволяет себе даже насмехаться над всем русским!

– Стараясь завербовать в свою синагогу нашу советскую молодёжь, – прокурорским тоном говорил он, – вы рекомендуете подумать о Боге, прежде чем брать в руки скальпель!..

Толстиков что-то ещё бубнил. Потом взглянул на секретаря партбюро факультета. Тот встал, театрально положил правую руку на грудь и хриплым голосом проговорил:

– Я буду краток. Здесь нечего распетюкивать. Мы – атеисты. Коммунистическое мировоззрение несовместимо с верой в Бога. И как может воспитывать молодых советских  врачей человек, который крестится?..

Кто-то из зала выкрикнул:

– Он же  еврей! Он не крестится!

Но секретарь партбюро не дал себя сбить.

– Какая разница? Мы не дадим в нашем институте создавать синагогу!

Он махнул рукой и повторил:

– Таким не место в советской высшей школе! Но чтобы это никому не казалось просто судилищем, я хотел бы спросить, нет ли у кого-нибудь иного мнения? Может, кто-нибудь хочет выступить в его защиту? Да, я, конечно, знаю, что Вольский… Мне даже называть его товарищем не хочется, вроде бы даже где-то воевал. Но, во-первых, это не даёт ему право подрывать основы Родины, которую он, как утверждает, вроде бы защищал. А во-вторых, наша партия, передовая советская наука давно доказала, что никакого Бога нет и быть не может. Это всё – сказки, придуманные для того, чтобы легче было угнетать народ. Допустимо ли, чтобы в советском вузе…

Он ещё что-то говорил, но, заканчивая, спросил:

– Может, кто-то хочет выступить? В западных газетах кричат, что у нас нет демократии. Враньё! Мы за демократию, за власть народа. Но понимаем её иначе, чем на Западе, где власть принадлежит разным мистерам Твистерам, владельцам заводов, газет, пароходов.

Аудитория молчала. Все смотрели на отца, не понимая, почему он не собирается даже защищаться. Многие его знали как прекрасного хирурга, скромного, всегда готового прийти на помощь. Неужели он ничего не может сказать? Понимали, что уже всё давно решено и заступиться за него – себя подставить под удар.  В институте недавно против своего учителя выступила доцент Мария Александровна Уколова, обвинив его в преклонении перед Западом. Всемирно известного профессора, действительного члена Академии медицинских наук СССР, заслуженного деятеля науки РСФСР, Николая Аполлинариевича Рожанского уволили, а выступившая против него ученица заняла его кафедру. Если решили сделать жертвой Вольского, никто этому не мог помешать! Но в тишине вдруг громко, как выстрел, прозвучал голос мамы:

– Я хотела бы сказать!

Она твёрдой походкой прошла к трибуне.

Секретарь партбюро с удивлением посмотрел на неё.

– Вы, уважаемая Ануш Георгиевна, не можете быть беспристрастны. Вы  его жена.

– Жена. Но имею права голоса? И хотела бы, чтобы моё выступление внесли в протокол собрания.

– У нас собрание протоколируется вне зависимости от того, кто выступает, – каркнул Толстиков.

– Я знаю. Всякое видела. В партии с сорок второго года.

– Только не нужно бряцать своими медалями. Мы знаем, что вы прекрасный хирург. Но речь идёт о принципиальных вещах. Речь о воспитании советской молодёжи! Вам не стоит защищать мужа!

Мама кивнула, бросив ему:

– Я сама разберусь, что мне делать. И не защищать я его собираюсь. Он не нуждается в защите. Вы прекрасно понимаете, что происходит. Но я хотела бы сказать не о том. Я не узнаю товарища Вольского, главного хирурга нашего госпиталя, прошедшего войну с сорок первого по сорок пятый! Награждённого  орденом Боевого Красного Знамени за спасение командира партизанского отряда имени Щорса в Белорусских лесах, двумя орденами Отечественной войны, орденом Красной Звезды, многими медалями. Не узнаю своего командира! На его счету тысячи спасённых жизней! А то, что кто-то может верить в Бога, так у нас есть Сталинская конституция, которая гарантирует свободу совести. Кстати, архиепископ Лука, профессор Войно-Ясинецкий, за книгу «Очерки гнойной хирургии» четыре года назад получил Сталинскую премию Первой степени! Это он всегда перед операцией крестился сам и крестил всю свою операционную бригаду. Я знаю Вольского с первого курса института и не понимаю, как вы можете устраивать такое судилище, даже не попытавшись разобраться в деле…

– Вы думайте, что говорите, – прервал её секретарь партбюро. – Какое это судилище? Это открытое партийное собрание. Здесь каждый имеет право высказать своё мнение.

– А вы меня не прерывайте! Каждый имеет право высказывать своё мнение, но беда в том, что оно может быть только одним, решение-то уже давно готово. Я не понимаю товарища Вольского! – Она посмотрела на опустившего голову отца. – Что же ты скис, не можешь ответить?! Тебе не в чем оправдываться. Тема была – асептика и антисептика. Когда же рассказывать о замечательном хирурге, лауреате Сталинской премии, архиепископе Луке? В чём винишься ты? Или не понимаешь, что к чему?

Потом, повернувшись к секретарю партбюро, добавила:

– Хватит издеваться! Если хотите уволить его, увольняйте и меня!

В понедельник они стали безработными.



Александр Яковлевич вспомнил, как родители искали работу. Их внимательно выслушивали, но, взглянув на документы, возвращали, качая головой:

– К сожалению, мест нет. Попробуйте  устроиться в Аксае или Батайске. Может, повезёт. По нашим данным, в городе врачей перепроизводство. Свой медицинский институт, и все хотят устроиться в Ростове.

Они всё понимали. Ходили и ходили по больницам, поликлиникам. Мама не могла устроиться даже на скорую помощь.

Однажды к ним пришёл Яков Михайлович Хан, известный в городе рентгенолог, давнишний приятель отца. Это был полный мужчина с седой шевелюрой и добрыми глазами. Вспоминали военные годы, говорили о делах. Разговор тот запомнился во всех подробностях.

– Вы же знаете, – начал Яков Михайлович, – что нынче очень модна вирусная теория происхождения рака?

– Нам только теориями сейчас интересоваться, – заметила мама, разливая чай. – Да и не онкологи мы.

– Нет. Вы всё же послушайте. Эту теорию предложил вирусолог Зильбер. Он в тридцать седьмом был арестован и создал её за колючей проволокой. Тайно записал своё открытие карандашом на тонком листке папиросной бумаги. На тюремном свидании тайно передал бывшей жене Ермольевой вирусную теорию рака.

– Той Ермольевой, которая изобрела пенициллин? – спросил Александр. 

Обычно он никогда не вмешивался в разговор старших, но услышанное его очень заинтересовало. Он учился на четвёртом курсе и никак не мог выбрать врачебную специальность.

– Именно так, молодой человек. Именно так. И случилось невероятное. Зильбер вышел на свободу в сорок пятом. Его статья была опубликована в «Известиях». Он мечтал создать вакцину против рака, но не успел…

– Я не очень понимаю, к чему вы это нам рассказываете? – спросила мама.

– Всё дело в том, дорогая Ануш Георгиевна, что сегодня врачи боятся идти работать в онкологию. В онкологическом институте их не хватает. Сейчас туда назначен директором Пётр Николаевич Снегирёв. Как уж он там договорился с партийными руководителями, не знаю. Но в институт пришли многие из тех, кто по известным вам причинам оказались безработными. И ваш покорный слуга недавно там нашёл себе место. Пётр Николаевич, поверьте мне, – человек вполне вменяемый и порядочный. Попробуйте!

Так родители оказались в Ростовском научно-исследовательском институте. А через пару лет и Александр с Фаиной стали младшими научными сотрудниками этого института. Он работал хирургом, а Фаина специализировалась по химиотерапии. Под руководством Софьи Самойловны Миндлин защитила кандидатскую, писала докторскую, но в тысяча девятьсот девяностом у неё случился инфаркт и её не стало. Ей было всего шестьдесят восемь лет. С тех пор он один. Когда стукнуло восемьдесят, перестал ходить на работу. Первое время было очень тяжело. Словно бежал, бежал – и вдруг остановился. Не нужно идти на обход, оперировать, перевязывать, читать свежую литературу. Ему бы мемуары писать, только кому они нужны? Сын не продолжил династию врачей, окончил консерваторию и теперь играет на альте в симфоническом оркестре филармонии. Его жена – певица в музыкальном театре. Ездит с театром на гастроли. И сейчас где-то не то во Франции, не то в Германии. Даже любимая внучка, и та стала музыкантом. Оканчивает учёбу в консерватории по классу скрипки. Никто не стал медиком. Другие времена…

             

Размышления Александра Яковлевича прервал звонок. Он встал с кресла и пошёл открывать дверь сыну.

Михаил – среднего роста спортивного вида пятидесятилетний мужчина с длинными волосами и блестящими чёрными глазами, бросил коротко:

– Привет, папа! Ты как?

– Как-никак, а без кака никак. Что у меня может быть нового? Живу, если это, конечно, можно назвать жизнью. Книги читать не хочется. И не потому, что считаю себя очень умным. Потерял интерес к одним и тем же сюжетам об убийствах, сексе, придуманным ситуациям.

– Слушай музыку.

– Это и делаю. Только современных песен не понимаю, да и поэты наши обмельчали! Мелодии какие-то примитивные.

– Ты не прав. Это  песни нового времени. И искусство сегодня совсем другое. Во все времена старики ворчали: «Ведь были ж люди в наше время»…               

– Может, ты и прав. Это обычное старческое брюзжание. А ты слышал, что плёл этот твой Шендерович? – спросил Александр Яковлевич, проходя вслед за сыном на кухню. – На сайте «Эхо Москвы» заявил, что русские являются другим биологическим видом, который «угрожает» евреям!

– Биологическим видом?

– Об этом же говорили фашисты. Розенберг, кажется. Теперь можно сказать, что и биологический вид евреев угрожает им. Идиотизм!

– Не заводись, – сказал Михаил, ставя на стол большой кулёк. – Я тебе тут кое-что принёс.

– Спасибо. Положи в холодильник и посиди со мной. Вечно ты куда-то торопишься. Как твои дела? Что в филармонии? Кстати, где Мария на гастролях? Во Франции или в Германии?

– На этот раз в Париже. Повезли «Онегина». Звонила. Довольна.

Они прошли в комнату. Александр Яковлевич уселся в кресло, а Михаил расположился напротив него на диване.

В комнате было убрано. Полированная мебель сверкала. Ковёр на полу пропылесошен. Цветы на окне политы. В углу – большой портрет бабушки Ануш.

– Телевизор не включаешь?

– Стараюсь делать это нечасто. Там одно и то же: Украина, Европа, аварии, убийства, шутки ниже пояса.

– Размышляешь, – кивнул Михаил, и вдруг вспомнил: – Вчера из Одессы звонил Эмиль.

– У них что-то произошло? Я их вечность не слышал и не видел.

– И я его бы не узнал. Видел, когда несколько лет назад с Марией и Надей ездили в Одессу. Он на пару лет старше её, мы ходили на море и хорошо провели время.

Александр Яковлевич нетерпеливо спросил:

– Что-то случилось?

– Много чего там случилось. Второго мая в Доме профсоюзов погибла Белла.

– Погибла Белла?!

Александр Яковлевич прикрыл глаза и на какое-то время замолчал. Молчал и Михаил. Понимал: отец должен привыкнуть к мысли, что нет его троюродной сестры. Общались они редко. Изредка перезванивались. Уж слишком разными были: она – журналист, он – врач. У неё одни заботы, у него – другие.

– И мы только сегодня об этом узнаём?!

– Мы тоже хороши! – кивнул Михаил. – У них такое творится, а мы... Не чужие же!

– Не чужие! Что ещё он сказал?

– Что продал квартиру, машину и собирается переезжать в Россию.

– Куда именно?

–  В Ростов! Говорит: оглядится и потом примет решение, куда дальше двигаться.

– И когда он приезжает? Самолёты из Одессы не летают, поезда не ходят.

– Автобусом в воскресенье. У меня концерт. Попросил Надю его встретить. И она в воскресенье в своём ресторане с шести вечера.

– А когда автобус?

– По расписанию – в три.

– Как же она успеет?

– Сергей на машине.

– Эмиль остановится здесь. Мы с ним – в моей комнате, а Надя – в своей. Где же ему быть? Не в вашей же однушке. Ты привези раскладушку.



2.     В воскресенье на автовокзал Надю и Лену подвёз Сергей. Друзья заканчивали учёбу в консерватории: Надя – по классу скрипки, Лена – по классу вокала, а Сергей – по классу симфонического дирижирования. Вместе составили вокально-инструментальную группу и по выходным играли и пели в ресторане.

– Сейчас автобусы ходят не по расписанию, – сказал Сергей. – Не задержался бы.

– Что я могу? – виновато произнесла Надя. – У папы концерт. Мама на гастролях. Если будем опаздывать, я останусь, а вы езжайте. Встречу, возьму такси и приеду.

– А кто он, этот твой родственник? Кем тебе приходится? – спросила Лена.

– Я его видела, когда отдыхала у них после первого курса. Он тогда был легкомысленным балбесом. Учился в Строительном институте на архитектурном факультете. Здорово играл на гитаре. А кем он мне приходится – сама не знаю. Давайте разбираться. У дедушки в Одессе жил двоюродный  брат, учитель в музыкальной школе. Его дочь, троюродная сестра моего папы тётя Белла, была журналистской. Погибла в мае. Эмиль – её сын. Кто он мне?

– Ридной титки сукин сын, – сказал Сергей. – Седьмая вода на киселе. Сколько ему лет?

– Двадцать пять. А вот, кажется, и автобус пришёл.

Эмиль вышел из автобуса последним. Высокий, спортивного вида красавчик, он появился в проходе, оглядел встречающих и, увидев Надежду, улыбнулся. В руках у него был большой чемодан на колёсиках, а за плечом – гитара в чехле. Его длинные смоляные волосы были собраны и перевязаны ленточкой.

– Неужели у меня глаза простужены? Это таки Ростов, и это таки Надя, чтоб я так жил!

Он спустился со ступенек автобуса, поставил чемодан на землю и обнял Надю.

– А это твои друзья, как я понимаю?

Надя представила Лену и Сергея.

– Рад знакомству, – сказал Эмиль, пожимая им руки.

– Поехали. Я тебя отвезу к дедушке, и мы должны будем тебя оставить. Поговорим завтра, – заторопилась Надежда.

– Вы шо, спешите скорее, чем я?! Впрочем, об чём речь! Поехали к дедушке Саше. Кстати, как он?

– Живёт, размышляет. По-стариковски.

Через несколько минут Надя ввела Эмиля в квартиру, извинилась и тут же спустилась к машине.

– Всё нормально, – сказал Сергей, довольный, что они вовремя успеют на работу. – Он что, всегда так говорит? Нормального языка не знает?

– Что ты! – за Надю ответила Лена. – Парень хотел казаться беззаботным и весёлым. Но я же видела его глаза!

– Ты уже и глаза его заметила? – спросил Сергей.

– Успокойся, – сказала Лена. – Лучше смотри за дорогой.

                Александр Яковлевич тепло встретил родственника, предложил поесть, но тот отказался.

– Я бы, с вашего позволения, в душ, – сказал Эмиль, вопросительно взглянув на Александра Яковлевича.

– Нет проблем. Я дам чистое полотенце. Мыло, шампунь в ванной.

После душа Эмиль надел пёстрый махровый халат и расположился на диване.

– Как же здорово! Мне таки казалось, что в автобусе я захлебнусь в собственном поту.

– Кондиционеров нет?

– Об чём вы, Александр Яковлевич? Автобус старый, дребезжит. Окна не открываются. Народу набилось, как тюльки в бочке!

– Бегут люди?

– Кто бежит, а кто едет на приработки. Сейчас столько спорят о языке! А чего спорить? По закону – статус регионального получает язык, на котором говорит десять процентов населения! Но, чтоб я так жил, на одесском языке таки говорят все сто процентов!

– Брось болтать! Какой такой одесский язык. Диалект!

– Чтобы вы таки знали, есть одесский язык! А что это такое? Это помесь овчарки с дворняжкой. Возьмите все языки, перемешайте, сделайте из этой смеси остроумный, весёлый – это и будет он. Но долго здесь я жить не буду. Хочу купить здесь место под солнцем. Интересно, дорого ли здесь стоят квартиры?

– Не торопись! Здесь можешь оставаться столько, сколько тебе потребуется. Так расскажи, что у вас происходит? Как получилось, что мама оказалась в злосчастном Доме профсоюзов? Что, моложе корреспондента не нашлось?

Эмиль некоторое время молчал. Потом ответил глухим голосом:

– Что б вы таки знали, я родился в рубашке и умудрился её потерять. Она всегда оказывалась не в то время и не в том месте. Контору, в которой я работал, прикрыли, и я полгода перебивался случайными приработками. Думал-таки, сопьюсь. Работы нет. Объявили мобилизацию. Чтоб я так жил, не моё это. Да и стрелять в людей не хочу! Продал квартиру, машину, собрал манатки и сел в автобус.

– И какие у тебя планы?

– Здесь огляжусь. Попробую найти работу. В Одессе у меня никого не осталось. А что там творится? Так я вам таки так скажу: бардак! Не дай Бог сказать что-нибудь о хунте. Кричат о  демократии, свободе слова, интеграции в Европу. При этом творят такое… Майдан и я поддерживал, но и у рационального зерна есть шелуха.

– И у нас такое было в семнадцатом году. Но хватит болтать. Пойдём перекусим.

Они перебрались в кухню.

– Ты говоришь, что у вас бардак, – сказал Александр Яковлевич он, накладывая Эмилю еду и разливая в стаканы кефир. – Так и у нас не лучше. Могу сравнивать, что было и что есть.

– Жизнь у нас меняется с приходом нового хозяина, – сказал Эмиль. – Пожалуй, я попробую получить российское гражданство и обосноваться здесь.

– Меняться она должна к лучшему, а у вас всё наоборот. Да и у нас не лучше.

– Дорогой Александр Яковлевич, – сказал Эмиль, – вы таки о плохом забыли. Чем вы недовольны: у людей есть работа. Были бы деньги!

Александр Яковлевич с грустью взглянул на гостя и промолчал. Подумал: «И правда, чего это я ему буду рассказывать о том, что у нас делается в промышленности, медицине, образовании… Как будто у них не так! Капитализм… Пусть сам увидит. Может, ему здесь больше повезёт, чем в Одессе».

– Я таки вам скажу, – продолжал Эмиль, – меня тоже раздражают экстрасенсы и колдуны, лживая реклама и просто жулики. Но, с другой стороны, без них было бы скучно.

– О чём ты говоришь? Ты же  архитектор!

– Архитектор, – кивнул Эмиль, – только давно не верю, что красота спасёт мир. Холоймес всё это. Сегодня миром управляют деньги. Это раньше было: «Жизнь – отчизне, сердце – Богу, честь – никому!». А сегодня мы вернулись в средневековье. Кто имеет деньги, может влиять на телевидение, печать, радио, власть. Разве это непонятно?!

Александр Яковлевич снова задумался. Этот Эмиль оказался не таким уж глупым. Имеет своё мнение. Нет, он ему начинал нравиться.

– Ты давай ешь. – Потом спохватился: – Вот голова садовая!..

Из холодильника достал творог, варенье, сыр.

– Я-то привык: стакан кефира – и на боковую. А тебе надо поесть как следует. Так, значит, и у вас бардак?

– У нас, на минуточку, захотели-таки от него избавиться радикальными мерами. А получилось как всегда, холера им в бок! И теперь уже трудно сойти с этой дороги. Столько жертв! Все всё понимают, но останавливаться не хотят. Уж слишком большие деньги крутятся.

Вечером Александр Яковлевич сказал Эмилю:

– Я тебе постелил на раскладушке. Пора спать. Надя придёт поздно.

– А что за каторга у неё? Неужели концерты так поздно заканчиваются? Или после концерта она с друзьями идёт ужинать в кафе?

– Они подрабатывают в ресторане. А потом Серёжа подвозит её домой.

– Понятно, – сказал Эмиль и лёг на раскладушку. Подумал: «Вот я и в России. Не думал, что всё так хорошо закончится. Завтра же нужно будет снять однокомнатную квартиру. Потом уже присматриваться и решать, оставаться ли здесь, или ехать куда-то в другое место…»

  Когда Надя пришла домой, все уже спали. Она тихо прошла в свою комнату, разделась и юркнула в постель.

            

На следующий день Надя в консерваторию не пошла, гуляла с Эмилем по Пушкинской и Большой Садовой, по Набережной и Театральной площади. Никогда прежде он столько не ходил, хотелось где-нибудь посидеть. Девушка ему нравилась, и он подумал, что на такой бы, пожалуй, женился. Старался ей понравиться, острил, шутил, рассказывал об истории архитектуры, называл стили старинных зданий Ростова. Надежда предложила пойти в музей.

– Надя, – удивился Эмиль, – у тебя таки проблемы с буквой «р»? Ты шо, слово «ресторан» не выговариваешь? Какой музей? Время выпить чашечку кофе с коньяком. Идём, я знаю одно таки чудесное местечко!

– Откуда ты знаешь? Я ему три часа пою о наших красотах, а он, оказывается, знает больше моего.

– Нет, дорогая. Просто каждый замечает то, что ему интересно. Чтоб ты таки знала, ресторан я заметил на Пушкинской, недалеко от памятника Пушкину нашего одессита, архитектора Михаила Минкуса.

– Вот ты же фрукт! Я здесь распинаюсь, а он больше моего знает! – воскликнула Надежда.

– Ну, кто же не знает Михаила Адольфовича Минкуса, еврея из Одессы, лауреата Сталинской премии, к большому сожалению, уже таки похороненному на Новодевичьем кладбище в Москве?! Так мы идём в ресторан?

– А потом – домой. Обещал позвонить Серёжа. Планировали съездить на природу. Сделаем шашлыки. Вечером у Дона так хорошо!

– А я не буду третьим лишним?

– Что ты? Сергей будет со своей Леночкой. Нас называют тремя мушкетёрами.

– А я кем буду?

– Не знаю.

– Вот новости! Об чём речь? Я таки согласен быть среди вас д’Артаньяном. А ты будешь Констанцией!

– Ты же мне  брат!

– Не буду скрывать, – сказал Эмиль, глядя в её глаза, – не хочу, чтобы ты держала меня за родственника!

– Хорошо, – рассмеялась Надежда. 



Дома Александр Яковлевич попросил Эмиля что-нибудь сыграть на гитаре.

– Я слышал, ты и поёшь, – сказал он, усаживаясь в кресло.

– Спой, светик, не стыдись… – поддакнула Надежда, с любопытством глядя на Эмиля.

Тот расчехлил гитару, взял несколько аккордов, проверяя, не расстроилась ли она в дороге, и запел приятным голосом:

Мой предок старый набожный семит,
На Русь пришедший с Ближнего Востока.
Глаза его с такою поволокой,
И в них огонь неистовый горит.

Еврейские глаза, еврейские глаза,
Они порой бездонные, как море.
В них грусть осенних дней,
                и слезы матерей,
Печаль, не проходящая, и горе...

Эмиль пел и смотрел на Надежду. Девушка смутилась и опустила голову, продолжая его слушать. Про себя отметила, что он играет профессионально.

Они глядят на мир сквозь тьму веков.
Пылают страстью в сладостной истоме.
Им видятся пожары, и погромы,
И раны от ударов и оков.

Блеск этих глаз ничто не погасит,
Ни Бабий Яр, ни банды чёрных сотен.
И если на Голгофу вы взойдёте,
Вас небо к жизни снова воскресит!

Когда смолк последний аккорд, в комнате стало тихо. Никто не хотел нарушать очарование песни.

– Хорошо играешь, – заметил Александр Яковлевич после недолгого молчания. – У тебя папа прекрасно играл на гитаре. А ты маленьким тарабанил на пианино.

– На чём только я не играл! Чтоб вы таки знали, школу Столярского окончил, но увлёкся гитарой.

– Молодец. Чьи это слова?

– Бока.

Надежда сказала, задумчиво глядя куда-то в сторону:

– Не знаю… Человек той национальности, какой он себя ощущает. В моей крови столько намешано!

– Ты права, – откликнулся Александр Яковлевич. – У меня мама – армянка. И чем отличаются еврейские глаза от арабских, грузинских или армянских? Это просто художественный образ.

– Я вас умоляю! Об чём вы говорите?! Армяне – те же евреи,– возразил Эмиль. – Когда-то в древности армянский царь Тигран пленил десять тысяч евреев. Род Багратуни, который дал впоследствии армянскую и грузинскую княжеские  династии, произошёл от пленённого тогда еврея. Он владел огромными территориями, включая гору Арарат, где, по преданию, находились останки Ноева ковчега.

Армянскими евреями, кстати, были композиторы Арам Хачатурян, Арам Мерангулян, знаменитая художница Гаянэ Хачатурян. Поселения евреев имелись во всех крупных городах Армении. Потом ту часть населения, что хранила верность иудаизму, переселили в Иран, а принявшие христианство евреи стали именоваться армянами.

Александр Яковлевич подивился таким познаниям Эмиля.

– Меня никогда не занимал вопрос, какой я национальности, – сказал он. – А вот отцу моему пришлось немало пережить из-за пятой графы.

Эмиль снова взял в руки гитару.

– А это несколько другое. Из ростовской группы «Амурские волны».

Он стал играть, и голос его зазвучал совсем иначе.

Не будите его – он устал,
Он три ночи не спал
И всё это время пил,
А когда не хватало на что – занимал.
Он уже ничего не изменял,
Но пить больше не было сил.
Он влюбился!..
Он рисовал запах её волос…

Надежда понимала, что Эмиль адресовал слова песни именно ей. Она сама была уже влюблена в него, хотя не хотела себе в этом признаться.

В три часа за ними заехал Сергей.

– Куда направимся? – спросил Эмиль.

– На природу, – ответил Сергей. – Погода шепчет.

– Почему нет? Я – «за»! Шоб ты так жил, как мне это нравится!

Они поехали в Кумженскую рощу. На берегу Дона разбили лагерь. Разожгли костерок. Сергей нанизывал на шампуры куски замаринованной ещё с вечера свинины.

 – Я понимаю, что свинина не кошерная, но другого мяса нет, – сказал Сергей. – Так что ты решил? Бросишь якорь в Ростове или как?

 – Или как! Я тебя таки не понял! Шо это за вопрос? Будем посмотреть. Мне шо, уже пора? Надо получить гражданство, найти работу, жениться…

– Жениться? И невеста уже есть? – спросила Лена, подошедшая к костру.

– Есть. Правда, она ещё не знает. Но я думаю её уговорить…

– А скажи мне, Эмиль, – улыбнулся Сергей, – тебе когда-нибудь приходилось скрывать, что ты еврей?
        – А смысл? Куда я таки, по-твоему, мог бы спрятать природный интеллект в моих глазах, гордый профиль и безупречные манеры?

Наконец, всё было готово. Уселись на траве. Эмиль достал из сумки бутылку водки.

– Что за пикник, да ещё под шашлык, без водочки?

Он разлил в разовые стаканчики согретую на солнце водку и взглянул на Сергея, ожидая, что тот откроет пиршество на природе.

– Давайте выпьем, – сказала Лена, упреждая расспросы. – Серёжа за рулём.

Эмиль с сожалением взглянул на него.

– И что это ему за праздник, хотел бы я знать? – Уж лучше бы мы поехали на такси.

– Успокойся, – сказал Сергей. – Я не пью и не курю со второго класса.

Эмиль взглянул на него с интересом.

– Со второго класса? – удивился он. – И до сих пор не пробовал? Боялся получить двойку по поведению? Мне бы твои заботы! Меня два раза даже хотели исключить из школы. Только я играл в школьном ансамбле, и меня миловали.

– Я летом раньше всегда отдыхал у дедушки и бабушки в посёлке недалеко от Донецка, – сказал Сергей. – Дед в своё время гнал в гараже самогонку. Помню, нацедил с бутылочку и собрался уходить с приятелем, а мне наказал, чтобы следил за самогонным аппаратом. «Как только начнёт капать только вода – выключишь», – сказал мне дед. Они ушли, а я пробовал всё время, не капает ли уже вода. Да так наклюкался, что после этого два дня меня отхаживали. С тех пор не пью.

– А что? Я таки уважаю! А почему не куришь? Тоже когда-то накурился? Был у меня приятель. Так его девушка бросила, а он с горя выкурил пачку сигарет. Потом его на скорой откачивали.

– Нет. С курением у меня была другая история, – улыбнулся Сергей.

– И тоже во втором классе?

– Во втором. В том посёлке у соседа как-то сгорел сарай. Бабушка, мамина мама, у меня была весёлая. Спрашивает соседа: «Ваша корова не курит?» Тот удивился: что это Лукинична над ним подшучивает? «Не курит», – говорит. «Значит, это твой сарай горит»! А однажды заметила, что я подобрал бычок и закурил. Подозвала меня, согнула так, что я оказался у неё под юбкой. Зажала коленками голову, стянула мои штанишки и отстегала мокрой лозой так, что после этого я неделю не мог сидеть. С тех пор не курю.

– Ну, что ж. Я так понимаю, остальные избежали такого в детстве? Давайте же выпьем за то, чтобы всем было хорошо, – сказал Эмиль и взглянул на Надежду. – Чтобы все были счастливы, и у каждого было много денег! Я, конечно, знаю, что не в них счастье, но должен таки признаться, что уж очень хотелось бы самому лично в этом убедиться!

  После трапезы Сергей достал два раскладных шезлонга и девушки  уселись, подставляя лица ласковому солнышку.

 Сергея интересовало, что происходит в Одессе. Ему хотелось узнать об этом из первых уст. Но Эмиль ничего нового не рассказал.

Да и говорить ему особо не хотелось. Он лежал на траве у ног Надежды и думал, что этого просто быть не может, чтобы он в первый же день так влюбился. Жаль только, что ни отец, ни мама не дождались его счастья.

Надежда попросила его спеть.

Эмиль взял гитару и запел:

Нам нелёгкие достались времена,
Да и нравы невесёлые достались,
Но от злобы и безумья мы спасались
Потреблением дешёвого вина.

Ровный ритм песни, простые аккорды, наконец, слова – всё приковывало внимание. Эмиль вдруг стал Че Геварой. Запел громко и отрывисто:

А потом, конечно, жизнь пошла вразнос,
Налетела, разбросала, закружила
Так, что было нам в ту пору не до жира,
Не до стонов, не до смеха, не до слёз.

Только надо ли печалиться о том
И постылой предаваться ностальгии?
Времена не то чтоб лучше, но другие,
И неведомо, что станется потом!

Но, как прежде, просыпаясь поутру,
От тревоги и предчувствий умирая,
Я осколки старой вазы собираю...
Собираю, да никак не соберу...

Какое-то время все молчали. Ни Сергей, ни Лена не ожидали такого виртуозного владения гитарой, такого бархатного баритона, такого чувственного проникновения в текст. Потом Сергей спросил:

– Что за песня? Чья?

– Бард из Николаева, что под Одессой, Александр Медведенко (Дов). Сейчас в Израиль драпанул, – ответил Эмиль.

В семь вечера, когда они уже стали собираться, к ним подошли два бритоголовых, в спортивных костюмах блатных парня. Разрисованные татуировками, они не скрывали своих намерений.

– Фраерки! Гоните стольник зеленью, – сказал фиксатый, бесцеремонно разглядывая девушек. – Чего вылупился? На нашей земле с кралями устроили пикник.

– С каких пор эта земля ваша? – спросил Сергей, отойдя к багажнику и взяв монтировку. Он знал, что эти подонки могут и драку затеять. Встал и Эмиль.

Увидев атлетическую его фигуру, парни несколько стушевались.

– Ты чего за монтировку-то хватаешься? – сказал первый. В его руках вдруг заблестело лезвие ножа. – Или мы тебе неясно сказали? Гони бабло!

Он демонстративно помахал ножиком.

Стоящий рядом Эмиль разговаривать не стал. Изловчившись, он схватил бандита за руку и вывернул так, что нож упал на траву, а парень согнулся и взвыл от боли.

– Ты что, сука, делаешь! – крикнул второй и в тот же миг получил ногой в живот.

– Уезжая из Одессы, я таки не знал, что снова попаду в привычную обстановочку, – сказал Эмиль, сильнее выворачивая руку первому бандиту. – Мотайте отсюда и не злите меня напрасно, а то я не люблю, когда мне мешают с друзьями отдыхать. Сделаю вам больно.

Второй парень встал, но к нему подошёл Сергей, готовый огреть его монтировкой.



На обратном пути Сергей с досадой сказал:

– Сволочи. Праздник испортили.

– Нет, как ты его ловко схватил! – восхитилась Лена. – Ты где-то занимался?

– Что ты, Леночка?! Чтобы ты таки знала, я его и не бил ещё. Просто пытался до него достучаться. Значит, у него судьба такая.

– А что такое судьба? – спросила Надежда.

– Что такое судьба? Это если ты идёшь по улице и тебе на голову падает кирпич.

– А если мимо? – улыбнулась Надежда, зная, что Эмиль сейчас скажет что-то юморное. И он ответил:

– Значит, не судьба.

Приехав к дому Надежды, Сергей сказал Эмилю:

– Рад нашему знакомству. Приходи в четверг к нам. Мы с Леночкой будем рады. Выпивки не обещаю, но кофе будет фирменный.

– Я таки буду рад. Всё зависит от Нади, – сказал Эмиль. Потом улыбнулся. – Вспомнил по ассоциации анекдот: «Соломон Моисеевич, сколько ложечек сахара вы кладёте в кофе?» – «Дома одну. В гостях четыре. А вообще люблю две».

– У нас сахар будет без ограничений. И конфеты московские, и торт... Я не пью, не курю, зато сладости очень люблю. Так ждём вас в четверг к пяти.

– Хорошо, Серёжа, – сказала Надежда, подставляя щёку для поцелуя.

Он чмокнул её, пожал руку Эмилю, и они уехали.

– Лена – его девушка? – спросил Эмиль.

– Они вместе с третьего курса. Живут на съёмной квартире. Пока одни. Но Сергей хочет из Донбасса привезти родителей и бабушку.

– Хорошие у тебя друзья.

– И я тоже хорошая, – улыбнулась Надежда.

– Ты самая лучшая, чтоб я так жил! А если серьёзно, то признаюсь, что влюбился в тебя. У тебя кто-то есть?

– Никого у меня нет. Не до этого было. Занятия в консерватории, работа… Только в этом году участвовала в двух конкурсах. Играла с филармоническим оркестром скрипичный концерт Моцарта.



3.      Утром в понедельник неожиданно к ним пришла Лена. Она была чем-то сильно взволнована, даже испугана, тихо сказала Надежде, открывшей дверь:

– Как здорово, что застала тебя!

– У меня нет первых двух пар. Что случилось? 

– А Эмиль дома? – спросила Лена почему-то шёпотом.

– Посмотри на часы! Ушёл оформлять себе российское гражданство, потом зайдёт в фирму, занимающуюся недвижимостью. Тебе он нужен? – спросила Надежда, приглашая подругу в свою комнату.

– Нет. Понимаешь, какое дело: вчера вечером пошла под душ и случайно нащупала у себя в груди опухоль!

Надежда посмотрела на подругу со страхом и какое-то время не могла сказать ей ни слова. А та продолжала:

– Твой дедушка был ведь онкологом. Попроси, чтобы он меня посмотрел.

Александр Яковлевич, опросив девушку, внимательно обследовал её и вздохнул с облегчением:

– Я ничего страшного не вижу.

– Вы знаете, Александр Яковлевич, когда мне в женской консультации дали направление в онкологический диспансер, я чуть не потеряла сознание. Мир из цветного вдруг стал чёрно-белым.

– Это я понимаю. Но, по моему мнению, страшного ничего нет. Кистозная мастопатия.

Лена с благодарностью смотрела на дедушку своей подруги. Она часто бывала в этом доме, но как-то не приходилось беседовать со старым врачом. Ей он казался строгим. А оказался внимательным и добрым.

– А мне гинеколог говорил, что нужна срочная операция.

– Не столько операция, сколько пункция с гистологическим исследованием. Я сейчас позвоню приятелю. Он  опытный онколог.  Пусть тоже посмотрит. Только вот что я скажу: операциями не лечатся такие заболевания. Это лишь диагностическое мероприятие. После операции нужно лечиться.

Александр Яковлевич позвонил и договорился о консультации для Лены.

Лена смущённо спросила:

– Сколько будет стоить его консультация?

– Ничего не будет стоить. Идите. В два часа у него Учёный совет. Он будет занят.

Лена поблагодарила и вышла из комнаты.

В машине её ждал Сергей.

В институте профессор подтвердил заключение Александра Яковлевича, что-то написал на листке и протянул его Лене:

– Я тоже ничего страшного у вас не вижу, но… – Он какое-то время молчал, разглядывая девушку. Потом, словно решившись на что-то, продолжал: – Это направление на дообследование. Пройдёте его, и мы вас прооперируем. Это займёт не более семи – десяти дней. И стоить будет недорого: двадцать тысяч за каждую грудь.

Лена едва удержалась на ногах. Она вышла к машине, упала на сиденье.

– Что случилось? Что тебе сказали? – заволновался Сергей.

– Направили на обследование. Потом операция. И не только на левой, но и на правой груди. Это конец! Моя мама умерла от рака. Ей было шестьдесят. Могла бы ещё пожить.

– Что у тебя за ассоциации? При чём здесь твоя мама?

– И стоить это удовольствие будет сорок тысяч! Даже если я продам своё колечко с бриллиантом – такой суммы не наберу. Это конец.

Сергей завёл машину. Ехали молча. Лене было не до разговоров. Наконец, они остановились у невысокого дома на улице Соколова. 

– Зачем ты меня сюда привёз? – удивилась Лена.

– Одна голова – хорошо, а три – лучше. В онкологическом диспансере у меня работает знакомая.

– Твоя прежняя пассия?

– Какая разница, кто был до тебя? Она  нормальный врач.

Он представил Лену Ольге Ивановне, худенькой миниатюрной женщине в хирургическом халате. Та завела её за ширмочку, осмотрела и сказала:

– Я ничего страшного у вас не нахожу. Небольшие кисты на фоне мастопатии. Думаю, что их всё же следует удалить. Вас так напугали, что вы жить не сможете спокойно. Такие операции мы делаем амбулаторно. После неё полежите пару часов и поедете домой. Водитель у вас хороший. Через неделю приедете – сниму швы.

Лена удивилась, насколько разные мнения у докторов. Смущаясь, спросила:

– Простите, доктор. Сколько это будет стоить?

Ольга Ивановна не сразу её поняла:

– Это вы о чём?

– Об операции.

– Ничего не будет стоить, – махнула рукой та. – Привыкли, что за всё платить надо. Но здесь  не тот случай. К тому же  Серёжа – не чужой мне человек. Я сейчас вам дам направления на анализы. Сдадите, а в понедельник прооперирую вас. Вот мой мобильный телефон.

Она посмотрела на календарь и сказала, давая понять, что больше у неё нет времени:

– В понедельник, одиннадцатого, к восьми. А сейчас извините. Нужно работать…

Лена не знала что и думать. Один напугал, потребовал сорок тысяч. Другая готова сделать операцию бесплатно, говорит, что ничего страшного нет. Кому верить?

– Я бы хотела ещё раз побывать у Надиного дедушки, – сказала Лена Сергею.

Когда она доложила Александру Яковлевичу результаты своего «хождения по мукам», он грустно заметил:

– Новые времена – новые нравы. Раньше в медицине не было высокотехнологичной аппаратуры и возможности приобретать за валюту дорогостоящие препараты. Но был Врач, который делал всё, чтобы помочь больному. Мы стремились не гонять больных по ненужным консультациям и обследованиям, не выписывали им бесполезные лекарства.

– Но зачем же выписывать бесполезные лекарства! – воскликнула Лена.

– У них договор с аптеками. Откаты получают. Но вы напрасно думаете, что все эти деньги идут им. Большую часть передают по цепочке до самого верха. И не делать этого не могут. И так везде: в здравоохранении, в системе образования… Мир перевернулся!

На следующий день Лена сдала анализы, а в четверг они встречали у себя друзей.

В Северном микрорайоне Сергей снимал трёхкомнатную квартиру в панельной девятиэтажке.

Расплатившись с таксистом, Эмиль и Надежда прошли в грязный и заплёванный подъезд, поднялись на лифте на четвёртый этаж.

– Добрый день! – сказала Лена, пропуская Надежду и Эмиля в тесный коридор.

– Вот только не надо таки навязывать своё мнение! – тут же откликнулся Эмиль. – Чем этот день такой добрый? И нужно же было вам так далеко от центра забраться! Ехали к вам час. Пробки, как в большом городе.

– Пробки у всех, – сказал, улыбаясь, Сергей, выходя из кухни в коридор. – Проходите в гостиную. Я к вашему приходу запёк в духовке утку в фольге.

– С яблоками?

– С яблоками! Пальчики оближете!

– А в вашем доме ты таки – главный повар?

– Нет. Что ты?! Люблю готовить только некоторые блюда, – ответил Сергей.

– Обычно готовлю я, – добавила Лена.

Они прошли в гостиную.

Надежда была у друзей много раз и чувствовала себя свободно. Садясь на диван, сказала:

– Так вкусно пахнет! А у меня была мечта похудеть!

– Об чём ты? – воскликнул Эмиль. – Ты имеешь счастье носить такую фигуру!

– Но как на свете без мечты прожить? – улыбаясь, ответила Надежда.

Небольшая комната. На стене – фотографии в рамочках. Старое пианино фирмы Беккер. Много нот. Они лежали на инструменте, на стуле, диване. Но самой большой достопримечательностью дома был огромный рыжий кот. Он равнодушно смотрел на гостей и нежился на стоящем в углу кресле. Подошёл Сергей, бесцеремонно сбросил его на пол и уселся.

– А скажи, Эмиль, как будут дальше развиваться отношения между Россией и Украиной? Ты можешь дать прогноз?

– Оптимистический или пессимистический? – спросил Эмиль.

– Реальный, – сказал Сергей, чувствуя, что тот пока не расположен к серьёзному разговору.

– Реальный в два раза хуже пессимистического.

В комнате стало тихо. Сергей никак не мог понять, шутит ли приятель, или говорит серьёзно.

– Так всё плохо? – тихо спросил он.

Стараясь не касаться этих тем, Эмиль хотел всё свести к шутке. Ответил:

– Серёжа, об чём ты говоришь? Не плохо! Очень плохо. А наши заклятые друзья переживают. Вдруг у нас всё будет хорошо?! Это же всем понятно.

– И какой будет финальный аккорд? – спросила Лена. Она старалась отвлечься от мыслей о предстоящей операции, суетилась, сервировала стол, и только Надежда знала, что у неё на душе.

– Занавес упадёт, и свет погаснет. Они больные на голову! Не понимают, что Россия – не Зимбабве или Ливия.

– Потому и хотят всё делать чужими руками, – заметил Сергей. – Но неужели у вас этого не понимают?

– Ты, Серёжа, истории таки не знаешь. Чтоб я так жил. История – не твоя стихия. Или я не понимаю?! Я таки могу напомнить: любой переворот сопровождается стандартным набором. Запугивание. Террор. И что вы таки нового увидели на Украине? Партитура писалась много веков назад.

Сергей замолчал, размышляя над словами Эмиля. Потом сказал:

– Я не верю, что может начаться большая война. За океаном понимают, что им не отсидеться, не ограничиться направлением каких-то контингентов или инструкторов. Их, скорее, устраивает хроническое напряжение между нашими народами, санкции, создание у нас пятой колонны. Потому и поддерживают оппозицию.

– Голова! Но им нужно напряжение не только на Украине, но и во всём мире: на Ближнем Востоке, в Северной Африке. Нет, как это тебе нравится, – запретили Кобзону, Газманову и другим приличным людям въезд в Европу? – вдруг воскликнул Эмиль. – Поднялся хай во всём мире, а это им и нужно. Только России всё это до лампочки!

– Не скажи, – откликнулась Надежда. – Окружили нас военными базами.

– Я же говорю, что они – больные на голову.

– Но своего добились, – сказала Лена. – Народ напуган.

– Напуган, – кивнул Эмиль. – Из Одессы многие слиняли. Только это не простой народ. Так, отдельные субчики с долларами. И я в их числе. И такое Россия уже имела в своей истории. А то, что окружили её базами, подмяли под себя Европу, так и у Гитлера было примерно такое же ложное представление о себе. И какое это имеет значение. С любой точки океана, с другой стороны планеты ракеты легко долетают до них. И пусть какие-то собьют. Но какие-то долетят. Я таки вам скажу: им будет немножечко больно. Думаю, и у них не все больные на голову. Есть там и неглупые люди. Нет, я думаю, большой войны не будет.

Сергей встал с кресла.

– Хватит политики. Садитесь за стол!

Эмиль встал, отодвинул стул и пригласил Надежду. Видя её плохое настроение, спросил:

– Надя, я шо-то не понял! Это кто тебе вместо меня настроение испортил?

– Как говорят у вас в Одессе – не бери в голову! Но точно могу сказать – не политика.

Они сели, и Сергей торжественно внёс на подносе утку.

– Я таки понимаю, что ты не пьёшь. В детстве свою порцию выпил. Но я бы выпил три капли. Горло пересохло от этих умных разговоров.

– Для гостей у нас есть и вино, и коньяк, – сказала Лена. – На десерт будет кофе с пирожными. Кто захочет, есть и сливки.

– Ну, шо ты? Это же не кошерно. Мясо мешать с молоком.

– Не слушай его, – улыбнулась Надежда. – Как будто он соблюдает кашрут.

После того как они поели и выпили, Сергей, глядя на Эмиля, спросил:

– И что всё-таки ты решил? Какие планы?

Эмиль вытер салфеткой губы, серьёзно взглянул на Сергея и ответил:

– Вчера сдал документы на гражданство. Присмотрел небольшую квартиру на Пушкинской. Договорился о работе в строительном институте. Правда, зарплата там – я вас умоляю! Нельзя сказать, чтобы я был очень доволен. Чтобы да, так нет! Но можно будет участвовать в конкурсах, подрабатывать в различных мастерских. Наконец, хочу жениться!

– Жениться?! – воскликнули Сергей и Лена.

– Говорю серьёзно. Я люблю Надю и уже сделал ей предложение. Но она пока раздумывает.   

Сергей улыбнулся.

– Я надеюсь, это не розыгрыш?

– Какой розыгрыш? Понимаю, что я не самый фильдеперсовый жених. Но предлагаю что имею. И мне таки будет очень больно, если Надя откажет.

– Не откажет. Мы её уговорим! – Лена взглянула на подругу. Та сидела, опустив голову. Она не считала, что это нужно скрывать от друзей и для себя уже давно решила: Эмиль – её половинка. Красивый, образованный. Правда, всё время хочет быть в центре внимания, но, думала Надежда, это не самый большой недостаток. Зато он энергичный, весёлый, и самое главное – любит её. Ей казалось, что и она его любит. Только уж очень быстро развиваются события.

– У тебя хороший вкус, – улыбнулась Лена. – Только, не дай Бог тебе её обидеть. Тогда дело будешь иметь со мной. И поверь, придётся тебе бежать из Ростова назад на Украину или куда-нибудь ещё. Мы её в обиду не дадим!

– Что б я так жил, всё совершенно серьёзно. Я полюбил её, когда ещё они отдыхали у нас в Одессе. Можете не верить, но это таки так! И с тех пор для меня она стала мечтой. Я даже по фотографии из гипса сделал её фигуру и поставил в своей мастерской. Когда меня спрашивали, кто такая, отвечал – моя мечта.

– У тебя и мастерская есть?

– В Одессе у нас была большая квартира. Последние годы мы с мамой жили одни и из одной комнаты я сделал мастерскую.

Надежда взглянула на него.

– Почему ты никогда об этом не рассказывал? – спросила она. – И что же ты с нею сделал?

– Разбил. Не оставлять же. Но фотография у меня есть, так что, если захочешь, слеплю заново. Нет проблем. Только я таки хочу тебя на этот раз изваять во весь рост и со скрипкой. Или я не понимаю, что было бы красиво?!

– Рано ей о памятнике думать. Разве небольшую гипсовую фигурку дома иметь, – сказал Сергей. – По субботам и воскресеньям мы играем в ресторане.

– Халтурите?

– Стараемся не халтурить. Работаем. Квартиру-то надо оплачивать.

– Я таки удивился, – заметил Эмиль, – для чего тебе такая?

– Хочу родителей и бабушку привезти из Донецка.

– И это правильно!

– Потому и подрабатываем.

– И вы втроём играете в ресторане по выходным?

– Именно так. Тебе это не нравится? – вдруг встрепенулась Надежда.

– Почему не нравится? В ресторанах играли многие великие, – весело ответил Эмиль и подошёл к пианино. – Если вы таки хотите знать, и я, когда учился в школе Столярского, лабал в группе. Пели песни, которые слышали  в кинофильмах, с эстрады, в ресторанах, на свадьбах и просто на улицах. Кто не знает «Шаланды, полные кефали...», «Ты одессит, Мишка...», «У Черного моря...». Многие, которые Одессу и в глаза не видели, козыряли нашими словечками, повторяли звонкие названия одесских улиц.

Моим первым учителем был Моня Неверов. На самом деле его звали Михаилом, но мы привыкли называть его Моней. Он не возражал. Я таскался за ним как хвостик. Мне всё было интересно. В особенности если он мне давал возможность поиграть. А играть было с кем. Лабухами с большой буквы были мои друзья: Яша-скрипач, Нюма-гитарист, Митя-трубач, певица Капа Лазаренко. Если подворачивалась халтура, свадьба, юбилей – мы не упускали случая подзаработать. Естественно, никакой программы не было. Всё делалось экспромтом.

Эмиль пробежал пальцами по клавишам и запел:

Такой красивый город нельзя не полюбить.
Одессу надо видеть.
Одессу надо слышать.
С Одессой надо лично говорить…

Потом он вдруг перестал играть и спросил Сергея:

– А можно, я поеду с вами в субботу? Сяду где-нибудь в зале, закажу кофе или бутылочку пива и послушаю? Я не помешаю.

– Какие проблемы. Приходи. Мы там играем с шести вечера, – ответил Сергей. – Только у нас совсем другие сегодня песни.

– И у нас были разные.

Эмиль вопросительно взглянул на Надежду. Та пожала плечами.

– Приходи. Только там ничего интересного не будет. Обыкновенная ресторанная музыка и пьяная жующая публика. Да и мне будет неловко.

– Не бери в голову! Я не помешаю. И тебе не нужно стесняться играть в ресторане. Многие прекрасные музыканты прошли эту школу. Лёня Утёсов, Эдди Рознер, Лариса Долина. Разве всех перечислить?!

– Я и не стесняюсь, – возразила Надя. – Ты слышал, как дома я разучивала концерт Дебюсси, а здесь будет опца-дрица-тра-та-та. Мы играем всё, что просят посетители ресторана.

– Но мы не лабухи, – добавил Сергей, – не халтурщики. В ресторане не будешь играть Бетховена или Листа.

– Об чём речь? Или я не понимаю?



В субботу Эмиль приехал в ресторан в восемь вечера. Вошёл в зал и сел за дальний столик. К нему подошла официантка, крашеная блондинка в коротком платьице. Он заказал чёрный кофе, двести граммов коньяка, яблочный штрудель. На невысоком подиуме играли его друзья, а он удивлялся, как это не похоже на то, что делал он несколько лет назад. Здесь не было одесской удали, энергетики, веселья. Подумал: «Им бы пионерские песенки петь деткам или романсы старикам».

Вскоре музыканты сделали перерыв и прошли в подсобное помещение, где для них был накрыт стол. Перерыв затягивался, и тогда Эмиль подошёл к пианино и, ни на кого не обращая внимания, стал наигрывать весёлые одесские мелодии.

В зале раздались аплодисменты. Эмиль играл без остановки – то вальс, то  танго, то  просто старую знакомую мелодию или песенку. Появились первые танцующие. Из подсобного помещения вышли друзья и стояли у двери, наблюдая за происходящим.

– Вот у нас и конкурент появился, – тихо проговорил Сергей.

– Он нам не конкурент, – возразила Надежда. – Просто не терпит одиночества. Ему всегда нужно быть кому-то нужным.

– Ему хочется быть на сцене, чтобы все обращали на него внимание, – констатировал Сергей. – И что нам после него играть? У нас другая музыка…

А Эмиль уже разошёлся и пел во весь голос:

Дорогой товарищ Вовси,
Я сердечно рад,
Что теперь выходит: вовсе
Ты не виноват!..
Вы работали, трудились,
Не смыкая глаз,
А легавая зараза
Капала на вас.

– Людям нравится то, что играет Эмиль, – заметила Лена.

А Эмиль уже вошёл в раж. Он пел песню за песней:

Какая чудная земля!
Кругом заливы Коктебля,
Колхозы, бля, совхозы, бля, природа.
Но портят эту красоту
Сюда наехавшие тунеядцы, бля, моральные уроды.
Они не бриты никогда,
Не признают они труда
И спорта, бля, и спорта, бля, и спорта.
Ужасно наглый вид у них,
Одна чувиха на троих,
И в шортах, бля, и в шортах, бля, и в шортах…

Не успел он спеть песню Владлена Бахнова, как к нему подошёл, уже в сильном подпитии, парень, демонстративно положил под микрофон пятьсот рублей и проговорил, даже не глядя на него:

– Сбацай «Владимирский централ».

– Я по заказу не играю, – сказал Эмиль и встал.

Пьяный парень такого не ожидал. Привык, что его просьба – приказ. Он подошёл к Эмилю ближе и, взглянув на него пьяными глазами, прошипел:

– Ты чего, сука, ломаешься! Играй, говорю!

– Пошёл ты!..

И в тот же миг получил удар кулаком. Но Эмиль был тоже не хилым мальчиком. Он ответил ударом на удар. Его противник не ожидал такого хамства. Это был всем известный в этих краях блатной по кличке «Толян». Он отшатнулся, едва не рухнув на пол. Публика закричала, зашумела:

– Вызовите полицию!

– Выбрались отдохнуть!

Сергей бросился к Эмилю, но какая-то «шестёрка» Толяна, взяв того за рукав, потянул к выходу.

– Пойдём поговорим.

– Отойди! Тебя здесь не стояло. Впрочем, пойдём, если ты так меня просишь.

К ним подбежали Сергей, Надежда, Лена. Но Эмиль совсем другим голосом произнёс:

– Минуточку. Я быстренько вернусь! Только не нужно меня отговаривать!

Они вышли на территорию, и тут же, не говоря ни слова, Эмиля кто-то  ударил сзади по голове, и он рухнул на траву.

– Сматываемся. Сейчас менты здесь будут.



Очнулся Эмиль уже в больнице. Он увидел себя в палате. Рядом сидела  симпатичная медицинская сестричка, стояла капельница.

Подумал: «Как я здесь оказался? Неужели меня тот жлоб вырубил? И как же ребята? Не нужно было лезть на сцену. Как же Надя? Хотел как лучше».

Он прикрыл глаза и уснул. Начали действовать лекарства, которые ему вводили в вену.

Утром ему снова что-то капали, но рядом никого не было. Он огляделся. Обычная палата на две кровати. Мужчина, укрывшись с головой, храпел. Окно с белыми занавесками. Лампочка на потолке, дверь в туалет.

Подумал: «Круто! Палата с туалетом. Неужели меня здесь надолго прописали?»

В комнату вошла сестричка, но это уже была другая, в возрасте.

– Доброе утро.

Она проверила капельницу. Спросила:

– Вы – Бергман Эмиль Аронович?

– А кто здесь может быть ещё Бергманом? Я. Только не говорите, что ко мне кто-то пришёл.

– Никто не пришёл. Ваша невеста и не уходила. Сидит с тех пор, как вас привезли.

У Эмиля заколотилось сердце.

– Можно её позвать?

– При двух условиях: во-первых, не более пяти минут, а во-вторых, вы её отправите домой. Она мешает работать.

– Хорошо! Бога ради, пригласите её поскорее.

Медсестра вышла и через минуту привела Надежду.

– Как ты, Эмиль? – спросила она, присев на краешек кровати.

– Ты таки права. Больной на голову. И зачем это я вышел играть им? Хотел сделать всем весело. Но такое у меня еврейское счастье. Хотя как на это посмотреть. Не попади я в эту богадельню, не мог бы тебя видеть так близко! Или я что-то не понимаю?

– Хорош болтать. Я перепугалась. Дедушка расстроится.

– Я таки вас подвёл, но такого больше никогда не повторится. Я думал, что, имея чёрный пояс по каратэ, меня не смогут вырубить. Но как тебе это нравится? Какой-то жлоб меня сзади таки чем-то огрел, и в глазах стало темно. Повторяю: больше такого не повторится.

В палату вошла сестра и взглянула на Эмиля.

– Айн момент, мадам, – сказал Эмиль, и, изловчившись, поцеловал Надежду в щёку. – Иди, дорогая. Со мной всё будет хорошо. Приходи завтра. Вместе отметим шаббат!

Надя встала, улыбнулась, потом вдруг резко наклонилась к нему и тоже поцеловала в губы.

– Завтра приду часам к девяти. Выздоравливай!



4. В онкологическом диспансере Лене сделали операцию. Как и предсказывал Александр Яковлевич, результат срочного гистологического исследования подтвердил клинический диагноз кистозной мастопатии. Вечером Сергей её привёз домой. Он сидел рядом, гладил её руку, и смотрел в глаза.

– Нужно позвонить Надиному дедушке, – сказал он.

– Позвони…

– Кстати, узнаю, как там Эмиль.

– Он ещё в больнице.

Привыкший ничего не откладывать, Сергей набрал номер телефона Александра Яковлевича, рассказал о том, что операция прошла успешно, поблагодарил за помощь.

– Я уже говорил, – ответил доктор, – что после операции нужно проводить консервативное лечение.

– Это как?

– Приходите, расскажу.

– Спасибо. Придём обязательно…

Сергей взглянул на Лену и тихо сказал:

– Знаешь, о чём я сейчас подумал?

– Знаю! Ты голоден. Но я чувствую себя вполне нормально, сейчас встану и что-нибудь приготовлю на ужин.

– Во-первых, ужин сегодня готовлю я.

– А во-вторых?

– А во-вторых, мы столько уже вместе. Хочу узаконить наши отношения.

Лена притихла. Вдруг ей стало жарко, закружилась голова. Она так долго ждала этих слов.

– Спасибо, милый. Но ты же хотел привезти своих.

– Конечно. Но сначала мы съездим к твоим.

– И ты попросишь моей руки? – улыбнулась девушка.

– А что? И попрошу. Хочу, чтобы было всё как у людей!

Сергей поцеловал её, а Лена вдруг с улыбкой заявила:

– Я хотела бы, чтобы нас обвенчали в церкви!

Сказала – и испугалась, не зная, как отреагирует на её слова Сергей.

Тот с некоторым удивлением взглянул на неё, потом, улыбаясь, ответил:

– Почему нет? Я, правда, скорее, агностик, чем верующий. Но готов с тобой обвенчаться.

Девушка присела, обняла любимого и стала его целовать, шепча сквозь слёзы радости:

– Я знала, что ты согласишься. Я знала…

– Почему я должен быть против? Завидую тебе.

– Мне? Чему?!

– Твоей вере. С нею, наверно, легче жить.

– Я не могу сказать, что уж такая верующая. Но очень хотела бы, чтобы наш брак был освящён в церкви.

Лена снова откинулась на подушку и какое-то время молчала. Потом тихо стала рассказывать.

– Однажды, это было ещё зимой, я ехала от Гали Ворониной домой. Она ведь живёт в конце Западного. Ехать на Северный на перекладных не хотелось. Вызвала такси.

Дорога была скользкой. Лил мелкий ледяной дождь, мы едва двигались. К тому же на Малиновского случилась авария, мы стояли в пробке, зажатые со всех сторон.

Таксист, грузный дядечка лет пятидесяти в кожаной куртке, негромко ругался. Я его, как могла, успокаивала, говорила, что скоро двинемся. Он спросил, не колдунья ли я? Я посмотрела на него. Вроде вполне нормальный человек. Пошутила: «Колдунья!» Он покачал головой. «Не похоже. Авария, наверно. И главное, никуда не свернёшь».

Он продолжал что-то говорить о коварстве женщин, о колдовстве. Я подумала, что ему дома не с кем разговаривать, вот и хочет выговориться. А он сказал, что, когда привезёт меня, поедет к цыганке на жену гадать.

Я молчала. Мне было не до него. Галя Воронина поссорилась со своим молодым человеком и говорила, что хочет бросить учёбу и уехать к себе.

– Откуда она? – спросил Сергей.

– Из Новошахтинска. К ней клеится Ножкин. Знаешь его?

– Народник?

– Баянист.

– Знаком. Бабник. Но баянист хороший. И что тот водитель, обозвавший тебя колдуньей? – спросил Сергей, заинтересовавшись её рассказом. – Кстати, он был недалёк от истины. Конечно, ты – колдунья!

Лена улыбнулась и продолжала:

– Водитель, видимо, был очень обижен какой-то женщиной, спросил: «Почему среди женщин так много дур и стерв?» Это было оскорбление, но он не был похож на хама. Скорее – начитанный и неглупый мужчина. Я тогда ответила: потому что мужики – дураки. Он стал говорить, что не понимает, чего его жене не хватало? У неё было всё. Двоих детей нажили. Не работала. Норковую шубу, тряпки всякие, туфли, золотые побрякушки. Не пил, не гулял. Семнадцать лет с нею прожил! Потому и говорит: колдовство.

Я тогда подумала, не под кайфом ли водитель, а он словно услышал мои мысли, сказал, что не псих, не наркоман. Даже к психиатру обращался. Хотел разобраться в ситуации. Та и сказала ему, что у жены его подростковое сознание, она так и не повзрослела из-за того, что он уж слишком оберегал её, баловал…

Я пробовала его успокоить. Говорила, что жена вернётся. Но он сказал, что уже не сможет с нею жить, хотя признался, что любит её до сих пор и ощущает свою ответственность за неё! Нет, ты только прикинь: ответственность! – повторила Лена и посмотрела на Сергея. – Я спросила: почему? И знаешь, что он мне ответил? Я же, говорит, с нею венчался в церкви!

– При чём здесь ответственность? – спросил Сергей. – И почему всё же они разбежались? Она его разлюбила? Завела другого? Разве перед детьми у них не было ответственности? Он что-то тебе недоговаривал.

– Никого она себе не завела. Рассказал страшную историю. Он был вполне успешным, но случился инсульт.

Какой-то доктор-идиот ляпнул жене, когда она пришла его проведать, что муж, мол, если и выживет, навсегда останется инвалидом. А та, вместо того чтобы найти другого специалиста, разобраться, чем-то помочь, развернулась и пошла делить с его матерью имущество, заявив, что она ещё молода и не собирается взваливать на себя такую ношу. У неё, мол, вся жизнь ещё впереди. К счастью прогноз горе-врача оказался неверным. Он выкарабкался. Но веру в то, что живёт с человеком, который в трудную минуту не предаст, – потерял. Она, конечно, поняла, что совершила ошибку. Но поезд ушёл.

Лена замолчала. Откинувшись на подушку, смотрела в потолок и о чём-то думала. Сергей тоже молчал. Потом тихо произнёс:

– Говорят же, что любовь – это болезнь.

– Может быть, – кивнула Лена. – Только разве можно простить предательство? Вот и тот водитель не мог простить. Он рассказал, что до жены у него была невеста, которая не дождалась его из армии. Они разбежались, и теперь он говорил, что именно она семнадцать лет назад грозилась навести порчу на его жену!

– Средневековье какое-то, – улыбнулся Сергей. – Какой же он образованный человек?! Да и не любила его и та женщина. Иначе бы не грозилась отомстить. А где она сейчас?

– Погибла. Она была его первой любовью. Все эти годы, даже после того как он обрёл другую любовь, ходил к ней на могилу. Но простить её не мог. При этом думал, что она была колдуньей, и верит, что её проклятье реализовалось.

– Я ж говорю, средневековье, – сказал Сергей. – Но к чему ты мне рассказала эту историю?

– Меня впечатлило, что и после всего, что случилось, он чувствует свою ответственность за жену. А почему?

– Не знаю, – ответил Сергей. – Дети?

– Потому, что они венчались в церкви!

– Я же сказал: повенчаемся. Но сначала хочу попросить твоей руки у родителей.

– А это – не девятнадцатый век?

– Это элементарная культура, уважение.

– Хорошо. И у твоих мы попросим благословение.   

– Я думаю, в сентябре сыграем свадьбу.

       

Через неделю, договорившись в ресторане, Сергей с Леной поехали в Новочеркасск к её родителям. Жили они в кирпичной пятиэтажке на втором этаже в Будённовском посёлке недалеко от проходной электровозостроительного завода. Отец Лены Владимир Васильевич работал машинистом-испытателем.

Родители были предупреждены об их приезде, и с раннего утра Галина Ивановна, полная женщина в простеньком платье с передником, что-то пекла, жарила, варила.

Сергей уже несколько раз бывал у них. Владимир Васильевич, крепкий пятидесятилетний мужчина с морщинистым лицом и серыми глазами, был, по мнению Сергея, мудрым и добрым человеком. И они тепло относились к вероятному зятю. Знали, что Лена живёт с ним. Не одобряли нынешних порядков, но молчали. «Мир перевернулся, – говорил жене Владимир Васильевич. – Виражи времени».

Он вышел к машине, помог занести в дом сумки. Сказал, глядя на дочь:

– Давно у нас не была. У тебя всё в порядке?

– Учёба – дом. Пригласили в музыкальный театр на работу. Скучать не приходится.

– А у тебя как? – спросил он Сергея.

– Вот родителей хочу из Донецка забрать.

– Давно пора. Идите мойтесь с дороги – и за стол, – сказал Владимир Васильевич, ставя сумки в кухне. – Понавезли продуктов, будто сами купить не можем. – Потом, обращаясь к жене, добавил: – Мать, дети приехали. Накрывай на стол.

Галина Ивановна оторвалась от дел, поцеловала дочь и Сергея, говоря:

– Пасха же. Куличи спекла. Садитесь. Сейчас будем снедать.

Когда сели за стол, Владимир Васильевич налил всем яблочный сок.

– Я свою цистерну давно выпил. Сегодня сделаю перерыв. Серёга – тот с детства не приучен. А женщинам пить – грех большой. С приездом! И с праздником Пасхи. Я все праздники отмечаю.

– Христос Воскрес! – добавила Галина Ивановна и, приподняв стакан с яблочным соком, отпила немного.

Владимир Васильевич взглянул на жену и улыбнулся.

– Верующая нашлась! Мало того, что медицинская сестра, в прошлом активная комсомолка, ни разу в церкви не была, так и Библию в руках не держала.

– Ты больно верующий! – откликнулась Галина Ивановна. – Библию до дыр зачитал, но так и не понял ничего!

– В том-то и дело: чем больше читаю, тем меньше верю в то, о чём там написано.

– Ну, началось. Ты ешь давай да смотри, чтобы у детей тарелки не были пустыми.

Владимир Васильевич наколол вилкой кусочек селёдки, продолжая говорить:

– Нет, как дело было? Иисуса распяли в пятницу. Римлянин ткнул его пикой, и полилась кровь. Но у мёртвых кровь не течёт! Стащили его в пещеру. Там было прохладно и сыро. Он очнулся, и вышел на воздух. Вполне возможно, что уже тогда брали взятки. Подкупили часовых его ученики. Может, Магдалина отдала им всё, что имела. Евреи караулить не могли – святая суббота у них. А римляне потом говорили, что уснули, не видели, как стащили труп. Но кто же не знает, что тогда за сон на посту – смерть полагалась! Да и кого сторожить-то? Мертвеца?! А потом Иисуса вылечили. Вот и воскрес!

– Ладно уж, проповедник луковый! Сколько можно уже слушать?! – недовольно заметила Галина Ивановна. – Это и есть – ВЕРА! Не веришь – и помалкивай. Не обижай людей!

– А я не обижаю. К слову сказал, когда вспомнили о Пасхе.

– А я Пасху люблю, – стараясь сделать приятное Галине Ивановне, сказал Сергей. – Весна, солнышко, куличи, улыбки на лицах. Но я хотел сказать другое. – Он встал и, обращаясь к родителям Лены, громко произнёс: – Дорогие Галина Ивановна и Владимир Васильевич! Мы с Леночкой любим друг друга, и я прошу у вас её руки. Привезу своих из Донецка, и мы хотим повенчаться в церкви, чтобы всё было по закону.

– По закону нужно расписаться в загсе.

– И там, конечно, распишемся.

Галина Ивановна подошла к Сергею и поцеловала его. Потом поцеловала дочку. Потом и Владимир Васильевич поцеловал Сергея и Лену.

– Я так понимаю, что вы нас благословляете? – радостно спросил Сергей.

– Вы сами себя благословили, – улыбнулся Владимир Васильевич. – Сколько уже вместе живёте! Видать, время настало. Ну, что ж, я только «за». Давно дедом стать мечтаю. Но по этому поводу нужно выпить!

Он открыл холодильник и достал начатую бутылку водки.

Лена сидела, опустив голову, стараясь не смотреть на Сергея. А он с удивлением взглянул на неё, потом обнял и поцеловал, не стесняясь родителей.

– Только я не хотел бы это узнавать последним, – тихо сказал он.

– Ты всегда будешь от меня узнавать всё первым. Я не знаю, что папа выдумал.

Владимир Васильевич налил себе и Галине Ивановне, обращаясь к Лене и Сергею, произнёс:

– Будьте счастливы, дети! Мы рады за вас. – Он выпил, захрустел малосольным огурчиком. – Когда ты собираешься за родителями ехать?

– Завтра и поеду. Чего тянуть? Они уже месяц в подвале живут.

– У меня в гараже багажник есть. Может, на твою ласточку его приспособим? – спросил Владимир Васильевич.

– Хорошо бы, только времени уже нет.

– Сколько для этого времени нужно? Вот посидим и пойдём. Полчаса дел-то. Гараж за домом.

После обеда Владимир Васильевич с Сергеем пошли в гараж. Он без особого труда прикрепил багажник на крыше машины.

– Я же говорю, времена настали какие-то чудные: то, что считалось раньше неприличным, невозможным, сегодня возможно и принимается всеми. Вот и говорю: виражи времени, как на дороге повороты. Только нужно снижать скорость. Иначе можно оказаться на обочине. В самом деле, кто мог подумать, что мы когда-нибудь поссоримся с Украиной?!

Владимир Васильевич закрутил последнюю гайку, положил на верстак гаечный ключ и, вытирая тряпкой руки, сказал:

– Ну, вот и всё. Сюда можно будет вещи положить.

– Спасибо. Это, конечно, хорошо.

– А где в твоей однушке вы разместитесь?

– Снял трёхкомнатную квартиру. В одной бабушка, в другой родители, в третьей – мы с Леночкой.

– Дорого, наверное?

– Нормально…



На следующее утро, оставив Лену у родителей, Сергей поехал в Донецк. До Новошахтинска доехал без приключений. На границе, проверив его документы и узнав, что целью поездки является эвакуация родителей, его беспрепятственно пропустили. И лишь потом начались приключения. В Красном Луче долго расспрашивали, проверяли документы, обыскивали машину. Говорили, что на машинах ездят диверсанты. В Дебальцево кто-то дал очередь из автомата. Видно, пристреливались. Где-то вдалеке раздавались буханья. Стреляли из миномётов. Когда он, наконец, въехал в родной город, не мог сразу сообразить, где искать свою улицу. Обгорелые скелеты домов без окон и дверей, всюду следы разрушений. Развороченный взрывами и гусеницами асфальт.

Наконец, остановился у своего дома и растерялся. Где искать родителей? Часть дома, где была их квартира, просто обрушилась, засыпав и вход в подвал. Испугался. Достал трубку и позвонил. Ответил отец. Они были в подвале дома, что стоял напротив.

 Попрощавшись со всеми, родители и бабушка сели в машину.

– Поехали, сынок.

– А вещи?

– Какие вещи?! Нет у нас больше вещей.

Сергей подумал, что напрасно Владимир Васильевич багажник прикручивал.      

Обратная дорога проходила в сумерках. В Дебальцево стреляли, но Сергей успел проскочить опасные участки.

В  Новочеркасске они были около одиннадцати вечера.

Познакомились, поужинали. Мужчины выпили по пятьдесят граммов и  вышли на лоджию покурить.

Николай Петрович, отец Сергея, артист Донецкого оперного театра, выглядел старше своих лет.

– Как вы там? – спросил Владимир Васильевич, сбросив пепел сигареты в пепельницу. – Выживаете?

– Выживаем. Был бы помоложе, да не было бы у меня здесь жены и мамы, пошёл бы в ополчение. Финансирования нет. Зарплату не платили полгода. Уехали многие. Но театр работал. Цену на билеты снизили в два раза. Сразу после начала сезона от сердечного приступа умер директор. Если бы не Россия, давно бы погибли. В декабре Анна Нетребко передала театру миллион. Все деньги – на зарплату пошли. Многие из оставшихся артистов и живут в театре.

– Оксана Степановна тоже в театре служит?

– Концертмейстер. А Полине Семёновне, моей маме, в прошлом месяце исполнилось восемьдесят три. Когда-то учительницей работала.

– Всё у вас наладится. Сергей – хороший парень. Да и Леночка – трудяга. Но жизнь придётся начинать с чистого листа.

– Понимаю. Только в мои годы трудно начинать с нуля.

– Всё наладится, – повторил Владимир Васильевич и посмотрел на часы. Было около двух ночи. – Пора спать. Мы вам постелили на диване в зале, а маму вашу положили на раскладушке. Мне завтра к восьми на работу.

Утром Николай Петрович встал, когда Владимир Васильевич и Галина Ивановна ушли на работу. В кухне возились Лена с Сергеем.

– Иди мыться, и будем завтракать. Я уже даже искупалась!

Николай Петрович прошёл в ванную и через двадцать минут вернулся в комнату, потирая руки.

– Готов к труду и обороне! – Взглянул на сына. – А когда мы поедем в Ростов?

– Завтра. Придут родители Леночки. Посидим. Я сейчас машину заправлю, смотаюсь в магазин, куплю кое-что к ужину, а вы пока отдыхайте.

Вечером Сергей сказал родителям, что они с Леной решили оформить свои отношения. И снова пили за молодых, желали им счастья, а Оксана Степановна спросила:

– Когда же свадьба?

– Вот приедем в Ростов, немножко отдышимся. Хочу бабушку показать врачу. Уж очень меня тревожит её здоровье. К тому времени выйдет из больницы наш приятель, и мы сыграем свадьбу. Хотим повенчаться в церкви.

– А что с вами? – участливо спросила Галина Ивановна.

– Не знаю. Что-то с желудком, – ответила  Полина Семёновна. – Наверное, нужно будет сделать рентген. Только всё сейчас так дорого, а у нас всё что нажили – пропало.

– Всё будет хорошо. Главное, чтобы вы здоровыми были.

На следующее утро после завтрака Сергей стал собираться в дорогу. Владимир Васильевич на багажник положил мешок картошки, лук, сало, соленья.

Через час они уже были в Ростове. Сергей с Леной пошли в консерваторию, оставив родителей и бабушку.

– Ма, хозяйничай. Нам учиться нужно. И так пропустили три дня. Будем к обеду.

А ещё через неделю из больницы выписали Эмиля.

– Напрасно торопитесь, – сказал ему врач. – Сотрясение головного мозга  не шутка. Вы, по крайней мере, пока дома больше лежите.

– Я, доктор, таки больной на голову, но не настолько. Всё понимаю, да и ходить мне некуда. Жаль только вырванного времени. Кто и когда мне его вернёт, я таки вас могу спросить.

– Ну, хорошо. У вас прекрасное чувство юмора. Жить будете долго.

Вечером за ним пришла Надежда и они на такси поехали домой.

– Как ты? – спросил Эмиля Александр Яковлевич. – Ты, видимо, забыл, что Одесса – мама, а Ростов – папа. Шпаны тут не меньше, чем у вас. Мама твоя как-то мне говорила, что у тебя чёрный пояс по каратэ.

– Чтобы вы таки знали, против лома нет приёма. Или вы думаете, я буду их искать, чтобы показать, кто сильнее? Так чтобы да, так нет!

Надежда взглянула на дедушку.

– Деда, сегодня хотели к нам прийти Лена с Серёжей. Он хочет, чтобы ты проконсультировал его бабушку. Она примерно твоего возраста, учительница в прошлом…

– В далёком прошлом, – вставил Александр Яковлевич.

– Но, поверь мне – склероза у неё нет. Мне бы такую память.

– А по какому поводу нужна консультация.

– Кажется, у неё что-то с желудком.

– Рентген делали?

Александр Яковлевич подумал о том, что он мало чем сможет ей помочь. Вспомнил, что, кажется, ещё работает рентгенологом сын его знакомого. Если что – попросит её посмотреть бесплатно. Ведь у них ни полиса нет, ни денег.

– Не знаю, – ответила Надежда. –  Посмотришь, что-то посоветуешь. Они два месяца сидели в подвале. Ели впроголодь. Дом разбомбили. Вот Сергей и привёз их сюда.

– Нет, сколько горя наделал этот Майдан?! – сказал Эмиль. – Сколько бед принёс! Мне мама почти каждую ночь снится.

 В дверь позвонили. Пришли Сергей с Леной, которая осторожно вела под руку старушку.

Надежда проводила их в комнату, усадила на диван.

– Садитесь. Я сейчас дедушку позову. А потом будем пить кофе. Я торт вкусный купила в «Лакомке».

Вскоре в комнату вошёл Александр Яковлевич, познакомился с Полиной Семёновной и, беря её за руку, сказал:

– Пойдемте-ка, уважаемая Полина Семёновна, ко мне. Там нам удобнее будет.

Они вернулись через полчаса.

– Что скажете, Александр Яковлевич? – спросил Сергей. – Бабуля более всего боялась рака.

– Чего все сегодня боятся? Войны и рака, – вставила Лена, словно оправдывая Полину Семёновну.

– Я думаю, что никакого рака у неё нет, – сказал Александр Яковлевич, садясь к столу. – Для её успокоения я позвонил знакомому, он проведёт рентгеновское обследование. Но, повторяю: это для её успокоения. – Потом, взглянув на внучку, добавил: – Нам кто-то обещал что-то вкусненькое. Давай же твои лакомства. Кофе мы с Полиной Семёновной пить не будем. Ты нам приготовь мой любимый цейлонский листовой чай.

Надежда и Лена вышли готовить чай, а Сергей спросил Эмиля:

– Я слышал, вы с Надей хотите расписаться? Это правда?

– Или  не понимаю, что я – самонадеянный индюк, но у нас таки есть такие намерения. Приедет Надина мама, и мы поженимся.

– И когда она приезжает?

У Сергея возник великолепный план отпраздновать обе свадьбы в один день.

– Как ты себе это представляешь? – удивился Эмиль, которого, казалось, ничем нельзя было удивить. – Сначала мы пойдём в синагогу, потом в церковь?

– А вы в синагоге будете венчаться?

– Нет. Мы с Надей не настолько религиозны, чтобы ходить в синагогу или в церковь. Но идея твоя мне нравится. Можно отметить это событие в одном ресторане. А что? В большом зале могут разместиться и две свадьбы, – сказал Эмиль. – Я вообще против обжираловки.

– А я не пью, – добавил Сергей.

– Чтоб я так жил, это две большие разницы. Одно дело пить, а другое – выпить на своей свадьбе! К тому же я вообще переедать не собираюсь!

– Фигуру бережёшь?

– Я тебя прошу! Об чём ты? Это раньше я следил за своей фигурой. Теперь только наблюдаю! – сказал Эмиль, взглянув на оживлённо беседующих Александра Яковлевича и Полину Семёновну. – И у меня есть таки заветная мечта чуть-чуть скинуть. Шутка ли – до ста дошёл.

– А чего не худеешь? – спросил Сергей.

– И как таки жить без мечты? Я был у вас на Центральном рынке. Набрался нахальства, спросил у одной торговки, чем она кормит своих курочек. Объяснил, что тоже похудеть хочу.

Сергей улыбнулся. Ему нравился Эмиль. Весёлый, лёгкий в общении. Наверное – хороший человек.

Девушки закончили колдовать на кухне, и вскоре все сели за стол.

Александр Яковлевич разлил красное вино в фужеры. Сергею налил виноградного сока.

– Я предлагаю, – сказал он, – выпить за здоровье всех присутствующих, за счастье молодых.

– Деда, ведь ещё не свадьба! Побереги свой тост…

– Ты меня не перебивай, – осадил он её. –  Жизнь прожить, как говорил Борис Пастернак, – не поле перейти! Живите дружно. Прощайте друг другу.

– Всё ли можно прощать? – спросила Надежда.

– Уметь прощать, – вдруг поддержала доктора Полина Семёновна, – великое благо. Помните, как замечательный поэт Александр Володин писал:  «Простите, простите, простите меня…». В жизни всякое случается. Главное, чтобы вы любили друг друга. К сожалению, не все могут прощать. Потому и рушатся семьи.

Александр Яковлевич тепло взглянул на Полину Семёновну.

– Был у меня друг, подполковник Булавко Леонид Петрович. Командовал разведбатом. После войны окончил строительный и работал в проектном институте. Случилось так, что из Баку переехал в Ростов его друг. Леонид Петрович помог ему на первых порах. И вот, однажды в их институт должен был приехать какой-то чиновник, от которого зависела судьба проекта его друга. Они с Булавко его встретили. Друг усадил гостя в свою машину, а Леониду Петровичу посоветовал взять такси. С тех пор он потерял друга. Через пару лет тот заболел и попросил жену его позвать, но Булавко не пришёл. Только когда тот умер – пошёл на похороны. Стоял у края могилы и проклинал себя, что не мог простить. 

В дверь позвонили.

– Это папа, – сказала Надежда и кинулась открывать дверь.

В комнату вошёл Михаил Александрович.

– Привет честной компании, – сказал он, целуя дочь. – По какому поводу собрались?

– Дедушка консультировал бабушку Серёжи. Проходи. Ты, наверное, голоден.

– Не совсем. У нас всё по расписанию: до двух в филармонии репетиция. Потом обедаю. А в шесть снова в филармонии. В семь – концерт. Я на несколько минут. Как ты, папа?

– Что у меня может быть? Живу пока, – ответил Александр Яковлевич.

– Живи долго. Я вот что хотел сказать: завтра прилетает Маша. Она мне звонила. Но встретить её я не смогу. У меня концерт. Самолёт прилетает в восемь вечера.

– Или мы вас не поняли, дядя Миша, – вставил Эмиль. – Встретим, привезём домой в целости и сохранности. Иметь такое счастье: встретить будущую тёщу – это подарок судьбы.

– Вот и славненько. Я на вас, ребята, и надеялся.



В зале ожидания столпилось много народа. Многих Надежда знала с детства, когда приходила к маме в театр. Кто-то здоровался, интересовался, как дела, скоро ли придёт играть в их оркестр. Передавали привет Александру Яковлевичу. Захар Дмитриевич держал огромный букет. Он в театре работал администратором. Недавно женился, но в этот раз на гастроли не поехал – заболел. Все были возбуждены, о чём-то переговаривались. Наконец, открылась дверь, и в зал стали входить пассажиры.

Мария Константиновна шла в толпе, ища глазами дочь. Она знала, что муж  встретить не может.

– Ну, наконец! – воскликнула Надежда, бросаясь к матери. – Ты, как всегда, последняя.

– Здравствуйте, мои дорогие! – улыбнулась Мария Константиновна, целуя дочь и Эмиля. – Сейчас получим мой багаж и поедем домой. Я так соскучилась!  Какие новости?

– Есть и новости! Я выхожу замуж!

Мария Константиновна остановилась, перехватила, словно молнию, мелькнувший взгляд дочери на Эмиля, но так пока ничего не поняла. 

– Я его знаю?

Потом, взглянув на Эмиля, спросила:

– А ты-то куда смотрел? Тоже мне, одессит!

– Так я таки, на минуточку…

Марии Константиновне вдруг всё поняла. Обняв дочь, произнесла:

– И правильно! Какой он нам родственник? Третья вода на киселе! Если я кому тебя и доверю, так только в его руки!

Она поцеловала Эмиля и, протянув ему сумку, сказала:

– Бери, зятёк, пошли за моим чемоданом.